Жену беспокоило его настроение, но она относила это к трудностям акклиматизации, к перемене в обстановке, в чём он, между прочим, давно нуждался.

Ей, с её сбывшейся, наконец, мечтой о совместном отпуске, он не мог всего рассказать, и потому был занят единственным доступным делом: ждал звонка и занимался самоедством.

Иногда Белоусов звонил даже дважды в день, но ничего нового не сообщал. «Да не беспокойся, Павлыч. Отдыхай. К этому марафону надо быть в форме. Мы завал разберём. Сами такую пилюлю приготовим, мало не покажется». «Ну-ну. Нашему бы теляти да волка съесть». Белоусов обиженно сопел в трубку.

После телефонного анализа ситуации начинался процесс самоедства. Заканчивался он почти всегда одинаково.

«Нелепый я человек, – вздыхал Леонид Павлович, – нелепый».

Ну, в самом деле, – не нелепость ли, что именно теперь, когда жизнь налажена, выигран тендер, дело его включёно в европроект, а любимое детище в первой десятке предприятий… Это ведь он вывел его. Вывел, как командир экипажа выводит самолёт на заданный курс и ставит на автопилот. Теперь, когда можно, наконец, расслабиться, передать управление, заглянуть в салон, – именно в этот момент он вдруг ввязался в эту дикую авантюру. По-другому не назовёшь.

Уговорили, убедили. Убеждали на междусобойчиках долго. «Ну, если не ты, то кто?» «Люди вон по второму инфаркту получают, а ты всё девственность бережёшь».

– Ребята, ребята, – говорил он в таких случаях. – Ну, хватит, сколько можно? Это для тех, кто не может по-другому заработать на хлеб.

Так говорилось о политике. Говорилось больше для красного словца, но он искренне полагал, что каждый должен заниматься своим делом и доказывал, что как только дельный человек садится не в свои сани, – в истории сколько угодно примеров, – всё кончается плохо.

– Демагог ты, Лёня – сокрушался старший в компании.

– Тем и живём, – отшучивался он.

Сдался, когда однажды сразу после телевизионных новостей ему позвонил Царенков и без обиняков спросил:

– Видел?

– Видел.

В новостях прошёл сюжет, как самолёт Президента оставили на взлётной полосе из-за неполадок в шасси. Понадобился запасной лайнер.

– Ну и что думаешь?

– Думаю, будет большой бэмс.

– А толку? У меня коммерция скоро ещё один цех оттяпает. Оградки будет делать.

И он сдался. Да, он согласен. Он пойдет на выборы. И они дадут бой.

Штаб заработал немедленно. Типография, телевиденье, активисты, толковые профессионалы стали удобрять почву, пиарить.

Ему и в самом деле было что предъявить.

Во времена общей растащиловки, – точнее в «переходный период», – он совершал поступки и деяния прямо-таки перпендикулярные общему ходу событий. И выигрывал. И, в конце концов, победил. Как это на бухгалтерском жаргоне? «Сохранил основные фонды?» Нет, дорогие мои! Он приобрёл кое-что сверх всяких фондов. И это «кое-что» поважнее стен и оборудования. Такое в бухгалтерскую отчётность не занесёшь.

Когда он заложил свою квартиру под первый кредит, – это был поступок. Его оценили. Когда после этого собрал работников, – всех попросил явиться семьями, потому что вопрос был нешуточный, – когда объяснил, как намерен использовать кредит на общее дело, что считает общим делом и чего просит от них, – за ним пошли. Не все. Но те, на кого рассчитывал, пошли. Теперь это гвардия. А тогда гвардия в полумёртвых цехах опытного производства просто делала всё возможное и чуть-чуть сверх того. Делали пластинчатые теплообменники для охлаждения молока, поставляли насосы к доильным аппаратам, подбирали хвосты в технологиях газовиков и нефтяников. Оплату получали бартером. Молочники платили сыром и маслом. Газовики дизельным топливом. Астрахань расплатилась рыбой. Краснодар сахаром.

