Меня и вообще-то не хотели рождать:). Настырный живчик пробился к таящейся внутри и вечно ждущей в глубине женской клетке вот уже в пятый раз в маминой жизни. Столковались эти две крохи-клеточки там на славу, прикинули меж собой - а пусть девчонка опять, ладно уж, пусть еще и хорошенькая и умненькая - и с энтузиазмом взялись за удвоение… Увлеклись, клеток тех девчоночьих наросла уже поди и не одна тысяча. Но тут как раз разрешили женскому народонаселению в нашей строгой советской стране делать аборты. Как же хороши и даже прекрасны условия в деревне без водопровода и электричества, но зато со скотиной и огородом - строчек не надо тратить рассказывать, да и детей в наличии четыре штуки уже бегало по тому огороду, поэтому мама моя правом предоставленным решила непременно воспользоваться, да и 42 года за плечами на ушко шептали - аборт, аборт, дорогая. Но папе-то было всего лишь 60, так что горяч еще был, и горы, не свернутые им, грядами высились в планах. И детей любил прямо таки с неистовым материнским инстинктом… И убивать ему пришлось таки на двух войнах за родину - гражданской и отечественной… Потому и зацокал для начала языком на мамино решение-предложение, а потом и вовсе и на колени встал, и детей с огорода завел, построил перед мамой, сказал, что наубивались уже в войну, хватит, вот все тебя просим, я выращу этого ребенка, только ты его роди, не бери грех на душу. Уговорил-умолил - я родилась. В августе, как и сестры мои - в семье стандарт был строгий - девочка - значит в августе и чтоб ни-ни. Не помню, то ли я была фиолетовая сильно, а то ли наоборот, так уж безмерно хороша собой трехсполовинокилограммовой, что никакого другого имени, как Фиалка, родители не придумали мне тогда дать. А другой цветок в семье - старшая сестра Роза - строго сказала, что фиалками девочек не называют, пошла в соседнюю деревню, в самый что ни на есть сельсовет, да и переименовала меня в простенькую Галию. Аж до школьных интересных лет так и откликалась я счастливо на Галию, и даже в голову мне не приходило, что что-то не так в имени моем.

Впрочем, забежала я чуть вперед, сначала я не откликалась еще ни на что и даже не понимала, что чуда с моим рождением не случилось, и никто не отобрал у мамы других забот: предрассветную и вечернюю дойку, стирку белья в корыте и полоскания его летом в озере, а зимой в том же озере, но только в проруби; не говоря уже о накормить-напоить всех малых и великих и скотину в придачу. А значит, надо было печь хлеб, превратить молоко в творог и сметану, а сметану деревянной ложкой взбить в масло, а маслом сдобрить сваренную в печи кашу… Да и работы в деревенском магазине продавцом тоже никто не отменял, отпуск по уходу за ребенком длился несколько недель, а дальше считалось, что дитю пора привыкать к самостоятельности. В осеннюю слякоть грузовик с хлебом в деревню проехать не мог, разгружали его всей деревней в окраинный дом по цепочке от дороги, а уж оттуда мама хлеб и продавала. Однажды какой-то шибко умный товаровед решил, что в самую жару нашей деревне никак не обойтись без мороженого и заслал нам в нашу глушь этого дива дивного, но сопроводить его еще более дивным устройством - холодильником подзабыл, видать, в суете оформления накладных… Помнится, много пришлось съесть того жидкого мороженого тогда, чтобы товаровед, не дай Бог, не усомнился в своей доброте. Но чтобы дорасти до мороженого, прежде мне пришлось коротать свое лялечное длинное время, посасывая хлеб, завернутый в марлю и… учиться летать. Это один из моих братьев, который с малолетства показывал чудеса предприимчивости, раскачивал самодельную люльку так, что только потолок мешал ей совершать полный оборот, а может, даже элемент бочку в воздухе. А когда я пролетала мимо брата, он ожесточенно дул мне в глаза, чтобы я их закрывала. А устав вновь и вновь их открывать, чтобы задать реву, углядев несовершенства в потолке и мире, засыпала бы, отпуская брата на полную деревенскую свободу. Но время даже в детстве проходит, хотя и кажется бесконечным - освободилась и я от люльки и потопала тоже на свободу.

