Командировка пришлась как нельзя кстати. Работу я знал, мог ее сделать хорошо, и, к тому же, подзаработать. Вместе с приятелем мы прилетели в Ереван и остановились в самой большой гос­тинице в центре города.

Этим летом в Ереване столбики уличных термометров сошли с ума и чуть ли не с утра запол­зали на отметку пятьдесят градусов. Поговаривали, что у соседей в Турции отменили выходы на работу. Здесь же зловредное начальство считает, что градусов до подобного решения не хватает. В тени, якобы, сорок пять, а может и вовсе сорок. Где они тень нашли? Сидят, небось, с кондиционе­рами и в ус не дуют. Впрочем, говорилось это беззлобно и скорее выражало другое: «у соседей вон чего, а мы чем хуже?»

Худо-бедно всё как-то работало, хотя и напоминало фильм с замедленной съемкой. По дороге из Еревана, когда мы ехали к месту работы, можно было выбрать живого барашка, купить вязанку дров для шашлыка и прекрасно провести время.

Фонтан на площади между гостиницей и музеем лучшее место для городской жизни. Днем здесь милиция лениво гоняла голопузую ребятню, а вечером на велосипедах, роликах и скейтбордах во­круг фонтана с гиканьем носились подростки. Сидя на прогретом камне, окаймляющем фонтан, судачили мамы, бабушки, дедушки и те, кто хотел ими стать.

Чтобы не мучиться кроме жары еще и длинной дорогой, мы с приятелем съехали из гостиницы в центре Еревана и устроились поближе к работе в двух комнатах маленького и относительно прохладного домика. Хозяйка взялась нам готовить и очень расстраивалась, когда мы опаздывали к обедам и ужинам.

Скоро я начал привыкать к хорошей жизни. Вечерами, пока остывали стены домика, мы сидели втроем вокруг обеденного стола в маленьком дворике и вели беседы о делах земных и приземлен­ных. О странностях и национальных особенностях любви, о том, какие замечательные результаты дают слияния горячей южной крови со славянской. Обсуждали, – а смог бы стать Суворов великим русским полководцем, если бы его мать не была армянка, а Жуковский стать великим поэтом, не будь его мать турчанкой. Правда, Айко, – так звали нашу хозяйку по первой половине ее имени, – считает, что мать Жуковского не турчанка, а армянка, потерявшая свои корни. Вообще, все лучшее на свете имеет армянские корни. Это свое убеждение она отстаивает страстно и со знанием дела. Айко – женщина начитанная, окончила плехановский институт и была в свое время не последним винтиком в торговом механизме Еревана. Как-то угадывалось, что в молодости была она красави­цей с характером, не прощала слабостей мужчинам, хотя они занимали в ее жизни немалое место. Зиму своего возраста она встречала со спокойной мудростью и даже с юмором. Ее невозможно обыграть в нарды, и она ночь напролет может дуться в преферанс. Позади была безумная любовь с перерезыванием вен, бунт против родителей, семейные радости, измены мужа, развод, потери, обретения, словом все, что называется жизненным опытом, а точнее было бы назвать экспериментом. Какой же это опыт, если им никто не пользуется? А если пользуются, почему мы не в раю? Эксперименты закончились. Теперь вся любовь Айко сосредоточена на внуке, все заботы на сыне, которому она оставила квартиру в Ереване и поселилась на этом садовом участке. Здесь она, по сути, выполнила все, что должен сделать за свою жизнь настоящий мужчина: построила дом, посадила деревья и воспитала сына.

Мы засиживались в дворике до звезд. Иногда Айко могла спеть пару песен или сказать не­сколько стихов Геворга Эмина, это любимый ее поэт, и могла из тетрадки прочитать несколько своих стихов. Что кроме женского одиночества могло быть в них? Стихи звучали красиво по-ар­мянски и много утрачивали, когда она пыталась складно донести их смысл до меня.

– Почему армянские песни такие печальные? – спросил я однажды во время посиделок.

– Они не печальные. Они особенные. Разве ты не чувствуешь, что живешь в особом место?

По утрам я убеждался, что Айко права. Я выходил из душной комнаты в огород, где стоял бак с лейкой, – это был душ, и поражался насколько она права.

Вот там за горизонтом белое облачко – это Арарат. А там Арагац. А если идти вот туда прямо и прямо, то попадешь в Алазанскую долину, единственное место без камней, где можно все посадить и все вырастить.

Айко пыталась научить меня одной молитве на армянском языке. В ней было всего несколько слов, но по-русски, если я правильно понял, это звучит примерно так: «Не отбирай, Господь, того, что дал однажды. Не отбирай, о большем не прошу». Молитва, в которой нет слова «дай». И, правда, что можно просить у Бога, когда утром видишь все это, дышишь воздухом, который хочется пить. Бери четыре стихии, – огонь, воду, землю, воздух, – они собраны здесь и ждут тебя. Трудись и не проси большего. И ты получишь все, что хотел попросить.