А ещё были долговые ямы, наезды бандюков-«крышевателей», жаркие объятья налоговой службы и риск был великий. Всякое было. Выстояли. Плавают по морю экономики под собственным флагом. Но вот сейчас он сидит у самого синего моря, и время от времени спрашивает себя: «Какого чёрта я здесь делаю?»

Вопрос не праздный.

Перед самым отъездом, когда казалось, всё решено, всё на мази и идёт своим чередом, обнаружилось, что на его счёте, на сберкнижке, которую он давным-давно, ещё с дефолта, то ли выбросил, то ли потерял, образовалась кругленькая сумма. Да такая, что не внести её в декларацию о доходах – себе будет дороже. Этот «клад» откопала собственная служба безопасности.

– И что? Концов нет? – спросил он Белоусова.

Конечно же, нет. И фирма-отправитель, зарегистрированная по паспорту какого-то бомжа, и всё остальное – чистейшая липа. До самой офшорной зоны, откуда пришёл перевод. Просто и действенно, как лом против авторучки. Тут два варианта событий. Или его снимут с дистанции, попытаются снять, ещё на старте. Или аннулируют результат после, так сказать, соревнований. Если он станет неудобным, тогда-то и объявят: «А чемпион-то липовый. Допинги, знаете ли, употребляет. Откуда денежки, Леонид Павлович?» Начнётся очень даже просто, – со статейки в газете, а ещё вероятней, в Интернете. Для убедительности поместят копию с суммой перевода и с его фамилией, и пошло-поехало. Пока разберутся – поезд ушёл.

А Белоусов твердит: «Отдохни, Павлыч, не твоё это дело». Может он и прав. В штабе ребята непростые. Но вот что интересно: не покидало ощущение, будто однажды нечто похожее с ним было. Определённо было. Когда и как, и чем разрешилось? Почему-то этот вопрос казался важным, и от ответа зависело его спокойствие. Не больше, не меньше.

И вот так, лёжа в шезлонге и растекаясь по древу воспоминаний, он набрёл на мысль, которая поначалу показалась ему занятной. И вроде бы объясняла, почему он такой нелепый человек. Жажда справедливости – вот что толкало его порой на необдуманные поступки. А ведь сказано: «Посеешь поступок – пожнешь привычку, посеешь привычку – пожнёшь характер, посеешь характер – пожнёшь судьбу». Он повертел эту мыслишку и так и этак, и она стала раздражать его. Прежде всего, занудством. «Что посеешь, то пожнёшь» и нечего рассусоливать. Да и в цепочке что-то неладно. С ног на голову поставлено. Всё-таки характер, – как не крути, именно он, – в основе поступка. А характер откуда? От Бога?

Не открывая глаз, он потянулся из шезлонга, пошарил и нащупал рядом бутылку с минералкой. Вода была тёплой. Он поморщился. Надо перейти на зелёный чай и перестать пить столько жидкости. Наверное, килограммов пять лишку набрал, а то и шесть.

И вдруг, будто только этого глотка и не хватало, он вспомнил, как и когда это с ним было. Тогда он весил шестьдесят пять килограммов.

…Да, он весил тогда шестьдесят пять килограммов, а в боксе это второй полусредний вес. И в этой весовой категории он был чемпионом области среди студентов. Тренер возлагал на Лёньку немалые надежды, подогревал честолюбие.

Всё рухнуло, когда Лёнька на вечеринке сломал переносицу этому кретину, который вдобавок к своей подлянке захотел помахать руками. Может, всё бы и обошлось, – подумаешь, петухи курочку не поделили, – но папа этого петушка шишка в горкоме. «Я этого так не оставлю» стало на тот момент и присказкой и главным его делом.

Заговорили о слабой воспитательной работе среди студентов. Было собрание. В студенческой многотиражке появилась заметка «Драчун в звании чемпиона». Заметка кончалась словами: «Таким не место в нашем институте». После приказа об отчислении, декан зазвал Лёньку в кабинет.

– Прикрой дверь. Садись. Рассказывай, как было в самом деле.

Лёнька рассказал.

