Галия

Вкусности ...родом из детства

Рассказ

О первой своей школе помню мало чего, помню, как заблудилась по дороге домой первого сентября, плакала горько-прегорько, все вокруг было громадное, закоулочное, совсем не такое, как в деревне – две улицы прозрачные насквозь и поименно. Как водится и тетенька подоспела добрая, проводила на улицу мою двухэтажную имени дедушки Калинина. Потом был день второй, уж не плутала больше, только боялась всех подряд на всякий случай. Но пришлось освоиться, перезнакомиться. Осталась в памяти неприлично благополучная девочка Таня с завитой челкой. Мы против этого буржуазного излишества, помню, октябрятское восстание подняли: «Почему никому нельзя, а ей можно?!» Таня плакала, плакала даже ее мама, объясняла нам про реденькие Танины волосы и посему безвыходность ситуации…

Чернильницы-непроливайки тоже не сотрешь из памяти: пятна от пролитых из них чернил получались большие, расплывчатые, ругали за них опять же запоминательно. А еще под чернильницей один раз нашлась записка: «Галя, я тебя люблю». Все первое – и класс и любовь…Только вот кто же это случился такой романтичный – тайна сия великая так и осталась тайной.

Ужасом в память встряли уроки труда. На них все время надо было что-нибудь приносить: то красную тряпочку, то белую, то палочку, то нитки мудреные мулине - я думала, что их делают в Муллино – окраина городка нашего так называлась. Ой, много разного хотели от меня на уроках труда. А жили-то мы одни, без родителей, тряпочек и палочек, тем более мулине, отродясь в нашей комнате коммунальной не было. Вот оно и лопнуло с треском – терпение у нашей учительницы самой первейшей. И выставила она меня – отличницу круглее не бывает – в компании с самыми злостными двоечниками в угол, да еще на подиуме, да еще впереди всех, да еще приговаривала, насупясь страстно: «Вот, посмотрите на нее: отличница, а хуже двоечников. Тра-та-та-та», - по испуганной душонке словами-кувалдами. Это я сейчас понимаю, что не всегда плохо быть двоечником, часто худо отличничать, а тогда, о-ой, как же было горько и стыдно попасть в «неправильную» компанию. Зато наверняка доставила удовольствие самой компании замечательных наших двоечников. Может, среди них был и мой Ромео? Но, увы, тряпочек и ниточек в нашем спартанском хозяйстве не прибавилось, а вот уроки труда я возненавидела навсегда и бесповоротно. Горе то свое детское так, наверное, первой Ольге Ивановне и не простила. Первой – потому что была вторая Ольга Ивановна, которую я и считаю первой своей учительницей, презрев порядок чисел.

В четвертом классе перевели меня вслед за сестрой в другую школу, вот там-то и встретилась мне моя вторая-первая Карташова Ольга Ивановна. Молодая, красивая, искрящаяся звезда в своей профессии. Я взлетела душой у нее, себя человечком почувствовала, домой после уроков не выгнать было, как же я ее любила, да и теперь никуда не делась моя любовь. Я даже уроков труда с тех пор не помню, наверное, они проходили без ран, коли так память от них отказалась. И не помню Ольгу Ивановну не улыбающейся. Ну конечно, это она и только она – моя первая учительница!

Но хоть и запомнилась та, из первых трех школьных лет учительница нехорошим: в угол ставила за бестряпичье да позорила как-то за неумение сплясать революционный танец на утреннике ответственном, но все-таки это именно она водила нас каждый день ненадолго в рай. Путь наш туда проходил по коридору с плакатами и стенгазетами на зеленых стенах. Эти плакаты остались до сих пор перед глазами и никуда уже никогда не денутся – они ведь были вехами на пути к минутам счастья, гарантированным сданным в понедельник рублем на питание.
А в райском том месте, называвшемся школьным буфетом, давали нам булочку овальную, неимоверной душистости, за 3 копейки. Булочка та была разрезана пополам вдоль, а в разрезе гордо сидел целый, круглый кусок – не поверите - докторской колбасы! Я отщипывала тонесенький кусочек этого невиданного доселе, неслыханного по роскоши деликатеса, мусолила его во рту, чтобы не пропустить ни капельки божественного вкуса, съедала эту крошку колбасы отдельно, а потом заедала ее куском душистой булочки. Как же я старалась продлить удовольствие, растянуть эти сто грамм, не сглотнуть их случайно одним махом, не выдать свою голодность перед остальными, которых ждал дома обед. А меня нормальный обед не ждал до самой субботы, когда мы ехали на полтора дня домой, в деревню помыться, погреться, наесться.…А до субботы – уж как придется. Успеет старший брат, тоже еще школьник, принести чего горячего из «домовушки» - здорово, нет – значит, чаевничать будем. А чтобы чаевничать хотя бы сладко, меня посылали в булочную за сахаром. Покупала я его исключительно по 100 граммов, на больше не было денег. Продавец-татарка, не подозревая, что я все понимаю, говорила своей товарке на татарском: «Этот ребенок, наверное, опыты какие-нибудь ставит с сахаром, только 100 граммов всегда берет…». А еще иногда выпадало купить один пряник – ух!

