Невыраженные чувства никогда не забываются
Тонино Гуэрра

Дэн не засовывался ни в один ее карман.

– Ни в какие ворота не лезет, – сказали бы в стародавние времени.

Сегодня такой хронический случай называют неформат.

Почему жизнь Марго строилась на процессе называния вещей и укладывания их в карманы, было неизвестно. Родители, может, с воспитанием во младенчестве напортачили, или в детсаду перемудрили. Но вещь, которую Марго не могла назвать, не получалось засунуть в карман. Она оставалась неосвоенной, чужой и несовместимой с жизнью.

В своей повседневности Марго не могла даже пунктиром обозначить длиннополое пальто Дэна с воротником-шарфом, российско-китайский бизнес, огромный черный джип, вокруг которого вились бесконечные страждущие внимания девушки всех возрастов и окрасов. Плюс ко всему имелись в наличии безупречные костюмы, крахмальные воротнички, дорогие галстуки и изысканный золотой браслет. Короче говоря, это был тот самый принц на том самом коне. Только, похоже, жизнь перепутала сказки.

Марго первые два курса университета носила, в основном, джинсы и огромный летчицкий свитер мышиного цвета. После всех стирок он стойко хранил запах папы и надежно защищал от промозглости чужого огромного города. За это и был обожаем. Папа всегда обладал самыми чудесными вещами. У него, например, был планшет, как в кино "В бой идут одни старики", потертая кожаная куртка, портупея с пустой кобурой и даже портянки с хромовыми сапогами.

– Как надену портупею все тупею и тупею, – усмехался папа.

Он не любил ни армейскую форму, ни военную службу. Пятая графа разом определила потолок – капитан авиации. В академию не брали, а без этого было не интересно во всех смыслах. Зато Марго росла капитанской дочкой. Это напоминало о поэте, а потому вполне устраивало.

Когда ей надоели собственные джинсы, она взяла поносить модные варенки мальчика, с которым дружила в тот момент. Через пару месяцев он попросил вернуть штаны, за что был зачислен в зануды и жадины, признан недостойным ее кудряшек. Но сначала Марго рыдала у него на плече и внимала уверениям, что особенно красива, когда плачет. Вся сцена была выстроена ею точно и правдиво, ведь настоящие друзья должны расставаться со слезами на глазах. Это уж доподлинно известно.

Только не подумайте, что вот так в папином свитере Марго и упала на шоссе под колеса черного джипа. Это было бы слишком скучно. В свитерную эпоху Дэн еще практически пешком гонял в Польшу за варенками или колготками со стразами. Этот процесс становления торгово-денежных отношений в совке назывался фарцой. Герои тех дней по имени фарцовщики грудью прокладывали торговые пути с востока на запад и обратно по маршруту Белоруссия – Польша – Германия. С огромными клетчатыми сумками "мечта оккупанта" наперевес они налаживали дипломатические отношения рубля с маркой через злотый, и, заметьте, в те времена ни о каком Евросоюзе даже по радио "Свобода" еще не передавали.

Пока она Маяковского наизусть учила, вместо того чтоб к сессии готовиться или подрабатывать на покупку губной помады цвета девичьей мечты, он тоже по-своему рос над собой и кругом бегом многое успел на ниве купли-продажи.

Она продвигалась по избранному пути называния предметов и явлений и, несомненно, достигала дзена. Оказалось, что этим неопределенным занятием, похожим на игру, можно неплохо зарабатывать. Играешь, во что тебе нравится, а тут вдруг говорят: "На денег". Однако глубокое удовлетворение не приходило.

Альтернативная девочка с косичками всегда возникала невпопад с этим ее треклятым вопросом: “Кто я?”. И спрашивала она не вовремя, и ответить ей было нечего. Так бы они с Дэном и жили в разных сказках до 120, если бы однажды девочка с косичками не допекла настырной любознательностью. Марго решила всерьез заняться поиском ответа на ее вопрос. Жизнь завинтила крутую спираль и вошла в штопор.