– Понятно, – усмехнулся декан. – Понятно. «Добро должно быть с кулаками». Читал такого поэта? Жалко, этот борец за добро не сказал ничего о мозгах. Ну, да ладно. На приобретение ума тебе почти полтора семестра. Пойдёшь на производство, в августе принесёшь трудовую книжку и характеристику. Всё понял? Хорошо бы и грамоту за трудовые отличия. Давай, успехов тебе и без глупостей.

Так Лёнька оказался на химическом заводе. Грузчиком. Просился аппаратчиком в лакокрасочный цех, – всё-таки наполовину инженер, – но кому в цехе нужны случайные и временные работники?

Бригада грузчиков – шестеро разнокалиберных по возрасту и комплекции мужиков – поначалу приняла его настороженно. Что за фрукт такой? Студентов в бригаде ещё не бывало.

Оказалось, для грузчика на химзаводе требуется не столько сила, сколько выносливость. Загрузить контейнеры ящиками, разгрузить вагон сырья, – этого хватало иногда на весь день. Лёнька освоился и к концу недели понял, какая это полезная тренировка для различных мышечных групп. И с ним в паре стали охотно работать грузноватые мужики, которым тяжело было поворачиваться внутри контейнера, да и вообще вертеться.

Но Лёнька был бы не Лёнька, если бы не нашёл приключение на свою голову. Вот и думай, что сначала: поступок, привычка, характер?

Водители, хоть и работают с грузчиками в одной связке, чувствуют себя белой костью. Так повелось, наверное, со времён лошадиной тяги. А если под капотом больше семидесяти лошадей, чего уж там? Какое сравнение?

Вот и Витька, чернявый, вертлявый, с выщербленным зубом, в кепчонке с козырьком в полпальца, хоть и лишился временно водительских прав, хоть и переведён приказом в бригаду грузчиков, а марку держит. Не опускается и показывает всем, что это временно, временно. Работать с ним сплошное мученье и тут Лёнька пришёлся очень кстати.

– Езжайте на станцию, – сказал бригадир, – экспедитор уже там. Надо управиться за две ездки.

Моросил мелкий дождь. Лёнька трясся в кузове под брезентом, которым надо на обратном пути укрыть изгарь, – белый, похожий на творог порошок – сырьё для белильного цеха. Сначала продрог, потом согрелся, разгружая вагон. Потом снова продрог и снова согрелся на площадке у цеха. И везде, – и на товарной станции и у цеха, – получалось так, что на одну лопату Витьки Лёнька кидает две. Собрались на вторую ездку. Витька уже сидел в кабине. Ленька закинул лопаты в кузов и открыл дверь.

– Твоя очередь. Лезь наверх.

Витька, собираясь закурить, чиркнул спичкой.

– Ладно, студент, перетопчешься, – и потянулся к ручке двери.

Зря он это сказал, честное слово зря. Лёнька перехватил руку и с плавным ускорением потянул. Нелепо суча ногами, головой вперёд, Витька вылетел из кабины метров на пять. Ошарашенный, рванулся назад, успел схватить монтировку, но это уж совсем было зря. Больше он в напарники не годился.

У Ильи, мужика лет сорока, нового напарника бельмо на глазу и кличка «камбала», но он не обижается. Мирно, как сыгранный дуэт, они разгрузили вагон. «Камбала» между делом научил его полезному навыку: кидаешь лопату с грузом влево – левая рука должна быть на черенке ниже правой, а когда кидаешь вправо – наоборот. Пустячок вроде, а на Колыме поработаешь, поймёшь, студент, что такое научная организация труда. «И к тому же прекрасное упражнение для брюшного пресса», – отметил про себя Лёнька.

Когда они вернулись, в бытовку пожаловал сам директор. Высокий красивый осетин с ранней проседью смотрел на Лёньку изучающе.

– Ты зачем людей калечишь?

Лёнька понял, что опять влип, нарушил главное напутствие декана и теперь уж не до грамоты ударника. Но взгляд выдержал и задал не менее резонный вопрос:

– А что? Надо подождать, пока он покалечит? Все видели, спросите…

И хотя Лёнька, конечно, не свой, не свойский, но Витьку не любили, и охотно подтвердили, что, да, так оно и было, как говорит Лёнька. Справедливость торжествовала.