М-м-м, пряники! Какие же пряники пекла бабушка моей подруги Оли! Оля, понимая своей детской душой, что мне голодно, частенько приводила меня к себе домой как будто бы невзначай, а там бабушка всегда у плиты, больше я ее нигде и не видела, всегда с первым-вторым-третьим-пятым-десятым наготове. Целые противни пряников домашних – нет, наверное, это мне периодически снилось – такой вкусности наяву быть просто не может.

Тетечка Марусечка, соседка наша строгая по коммуналке, никому еще не удалось пожарить котлету вкуснее той, что лежала себе среди прочих на Вашей сковородке, но не долежала до вашего семейного ужина: была бесхитростно украдена мной. Количество котлет тех казалось мне несметным (штук 8-то уж было на вас пятерых), думала, не заметят пропажи всего одной…Да нет, не думала, подумать ничего не успела – просто съела, совесть задушив свою семилетнюю. Как же плакала от стыда моя старшая сестра, когда позор открылся! Меня заклеймили навек, но мне вот смутно помнится, что вместе с угрызениями воскресшей совести испытывала я тайную-претайную радость, что все-таки успела насладиться этой божественной котлетой. Спасибо Вам, теть Маруся и за котлету, и за чаи те, что подносили Вы мне, одиннадцатилетней, метавшейся уже почти в беспамятстве от гайморита запущенного. Они ведь были то с черносмородиновым вареньем, то с малиновым, то с молоком, как я пыталась захотеть, да?
Но, наконец, наступала суббота, мы собирались в деревню в спешке, чтобы не пропустить автобус, который вез нефтяников на какой-то неведомый мне «куст». До сих пор так и не знаю, что это значит, но только если мы попадали в автобус, шедший на этот загадочный 15-ый куст - значит, не приходилось горланить: «Льется песня на просторе, то ли поле, то ли море – си-и-и-ний лен» на трехкилометровом пути домой пешком, а подвезут нас аж до самой отворотки в деревню – ах, свезло! А уж дома, в деревне – ни в одном языке нет таких слов, чтобы сказать, как же вкусны были мамины печева, супы и каши и папины солености и вялености. Гусятина копченая (по всей бане висела некоторое время), мясо засоленное, потом подсушенное, грузди махровые соленые, картошка, сахаром рассыпающаяся, творог сухой красный, всякие бешбармаки, балиши, кольчи, какри и, конечно, испеченный в печи хлеб – это музыка, не еда. Только вот сметаны хотелось городской – кисленькой такой, жиденькой… Нашу деревенскую мы вместо масла мазали на хлеб, папа, помнится, меня шпынял за то, что выкручивала воронки ложкой в этой сметане.

…Но как водится, наступали понедельники. А в понедельники надо было в любую погоду от печки отрываться и выходить на дорогу и идти 3 или 7, как повезет, километров до автобуса в город, а там сразу в школу, а там ругают за опоздание на 5 минут и уж, кажется, вовсе убьют, если пол-урока уже прошло. До сих пор не терплю даже смотреть зимой в окно на людей, поутру идущих куда-то, физически не переношу – детская тоска та утреннепонедельничная въелась.

Со вторника легчало, однако. Тем более, оказалось, не школой единой жив ученик. Пришло мое время вслед за сестрой идти и в секцию лыжную. Нарядная – в гетрах самовязаных поверх широких штанов с начесом – предстала я перед тренером своим Арксеичем незабвенным. Он улыбку-то свою, посвященную моему обмундированию, спрятал, посмотрел, как я в усердии проявить талант лыжный распласталась с лету на лыжне, да и принял меня в эту самую секцию. Началось мое счастье. Как же я любила тренировки! Даже когда отменяли школу из-за сорокоградусных морозов, я вместо школы шла на тренировку. Ничего, что на первых же соревнованиях пообмораживала руки-ноги, ничего, что нешуточно приходилось пахать – не зря же этот вид спорта называют лошадиным, все было ничто по сравнению с упоительным чувством владения в совершенстве своим телом, властью над скоростью и дистанцией.