И я начинал понимать, почему главный инструмент души здесь – зурна.

Каждое утро мы приходили на оперативку, утрясали, что дано с тем, что требуется. И шли или ехали по делам.

Каждое утро девять мастодонтов, девять газомотокомпрессоров похожих на небольшие локомотивы начинали молотить, набивая газ в подземные хранилища, как крестьянин набивает сарай дровами на долгую зиму.

Машины были древние. Заводских запасных частей не видели уже лет десять, но держались молодцом, старались. Все, конечно, решалось людьми. Я давно не видел, чтобы так работали: не только по денежной необходимости, но просто от какой-то физиологической потребности.

В полдень собирались под навесом. Перекусывали, курили, угощали друг друга. Меня расспра­шивали о жизни в столице. При мне никогда не говорили по-армянски. По-армянски только ругались в цехе и, как я понимаю, только по делу, когда надо было доказать, что сальники «я тебе еще вчера говорил, сменить. А ты что? проспал? А что я мог сделать? У меня на седьмом агрегате давление масла упало, а потом пришел Ашот, велел разобрать. Кто твой начальник? Я или Ашот? Уволю к такой-сякой матери, понятно?». Вот так в вольном переводе звучало коротенькое техни­ческое совещание на армянском языке для меня. По содержанию ничего особенного, но какая му­зыка, какая экспрессия! Танец с саблями, да и только! Через минуту брали гаечные ключи и дружно откручивали гайки на злополучном цилиндре.

Вокруг компрессорного цеха росли сливы и алыча, абрикосы и персики. Самыми вкусными персиками были те, которые сами шмякались на дорожку возле здания управления. «Кушайте, ку­шайте! Это помогает от сердца».

Не знаю, – персики или что другое, оказывали действие, но, и правда, на сердце у меня станови­лось с каждым днем легче. Что-то оттаивало и хотелось сделать для этих ребят приятное.

Компьютерная программа, над которой я трудился, была проста и незатейлива. Но пользоваться ею, триста дней в году набирать статистику и долбить таблицы, конечно же, надоест. Я это знал, и мне хотелось «зашить» в программу вставочку. Обычно, когда мы делали программы для внутреннего потребления, то развлекались подобным образом, скрашивая рутину программирования. Что-то вроде психологической разгрузки. Делали это, не особенно задумываясь над содержанием посланий. Но тут мне случай казался особенным. Хотелось, чтобы им, – ну тем, кто будет пользоваться программой, – было приятно встретиться со мной. Прочтет человек, улыбнется, а на следующий день что-нибудь новенькое и тоже хорошее. Я задумывался на эту тему и с удивлением обнаруживал, как мало хороших слов у нас на слуху.

Вот так в трудах праведных и беседах под звездами мы дожили до первого свободного дня и поехали в Ереван. Моего коллегу одолевал заготовительный зуд, и наши цели разошлись. Он по­ехал на рынок, а потом к приятелям, которыми обзавелся за время прежних командировок. Догово­рились встретиться вечером на бульваре у вернисажа. Так пышно, почему-то называлась толкучка, на которой торговали всякой всячиной, правда и картины, говорят, тоже были. Я пошел в музей и тут столкнулся с первым разочарованием.

– У нас короткий день, через час закрываемся. Будете брать билет?

Я взял билет, и лифт поднял меня на верхний этаж. Древняя Индия. Шумеры. Персия. Греция – все оставляли частицу своего бытия здесь в Армении. Я спускался от древностей к современности. Ковры сменялись гобеленами, глиняные кувшины серебряными, бесхитростные настенные порт­реты пышными картинами со сложными сюжетами. На каждом этаже сидели и прилежно делали копии великих мастеров девочки и мальчики и зрелые мужи, которые, надо думать, работали на за­каз. Такого скопления работающего люда я не видел ни в одном музее. Армения спешила вырастить смену великим мастерам. Шаг за шагом я подходил к двадцатому веку, с которым уже начинали прощаться. И вот…Конечно, ошибки быть не могло. Это действительно Рокуелл Кент… Если бы в какой-нибудь интеллектуальной игре меня попросили навскидку назвать трех любимых художников Америки, я бы, не задумываясь, трижды повторил: Рокуелл Кент». Он для меня много значил. Когда-то давным-давно он затронул у меня в душе такую струну, что немыслимо мне стало жить, не повидав Севера. И вот теперь, побывав на Севере, – от Магадана до мыса Шмидта и от Анадыря до Норильска, – и убедившись, что все правильно, да! Север, он такой, – никого от себя не отпустит, – я стоял в центре Еревана, за распахнутыми окнами музея пятьдесят градусов жары, а я смотрю на полярный пейзаж и от него, как от кондиционера становится свежо и прохладно.

