– Садитесь.

Зинаида произносит это слово всегда одинаково. Как будто срываются с крыши, больно ударяя по голове, ледяные сосульки. Глаза у нашей классной руководительницы тоже как ледяные сосульки: замороженные, прозрачные, пустые.

Только чересчур подозрительные бабушки оборачиваются назад для того, чтобы сесть. Девочкам же, тем более детям моего возраста, излишняя осторожность должна претить. К тому же я знаю: там стул. Это известно мне совершенно точно, потому что только-только, полсекунды назад, мои ноги прикасались к этому стулу. Вот сейчас я нащупаю его, вот-вот, ещё чуть-чуть. Мой корпус опускается глубже, спина проваливается в пустоту, ноги не удерживают равновесия…

Хохот.

Смеются все. Смеётся дисциплинированная Ася, и справедливая Света, и бледная Наташа, и горделивая Римма, и некрасивая Галя. На мальчишек я стараюсь не смотреть. И так, не глядя, знаю: им невероятно весело. Каждой клеткой своей кожи я слышу смех.

Я лежу перед всеми на полу в неловкой позе, с согнутыми в коленях ногами. Произошло непоправимое. Нет, вовсе не то, что я упала, это-то ладно. Страшно другое: во время падения задралась юбка. А задравшись, открыла всему классу мою самую интимную, самую постыдную тайну: вылинявшие трикотажные штанишки, длинные, на резинках, жутковатого, не то сиреневого, не то синего цвета. Моя мама почему-то называет такие красивым словом "трико", хотя, честное слово, к цирку мои "трико" никакого отношения не имеют.

У всех девочек в нашем классе одежда импортная. И белье тоже. Во всяком случае, так они говорят, закатывая от восхищения глаза. У Аси папа товаровед, у Розы – парикмахер, у Светы – директор техникума, у Риммы мама на кассе в ресторане… Все дети в нашем классе из богатых семей.

А у некрасивой Гали папа вообще – шишка. Я даже толком не знаю, кем он работает, знаю только: большой человек. Ее мама всегда крутится в школе, вмешивается во все. Даже учителям делает замечания, каковые полагается выслушивать безропотно, с вежливым наклоном головы… А язык у этой всезнайки безграмотный, деревенский, с сильным акцентом, украинским, что ли. Дочку свою она зовет не Галя, а Хала.

Только не обычное, как говорят, вроде бы невзначай, такое приглушенное "Х", а звонкое, будто пытались сказать "Г", но что-то там произошло с гландами и в результате "Г" не получилось, а выскочило вот это самое громкое "Х"…

Я однажды тоже попробовала. Пришла, как всегда, в школу мама некрасивой Гали, налетела вдруг на меня и спрашивает: а хде Хала? Из вежливости, чтобы не показать, что нашу семью от такого языка коробит, я ответила с таким же произношением: "Хала? Хде-то у стенхазеты". Звонкое "Х" я честно старалась выговаривать изо всех сил и, мне кажется, получилось очень похоже, но эта тетка, по-моему, не оценила: посмотрела на меня как-то странно… Я даже подумала, что она почему-то обиделась.

Может быть, это такое специальное правило произношения только для больших людей? Звучит, на мой взгляд, ужасно, да только меня не спросили…

Лично мне хвастать нечем: моя мама – учительница. Это означает, в первую очередь: ничего импортного. Во-первых, достать невозможно, во-вторых, денег нет. В-третьих, денег нет никогда. Денег нет катастрофически. Мне даже в голову не приходит что-нибудь просить у мамы, которая постоянно ломает голову на вопросом, у кого занять до зарплаты, и кому отдать первому. Я знаю, мы с мамой бедные. Я привыкла к тому, что моя одежда самая уродливая в классе… Впрочем, как и я сама.

