В Слове не хватало Буквы, но поскольку смысл его существенно не изменился, возомнило, что сможет обойтись без Букв вообще.

Слово нарадоваться не могло столь неожиданному открытию. Надо же, какая удача! Возможность избавиться от лишнего и, главное, обременительного груза кружила голову, как даровое вино. И это наперекор умникам, твердившим, будто, без Букв, Слово, само по себе, немногого стоит.

Слово встряхнулось, рассыпая Буквы, и — в тот же миг — исчезло. Умники, которыми столь оскорбительно пренебрегли, отбросив эмоции и позабыв обиды, ринулись на подмогу, чтобы, собрав Буквы, воссоздать Слово в прежнем его величии, но результат их усилий вогнал бы в краску даже таксиста, умей таксисты краснеть. Из-за спешки и путаницы, натурально неразлучными с такого рода намерениями, Слово, в новом своём воплощении, оказалось из тех, что чаще встречаются на заборах, чем в книгах, хотя и в книгах тоже.

Само же слово к происшедшей с ним метаморфозе отнеслось с философским смирением. “Возможно, я стало плотским, зато более человечным,– рассудило оно. – Так в чём же моя вина? Не в том ли, что изменился смысл? Но не изменяются только дураки”…

– Будьте благоразумны и терпеливы,– наставлял захворавшую Табуретку старый Стетоскоп.– Не волнуйтесь. Дышите глубже. Как я и предполагал, ничего опасного. Обычная простуда. Пришлю Пилюлю. Она быстро поставит вас на ноги.

Но Пилюля заартачилась: “Надоело! Заездили!– возбухала она, не стыдясь, что её могут услышать коллеги-медикаменты.– На все Табуретки меня не хватит. Не желаю превращаться в скорую помощь на общественных началах. Те, кому во мне нужда, могут спокойно приобрести меня в любой аптеке”.

– Опомнитесь,– урезонивал Пилюлю Стетоскоп.– Табуретка не Кресло, у которого денег курам не склевать. Не загибаться же ей из-за ваших глупых амбиций. Не забывайте, вы давали клятву Гиппократа.

Поддавшись увещеваниям мудрого Стетоскопа, Пилюля появилась у постели больной Табуретки. Но именно в этот момент срок её действия истёк.

Кресло влюбилось в Раскладушку. О странностях любви мы наслышаны, но чтобы ТА-КО-Е!!!

Всполошились многочисленные родственники и свойственники Кресла: Диваны, Пуфики, Стулья, Подушки. Накинулись на влюблённого скопом. А тот ни в какую: “Хочу Раскладушку”!!

– Господи, вразуми безумца!– в узком пространстве между здравым смыслом и безрассудством метались Испуг и Осторожность.– Да она ложится под каждого первого. Ты что, собираешься оспаривать её жалкие прелести у общественного Стульчака? Уж если тебя потянуло на секс, возьми Кушетку. Тоже не образец нравственности, но по вокзалам не рыщет, а вращается, пускай не в высшем, но в более-менее порядочном обществе.

Но Кресло, капризное дитя Удачи и Случая, отвергло советы, внушенные жизненным опытом. И даже пригрозило судом.

– Вы здесь все для мебели, – вызверилось Кресло.– В моём возрасте позволительно делать глупости, и я желаю этим правом воспользоваться. Я ведь не он и не она, а — ОНО! Стало быть, существо двуполое. Захочу, сам на себе и женюсь.

– Так на кой чёрт тебе Раскладушка?

– Чтобы всласть нагуляться перед женитьбой.

– Хотите — верьте, хотите — нет, но никогда прежде мне не доводилось обнимать столь обольстительную грудь,– бахвалился Модный Бюстгальтер.– Не ухмыляйтесь, господа. В любви я не новичок, но действительность превзошла самые смелые мои мечты.

- Мальчишка! Хвастун!– помрачнел Брючной Костюм, в глубине души завидуя счастливцу.– Подумаешь, побывал тем, где не ступала рука человека. Зато владеешь лишь частью того, что мне принадлежит целиком. Сам слышал, как она говорила подруге: “Это первый настоящий Костюм в моей жизни”! Преувеличивает, но всё равно приятно”.