А на соревнованиях выдавали нам талоны на еду – на 2 рублика 50 копеек в день. На эти 2-50 тогда можно было наесться до икоты, что мы и делали с большим успехом после каждой гонки. За один стол мы могли сесть только вдвоем, потому что на нем не оставалось просвета от наших на двоих салатов, стаканов со сметаной, той самой - городской, супов и вторых блюд. Ну и компот, конечно, а как же в советском общепите без компота из сухофруктов. Когда тебе 13-15 лет, в столовых удивительно вкусно готовят, однако…

Почему-то мы крепко вцепляемся памятью во все из детства: выражения лиц, интонации, вкусности душевные и просто съедобные, в запахи.

Запахи – они всегда со мной – запахи из детства. В феврале начинало пахнуть весной – тревожно и весело, с обещаниями чего-то небывало нового, но не очень я любила раннюю весну, она обманывала теплом, а потом предательски подмачивала ноги снеговой водой, начинало течь из-под сугробов и из носа. Только вот уже когда травой все покрывалось, облегчение наступало и спокойствие. Май у нас был пропитан запахом яблоневого цвета, а воздух в саду становился дымчатым и поющим из-за хора цветущих яблонь. А уж лето и вовсе благоухало замечательно: зноем, неторопливостью, свободой на необозримую вечность – три целых месяца - от комплексов, проблем, стеснений и, конечно, уроков. И щедрость летняя была разлита в воздухе. Огород ломился от фруктов и овощей, да и из леса не выносить было ягод всяких и грибов. Настигал нас в середине лета сенокос, нас с папой на него «высылали» на неделю. Мы основательно обустраивались на какой-нибудь укромной поляне: папа строил шалаш, делал место для костра, где-нибудь выкапывал «холодильник». И начиналось…Спать в шалаше на перине из ароматных трав под говор леса – это удовольствие даже комары не могли испортить. К моему вставанию часов в 9 утра папа успевал уже подойти на отдых после четырехчасовой косьбы, доставал еду, взятую из дома, кипятил и заваривал чай. Вот бы сейчас попить того чайку из родниковой воды, на костре вскипяченного, крепко заваренного пополам с травой – душицей с той же поляны! Да еще чтобы тебе на десерт подавали букет земляники лесной.

После завтрака мы вместе шли работать: папа косил, а я помогала ему своим щебетом. Ту же землянику папа не ленился обойти косой, оставить нескошенной, чтобы потом удивлять меня ее игрой в прятки: «А вот глянь-ка, кто там под скошенной травой сидит?» А еще мимо папы всегда пробегали то лисички, то зайчики, а то и волки случались. Да зверюшки-то все попадались сплошь знающие о моем существовании да добрые: просили обязательно передать мне то пирожок какой, а то и просто краюху хлеба. Я с упоением съедала все эти подарки, веря неприкасаемо в волшебность таких гостинцев. Где они теперь – те зайчики и лисички? Угощают ли по-прежнему детей?

Так полны были летние дни, что три месяца казались полугодом. Только вот каждый час последней недели перед сентябрем был на счету: пора было возвращаться в другую жизнь другими людьми.

И провожали нас из деревни по осени тоже запахи – прелые, грустные, обиженные на нас – школьников, за то что уехали, оставили дом, огород, корову, овечек одних. В каждый осенний приезд на выходные я чувствовала отстраненность, даже отчужденность дома деревенского и сада вместе с их запахами от себя. Такие же ощущения были много позже, когда я и вовсе уехала в студенчество. Так же обиженно и отстраненно пахли городок и школа наша незабвенная номер два, в которой посчастливилось мне доучиваться, когда я приезжала с ними повидаться…

А посчастливилось мне очень, потому что школа эта – третья уже в моей истории – была лучшая в мире, с лучшими в мире одноклассниками и лучшими в мире учителями. Забавно: перейдя в эту школу, я опять оказалась поблизости от той самой «домовушки», что иногда кормила нас горячими супами и даже вторыми блюдами. Мы быстренько прознали, что там пекут еще и самые вкусные в мире пирожки с повидлом, картошкой и другими замечательностями, и стали там постоянными и оптовыми клиентами. Установили дежурство – кому когда быть в посыле - и наслаждались на большой перемене сначала обнадеживающим внешним видом кургана из почти сотни пирожков на учительском столе, а потом и соответствующим внешности вкусом этих четырехкопеечных шедевров. И вкусность эта не омрачалась еще тогда ни одной лишней мыслью ни об одной лишней килокалории.