– Вам нравится Рокуелл Кент? – услышал я женский голос.

– Очень.

– У нас в запасниках есть еще несколько картин. Есть подаренные им самим.

Аккуратно причесанная миниатюрная женщина с седыми волосами смотрела на меня краси­выми молодыми глазами и хотела мне помочь.

– Жалко, сегодня вы опоздали. Может быть в другой раз?

В подтверждение прозвенел звонок и чей-то голос мимоходом оповестил: «Конец осмотра. Все спускаемся вниз».

– Откуда у вас столько Рокуелла Кента?

– Это наш земляк от него без ума. Скупал и дарил музею.

– Повезло вам.

– Да, наверное. Приходите еще. Может, я вам покажу все, что у нас есть от него.

Я вышел на улицу. Курил и размышлял, куда податься. Делать нечего, раз обещал встретиться с приятелем, надо было что-то придумать. Я пошел на тот самый вернисаж, где, как говорили, есть все. И, правда, – здесь можно было из ничего собрать велосипед и мотоцикл, дельтаплан и неболь­шую ветростанцию. Все добро лежало на старых ковриках, подстилках, газетах. Добро было и заржавленное, и начищенное до блеска, и манящее, и отталкивающее, но мне это было не нужно. Картины после музея смотреть не хотелось. Я прошелся по ряду, где продавали оружие, холодное оружие всех времен и народов. И тут я действительно понял, что в Ереване есть все. По крайней мере, все, что мне интересно. Я ходил и разглядывал морские кортики времен флибустьеров и кортики лейтенантов-выпускников наших училищ, ятаганы, сабли драгунов, мачете и навахи, стилеты и даже шпагу матадора… Боже, чего здесь только не было!

Я увидел немецкий артиллерийский палаш от первой мировой войны. И с ним я почти видел того унтера в серой мышиной шинели, который охрипшим голосом командует батарее «Фойер!» и дает отмашку этим палашом. Казак в лаве с намета рубит его, и жизнь толчками через артерию вы­ходит из бедного унтера в землю. И пошел палаш гулять по белу свету, пока не всплыл в этом месте, где ничего не пропадает и не старится.

Я почти купил его, но вовремя дал задний ход, вспомнив приключение Майкла Джексона в Рос­сии. Год назад у него отобрали на таможне саблю. Саблю, подаренную ни кем-нибудь, а человеком из окружения российского президента. Я не Майкл Джексон, да и продавец не похож на родню пре­зидента, и я сказал: «извини, друг, я должен подумать».

Я еще побродил по рядам, где замечательные умельцы торговали изделиями из полудрагоценных камней и, вспомнив, как мало хорошего последнее время видит от меня жена, купил гранатовый крестик.

После этого, как и обещал продавцу, я устроился подумать в кафе под большим раскидистым деревом на бульваре. Тень от дерева и от круглого тента над столиком вещь условная. Сейчас бы легкого ветерка. Но ветер делала только официантка. Она порхала между столиками, успевая их протереть, что-то принести, улыбнуться, отсчитать сдачу, пополнить запас в холодильнике, перекинуться парой слов с барменом и все это с легкой грацией балерины.

Стенограмма моих мыслей на тот час крайне неразборчива. Мысли ходили по кругу: Рокуелл Кент, Арарат… Конечно, они должны были встретиться… Лед и пламень. Интересно, бывал ли Рокуелл Кент в Армении и, если бывал, что рисовал? Ведь это должно было высечь в нем искру. Жаль, я ничего не успел расспросить. Мысли ходили по кругу, но все вертелось вокруг какого-то неясного сравнения. Залез Мальчик-с-Пальчик в одно ухо Сивки, а вылез через другое добрым молодцем. Такая вот смешная и добрая русская сказка.

Круг замкнулся. Однажды полярной ночью при минус пятидесяти двух градусах санитарным рейсом вертолета меня вывозили после аварии. Летчик, пригибаясь под винтами, пробирался через вихри снега. «Идти можешь?», – спросил он меня. Останавливать двигатель на таком морозе нельзя. Моя ходовая часть была в порядке и, кое-как с помощью врача и летчика, я загрузился, улегся на сиденья и позволил себе отключиться. И была после этого длинная-длинная дорога, растянутая на многие годы. Я узнавал меры любви и ненависти, дружбы и предательства, алчности и бескорыстия и, честно говоря, от всего этого устал и разочаровался.

Вот так значит, Мальчик-с-Пальчик влез в ухо к Сивке. При минус пятидесяти. А сейчас плюс пятьдесят и, кажется, он готов стать добрым молодцем. Сто градусов разницы. Кипяток и ледяная купель. Что еще нужно для полного обновления?

Пусть я не Мальчик-с-Пальчик и не добрый молодец, но что-то со мной происходило. Точно.