Когда Марго впервые решила все поменять к чертовойматери, Солнышку было уже лет 7. Той осенью он пошел в первый класс, а Марго в очередной раз пыталась ради сына свить хотя бы подобие гнезда. По-человечески его звали Александром или Саней. В этом сокращении Марго слышала английское sun, от которого и пошло домашнее прозвище светловолосого мальчика с внимательными серыми глазами. В седьмой день рождения Солнышко получил в подарок котенка – девочку по прозвищу Дульсинея с абсолютно зверским характером. Дуся была рождена для того, чтобы какать в ванную или раскачиваться на шторах в гостиной и вовсе не собиралась упоительно мурчать, когда ей чешут за ушком. Дуся была черной ангорской стервой с зелеными глазами. Ластилась, выпрашивая еду, а, наевшись, охотилась за беззащитными лодыжками кормильцев. Однажды она исчезла. Соседи рассказали, что видели Дульсинею у мусорных баков с огромным жирным рыжим котом. К ним в дом Дуся не вернулась. У нее получилось – кчертовойматери.

А Марго было страшно – ведь не известно, когда оно все к лучшему. Страхами, однако, жив не будешь.

– Лучше уж ужасный конец, чем ужас без конца, – сказала подруга.

На том и порешили. Марго взяла Солнышко за руку да и уехала с ним, как и планировалось, кчертовойматери – в столицу. Попытки обсуждения вопроса, с кем останется сын, пресекла провокацией:

– Заберешь ребенка – повешусь.

Одной фразой угробила десять лет жизни – не зря училась искусству слова.

Представителям европейской культуры вообще свойственно незамедлительное действие. Им необходимо двигаться. Пойти направо или налево, ну, в самом запущенном случае прямо. Сидеть на месте и любоваться елочными лапками в снегу они способны ровно одну минуту, после чего хватаются за топор. Им нужно это взять домой. Ровно столько же они способны слушать другого человека. Казалось бы, куда спешить. Посиди, послушай, может, на второй минуте о важном тебе скажут. На елку посмотрел, в небо глаза подними. На безупречно синем разгляди раз в жизни солнечный апельсин. Ээээ, куда пошел? Я уже перехожу к следующему сюжетному витку.

Не так на Востоке. У восточного человека все медленнее и свободнее, с релаксацией и вниманием к мелочам. Ветка сакуры цветет, он ею сам полжизни любуется, потом невесту приводит, чтоб вместе с ней на красоту еще лет сто смотреть.

Приблизительно такое представление у Марго было о далекой восточной стране, где живет по преданию еврейское счастье. Там – это же не то, что здесь … Ножом – шшшах, ветку – хрясь, в мерседес и быстрее к любовнице, пока экзотика не увяла.

Нет, она в Израиль не поехала. Напрасно альтернативная девочка возмущенно трясла косичками и патриотично твердила о настоящем еврейском отечестве. Несмотря на оголтелую романтичность, Марго понимала, что деваться там одной с ребенком некуда. Профессии человеческой нет, а мыть полы она и дома не особенно хотела.

Дело было не в перемене места жительства, хотелось к своим. А где их искать, она не знала. Спрашивать боялась. Да и у кого? У прохожего на улице разве спросишь: "Как пройти в синагогу?" Вроде бы вопрос простой, и ничего такого, а спрашивать не получалось. Мешал страх. Невозможный, липкий, подавляющий.

– Это генетическое, – сказали бы какие-нибудь продвинутые американские психиатры.

Может, они и правы. Впервые она почувствовала этот страх так давно, что и не помнила толком, когда именно. Может быть, в тот майский день – последний из дней ее детства, когда Марго распахнула входную дверь и втащила упирающегося Ильку в дом.

– Отстань, я сам. У колонки могли бы умыться, – ворчал брат.

На его виске кровоточили ссадины. Разбитый нос тоже кровил. Илька, чувствуя это, утирал сукровицу тыльной стороной ладони. От этого на щеках появлялись все новые грязновато-бурые полосы.

– Мыться!

Марго втолкнула десятилетнего брата в ванную и подошла к трюмо. Из зеркала на нее растеряно смотрели испуганные зеленые глаза растрепанной десятиклассницы в пыльном школьном фартуке поверх коротенького форменного платья. Марго провела любимой зеленой массажкой по темным кудрям и бессильно опустила руку – заметила, что в комнату, тяжело неся грузное тело, вошла мама. Марго не планировала рыдания, но кто-то внутри открыл этот горячий водный поток. Он снес плотину подростковой закрытости и рванул наружу – навстречу маме.

– Что у вас опять? – немного раздраженно от постоянной усталости спросила та, вытерев мокрые руки о кухонное полотенце на плече. – Где Илюша?

