Пшеничные поля. Ужели прежние?
Безболием, просторностью близки.
Близки своей диковинною нежитью,
клонящей хороводом колоски.

Кругами злак по полю гладко стелется,
прореженный нехитрым васильком.
«Все отшумит, все после перемелется», –
нашептывает колос и тайком
поет о том, что памятно, что дорого,
о том, что бередит тревожный сон.
Выводит шелест: «Поле… ставни… бороны…»
и повторяет грустно в унисон:
«Сверчок у дома, поле чисто скошено,
и бороны усталые – в отстой…
Девичье платье смолоду не сношено,
за ставнями томится дом пустой».

* * *

А я на блюдечке да с голубой каёмочкой.
Возьми. Ан нет.
Проводишь пальцами по тонкой кромочке
ушедших лет.
Шероховатые зазубринки пережитого.
И всё – одно –
нам общих сыновей и крова
не суждено.
Сминая шёлк, уткнулся в тёплые колени.
Не плачь же, ну.
Утру глаза цветным подолом. Пожалею.
И всё пойму.
Не плачь так горько, милый, об ушедшем.
Усни. Забудь.
На нашем старом месте вербы шепчут:
"А будь, что будь".

* * *

Две серёжки – две слезинки,
две настенные картинки, –
всё, что в память мне осталось
от тебя, мой добрый друг.
И почти что позабыла
я, как жирные чернила
на бумаге расплывались
под нажимом нервных рук;

как вода у ног плескалась,
и как капелька стекала
на виске, оставив стежку
белой соли в жаркий день;
как сквозь ивовые ветви
солнце золотистым светом,
рассекало на мережку
неспасительную тень.

Вот уж грустною капелью
дождик шелестит за дверью,
еле слышен из прихожей, –
осень песенку поёт.
И под зонтиком седая,
друг о дружку согреваясь,
пара старичков в калошах
медленно сквозь дождь бредёт.

"Всё проходит. Всё проходит, –
осень лейтмотив выводит. –
Ваша жизнь – такая малость,
как сезонов мерный круг."
Две серёжки – две слезинки,
две настенные картинки, –
всё, что в память мне осталось
от тебя, мой добрый друг.

Не смеется кукушка, не плачет,
молоточным ее «Ку-ку»
нам отмерено, не иначе,
на коротком итак веку
пять годочков любви «с обрыва» –
пять годочков любви «в умат»,
где оставила я счастливой
и себя, и такой же взгляд;
где все так же поют дубравы,
за околицей ветерок,
как и раньше, ласкает травы
и измятый любовью стог;
где оставила смех гортанный
и тот голос, что ты любил,
чтобы стать вдохновенно-странной,
для того, чтоб хватило сил
говорить о тебе с луною,
горевать о тебе во сне
и, расставшись давно с собою,
оставаться собою вне.

Не смеется кукушка, плачет.
Это слезы ее: «Ку-ку».
Нам отмерено, не иначе,
отлюбить на своем веку.

И чаек крик прощание пророчит,
и небо растревожилось густой,
клубящейся дымами серой тучи,
белесой пеленой. «Постой, постой!
Не торопи: осеннюю кручину,
к зимовью птиц резные косяки…», –
волнуется орешник, сгорбив спину
под ветром, у взволнованной реки.
«Постой, постой!», – шумит камыш, осыпав
подвыцвевший коричневый бутон
на рябь воды. «Постой, – хлопочут липы, –
не ускоряй прощальный фаэтон».

«Не подгоняй, попридержи поводья,
дай надышаться пряною травой,
дай налюбиться под ветвистым сводом,
и с пьяною от счастья головой
уснуть под шепот девственной березы,
перебирая в пальцах поздний цвет,
рассматривать мистические грёзы
грядущих и ушедших зим и лет», –
ложится стих чредой неровных строчек…