– Давай завтра сходим в музей.

– Музей? – удивился Виктор. – Какой музей?

– Да какая разница. Я больше года в Москве, а ничего не видела.

– Люд, меня ведь ждут, ты же знаешь.

– Ну, тогда подвези хотя бы.

– Хорошо. А куда?

Выбрали музей, дорога к которому не очень ломала планы Виктора. И вот так поздним утром Людмила оказалась вместе со стайкой гомонящих школьников в длинной анфиладе залов, густо увешанных портретами, пейзажами, написанных маслом, акварелью, то темных и выцветших от времени тонов, то свежих и чистых, будто только снятых с мольберта.

И уже через минуту Людмила чувствовала себя девочкой из того далекого далека, в котором с такой же стайкой школьников она ходила по залам другого музея и Савелий Игнатьевич, самый прекрасный чудак из Дома пионеров, тихим голосом рассказывал им волшебную сказку о другой непохожей жизни.

Но и в маленьком шахтерском городке, где тогда жила Людмила, тоже случались волшебства. Например, когда она, – победительница конкурса детского рисунка, – попала в Болгарию и первый раз увидела море. Как оно похоже на этой картине! И как давно это было, – подумать страшно.

Людмила ходила по залам, и на нее со стен смотрело множество глаз. Понимающих и удивленных, сочувствующих и равнодушных, надменных и даже презрительных, как бы спрашивающих: «Ты что здесь делаешь? Продавщица? Гм-м, странно…»

«Продавец», – так было записано в профессиональной книжке Людмилы. И стаж, обозначенный в ней, очень помогал последние годы выплывать в непростом житейском море.

Многое из того, что она видела на стенах музея, казалось ей знакомым. И не только по альбомам, которые она собирала с детства.

Вот полотно изображает, как люди раньше завтракали на траве. Много света, зелени. На дамах корсеты, мужики подтянуты и говорят, наверное, о чем-нибудь высоком. А вообще-то и у нее были завтраки на траве ничуть не хуже, а может и лучше. Во-первых, на берегу Оки. Во-вторых, море шампанского и, потерявшее голову начальство пляшет лезгинку в ее честь. Голову оно теряло, но, как правило, к утру находило, надевало кепи или шапку, – в зависимости от сезона, – и исчезало на неделю или две. Но грех Бога гневить: ведь и с квартирой помогло, и дочка попала в хорошую больницу, когда край подступил.

И это было: подвенечное платье, шумная свадьба, но вот когда родила она Светку, Сережка уже полгода был в армии. Вернулся он из Афганистана совсем другим человеком. «Все они там сатанеют», – говорили подруги, – «терпи». Она и терпела, пока он не поднял руку на Светку.

И мадонной она была, да была! Кормила Светку грудью и все тогда в ней переворачивалось от мысли, что Сережка где-то далеко, да и жив ли? Тогда-то свекровь и устроила ее продавщицей в магазин напротив. И прибыток в доме и с ума среди людей не сойдешь.

Да и это, что греха таить, тоже было. Как красиво эта дама готовится отдаться на атласном одеяле! Жалко только, что эти постельные акробаты – не мужики в ее представлении. Валька на их девичниках обычно говорит: «Все мужики сволочи, хотя и мы стервы местами. Так выпьем за нас красивых и за них неверных». Людмила обычно поддакивает, – а чего попусту спорить, – но в душе не согласна. Взять хотя бы отца или ее братьев. А может, перевелись мужики, – отчасти сами, отчасти извели их?

И вдруг у Людмилы пропало боковое зрение. Пропали полотна, висевшие рядом, да и весь зал тоже. У нее перехватило дыхание. Она увидела то, что втайне существовало в ней, может быть, с самого рождения.

Композиция была предельно проста: по разные стороны стола сидели мужчина и женщина. На столе нехитрая снедь, – не то поздний обед, не то ранний ужин.

Впрочем, нет, все сложнее: мужчина сидит верхом на стуле, повернутом спинкой к столу. Он сцепил большие натруженные руки на спинке стула, и явно не торопится приступать к трапезе. Почему не торопится? Да потому, что у жены на левой руке лежит ребенок и сосет грудь, а мужчина в майке, наверное, только что от умывальника, смотрит на них и не может оторваться.

Людмила не очень представляла о чем он там говорит: может быть о том, что износились подшипники и полетел этот, как его, – карданный вал, – но она точно знала, что говорит эта женщина напротив, с еле заметной синей прожилкой на груди. И еще больше понимала то, о чем она молчит и чему улыбается. «Не спеши, маленький, не жадничай. Эта грудь почти пуста, но у меня есть еще и тебе хватит и еще останется. Расти большой, как наш папка. Видишь, как он смотрит на нас. Это потому, что мы ему нравимся. И я знаю, о чем он думает, хотя говорит совсем не то».

И вот этого, именно этого, никогда не было у нее, Людмилы. И она теперь понимает, почему такие грустные глаза у Богородицы в соседнем зале. И как сестра сестре они многое бы могли рассказать друг другу.

А может все-таки сказать Виктору? Ну, вот так просто: «Знаешь, у нас, кажется, будет ребенок».

Боже мой, о чем она думает? У него своя дочка, почти ровесница Светке. Приходит по воскресеньям. Разве из двух несчастий сотворишь что-нибудь путное? А почему несчастий? Вон Валька говорит: «Давайте, девки, рожать. Не бойтесь! Кесарево сечение и – получай готовенького. Без всяких проблем возраста». Валька и правда похорошела, можно сказать расцвела. И откуда что берется? Ей-то хорошо: почти двадцать лет за одним мужиком, как за каменной стеной. А они с Виктором только полгода как сошлись. Но ведь с другой стороны… Господи, о чем она думает? Светке еще три года учиться, а за это платить и платить. Только успевай поворачиваться. Нате вам, – сестричку задумала. Или брата. Нет, нет и нет! – ничего она не задумала. Блажь все это.

Ну, надо же! – как ее угораздило. Именно в этот музей.