– В ванной. Все нормально.

Привычная холодная отстраненность мамы по отношению ко всему, что не касается учебы, моментально высушила ее слезы. Марго знала – главное для мамы, чтоб с Илькой было нормально, и аттестат. А в остальном она давно уже большая и всегда со всем справляется.

– Присядь, – коротко приказала мама, мельком взглянув на дочку, и сама тяжело опустилась на диван. Марго сняла и бросила на пол грязный фартук, придвинула стул к маминым коленям и посмотрела в ее карие, всегда грустные глаза. Даже веселые искорки смеха не изгоняли из маминых глаз эту глубокую постоянную тоску. Марго понимала, что сейчас будет допрос, но уйти к себе и запереться не могла. Не было сил. Все ее нутро еще было во дворе и молотило Валерку. Марго хотелось, чтоб он упал лицом оземь, как упал ее маленький брат, и залился кровью, а она пнула бы его ногой изо всех сил. А потом обозвала бы дураком и фашистом, чтоб он больше никогда не смел кричать “жид-жидяра”, и лупила бы его портфелем по башке, пока не устала.

Марго опустила голову.

– Ненавижу этого Валерку!

– Вы поссорились?

– Не ссорились мы! – раздался в ответ звонкий голос Ильи. Он вошел в гостиную в трусах и синей школьной курточке, в вороте которой сбился на бок красный пионерский галстук. В руках Илька нес требующие ремонта штаны. Их он тут же сунул маме. – Я выиграл в хоккей. А он вообще сумасшедший. Я еле убежал. Упал. Вот.

Илька показал на разбитый висок, припухшие от ушиба нос и верхнюю губу.

– Только этого нам не хватало! Завтра же линейка в честь 9 Мая. Тебе стих читать.

Марго краем глаза наблюдала, как мама, разом проснувшись, бросилась к брату. Она словно обрадовалась, что должна действовать. Мама ощупала Илью с ног до головы, убедилась, что младший цел и невредим. Бросилась на кухню и тут же вернулась с куском мороженого мяса. Усадила Ильку рядом на диван, приложила холод к его носу. Прижав сына к себе, снова обратилась к Марго:

– Рассказывай.

– Мам, ну, Илька уже все рассказал. Мы шли домой из школы. Десятые классы раньше отпустили. А там, – Марго кивнула в сторону окна, – Валерка, Игорек и Димка в настольный хоккей резались. Илька тоже захотел с ними. Его Димка позвал.

– Зачем ты ему разрешила? – встрепенулась мама. – Он еще маленький с твоими друзьями играть. Сколько прошено – из школы сразу домой!

– Как будто в первый раз. Не хочешь, чтоб играл, не отправляй его со мной. Всем только лучше будет!

Марго отвернулась, насупившись, и замолчала.

– А мы с Димой, мам, выиграли у них, представляешь, – радостно затараторил Илья, высвободив лицо из-под мяса. – Я главную шайбу забил. Дима заорал: “Ура!”, а Валерка: “Вот жидяра!” и толкнул меня со скамейки. А потом еще толкнул. Стукнул, кровь пошла. Я в наш подъезд спрятался. А Ритка Валеркин хоккей на землю бросила и скамейку перевернула! Во дает, да, мам?!

– Ты сломала Валерин хоккей?

– Илька упал лицом в асфальт, и я увидела кровь. Меня затошнило. Я разозлилась, – глухо ответила Марго и заорала: – При чем тут хоккей! Я тоже жидяра, как Илька, и ты, мама, и папа, и бабушка!

Марго кричала изо всех сил, пока не почувствовала, что у нее темнеет в глазах, а в голове гулко звонит колокол.

Первое, что она услышала, когда пришла в себя, был мерный Илькин голос из-за стены:

– Великим океаном нашей жизни

Сейчас плывем к тем дальним берегам,

Что назовем землею коммунизма.

Наш долгий путь закончим только там.

Брат старательно долбил стих для завтрашней линейки. Он спотыкался, забывая рифму, сбивался и начинал снова. На кухне погромыхивала посудой мама. Потом ее тяжелые шаги были слышны в коридоре. Это мама заглядывала к Ильке, проверяла его стихотворение, говорила: “Учи еще!” и возвращалась к плите. Из кухни пахло дрожжевым тестом, жареным луком, мясом и еще чем-то вкусным. Завтра бабушка с дедушкой придут в гости. Будет цыпленок табака, оливье, лимонад и обязательный торт “Мишка”.