– Я не помешаю? Можно за ваш столик?

Сухопарый мужчина в старомодной кепочке на седой шевелюре вопросительно наклонился, держа над столиком чашку кофе.

– Да, конечно, пожалуйста!

Мужчина осторожно поставил кофе, чашка казалась наперстком в его руке, откинулся на спинку стула и достал из кармана аккуратно сложенный платок.

– Вы первый раз в Ереване? – спросил он, отирая шею.

– Да. Заметно?

– Знаете, есть приметы. Гостите или как?

– По делам. Под Абовяном. Слышали о нем?

Он улыбнулся.

– Мы маленькая страна. Невозможно не знать. Там, наверное, не так жарко?

– Да. Прохладнее. Чувствительно.

Мы помолчали и отхлебнули по глотку кофе.

– Меня зовут Самвел Арутюнович. Хотите, можно по имени, мне привычно так.

Моя рука в его ладони была детским совочком против огородной лопаты. Он осторожно пожал ее.

– Может, мы выпьем пива? – предложил я. – Можно я вас угощу?

– Нет, нет. Спасибо. Стаканчик минералки, – не откажусь.

И, как бы извиняясь, объяснил:

– Один раз меня плохо ранило. Половина желудка нет. И почки тоже.

– Вы воевали? Сколько же вам лет, если не секрет?

– Какой секрет? – семьдесят семь.

– Ни за что бы не подумал.

– Спасибо. И как вам показалось в Армении?

– Да я, в общем, не видел ее. Вот первый раз выбрался.

– Вы, наверное, на хранилище газа работаете, да? Я сразу догадался. Это большое дело. Зимой не мерзнем и свет есть. Как там сегодня?

– Да как сказать… Летчик знакомый как-то говорил мне: «хороший летчик: должен летать даже на табуретке». Вот это там и делают. Невысоко, небыстро, но летают, не разбиваются. Главный ин­женер хороший, – я поискал подходящее слово. – Настоящий варпет, – я правильно говорю?

Я почувствовал, что похвалил его дом и обитателей дома, и это ему приятно. Теперь была его очередь подбросить веточку в костерок нашей беседы.

– Я в России долго работал. Там на пенсию уходил.

– Хватает пенсии?

– Да я работаю. Только последний год пришлось дома сидеть. Жена, знаете, очень болела. Но сейчас, слава Богу, моя Эмма поправляется. Врачи говорят, все будет хорошо.

Вопрос о детях может иногда быть жестоким вопросом, но я все-таки задал его.

– Ну, что вы! У нас хорошие дети. Сын закончил университет, дочка замужем, внуки сейчас же­нятся. Когда случилось это несчастье, все слетелись. Даже врача из Германии привезли. Только, – Самвел замялся, пытаясь, наверное, выбраться из колеи каких-то своих мыслей, – только с сестрой неладно.

– Болеет?

Он помотал головой и поставил стакан с минералкой, как будто хотел сказать последнее слово.

– Понимаешь, я – коммунист. Я давно, с войны коммунист, – он даже не заметил, что перешел на «ты», – Работал после нее на таком заводе – «ЛОМО», – слышал, да? Я хорошие вещи делал. И для телескопов и для спутников. Орден дали. Мою вещь английской королеве послали. На ее праздник. Приходит ко мне племянник после армии. Устроился с работой, общежитие получил и говорит: «дядя Самвел, дай характеристику, хочу в партию». Я его спрашиваю, почему ты хочешь в партию. А он отвечает: «Дядя Самвел, партийных на проходной не проверяют». Я ему говорю: ишак ты. Ты глупый ишак. Ты ничему не научился, а добро тащить хочешь. За что отец погиб, знаешь? Иди. Пока не научишься работать руками или головой, не появляйся. И секретарю твоему скажу, что ты ишак. Вот. Сестра до сих пор простить не может. Считает, биографию сыну испортил.

– Да, дела. Так и не пришел, значит? А где он сейчас?

– Кто? Племянник? Э-э… – Самвел махнул рукой, как это делают от полной безнадежности. – Де­путат. Депутат он сейчас.

– Да вы не расстраивайтесь, Самвел. У нас этого добра больше. Может, и всегда так было, только мы не знали.

– Вы думаете?

Мы глянули в глаза друг другу, и между нами состоялся негласный договор: дальше мы будем говорить о вещах приятных и только приятных. И, странное дело, – их оказалось так много, что мы просидели с Самвелом почти до вечера и обменялись адресами.

Мой приятель сильно опаздывал, но это не тяготило и не раздражало.

Я прислушивался к себе. Из потайных уголков памяти всплывали слова, которые почему-то никто не догадался положить на звуки зурны:

«От морей и от гор веет вечностью, веет прохладой

Вас послушаешь – вечно, ребята, живем…»