Я привыкла к нашей нужде, и к тому, что мы с мамой живем в крохотной однокомнатной квартире. Все равно к нам не ходят гости, если не считать тети Муси, которая недавно умерла, а раньше, пока была еще жива, все равно заходила очень редко. Моя мама не любит гостей. Ее тоже не любят. Даже с собственной сестрой она не ладила: та была против чего-то там, за что, видите ли, стояла моя мама. Зато на похоронах она рыдала, как сумасшедшая. Скажете, ей Мусю было жалко? Как бы не так. Больше всего она сокрушалась, что теперь осталась совсем одна.

Так и есть. Мы отверженные. Как прокаженные в средние века. К нам не прикасаются. В Индии таких, как мы, называют париями. Мы парии, только по-русски.

Все вечера мы просиживаем в нашей единственной комнатушке вдвоем, друг перед другом. Я не знаю, где мой отец. Он исчез до того, как я родилась. Может, его и не было никогда. Помню, в розовом детстве никак не могла понять, что такое ПАПА, и зачем он у всех бывает, и почему тогда у меня его нет, раз уж он так всем позарез нужен… Я, кстати, не особенно понимаю и сейчас: ведь рожает-то мама, причем же тут папа? Почему какой-то посторонний мужчина должен считаться самым близким родственником? Стоит спросить об этом, хоть кого, начинают нехорошо хихикать… Да мне и спрашивать-то особенно некого, а с мамой разговор короткий: "Что это тебе в голову приходит? Да пропади он пропадом, подонок!". Ну и ладно, черт с ним, с папой, которого нет…

Я не хочу, не могу, мне стыдно, мне больно… Нет, не то, что я лежу на смех всем: к тому, что надо мной смеются, мне тоже не привыкать. Но моя страшная тайна… Ведь они все, все-все, все до одного видели мои ужасные "трико".

Господи, ведь Он тоже среди них! Он так прекрасен, что я боюсь даже взглянуть в Его сторону, а если случайно попадаю, то теряю дыхание, вот какой Он красивый. Он такой светлый, что глазам моим больно смотреть на него. Боже мой, как я Его люблю! Уже целых два года, с самого третьего класса.

Господи, если ты есть, умоляю тебя, сделай как-нибудь, чтобы Он не заметил! Пожалуйста… Но ведь это вздор, бога нет, об этом все знают в нашей стране.

Бога нет, поэтому мой возлюбленный, – ах, как мне нравится это красивое, полное поэзии слово "возлюбленный", могу повторять его без конца, – мой возлюбленный, конечно, видит. Вот ведь Он, стоит прямо передо мной. Неужели тоже смеется? Пусть, пусть смеется, тогда я буду знать, что Он не стоит моей любви. Пусть Он засмеется, и я моментально разлюблю Его. Но Он серьёзен. Даже пичужка Пуська, которую не рассмешить никогда, даже она смеется сейчас. Не смеется только Он, один-единственный Он.

Он, конечно, умнее их всех. Ему не смешно. Ему противно. Это я со своими несчастными штанами противна Ему. Я и не заслуживаю от него ничего другого. Разве Он может полюбить меня? Меня, самую уродливую. Меня, самую толстую. Меня, над которой постоянно насмехаются все.

Я смотрю на мир снизу вверх. Над поверженной мной развеваются кудряшки, косички, бантики…

А Женька-Бегемот бегает вокруг оживленный. Он всегда в отношении меня старается усерднее других. Хотя, казалось бы, должен понимать, ведь из мальчишек самый толстый – он. Но он почему-то презирает меня больше всех. Похоже на карлика в стране великанов, который ненавидел Гулливера, оказавшегося еще меньше, чем он сам. Я где-то читала, что это психология вассала, который дрожит перед своим сеньором, зато не упустит возможности пнуть раба.

Значит, это Бегемот незаметно убрал мой стул? Нет, на этот раз постарался кто-то другой. Мне-то Женькины штучки, самые изощренные, самые обидные, давно известны. Потому-то я с Бегемота все время глаз не спускала. Он никак не мог стащить мой стул.