А потом произошло ещё событие, после которого Лёнькина карьера, вопреки плохому началу, бешено пошла в гору.

Воровали и подворовывали на заводике все. Был он небольшой, но ёмкий. Выпускал моющие и чистящие пасты, порошки, жидкости. Шли с завода лаки для покрытия дерева, сурик для крыш, охра для полов, белила и масляные краски для отделки. Было чем поживиться.

На грузчиках же сходились и отдел сбыта, и отдел снабжения, и все без исключения цеха. И бригада давно жила бесхитростной мыслью: «как это – быть у реки и не напиться?»

Под этим была ещё и мощная идейная база. Серафиму, который давно и откровенно спит в хомуте по причине пенсионного возраста, надо выдать замуж дочку, а для этого сколотить приданое. Михаил строит дом, а ведь ясно же: «от трудов праведных не наживёшь хором каменных». Василий, разжалованный за пьянство сначала в старшие лейтенанты, а потом и вовсе уволенный из армии, копит деньги на леченье, а на самом деле на очередной запой. «Камбала», как и бригадир – славный тридцатилетний малый со знойной красавицей-женой хотят переехать туда, где море, солнце и тепло сами превращаются в деньги, и можно жить-поживать, растить детей и виноград, и разводить пчёл.

Только Лёнька ни о чём не мечтает и ни к чему не стремится, потому и чужой. Хотя парень, видать, неплохой. Ну да ничего, – жизнь обтешет.

Как раз в очередной месячник честной жизни, в разгар борьбы с «несунами» и другими расхитителями государственного и народного добра, когда завод был наводнён народными контролёрами и людьми с красными книжечками, один старикашка, – из этих из непрошенных гостей, – обнаружил большое жирное пятно на весовой платформе. Присел, потрогал пальцами, понюхал и уверенно сказал окружению:

– Олифа.

Дальше и ищеек не надо. Пятнышко за пятнышком следы вели к районному складу оптовой продукции. Как раз напротив завода.

Олифа натуральная самый деньгоёмкий продукт на заводе. Отнёс баночку кому надо, получи неплохую премию. На этот раз кто-то захотел банку вывезти, да подвела небрежность.

«Кто?» – закричал директор, врываясь в каптёрку.

Все отрепетировано пожимали плечами и делали большие глаза.

– К чёртовой матери! Под суд! Вы что себе думаете? Незаменимые, да? Всех без выходного пособия! Это ж надо до чего дошли…

Очень может быть, у него чесались руки самому навести здесь порядок, но должность обязывала рукам воли не давать. И тут его взгляд встретился с непонимающим взглядом Лёньки, и опять же, очень может быть, мелькнула мысль: «Вот! Вот чьими руками он наведет здесь порядок». И в следующую секунду он ткнул в его сторону пальцем

– Ты с завтрашнего дня бригадир, – он обернулся к стоявшему со скорбным лицом начальнику сбыта. – Готовь приказ.

Так Лёнька стал бригадиром. И в бригаде установилась выжидательная тишина.

Когда он первый раз сел заполнять наряды, держа слева от себя справочник с расценками работ, а справа арифмометр – вещь невиданная в бригаде – все терпеливо ждали, что получится и сколько накапает за неделю. Получалась ерунда. По расценкам тысяча девятьсот какого-то лохматого года со всеми поправками каких-то чиновников не заработаешь даже детишкам на молочишко. И тогда за дело взялся отстранённый бригадир. Он сел рядом, достал замусоленную тетрадь, отодвинул арифмометр и вполне по-дружески сказал: «Давай, пиши».

Так Лёнька научился писать «туфту», – наряды, где килограммометры работы превращались в тонно-километры, – научился не краснеть, собирая подписи начальников цехов, складов и сторонних заказчиков. И никаких угрызений совести по этому поводу не чувствовал. Более того, считал, что устанавливает этим справедливость, затерявшуюся где-то среди сотен и тысяч бумаг в кабинетах чиновников.