Марго приоткрыла глаза. За окном вечерело. Рядом на стуле сидел отец в парадном синем кителе. На груди орденские планки и несколько медалей. Марго знала, что это не боевые награды. Папа только родился в сорок втором. Они тогда в Казахстане были, в эвакуации. Но всем офицерам авиаполка регулярно присуждали юбилейные награды к очередной годовщине окончания Второй Мировой. Такие же медали вручали настоящим ветеранам, например, бабушке. Она была медсестрой. Выносила раненых с поля боя. Так бабушка всегда отвечала на вопрос о войне. Говорила, что медсестра, что выносила раненых, а кроме этого ни слова. Юбилейные награды бабушка крепила на вишневый выходной жакет. Она очень его берегла и никому не разрешала даже прикасаться. Только маме позволялось чистить вишневый жакет в канун 9 Мая.

– Завтра пойдем с тобой на парад. Вот китель привел в полную боевую готовность. Ильку с собой возьмем, будем “ура” громче всех кричать. А потом – в кафе “Мороженое”!

Папа говорил с ней нарочито весело и беззаботно – так взрослые забалтывают разговорами о мультиках и воздушных шариках разбитую коленку малышей.

– Папа, мы все жиды?!

– Мы евреи, Марго.

Папа схватил ее за плечи, усадил и легонько, но очень даже чувствительно, встряхнул. Потом улыбнулся:

– А помнишь, как ты в пять лет сказала, что нееврейка. Мама опешила: “Как же, Риточка, твоя мама – еврейка, и папа – еврей, и бабушка. Значит, и ты еврейка”. Ты, Маргошка, кричала: “Вы все евгэи, а я нет!” Тогда мы стали тебя Цилечкой называть.

Марго высвободила плечи из отцовских объятий и резко сбросила со лба свернутое жгутом мокрое полотенце – мама позаботилась, как умела, а потом побежала к тумбе, на которой громоздился старенький телевизор “Горизонт”.

– Смотри, я тут нашла.

Она распахнула стеклянную дверцу тумбы, нырнула внутрь. Из самой темноты тумбочных внутренностей, из-под фотоальбомов и географических карт извлекла беленькую брошюру с черными буквами “Треблинский ад” и протянула отцу:

– Ты читал?

– Ты ее нашла! – не отвечая на вопрос, воскликнул он. – Сколько страниц прочла?

– Четыре. Не смогла еще. Страшно. Фашисты всех евреев убивали. Просто так.

– Завтра парад Победы над фашистами! Будем кричать “ураааааа!” Я буду, потому что фашистов больше нет, евреев никто не убивает.

Марго сидела, сгорбившись, обхватив обеими руками живот, как будто чувствовала сильную боль. Смотрела в пол. Казалось, эта темноволосая девочка-подросток не слышит отцовских слов и думает совсем о другом. Но она вдруг закивала в ответ:

– Я там читала, – Марго ткнула пальцем в книгу, – евреев привозили в Треблинку, как будто жить. А потом им приказывали раздеваться и строиться в колонну. Голыми совсем! Их толкали в спины, поторапливали. Они падали, а фашисты спускали на них собак. Валерка сегодня также толкнул Ильку в спину. Он упал лицом в землю – нос разбил, а когда встал – Валерка его опять толкнул. Просто так. Хорошо, собак у него не было. Так сильно маленького толкать и кричать “жид” – это не фашист называется.

Отец на секунду прикрыл глаза и с силой вдавил в грудь орденскую планку на левом борту кителя, потом удивленно взглянул на Марго:

– Ты Илью защитила! Молодец. Илька, иди сюда!

Илья вошел в гостиную. На месте ссадин приклеенный мамой пластырь. Темные волнистые волосы аккуратно причесаны. В домашней фланелевой рубашке в клетку и спортивных брюках брат выглядел еще младше и беззащитнее. Отец усадил Ильку рядом с Марго, достал из серванта бутылку вина и хрустальный фужер из бабушкиного сервиза. Наполнив бокал, он подошел к детям:

– Я пью это вино за евреев, которые защищали нашу родину и били фашистов вместе с русскими, украинцами, татарами и всеми другими народами!