Папа взялся за выполнение своих клятв - вышел на пенсию и стал моим нянем до самых школьных лет. Я вечно толклась у него в мастерской, исходила весь наш лес с ним по грибы и ягоды, с душевным надломом мыла эти бесконечно многие, но потом бесконечно вкусные грузди, безрадостно, но послушно крутила точило, пока он заострял топор, «косила» с ним сено, вырезала из поленьев выданными им инструментами кораблики и пускала их в очень дальнее плавание по нашему крохотному озеру. Спали мы с ним летом на кровати под яблоней, считали звезды, следили за спутниками и вздрагивали радостно от упавших на нас яблок. Из всех сказок на свете люблю только те три, что рассказывал мне папа, пока я как будто бы сопела у него подмышкой, а на самом деле совершала подвиги вместе с богатырем, слепленным из теста, и варила с солдатиком суп из топора. Почему-то побаивалась хозяйки, у которой тот солдат на постое стоял, старалась не высовываться из-за широкой солдатской спины. Впрочем, я знала, что мы с папой, тестяным богатырем и смышленым солдатом всех поголовно победим, а хозяйка будет хлебать суп из топора и приговаривать, что и не едала в жизни ничего вкуснее этого топорного супа. Мне, помню, тоже хотелось попробовать…

Эти семь лет, когда я была еще просто Галией, были пронизаны солнечностью и окутаны облаком защищенности; папино балование меня уравновешивалось строгостями маминой любви, всего было в меру… но пришла и пора наживаться школьного ума-разума.

А родители наши, по-русски говорившие с трудом, решили, что их детям для счастья русский язык очень даже нужен будет, и отвозили нас, семилетних, поочередно в город в русские школы. Мне-то свезло быть младшей, поэтому все старшие отрабатывали на мне свои педагогические и менторские способности. Этих способностей у них оказалось невпроворот, потому как получилась я ребенком послушным и читать на обоих моих родных языках под старших нестрогим руководством выучилась раньше четырех лет. А как сами старшие учились плавать в море детских скорбей - вот она, эта отдельная песня.

Первой отдана была в люди та самая наша старшая Роза, которая наградой папе родилась в 46-ом за то, что дошел до Берлина и обратно, хоть и израненный и контуженный, но вполне живой. Сняли у квартирохозяйки угол, поселили туда сестру мою и - вот тебе русская школа, учись - не хочу. А из русских слов Роза не знала ни одного… Но продержалась в русской школе месяц, пока не вызвана была в школу мама для вынесения приговора: дочь Ваша к обучению у нас не пригодна, будем отчислять. Но за мешок зерна мама сумела нанять… сейчас сказали бы репетитора, а тогда это была просто учительница, та позанималась с Розой, и все пошло на лад. На очень хороший лад: к концу года Роза уже была отличницей. Она, как и положено старшей сестре, вообще была очень старательной, трудолюбивой и ответственной. И очень доброй настоящей глубокой добротой. Ребенком понимала, что есть люди, которым еще труднее, чем нам, отвозила им на саночках то, чем могла поделиться - деревенскую картошку. А как-то средняя из нас сестер Нурия стала отстаивать свое право носить не сшитое папой всесезонное пальто с меховым воротником, которое можно было легко найти в переполненном школьном гардеробе по запаху плоховато выделанной овчины, а настоящее, купленное в магазине. Она вцепилась в спинку железной кровати так, что Роза не смогла ее оттуда отодрать, чтобы отправить в школу, и пришлось ей пообещать революционно настроенной сестренке купить это злополучное пальто. И она выполнила свое обещание: перешла учиться в вечернюю школу, чтобы устроиться на швейную фабрику и заработать достаточную для счастья Нурии сумму. Пальто было куплено. Зеленое, самое настоящее.

А вот с именем Розе повезло. Мы, татары, в нашей родной республике Башкирия даром, что составляли большинство населения, но считались людьми второсортными, что ли. Вслух об этом говорили редко, но в воздухе презрение висело осязаемым облаком - не теми уродились… Поэтому мы, дети, старались переназваться так, чтобы можно было прикрыться хотя бы русскими именами, как зонтами, от этого неподъемного для детских душ облака. Имя же Роза было вполне интернациональным, не выдавало нашу второсортную нерусскость, поэтому Роза осталась Розой.

Через два года подоспел к школе брат Салават, занял другой угол у другой хозяйки - ну что, учись тоже. Ему на два первых алфавитных слова легче было: знал ответы на вопросы:

- Как тебя зовут?

- Арбуз.

- Как фамилия?

- Барабан…

Мужчина есть мужчина, однако, да и сестра старшая помогла - обошлись без угроз отчисления, выплыл. Да и как же было не выплыть такому умнице, урожденному интеллигенту, изобретениями которого потом нашпигованы были, страшно сказать, космические корабли. Да и с именем проблема решилась легко: вместо Салавата быстро стал он Сашей, защитился этим самым что ни на есть привычным русскому уху именем от нападок сверстников и запинания русских учителей, вызывающих отвечать урок.