Бригада облегчённо вздохнула. Но видимо это было полдела. А вот чтобы он окончательно стал своим парнем, нужно было ещё что-то. Это выяснилось примерно через пару недель после Лёнькиного взлёта. Однажды в перерыве в какой-то момент они вдруг остались одни с Серафимом. Покряхтывая, тот пошёл к своему шкафчику и вернулся с завёрнутым в газету свертком.

– На вот, возьми.

– Чего это?

Серафим приоткрыл газетку, и Лёнька увидел банку с наклейкой «Олифа натуральная».

– На фиг она мне?

Странный вопрос. Дурацкий. Серафим выглядел растеряно и расстроено, как гость с дорогим подарком, которого не пускают на порог.

– Ну, как знаешь, – Серафим вернулся к шкафчику.

– Серафим! Ты бы убрал банку. Сам видишь, какая полоса. Шмон пойдёт – погоришь.

– Да уберу. Не волнуйся. А то возьми, а?

Лёнька засмеялся и покачал головой.

Ему, пусть и отрицательному, подлежащему исправлению, но некурящему-непьющему персонажу денег как-то хватало. Даже на то, чтобы с второкурсницей мединститута сходить пару раз в неделю послушать джаз. И она-то была предметом и высоких помыслов и нечистых умыслов. И при чем здесь какая-то олифа.

Он отстоял право быть самим собой. А через какое-то время в нём даже взыграла горделивая мысль, что он уже не просто «бугор-бригадир», свой парень, а влияет на климат в бригаде. Так он стал думать, когда отставной бригадир поинтересовался:

– У тебя ведь день рожденья на неделе? Мы тут решили тебе кое-что подарить. Будешь своих битлов лохматых слушать. Не возражаешь?

Лёнька был тронут.

Как-то незаметно подоспело время писать заявление об уходе. Директор уговаривал остаться, сулил должность начальника смены в цехе. У Лёньки были другие планы. До возвращения в институт надо было смотаться в Крым, где его медичка отдыхала с подружками. Отличная концовка исправительно-трудовой эпопеи.

С бригадой простился просто. Все были в разъезде, когда он пришел со своей первой трудовой книжкой и сумкой с портвейном и водкой. Написал записку: «Не поминайте лихом. Сумка у Серафима в шкафу». С налётом сентиментальной грусти отправился на проходную сдавать пропуск. По дороге похлопал себя по карманам, чего-то не досчитываясь в вещах. Так. Расческа. Трудовая книжка. Вот она родимая. Паспорт. Деньги, полученные под расчёт. Ну, да деньги тут, а кошелёк-то позавчера оставил то ли в робе, то ли в штанах. Надо вернуться. Он пришёл в бытовку и стал обшаривать карманы робы и штанов. Везде были дыры. Он присел разобрать тряпьё в нижней части замызганного шкафа и брезгливо, – теперь уже брезгливо, – двумя пальцами поднял донельзя грязный комбинезон, в котором раза два ходил на разгрузку сурика. Под комбинезоном спокойно поблескивала банка. «Олифа натуральная. 2 кг». Лёнька тихо выматерился. Значит, вот как он стал своим парнем. Он переложил банку в шкафчик Серафима и уже без всякого налёта сентиментальности пошёл на проходную.

…Когда заиграла мелодия мобильного телефона, он отошёл с ним к перилам солярия. Жена сначала видела его сосредоточенное лицо. Потом морщины стали разглаживаться. Он слушал, не перебивая и не вклиниваясь в разговор. И вдруг засмеялся так легко и заразительно, что проходившая мимо парочка удивленно подняла головы и девушка помахала ему рукой.

– Отлично! Просто здорово! – говорил он в телефон. – Так держать!

Он отвалился от перил и, не стирая довольной улыбки, подошёл к жене, наблюдавшей из шезлонга его превращения.

– Лёня, я чувствую, что что-то происходит. Может, скажешь, в чём дело?

– Представляешь, мне втюхали банку олифы. Перед самыми выборами. Вот… – он хотел выругаться, как тогда возле своего шкафчика в бытовке, но сдержался.

– Какую банку? Какой олифы? Лёня, я ничего не понимаю…

Он присел перед ней и заглянул в глаза. Детская обида в них перемежалась с тревогой за него. На мгновение он проникся нежностью и чмокнул её в висок.