Марго смотрела, как папа разом опрокинул вино прямо в глотку, даже не почувствовав его вкуса, и стал молча ходить туда-сюда, отчаянно натирая пальцами лоб. Потом снова подошел к детям, присел, положил ладони им на колени и грустно сказал:

– Вы не обижайтесь на Валерку. Он поступил плохо, но не потому, что ненавидит вас. Валерка разозлился из-за проигрыша. Вот и все.

Марго внимательно посмотрела в отцовские глаза цвета осеннего неба и не поверила его словам. Наверное, впервые в жизни не поверила. Она ожидала, что он скажет что-то еще или хотя бы пойдет с Илькой к родителям Валерки – разбираться, ругаться, защищать своих детей. Но папа не пошел и больше ничего им не сказал. Просто сидел рядом на стуле с пустым фужером в руке и молчал.

Илька вернулся к своему стихотворению. Из-за стены снова понеслось:

… Мы доплывем — и берег счастья встанет,

И каждому тот берег будет дан,

И каждый даст ему свое названье,

Восславив жизни синий океан!

– Я хочу быть, как все они, папа. Но не умею. Вот Игорек спрашивал у меня, когда в этом году Пасха. А Сашка сказал, что зря он у меня спрашивает, и что я другой веры. Какой еще другой, папа? Я будто бы с ними, а на самом деле – нет. Это все потому, что я жид, а они все не любят жидов.

– Знаешь, Марго, тебе нужно другую книжку прочесть. Эта слишком трудная, – сказал отец.

Он подошел к тумбе и нырнул в нее точно так же, как делала Марго. Выудил с самого дна стопку журналов и подал дочке. “Октябрь” прочла Марго на голубоватой обложке. Отец раскрыл один из журналов и указал пальцем название – Василий Гроссман “Жизнь и судьба”.

– Прочитай. Что-то сейчас поймешь, остальное позже. Евреи – прекрасный мудрый народ, Марго. Глупо отказываться! – отец измученно усмехнулся и снова с силой провел рукой по орденской планке, будто хотел втереть ее в грудину навсегда.

Рита взяла журналы в охапку и ушла в свою комнату. Включила настольную лампу с оранжевым абажуром, исчерченным сначала ее собственной рукой, а потом руками Ильки в трудные минуты сражений с математическими задачами. Она села за письменный стол у окна, открыла первый из журналов и тут же перестала быть собой. Когда Марго впервые оторвала заплаканные глаза от чтения и осмотрелась, на улице было черным-черно. Строчки стали путаться. Марго увидела, как ведет Ильку за руку под злобные крики “В баню. В баню! Шнелер!” Звучала тревожная музыка, дико и пронзительно кричали женщины и младенцы. Брат и сестра в общей колонне послушно прошли в ворота, над которыми было написано “Arbeit macht frei!” – “Работа делает свободным!” Они жались друг к другу, чтоб напирающая толпа не разделила их, старались стать незаметнее. Вдруг кто-то сунул ей в руки ребенка и шепнул: “Ты спасешь его”. Младенец смотрел Марго в глаза по-стариковски спокойно, тихо и ласково, совсем как дедушка. Потом улыбнулся. Она поняла, что они с Илькой выжили, и сразу проснулась. Снаружи светало. Глаза щипало от соли высохших слез. На отрывном календаре значилась дата – 9 мая.

Утром на парад с отцом отправился только Илька. Марго привычно соврала – голова болит. Она провела полдня в кровати, смотрела в потолок или спала. А, главное, ждала деда, ну, и бабушку Эсю, конечно. Однако первыми в ее комнату с огромной коробкой вафельных трубочек с кремом и заварных пирожных шумно ввалились папа с Ильей. Притащили целую гроздь разноцветных воздушных шаров. Папа привязал их к люстре. Вошла мама уже в нарядном светлом платье и туфлях-лодочках в тон. Вся голова в бигудевых черных валиках – первый признак надвигающегося праздника. Она поставила на шкаф поднос с обожаемым всей семьей тортом “Мишка” и велела вставать побыстрее.