Вслушиваясь в перебранку, Зонтик едва сдерживал переполнявшую его досаду. “Сколько лет,– размышлял он,– оберегаю гордячку от дождя и солнца, можно сказать, полинял на службе, а какова благодарность? Впрочем, чему удивляться: всё лучшее в этом мире достаётся Дорогим и Модным Вещам”.

Варежки жались друг к дружке и ни на что не жаловались. Скромные, как семинаристы, они готовы были в любой момент прильнуть к рукам той, которую боготворили. Страстно мечтая никогда с нею не расставаться, они, тем не менее, прекрасно понимали, что являются для неё лишь временной необходимостью. При первом удобном случае она предпочтёт им Лайковые Перчатки.

– Скажите, – обратился Шкаф к Этажерке в первый вечер знакомства,– что обозначает словечко “либидо”?

Этажерка, старая дева, потупилась, подозревая подвох. Но вопрос задан, а увиливать в приличном обществе не принято. И потому ответила вопросом на вопрос:

– Почему вас это интересует?

– Видите ли, уважаемая, до того, как попасть на свалку, я много лет простоял в спальне известного сексолога,– охотно пояснил Шкаф.– Так вот, всякий раз, когда он с женой оказывался в постели, бедняжка жалобно вопрошала:

– Дорогой, может сегодня, наконец, займёмся либидо?

– И что кавалер?

– Ничего вразумительного. А я не так дурно воспитан, чтобы заглядывать под чужое одеяло.

Неожиданно для себя Этажерка оказалась перед мучительным выбором. Пуститься в объяснения, тем самым выказав себя опытной женщиной, значило бы много утратить во мнении целомудренного собеседника. Но и отговориться незнанием и прослыть дурой, когда личная жизнь далека от обустройства, тоже не выход.

Чем закончилась эта история, можно судить по сплетне, разносимой старушкой Периной, клятвенно заверявшей обывателей свалки, что именно её использовали наши персонажи в неблаговидных сексуальных целях.

Слушатели охотно верили, потому что самим приходилось пользоваться услугами таких Перин, а после отмываться. Всегда старательно, но никогда дочиста.

На дне рождения у Сахарницы Чайник, хватив лишку, высказал всё, что думал об имениннице. А думал он, что у Сахарницы незаслуженно сладкая жизнь: едва опустеет, хозяева тут же наполняют её до краёв. Тогда как к нему, Чайнику, отношение плёвое. Зальют водой, не всегда проточной, и держат на огне, пока не закипит от злости. А ведь он не какое-нибудь полено, чтобы позволить сжечь себя заживо.

Столовая Ложка охотно поддержала супруга. Положение обязывает, да и давняя обида — запрет брать сахар самой — всё ещё мутила разум. А то, что, словчив, сумела пристроить на “сахарную” должность дочь, Чайную Ложечку, ничуть не смягчило ожесточившееся сердце.

– Угощение было отменное,– призналась Столовая Ложка, облизываясь,– что не удивительно при ваших, милочка, возможностях. Но справедливость для меня важнее благодарности, и я не намерена закрывать глаза на непозволительное в наше трудное время роскошество. Осознание этого способно испортить аппетит даже праведнику.

– Живите и давайте жить другим,– изрекла, накладывая себе толстый слой ветчины, ветреница Вилка. – И за мной счастье не ходит по пятам, но я стараюсь никому не предъявлять претензий, даже Ножу, а уж он-то режет, что называется, по - живому. Не правда ли, Нож?

Вместо ответа, Нож, блеснув лезвием, так поглядел на болтушку, что бедняжка прикусила язык. Но зависть — заразительна, и вот уже Хлебница покатила бочку на Черпак, обвиняя его в использовании служебного положения в корыстных целях.

– Пока я в поте лица добываю свой хлеб, цены на который растут как на дрожжах, иные-прочие черпают его отовсюду, когда и сколько хотят, притом, что желания их неисчерпаемы.