Еще два года - еще брат - Халил. Еще угол, еще школа, но вот русских слов у третьего в очереди за знаниями было уже даже много. Даже, наверное, больше десяти, я так думаю… Остальные сотни он учил на ходу. А между обучением русскому языку и многим другим школьным наукам приходилось Халилу заниматься еще и другими, не совсем привычными делами. Когда я подоспела в школу - сидел он со мной первое время за моими прописями и делился мелкими школьными премудростями, чтобы не так больно было мне - деревенской девочке - стать городской первоклассницей. А перед новогодними утренниками Халил шил сестренкам из марли нечто, отдаленно напоминающее костюм снежинки. Ну, хотя бы цветом… Конечно, чтобы поверить, что вот это вот она и есть - та самая снежинка - надо было иметь уж очень богатое воображение, потому что к марлевому платью, сшитому братом… хоть и приделана была на голову корона из картона, но на ногах-то оставались все те же валенки! Или в лучшем случае черные калоши. Наверное, окружающие думали, что это снежинки такие… с Марса случайно залетевшие… Ну, с Марса так с Марса, зато у нас был такой трудолюбивый и заботливый брат Халил.

Смышленая Нурия, которую мама ее подруги называла интернационалочкой Нюрой, настрадавшись выговаривать-повторять вслух наши настоящие имена, не нашла для Халила приблизительно напоминающее оригинал русское имя и окрестила его почему-то Геной. И при всеобщей переписи населения заявила ошеломленной переписчице, что туточки проживают пусть и Калимуллины, но зато Роза, Саша, Гена и Нюра. На подозрительный взгляд переписчицы так энергично кивала головой, что та не решилась выяснять подробности таких странных сочетаний. Сама Нурия побывала даже как-то и Надеждой Константиновной… Повела сына в шахматный кружок, а там спросили, как ее - саму уже тогда взрослую маму - зовут. Выпалилось из детского въевшегося страха называться татарским именем очень русское Надежда Константиновна. В конце концов ей подвернулся случай и вовсе сменить полностью свое имя на международное Анна.

А маме приходилось по субботам из трех мест разных собирать детей в организованную кучку и везти в деревню на помывку, покормку и отогрев душевный. В понедельник же обратно - за счастьем владения главным в стране языком, чтобы это счастье непременно потянуло за собой другие тоже.

Полегчало, когда папе наше ужасно щедрое к ветеранам всяких войн государство выделило комнату в коммуналке в городе: хватило своих углов в этой комнате на тогда уже четверых школьников: как раз к тому времени подоспела в школу та самая наша смышленая Нурия с совсем уже приличным русским словарным запасом. Правда, приличия этого запаса русских слов не хватало на то, чтобы говорить, но позволяло понимать примерно одну десятую часть из того, что втолковывала учительница на уроках. К концу же года Нурия-Нюра-иногда Надя тоже, как и старшая Роза, стала отличницей, и была награждена книгой «Три поросенка». Книга эта надолго поселилась в деревенском уличном сортире и была зачитана до дыр: никто не смел использовать ее как-то иначе…

Между тем самые старшие, почуяв вкус к учению, поступили в институты и уехали, и к тому времени, когда пришла пора уже и мне обживаться в вечно холодной комнате в коммуналке, нас там было трое: Халил-Гена, Нурия-Нюра, ну, и я - Галия - конечно, Галя. Но не всегда даже русское имя спасало от унижения. В четвертом классе мальчик один предложил мне «дружить». Дружить я с ним не захотела. И была наказана отвратно: мальчик тот - вожак стаи - собрал человек десять под свое подлое знамя, и мне пришлось пройти очень долгий путь от школы до дома под их громкое улюлюканье в спину: «Татарка, татарка… » Под их улюлюканье и - под молчание прохожих… Когда так травят в одиннадцать лет - трудно потом поверить, что быть татаркой - не приговор…

С Нурией же мы продолжили нашу милую детскую войну: ей начало попадать из-за меня еще до моего рождения. Я рождалась в передней комнате нашего деревенского дома, а Нурия была нещадно выгнана в дальнюю. Но углядев неполадки, она выскочила и вежливо поинтересовалась у мамы, почему на ней так мало одежды сегодня, за что и получила по шее в качестве разминки - предстояли годы тренировок навыков обладания всегда правой младшей сестренкой. Я к тому же была довольно подлой младшей сестренкой: тиха и невинна с глазу на глаз с Нурией и совершенно разнуздана в присутствии родителей, зная, что за все плохое, что сделаю я, попадет, естественно, старшей. Бедная Нурия мстила, как могла. Например, в мечтах о покупном пальто - а у меня такое уже имелось! - она как-то толкнула меня прямиком в грязную лужу. Ничего, что ей попало опять - зато мое «настоящее» пальто было изрядно попорчено. Еще Нурия умела очень угрожающе щуриться на меня, когда присутствие третьих лиц мешало ей обрушить свой гнев вслух. В этом прищуре без труда читалось: «Ничего, вот мы с тобой вдвоем-то останемся, ужо мы там и вспомним, что такое сестра карающая и ужас ужасный». Я трепетала в предчувствиях… Зря трепетала: доброта Нурии никак не давала ей толком мне отомстить.