Оставшись одна, Марго села в кровати, стянула пижаму. В трусиках пошла к своему шкафу – выбрать одежду понаряднее, открыла дверцу с зеркальным нутром и, как всегда, застыла, разглядывая собственное отражение. Она еще не привыкла к неожиданно повзрослевшему телу и долго смотрела на себя с любопытством и радостью. Подняла руками копну длинных темных волос, повернулась к зеркалу спиной, обернулась, немного недоверчиво осмотрела себя еще раз и улыбнулась. Ей нравилось, что все это абсолютно ее, красивое, взрослое и тайное. Такой Маргошу еще не видел никто и никогда. Но она понимала, что это временно, и когда-нибудь станет по-другому. Как именно, она боялась думать. Пробовала представлять, как впервые увидит его. Вот таким же нагим, как она сейчас. Что он станет делать? Марго не знала. Однако была уверена – ему вся ее красота очень понравится.

– Марго, выходи уже. Бабушка с дедушкой пришли! – закричал в замочную скважину Илька.

Следом она услышала бабушкин голос:

– Риточка, открой, я тебе что-то принесла к празднику.

Марго быстро набросила пестрый домашний халатик и открыла дверь. Бабушка Эся вошла, с трудом справляясь с одышкой. К груди она важно прижимала квадратный пакет из коричневой оберточной бумаги, схваченный бумажной бечевкой.

– Достала с таким трудом. Чуть инфаркт не получила. Примерь.

Она обняла внучку, крепко прижалась ярко-красными напомаженными губами к Маргошиной щеке, царапнула орденами голую грудь, а потом трепетно положила подарок на кровать.

– Давай сама.

Бабушка присела у стола. Тяжело облокотилась о спинку стула, потянула из рукава жакета батистовый носовой платок с мелкими розовыми цветочками, утерла прозрачную морось со лба.

– Сердце выскакивает. Подойдет хоть?

Марго с трудом развязала тугой бечевочный узел, даже зубами помогала, развернула бумагу и увидела его – белое с нежным, будто акварельным, голубым рисунком платье и широкий синий пояс к нему. Бабушка следила за каждым ее движением.

– Нравится тебе, да, Риточка? Тебе нравится!

– Спасибо, бабушка, – через силу выдавила правильные слова Марго. Горячо благодарить она стеснялась. – Сейчас надену.

Заметив Маргошино смущение, бабушка засеменила к выходу:

– Пойду, поздороваюсь с твоим папой да маму позову платье смотреть – надевай.

Марго едва успела натянуть лифчик и платье, как в комнату уже снова входила бабушка, а за ней мама.

– Какая красота! – ахнули они с порога.

Марго невольно улыбнулась. С недавних пор она подозревала всех взрослых в неискренности и не доверяла им, но обе женщины смотрели на нее с неподдельным восхищением. Мама тут же подскочила к дочке, оправила завернувшийся подол, помогла застегнуть белый, хитро вшитый сбоку, под самой рукой, замочек, повернула именно так, как было задумано, пояс и, отодвинув Марго от себя, сделала рукой круг:

– Покружись-ка.

– Как влитое сидит, как влитое! – утерла слезу у глаза бабушка. – Это Лева мне устроил в благодарность за ветеранскую салями и гречку. Такой душевный человек. Не забыл, что я просила что-нибудь для внучки, сам позвонил, а ведь не просто так – зав торга.

– Ладно, мама, вы идите. Я уже.

Оставшись одна, Марго сразу ринулась к зеркалу. Осмотрела себя с ног до головы. Платье ладно облегало плечи и грудь, затягивало талию плотным кольцом синего пояса, а ниже легко сборилось на бедрах и ложилось ловкой волной чуть выше колен.

Марго приподняла подол повыше, скомкала его и задрала почти до груди. Зеленые глаза в зеркале возбужденно округлились. Марго показала отражению язык:

– Дура!

Одернула платье и выскочила из комнаты.