Я медленно поднимаюсь на четвереньки, неуклюже оправляю юбку. Лучше всего было бы умереть сейчас на месте, может быть, тогда бы они, наконец, сжалились надо мной. Или хотя бы грохнуться в обморок… Но нет, даже такого оборота мне не положено в этой жизни… Почему-то я должна домучиться до конца.

Встаю. Оглядываюсь. Позади трепещет от восторга Нинка Каргова. Прямо светится от счастья. Значит, она.

Нинка Каргова, единственная девочка в классе, которая еще беднее меня. У нее мама вообще горькая пьяница.

Мальчишки однажды сфотографировали Нинкину маму, в непотребной позе валявшуюся в канаве. А фотографии пустили по кругу. Это был первый и последний раз, когда над Карговой смеялись. Она ведь даром, что тупая, всем показала Кузькину мать.

Они теперь все с ней носятся, с уроками помогают, подкармливают, даже вещи свои напрокат дают. Не потому ее боятся, что Нинка спортсменка, а потому, что у нее старший брат – хулиган, со своими друзьями целыми днями болтается в центральном парке. Перед их компанией не только наш класс дрожит, перед ними весь город от страха трясется.

Неужели можно так сильно ненавидеть человека только за то, что он толстый? Или бедный? Или еще, ко всему прочему, еврей. Оказывается, да. Вполне.

Евреи – самые плохие люди в нашей стране. Когда они ведут себя совсем плохо, их называют жидами. Во-первых, они хитрые, во-вторых, богатые, в-третьих, едят советский хлеб. Все это я узнала еще в первом классе. Правда, кое-что мне не ясно до сих пор. Например: разве все остальные не едят хлеба? И если евреи богатые, то какие же мы с мамой евреи? Что же касается хитрости, коварства, то тут, я думаю, та же Нинка Каргова любому еврею, не только мне, фору в сто очков даст.

На самом деле меня ненавидят не за то, что я еврейка. Они говорят, я заносчивая. Но ведь я вовсе не заношусь, я просто их не понимаю.

Например, не понимаю игры в прятки. Лично я не вижу никакого смысла в том, чтобы прятаться и застукивать. И вся их беготня вокруг кустов тоже мне не понятна.

А уж что касается разговоров, вчера гесточка на шее, завтра выточка к рукаву, сегодня красно-черное, завтра желтое, ах, фермуар, ах косая строчка, – это вообще выше моего понимания. Мама говорит, все это мещанство, и я с ней вполне согласна.

И если уж до конца откровенно, я не очень понимаю, почему нужно так стесняться своего нижнего белья. Даже если оно не импортное. Все же ведь, в конце концов, штаны носят.

А люблю я "Алые паруса" Грина. И Лермонтова вслух…

Вот за это они меня, кажется, больше всего и ненавидят, хотя я, в отличие от них, никого не высмеиваю, когда они всякую чушь, "про войну – про шпионов" по слогам читают.

Я часто представляюсь себе Ассолью. Вся деревня считает меня сумасшедшей. Даже деревенские собаки, и те презирают меня. За то, что я другая, не такая, как все. За то, что я жду, что Он, мой принц, когда-нибудь придет за мной, и непременно под алым парусом… Правда, у нас моря нет, но ведь главное в сюжете – не море, главное – алые паруса. Принц придет обязательно, иначе не было бы всей этой истории. И тогда они все поймут. Когда-нибудь. Потом.

Он придет, я протяну ему руки и скажу: – Здравствуй. Наконец-то я тебя дождалась. Спаси меня.

Я слишком увлеклась, я уже забыла, где нахожусь. С дурацким мечтательным видом выкладываю всю эту тираду вслух. А спохватываюсь слишком поздно. Они уже смеются с новым усердием.

Каргова так хохочет, что на ее тупом лобике напряглась синяя жилка. Давным-давно, тыщу лет назад жила в какой-то деревне злая карга. Дочку ее, тоже злючку, знакомые звали сначала "Карговой девчонкой", потом просто "Карговой". Я где-то читала, как складываются фамилии. Нинка все никак не могла успокоиться, а у меня в мозгу выстраивалась длинная вереница вот таких же Нинок, злыдней с тупыми лобиками, которые все, как на подбор, были карги.