А как-то наш Ростислав – мальчик из семьи с важными в те времена связями – принес «достанный» по блату на кондитерской фабрике большой необтесанный кусок шоколада. Я с детства не любила шоколад, но не пропустить же такое, пришлось вкушать с печатью причастности на моем девушкином лице. Было нам весело, дружно, интересно друг с другом, класс наш, собранный из разных школ в один математический, оказался сразу коллективом. Каждое утро было удовольствием в него возвращаться после расставания на полдня. Нас ждали споры и согласия, влюбленности и дружбы, классные часы, газета наша, записки от 10-а, в которые была вложена вся подавляющая мощь интеллекта старшего нас на год класса. На них надо было дать немедленный и еще более мощный ответ, вставив слова до того умные, чтобы не очень и понятно было, о чем идет речь. Ну и между делом математикой и физикой мы пробавлялись очень – много нам их прописали, чтобы не забыли, зачем пришли. Не припомню пресного в нашем 9-10-а, всегда было что вкусить сладкого, кислого, порой горького, но всегда завораживающе притягательного. И учителя добавляли своих приправ и формировали наши вкусы.

Вот, вот она наша Евгения Петровна – махонькая, сорок второй размер наберет ли? Стремительная во всем: в движении, мысли, угадывании наших потаенных, «никому невидимых», внутриклассных страстей. Идет в класс, чеканит свой мелкий шаг, почти бежит, не от торопливости, нет, такова всегда. Снисходительность свою попрятала тактично: как же, мы-то ведь ужасно взрослые и знающие о жизни уж куда больше ее, подумаешь, учительницы литературы. Мы тоже весьма снисходительны, но, в отличие от нее, совсем не скрытны в проявлениях наших чувств.

Мы знаем, она любит нас, эта любовь у нее живет в морщинках вокруг глаз. Ну а как же иначе, нас нельзя не любить, мы же совершенно исключительный класс, разве может быть по-другому; куда там допустить, что можем быть не единственными. Ни-ни. О чем тут спорить: только наш класс, острый на умы и языки, с 36-ью мнениями по любому вопросу, заранее уже на баррикадах за эти свои мнения – только наш девятый-десятый «А», может претендовать на отдельную любовь Евгении Петровны.

В ней, крохотульной, столько власти над нами. Хм, как бы мы возмущались, если бы нам тогда это открылось. Басистого шепота одного из 18 мальчиков хватило бы ее заглушить, но нет, не получалось бестактно шептаться о своем на «Евгешиных», пропитанных интеллигентностью уроках. Даже не помнится, что она вообще чему-нибудь нас УЧИЛА, так вроде, разговаривали себе. А уж как спорили о вечном, эх, вот бы сейчас нам к столу того пылкого энтузиазма нас шестнадцати-семнадцатилетних! И жест этот ее незабываемый – ткнуть указательным пальцем в перемычку очков, потом указать этим перстом ввысь, вопрошая страстно: «К(х)то же там был истинным-то лучом света в темном этом царстве?» А бои наши литературные промеж классами-фаворитами: нашим и старшими нас на год?! И все всерьез, и не лень ей было ничуть возиться, советовать, устраивать, приходить на бои эти вечерами – мне про себя нынешнюю, семейно-обремененную, такое подумать страшно… И сочинения мы у нее писали искренние, пылающие, выходящие за рамки социалистических норм, и были абсолютно уверены в ее непредательстве. И когда я подошла за оценкой рассказика своего махонького, наивнейшего, полагаю - не перечитать уж теперь, она поддержала меня безмерно тем, что отнеслась ко мне серьезно, как к «настоящей».

Могли мы и домой к ней заявиться, не ведая еще о частных пространственно-временных измерениях. Помнится, я, с незамутненным начитанностью разумом, едва жива оставалась от зависти, потому как почти весь интерьер в доме у Евгении Петровны составляли полки с книгами – поистине восхитительный интерьер для меня тогдашней. … И странное дело, Евгения Петровна почему-то оказывалась в курсе всяких наших влюбленностей и дружб, и не были они ей смешны или хотя бы несерьезны ни на секунду.