Стол, покрытый плотной кремовой скатертью с кистями, занимал почти всю гостиную. От трюмо, что напротив входной двери, до самого лакированного “Горизонта”, что в углу у окна. Папа, уже по гражданке – в розовато-абрикосовой рубашке и серых в полоску брюках – сидел во главе стола. Рядом, вальяжно облокотившись об отцовский стул, громоздилась семиструнная классическая гитара – непременная участница всех семейных посиделок. Папа был очень музыкальным человеком с практически абсолютным слухом и приятным глуховатым баритоном. Он солировал в полковом ВИА “Ласточка”, что являлось семейной гордостью. Марго не унаследовала папиных талантов, о чем ей сообщили уже в пятилетнем возрасте, и серьезно комплексовала по этому поводу. Но ее малолетних страданий папа не замечал. Он царил на семейном музыкальном троне в гордом одиночестве с большим удовольствием. Скупал старые инструменты и приводил их в порядок, чтоб звучали, как следует. Так в доме поселился огромный баян, купленный отцом за пятерку у какого-то алкоголика. Папа, сам никогда раньше не державший в руках этого инструмента, освоил его и стал учить игре на баяне Ильку, в котором почувствовал музыкальную одаренность. Сейчас брат сидел подле отца и с тоской поглядывал на покрытые холодной испариной бутылки лимонада “Буратино”. Любимый Илькин напиток полдня прохлаждался в наполненной ледяной водой ванной. Охлаждать “Буратино” в холодильнике в канун застолья не было никакой возможности – агрегат забивался всяческой едой под завязку. В общем-то, “Буратино” был копеечным, и семья офицера могла себе позволить поить им детей хоть каждый день. Но лимонад единогласно считался глупостью и баловством, а баловать детей было строго запрещено – испортятся. По этой причине каждая встреча с “Буратино” была праздником детской души, ее вожделели, о ней мечтали. Именно такая мечтательная тоска читалась сейчас на симпатичной мордашке Ильки. А когда он заметил на пороге гостиной Марго, то заерзал во всю мощь своего мальчишеского нетерпения и громко позвал сестру:

– Маргошка, садись сюда!

Илька радостно похлопал по стулу рядом с ним. Он знал, что сестра обеспечит его любимой едой и непременно договорится с папой о дополнительной порции лимонада.

Марго уселась рядом с Ильей, мама с усталым скучающим лицом расположилась у дверей, чтоб было удобнее подавать наготовленные бессонной ночью вкусности. Бабушка с дедушкой расположились на диване. К нему в праздник придвигали обеденный стол, стоявший обычно у окна.

Марго любила такие посиделки. Правда, немного мешало постоянное недовольство мамы. Она умела и любила готовить. Но кулинарный талант считался всего лишь женской обязанностью, а не подвигом, срывающим восторженные аплодисменты, которых маме так не хватало в жизни. Все восторги родных неизменно доставались отцу и его безразличной к человеческому теплу деревяшке – семиструнке.

Вот и сейчас после третьей рюмки водки под слова о подвиге и победе папа взял гитару, и бабушка с дедушкой посмотрели на него влюбленными глазами. Отец улыбнулся им, поправил колки, провел ладонью по струнам, взял пробный аккорд и кивнул старикам, чтоб подпевали:

– С берез не слышен, не весом слетает желтый лист,

Старинный вальс осенний сон играет гармонист,

Вздыхают, жалуясь, басы, и словно в забытьи

Сидят и слушают бойцы, товарищи мои…

Марго знала отцовский репертуар наизусть, потому что, сколько себя помнила, столько и слышала эти “А годы летят, наши годы, как птицы, летят…”, “Первым делом, первым делом самолеты”, “Десятый наш десантный батальон” и обязательную “Надежду”. Сейчас она больше наблюдала за мамой, которая бесконечно водила пальцем по краю тарелки, словно хотела проверить, цела ли та, и смотрела в скатерть, не поднимая глаз.

– Я хочу еще цыпленка табака, – не выдержав маминой музыкальной пытки, громко сказала Марго. – Очень вкусно!

Все сразу засуетились. Папа прервал пение.

– Мы все поем, а дети-то голодные! – засуетилась бабушка. Она торопливо протянула им с Илькой блюдо с курицей и жареной картошкой, наполнила бокалы лимонадом.

– Что же ты, Эся, Рите ситро льешь. Она уже большая. Пусть моей наливочки попробует.

Дедушка взял чистую рюмку и наполнил ее до краев домашним ликером цвета спелого граната.

– Сам творил из вишни и красной смородины. Нектар, да и только.

Марго недоверчиво лизнула плотную, немного тягучую жидкость. Забытый за зиму запах солнца и сада, яркий сладкий вкус спелых ягод очаровывал.

– Как сладко! – воскликнула она. – Можно еще?

– Наливай сама. Дома можно! – подбодрил ее дедушка.