Из самых же добрых побуждений она привязывала меня за косички к спинке стула - хотела выправить мне балетную осанку. А я была так упряма, что никакие привязывания не могли меня заставить выпрямиться, я гнулась назло. Но все наши подлости и ответные прищуры колготились внутри нашей неистребимой сестринской любви друг к другу.

Судьба нами распорядилась по-разному: Роза наша незабвенная после школы поступила в сельскохозяйственный институт в далеком от нашей деревни Воронеже и с ее умом и старательностью грозилась стать, я думаю, министром сельского хозяйства. Но встретился ей парень, который любил ее больше жизни. Больше Розиной жизни. Потому , получив отказ, счел, что только ее смерть будет гарантией того, что если не с ним, то и ни с кем больше Розе не быть. И воплотил свою бредовую жестокую идею в жизнь. Зная, что известие о болезни мамы заставит ее, забыв о себе, постараться немедленно выехать домой, сотворил ложную телеграмму-вызов и на вокзале толкнул свою любимую под поезд. За два месяца до этого семнадцатилетняя Роза писала в письме к младшим нам: «… но ничего, у меня же еще вся жизнь впереди… »

Салават-Саша блестяще выучился в авиационном институте и строил космические корабли, а дома в часы досуга собирал компьютеры, и не дай Бог нам столько знать, сколько он всего знает.

Халил-Гена, который с детства выказывал все признаки руководящего технаря тем, что то в колодец падал, то тонул, то на мотоцикле «Урал» без двигателя с горы катался, им - руководящим технарем - и стал.

Нурия-Нюра-Надя-Анна ушла-уехала дальше всех: поражает своим трудолюбием, мастерством и талантом дизайнерским своих американских коллег.

Но не сказала я еще ничего об еще одном своем брате - самом старшем-престаршем. Он никогда не уезжал надолго из деревни и никогда не менял своего имени. Мы же к его имени непременно добавляем уважительно-ласкательное обращение к старшему брату: Рашит-абыкай, потому что он много старше нас, особенно меня. Родился он в очень уже теперь далеком 1928-ом году. Между нами 31 год - целая эпоха голода и расстрелов в тридцатых, войны великой и страшной в сороковых и избавления великого в пятидесятых… Наш Рашит-абыкай - человек, по моему разумению, уникальный. Еще пареньком 18-летним не смог он удержать в себе талант художника - прорвало. По первости рисовал лучинками, потому что даже представить себе было нельзя, чтобы в глухой татарской деревне оказались вдруг какие-нибудь карандаши, кисточки и краски. Потом оттаяла страна от войны, можно стало разными окольными путями «достать» какой-никакой инструмент и даже бумагу иногда. И Рашит рисовал, рисовал, рисовал… Когда он находил на эту свою страсть время - тайна великая, потому что жил он всегда в деревне, а деревенский конвейер дел больших и маленьких не останавливается никогда. Надо успеть скотину обиходить, огород держать в порядке, сено и дрова заготовить, троих детей в любви поднять. А плохо делать Рашит-абыкай ничего не умел и до сих пор не умеет. Это я точно знаю, потому что каждое лето в младшешкольном детстве гостила в его семье в соседней деревне по месяцу и видела тот сверкающий бессорнячной чистотой огород, ровнехонькие кладки дров, душистые аккуратные стога сена. И как-то выкраивалось у нашего самого престаршего брата время и на то, чтобы не спеша дать стечь душе красками на холст и стихами в тетрадь. А когда мы у него собираемся, изредка уже теперь, он и песнями своими нас балует тихонько под гармонь. Мы жалуемся на нехватку времени в теплых квартирах под шум текущей из кранов воды и горячей и холодной, а Рашит-абыкай в отсутствие хоть какой-нибудь воды в их деревне - нефть там добыли, а вместо нее закачали соленой жидкости, отравившей все родники и колодцы - успевает молча одолеть повседневность, расписать деревенскую мечеть, подготовить галерею портретов ветеранов войны своей деревни… и писать, писать ночами свои картины. Может, очень помогло ему остаться цельной, могучей натурой то, что не было у него ни повода, ни помысла менять имя, угождать неумным, подстраиваться под чужие скорости.