Да, повезло-таки нам проучиться два последних года в действительно удивительном классе, у удивительных учителей, поэтому школа наша до сих пор магнитит нас, уже седовласых А уж по первости, конечно же, мы каждый год приходили, вернее, приезжали из самых разных мест Советского тогда Союза, садились за наши парты, навещали наших Евгешу, Егорыча, Красную Марью и неупомянутых здесь, но не забытых ни в коем случае. Собирали нас самих и их на встречи, рассказывали, как хорошо-то все у нас складывается, да какие мы все молодцы, да как оправдываем их ожидания…Настоящая жизнь еще только намечалась… А они радовались, вникали и, оказывается, запоминали. Когда побывала у Евгении Петровны года три назад, была немало удивлена тем, что мне не только не пришлось представляться, она сразу сказала: «Заходи, Галочка», но и тем, что я еще была подвергнута расспросам с пристрастием и полным знанием дела. А уж сколько она сама мне понарассказала про наших – зачем это ей – быть в курсе наших дел почти 30 лет подряд?! Сходила я на следующий день и в школу, Евгения Петровна меня повела к еще могиканам, я за ней едва поспевала – кому из нас 70, а кому – 40 с чем-то? До сих пор работает, потому что сын ее, которого я помню первоклассником белобрысым, вляпался в историю, пришлось нашей Евгении Петровне продать квартиру, чтобы спасти его, и живет она теперь у сестры в однокомнатной,… но нет, улыбается, бодрится… и бегает по школе, не путая этажи и кабинеты, несмотря на то, что уже и ослепла на один глаз от ужаса за сына.

Боязно теперь и приезжать и расспрашивать про любимых наших учителей (ах, Александр Егорович, про Вас тоже непременно помню и пишу): наступает пора горестных известий. Но пока еще ничего, все целы. До сих пор заставляет улыбаться при воспоминаниях наша непреклонная, чистейшей слезы правильности «Красная Марья» - Мария Игнатьевна, химичка наша незабвенная, которая говаривала: «Возьмем некотОрое вещество…». Да много чего говаривала, диктованного ей ее неиссякаемым чувством юмора. Мария Игнатьевна, а уж химия Ваша завсегда у меня от зубов отлетала, вложили Вы в нас знания алмазной твердости, наблагодаримся ли?

И конечно, не могу обойти нашего классного руководителя, нашего «Егорыча», выручавшего нас имением твердого хобби – охоты, что облегчало нам весьма придумку подарка на праздник или день рождения. Говорил он нам: «Ребяты, вот эти числы…», преподавал математику свою незаметно, немудрёно, но математика эта горела в руках и мозгах его выпускников, побеждали они на олимпиадах и поступали в какие угодно вузы, и даже в Ленинградском политехе ведали про его учеников: «А-а-а, вы из второй школы из Октябрьского? Ну вы-то поступите, не волнуйтесь». Глаз у него один, кажется, был стеклянный, или, может, он просто косил; бородавка где-то на лице торчала, но был он так честен, бесхитростен и искренен с нами, что будь он хоть весь в бородавках – нам милее было бы не сыскать. Он не применял к нам ни одного из педагогических ухищрений, просто жил не отдельно от нас. С ним мы тоже бесцеремонничали, как хотели: толпой ходили поздравлять с днем рождения, а он угощал нас, помнится, им самим приготовленным кроликом, и было нам весело, равноправно и не смутительно в его квартире. Помню еще, вызывали мы его на крутейший разговор на предмет, почему он так несправедливо строг с собственным сыном Андрюшей, который учился в нашем классе. Зачем-то Егорыч тоже знает о нас послешкольных; кто, где, с кем. Детей наших помнит по именам! Спрашивает и о них при встречах. Рассказывает, как он сам на пенсии поживает, как кур в деревне разводит, переехал ведь туда, оставив квартиру Андрюше. Да вот ведь ужас: с Егорычем нашим приключилась та же беда, что и с Евгенией Петровной: Андрюша влип так, что дом деревенский Александр Егорович продал за его долги, читай за жизнь, ютится теперь тоже у сестры, как-то все одновременно и одинаково в трагичности произошло у наших любимых учителей. Подозреваю, что и подонки, счетчики включавшие, были одни и те же и у Евгении Петровны, и у Александра Егоровича – городок уж больно мал.

А память, видите, улыбаясь Евгении Петровне, цепляется и за всех остальных, но, увы, ограничена я – временем, «полями», неумением написать так, как умели они нас учить. И с каждым годом я все больше понимаю, как несравненно свезло нам учиться предметам и жизни у людей, которые не пропустили своего таланта быть УЧИТЕЛЕМ. И как могу, буду я насылать на них здоровья и благополучия из далекой от города Октябрьского Карелии. И отодвигать, как могу, эту пору горестных известий...

БАЕМИСТ-2

БАЕМИСТ-3

ЛИТЕРАТУРНОЕ
АГЕНТСТВО

ПУБЛИКАЦИИ

САКАНСАЙТ