Белая с печатью "Минздрав" простыня.
Стонет женщина… Еще немного, вот-вот…
Моя мать сегодня рожает меня.
Теребит бельё и поглаживает живот.

Ослепляют лампы над её головой.
"Да, могло быть поздно… Бог, таки, её спас...
Этот ребёнок чудом остался живой…" –
долетают тревожные обрывки фраз.

Поздний этой зимой белый снег за окном.
Громко вопит нервозная дочь декабря, –
нет спасу. Бабушка-няня и мать с отцом
с рук не спускают, носят. Да только всё зря.

В худеньком маленьком тельце, – жалко смотреть, –
поселилась огромная шумная суть.
Больно тесно ей там, потому и реветь
дразнит злобно гортань вместо, чтобы уснуть.

Белые губы сжаты на детском лице.
Бездна-глаза – морская с рекою смесь:
"Да вы хоть убейте. Умру. Но и в конце
вам не увидеть слёз, не собьётся спесь!"

Всё та же бездна и молчаливый укор:
"Какое право, скажите, имели вы
так клеветать?! И вот вам мой приговор:
да не снести вам всем теперь головы!"

Сдается ночь. Рассвет. Яблоня за окном
в белом цвету. Весна. Балагурят скворцы.
Тихо. Все спят. Похрапывает мой дом.
В рубахе белой одна сижу на крыльце.

Лист бумаги белоснежный и уголёк.
Я нарисую море и у моря скалу.
А на скале девчоночка-василёк,
в руках голубка и волосы – на ветру.

Спортивный лагерь. Белые искры. Костёр.
Двенадцать мне. Он старше и так поёт…
Наивна я. Да и он ещё не хитёр, –
подолгу смотрит и, нет, ничего не ждёт.

Ой-ой, девчушка голову потеряла.
Не спит, не ест, всё что-то пишет в дневник,
как было, что думала и как сочиняла
свой неуклюжий первый любовный стих.

Отгорело лето. И покрыта листвой
рыжей кленово-дубовой палитры
на ощупь знакомая дорога домой,
теперь на мелкие лужи разбитая.

Столб афишный на старой площади.
Что-то большими буквами. Кленовый лист
коллекционный в руке дрожит: "Пощади".
На столбе, – приезжает известный артист.

Белая галька, раскалённая зноем.
Жарко и ветрено. Гладкий морской прибой.
В глаза смотреть робеем. Ещё не знаем, –
нам предстоит пройти пять долгих лет с тобой…

Отзвенел последний звонок в моей школе.
Он – инженер. Я студентка (третий семестр).
За плечами столько уроков и боли,
писем, встреч и прощаний. И вот конец.

Запах метро. Подземная арка белая.
Ноет в затылке. Люди снуют. Суета.
К кафельной стенке прижмусь очумелая.
Это ли я? Или напротив в зеркале, та?

Душит асфальт, душат проспекты и улицы.
Дайте травы, дождя! Дайте в реку войти!
В клетке автобусной мечется сердце-синица.
Добрые люди, дверцу откройте: "Лети".

Хоть на денёк, хоть на час полечу домой
Прижаться к отцу, тёплую маму обнять.
Часы с кукушкой и старенький домовой
будут бережно ночью меня охранять.

И, как раньше, подерутся скворцы по утру.
Паучок на узорчатой тюли белой.
Сквозь цветочную тюлевую дыру
пробивается солнечный луч несмело.

Голоса на кухне. Все проснулись давно.
Сладкий запах. Знаю, – мама жарит блины.
В старый сад за домом выпорхну через окно,
кислого щавеля наемся и малины.

А потом, гонимая утренним ознобом,
обратно в детскую тихонько заберусь.
Под белым пуховым одеяла сугробом,
подбирая колени, клубочком свернусь.

Заснеженная Рязанская губерния.
Избы бревенчатые. Изгороди клеть.
Некогда в этих краях родился Есенин
и, наверное, здесь же хотел умереть.

Холодно, холодно! Белая пороша
за окном гостиницы. Неужели всё?
Жар лихорадки сжигает и гложет,
и рассудок неясный к небесам несёт.

Комната в студенческом общежитии.
Гадаю по руке ему, читаю сны.
Шепчет его судьба или интуиция:
"Эта узкая ручка – рука твоей жены".

Белые цветы и платье. Влажные глаза.
Скажу "Да", и Бог мне отпустит прощение.
У мамы с папой дрогнут сердца, блеснёт слеза.
А у друга жениха задрожат колени.

Зацвели абрикосы белым. Запах – хмель.
Майский ливень грозовой. Открою окно.
Рукою трогаю дождь. Слушаю капель.
Уютная ночь. Свеча. Сладкое вино.

На журнальном столике старый добрый друг
магнитофон "Весна" с эмблемой "Октава".
Любимую песню про сплетение рук
поэтов и бардов поёт Окуджава.

Белый экран старого кинотеатра.
Окончен последний сеанс. Пешком пойдём
не спеша, домой. Сегодня – уже завтра.
По дороге кладбище. Давай завернём?

Ты не держись за руку изо всей силы.
Не трусь. И не называй меня жестокой.
Здесь тихо скучают старушки-могилы.
Они рады гостям. Им так одиноко.

Упруга до боли на животе кожа.
Совсем обескровлено белое лицо.
Нет, беременность не делает моложе.
Темно в глазах, и ноги свинцом.

Не спится ему. Бьёт локтём или ножкой.
Ему – веселье, а мне – кровь в голову.
Назову Лёвушкой или… Ванюшкой.
Нет, пожалуй, в честь отца, Ильёй назову.

Наш маленький белый мир три на четыре.
"Баю-баю…" – у материнского чувства, –
"Не ложися на краю…" – (тесно в квартире), –
"Придёт серенький волчок…" – сладко-горький вкус.

Спит моё дитятко беззаботно сладко.
Тревожно что-то. Побаливает сердце.
Ох, не бывает в жизни тихо да гладко, –
страшно мне за него и за всех младенцев.

Снежное высокогорье. Белым режет глаз.
"Угу-гу-у", – вершины пугают пропасти.
Поверь мне, мой милый друг, – мы в последний раз
здесь одни и… свободны от реальности.

Прощай. Прощай… Всё равно сколько месяцев,
дней, ночей и часов нам с тобой осталось.
Попрощаемся здесь Нам уже не встретиться.
А слёзы… Что ты? Пустяк, такая малость.

Высокое кресло, белая простыня…
Ой, рожаю! Ой, мамочки! Сейчас умру!
Вы, сестрички-голубушки, держите меня!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Третий сын. Видно, девки ей не по нутру".
. . . . . . . . . . . . . . . .