…И станут жить под дождем,
как Джвари, высоко в небе,
к струям холодным припав…
Уйдёмте с ними, уйдём –
те смогут, кто чист и верен.
(Я тоже хотела туда,
но помешал голос.
Он словом "назад!" держал.
А всякий, слышащий слово,
не думал и не гадал –
что тому, кто уже промок,
не повернуть назад,
понимая,
к Чему припал и почему
одинок).
…Вот и будут искать исток
над схлестнувшимися в запое
Арагвою и Курою,
в нарастающем водовороте,
потому что сказано "Да"
страсти, уже неземной,
там, где Джвари в лиловом небе
набухает новой грозой.
Вот и идут туда люди, моля:
Грузия это Джвари и я!
И мы повторяем вослед –
С Востока идет Свет!

Грузия моя – Джвари Груз И Я…

И с Господом Богом забыв попрощаться
уснули туда, где глаголы легки,
и мальчик Ираклий читал нам стихи,
ты помнишь? На самой на крайней площадке
глазели, внимали и были тихи.
Шальной мальчуган пролетал
по всем пунктам, он был верхоглядом,
он был школяром. Он нам рассказал
Про везучего Будду ушедшего из…
И вошедшего в Дом.
(Как я трепетала, когда он молчал
и в такт ожиданью ногою качал).
А из-за сугроба косил на меня
Грузинистый глаз ледяного коня).
То смертно дыша, ворожа на мороз,
Ираклий нам тайну, как сердце, принес.
И стало признаньем гортанное эхо
то ль конского ржанья,
то ль мальчика смеха…

О чем говорили со мною в ночи,
сжимая то сердце мое, то ключи
от двери в тот Дом, о котором вначале
и Будда, и мальчик, и эхо молчали?
Кто, кто мне ключи протянул в темноте
и что-то сказал, а слова были те –
что тайну хранили, что мне обещали
не счастье, не радость, но время печали.

Картавя, шептала ночная вода:
"О Грузии плакать не день, а года".

Когда я прощалась с ревущей Курой,
раскрылась ладонь над моей головой,
и грянуло громно, и вздыбился град,
и за три мгновенья созрел виноград.
Тбилиси стоял, закусивши губу
на прянувшем ввысь, словно конь, берегу,
где церковь дышала, где верилось в Дело,
где мальчик Ираклий взлетал неумело.

И белое поле цвело на юру,
и капали маки крестами в Куру.

А сон продолжался. Вино было жарким,
как ночи Абхазии в дыме покрышек,
и Кудри девичьи, и женские косы –
взлетали кострами все выше и выше.
И плакали реки, и Черное море
металось от гнева и выло от горя.

Вот я каменею, как Грузия, в страхе,
что утром проснусь головою на плахе.
Что я, как те женщины в жаре покрышек
взлечу выше Джвари и облака выше.
От смертного ужаса я не очнулась.

…Проснулась от светлого щебета птиц –
И Грузии солнце тепло и спокойно
Коснулось ресниц.

*  *  *

У Куры кудрявы косы,
рыжие глаза.
Руки белы, ноги босы,
на груди лоза…
Если бы застыла память
если бы слова
канули, как канул камень –
я б произнесла долгожданное –
день светел, винограден путь…
Но дождит. Но ветер,
ветер, и не продохнуть –
сотни тысяч христианских
тел в тебя вошли,
ты беременна, старуха,
болью. Не кроши
эти скальные породы
собственного русла,
эти лики, эти тайны –
чтоб им было пусто!
Эти тайны роковые –
что впечатаны свинцом,
в Песни женщин проливные
под крестом с венцом…

Рыжеглазая плясунья,
Кто, скажи, сойдя с крыльца
Гор Кавказа, захлебнулся,
Кровь врага омыв с лица?
Кто, войдя в тебя, Кура,
Выплывал на сушу?
В подоле кому, сестра,
Приносила душу…
Тбилисо ты мой, Тбилиси,
У воды в ладонях
Ты своих сынов, Отчизна,
Берегла в погонях?
Кто кого настиг, и чья
Пролилась струей кровавой
Темная, как сон, душа,
Светлая, как сон, душа,
Что слилась с Арагвой!
Русь Святая! Преклони
У воды колена.
Джвари смотрит на тебя
Из глубин Вселенной.