В единственной красной куртке на всю застывшую от холода Москву. Шутка ли – минус тридцать! Когда в последний раз было такое? Пять лет назад? Десять?

Москва отказывалась заводиться и выходить на улицу, а если и выходила, то куталась в какие-то немыслимые вещи из советского прошлого черного или серого цвета. Время как будто вернулось лет на тридцать назад, в мое детство. Ни машин, ни людей. Знаешь, улицы в Москве были тогда полупустые. И очень чистые. И сама Москва была другой. В ней была какая-то вселенская монументальность и такая же вселенская обреченность. И это сочетание делало ее очень притягательной, как человека, который тщательно скрывает то ли огромную силу, то ли смертельную болезнь. И еще тогда все было черно-белым, как старые фотки или кино с Чарли Чаплиным. Черно-белые телевизоры ты, конечно, уже не застала. Ты не подумай: я не ностальгирую. Всего этого мне совсем не жаль. Единственное, чего мне действительно жалко из того времени, так это его красный цвет. На самом деле оно имело три цвета: черный, белый и красный – как осколок живописи в безупречном графическом пространстве. Он врывался супрематическими плоскостями прямоугольников и вытянутых лент в безнадежный академический реализм городского пейзажа. Сейчас, когда то время, как белый луч, прошедший сквозь стеклянную призму, распалось на тысячи оттенков многоцветного спектра, этот красный остался в работах Дмитрия Иконникова и Володи Мигачева. Он, как из трещин, сочится и сворачивается на изломах форм, на границах света и тени, как будто их холсты и рисунки на глазах у всех вскрывают себе вены: смотрите, в нас еще течет кровь.

Я ехал по заблудившейся во времени (или во временах) Москве на своем старом Фольксвагене и чувствовал внутри какую-то незнакомую смесь одиночества и тихого беспричинного счастья. И еще тогда был снег. Стерильно чистый, как медицинская вата, потому что холод убил в зародыше всю московскую грязь, не дав ей возможности размножаться. Холод собрал обратно в призму все оттенки спектра и снова оставил в Москве только черный и белый цвета. И вдруг – твоя ярко-красная куртка. Осколок живописи.

Я посадил тебя с подругой на Шмитовском, напортив детской больницы. За двести рублей до Киевского вокзала. В ту зиму мне не работалось, и я бомбил. Правда, этого еле-еле хватало на еду и сигареты, но было интересно. Таки разные люди. Все такие разные.

Вы с подругой забрались на заднее сидение и болтали. О мальчиках, об эстраде, о чем-то еще, обо всем подряд, пытаясь изобразить еще не появившийся цинизм. Но он был очень трогательный, потому что был ненастоящий, как кофе из цикория. Я слушал и улыбался, потому что весь ваш диалог был предназначен только для меня. Две актрисы и один человек в зрительном зале, который к тому же сидит к сцене спиной и смотрит пьесу в маленькое зеркало над головой.

– Может, составишь мне компанию? – спросила ты.

– Составил бы, но… Ваши двести рублей – это все, что у меня есть. И бак почти пустой. Мне едва хватит на бензин.

– Ну тогда пойдем, буду тебя накормить. Видно судьба у меня такой.

– Какой?

– Платить за всех.

– За меня еще никто ни разу не платил.

– Ну, значит это будет твой первый раз.

В Макдоналдсе ты заплатила за наш американский завтрак, и мы сели за столик. Я, наконец, смог, не отрываясь, посмотреть на тебя. Ты улыбнулась и сказала:

– Глаза у тебя…

– Какие?

– Голубые! – съязвила ты и рассмеялась.

Твои глаза были зелеными. Не просто зелеными, а ослепительно, нереально зелеными. Изумрудная зелень с лимонным кадмием. Такой прозрачный и глубокий цвет.

– А у тебя…

– Да, – ты не дала мне договорить, – это линзы. У меня плюс шесть. Без них я почти ничего не вижу.

И ты снова улыбнулась.

Я не знал, что сказать и рассказал тебе, как Делакруа открыл дополнительные цвета, о том, что каждый цвет, как и человек, имеет своего двойника наоборот, рядом с которым он живет в свою полную силу.

– Вот смотри: красный – это дополнительный к зеленому, красный цвет твоей куртки – это дополнительный к твоим зеленым глазам. Поэтому, когда ты в красном, это так тебе идет.

– А какой дополнительный к твоим?

– Желтый. К синему или голубому – желтый.

– Нет. Не пойдет, – ты покачала головой, – совсем не годится.

– А какой же тогда?

– Тоже красный. Тебе тоже пойдет красный. Он, наверное, ваще… ко всему дополнительный.

И ты опять рассмеялась.

Потом мы болтали. Долго. Час или больше. Тебя было легко слушать. Как-то бесконечно легко и тепло. И я совсем не помню, как мы прощались. Помню только, что обернулся тебе вслед. И твою красную куртку в белом снегу.

Знаешь, я бы хотел еще раз увидеть тебя. Наверное, я не расскажу тебе о том, что каждый раз, когда я в машине прошу закурить, я жду, что обернувшись, увижу руку с зажженной для меня сигаретой. Пока не дождался.

Я не скажу тебе: приходи ко мне и оставайся тут навсегда. Хотя я живу сейчас один.

И я не скажу тебе: приходи просто на одну ночь.

Или… Пойдем пить кофе!

И даже: приходи на мою следующую выставку. Всего этого я тебе не скажу.

Но я очень хочу спросить: у тебя все хорошо?