Марго с радостью подливала себе наливку. По вкусу она напоминала безобидный компот и тщательно скрывала от новичка свою коварную пьянящую суть. Проявилось наливкино коварство неожиданно. Мама подала сладкое. Марго потянулась за заварным пирожным, но не смогла встать. Голова шла кругом, а ноги не держали тело. Этот эффект был ошеломляющим и совершенно не знакомым. Зато расслабленный алкоголем язык почувствовал полную независимость от мозга и запальчиво ринулся вперед, круша все на своем пути.

Наполнив рюмку в очередной раз, Марго снова попробовала подняться. Для верности она ухватилась сразу обеими руками за стол. Дала крен всем корпусом в сторону, но, ухватившись за голову Ильки, старательно выровняла непослушное тело и заявила:

– Я хочу выпить за евреев. Пусть их никто никогда не называет жидами!

Она видела, как отец напряг скулы, как мама посмотрела встревоженно, каким недоумением и страхом наполнились глаза бабушки. Илька тоже смотрел на нее испуганно, понимая, что его полоумную сестру ждет невиданный до сих пор нагоняй. Только дедушка наблюдал за ней спокойно и даже весело. Он был единственным неевреем в семье, и как человек, всякое повидавший в полувековом супружестве с еврейкой, мог относительно трезво воспринимать подобные выходки. Марго была наслышана о грандиозном семейном скандале, которым встречали в Орше болгарского жениха юной красавицы Эси. Как смогла прабабушка Бейла примириться с подобным мезальянсом любимой младшей дочери, семейное предание умалчивало. Зато сохранились живые рассказы очевидцев о том, как молодой Миша жахнул кулаком по кухонному столу в доме невесты – мебель не снесла, дала глубокую трещину. После этого жених был прозван Мойше и принят в семью, в жилах которой до него текла чистейшая еврейская кровь безо всяких гойских примесей.

– Я знаю, – ухватившись рукой за бутылку “Буратино” для надежности, запальчиво продолжила Марго, – евреев перестанут называть жидами, когда они исчезнут. Совсем. Поэтому я стану как шикса, выйду замуж за красивого богатого гоя и рожу ему неевреев и не гоев, а по серединке. Моих детей все будут любить, и никто никогда не назовет жид!

С этим словами Марго рухнула на стул и с опаской осмотрелась. Она ожидала от своих чего угодно: криков негодования, нравоучений, даже оплеухи, но только не этого дурацкого дружного хохота. Плечи всех домашних ходили ходуном от смеха. Бабушка тряслась всем телом и утирала выступившие на глазах слезы прямо руками, забыв о носовом платке в рукаве. Дед откинулся на спинку дивана и, хохоча, похлопывал себя по коленям:

– Риточка, где же ты раньше была с таким замечательным рацпредложением?!

Папа упал лицом на свою обожаемую семиструнку и трясся всем телом, периодически всхлипывая:

– Марго, пиши авторский план окончательного решения. Мы заверим!

Хохотали и мама с Ильей. Брат радовался тому, что сестре не влетит от взрослых, раз все так весело смеются, а мама была довольна скорым финалом очередных занудных семейных посиделок.

Если б только Марго тогда могла знать, что за какого бы гоя на свете не вышла замуж еврейская девушка она непременно произведет на свет еврейского ребенка. Таков уж высший план мироздания. А мироздание это вам не папа с мамой, с ним не поспоришь.

Но Марго было не до философии. Она почувствовала острую горечь где-то под ложечкой. Горький комок рос, пек внутренности и поднимался к горлу. Марго сглатывала его, но никак не могла проглотить. Все вокруг поплыло как в размытом фото: дедушкин крупный мясистый нос с сизыми прожилками, ярко-желтые мокрые от слюны коронки во рту бабушки, распахнутом смехом, вихры Ильки, папина сильная рука на грифе семиструнки. Марго навалилась грудью на стол и приподнялась. Границы мира стали чуть порезче. Кажется, сейчас ей удастся выйти вон.

– Передай дедушке с бабушкой торт, – громко попросила мама и сунула Марго большую тарелку. На ней громоздился обожаемый Мишка – двенадцать тончайших коржей тающего во рту песочного теста, прослоенных сметанным кремом и шоколадной глазурью. Шедевр домашней кулинарии с бравой сахарной надписью “С Днем победы!”. Горький комок из Маргошиных глубин рванул навстречу ему совсем не праздничным салютом.