"Вот оно что! – Я даже не заметила, что снова говорю вслух. – Значит, и ты, и мать твоя, и бабка, и прабабки, все, одна за другой, – карги!"

Класс засмеялся по третьему кругу.

– Чья бы корова мычала, – огрызнулась покрасневшая Каргова.

Я молча глядела на нее.

– Сама ты Хайка, – смачно ругнулась на меня Нинка.

Не то, чтобы со злости – даже сама не понимаю, зачем я сделала то, что сделала в ответ… Вообще не понимаю, что получилось и как это получилось. Будто бы то, что произошло потом, произошло как бы само собой, отдельно от меня… Вроде бы и не принимала я в этом никакого участия… Но так уж почему-то вышло: я посмотрела на свою обидчицу как-то по особенному внимательно. Как-то даже не глазами, а совсем по-другому… Смотрела и представляла себе, что из ощеренной Нинкиной пасти, прямо из середины, выпадает зуб. Потом другой, третий… Затем перевела взгляд на Женьку-Бегемота, во всех подробностях видя, что с него при всем честном народе вдруг сваливаются штаны…

Нинкин вопль был страшен. Над бесштановым Бегемотом даже засмеяться не успели. И на громадный вулканический прыщ, попутно взыгравший прямо на носу красавицы Майки, никто не обратил внимания.

Потому что все еще раззявленная пасть Карговой кровила. В самой середине этого ужасного рта, уже не в моем воображении, а наяву зияла черная дыра. Нинка, будто ей было не десять лет, а все сто, выла, раскачивалась, с недоумением разглядывая три зуба, покоившихся на ее грубой большой ладони.

– Хайкина, ты почему ударила девочку? – вмешалась, наконец, Зинаида.

Зинаида стояла тут же, ведь она прекрасно видела, что я до Карговой не дотронулась даже пальцем, да и что за глупости – кого-то бить? Я – не они. Мне подобные идеи в голову не приходят…

– Я не ударяла.

– Ты что же, хочешь сказать, что зубы просто так с кровью вылетают?

– Может, я еще одновременно с Бегемота штаны сдернула?

Я пожала плечами.

– Хайкина, ты мне плечами не пожимай. – Зинаида шипела злобно, ее уродливый живот с ребенком, которого она должна вот-вот родить, трясся в такт. – За срыв урока ответишь перед директором. Иди. И без мамы в школу не возвращайся.

Я смотрела на беременную громаду нашей классной руководительницы. Если бы не она, меня бы, возможно, не третировали одноклассники. Это Зинаида всех настроила против меня. Вот она-то меня точно ненавидит только за то, что я еврейка. Угораздило ее попасть жить в еврейский двор. Я раз заходила к ней переписывать задание после болезни, и услыхала, как она выговаривала четырехлетнему сыну, чтобы он с "жиденятами" не играл. А Зинаида неожиданно оглянулась и поняла, что я слышала. С тех пор она меня возненавидела еще больше.

– Ты меня слышишь, Хайкина? – Зинаида так орала, что только совершенно глухой человек мог бы ее не услышать. – Или ты уже русский язык позабыла? На свой, – она ядовито выделила это "свой", – на СВОЙ перешла?

Вот какой "свой", кто-нибудь понимает? У меня, кроме русского, какой может быть "свой"? Мы же английский только начали! Я внимательно, опять не глазами, а каким-то особенным зрением, тем же, что до этого и на Нинку, посмотрела на классную руководительницу. И увидела совсем не то, что вижу обычно. Не человека, состоявшего из тела, рук, ног и головы, не Зинаиду с ее огромным пузом и выпуклыми голубыми глазами, а только силуэт. Границы этого силуэта волновались, очертания все время менялись… Все же было заметно, что он отдаленно напоминал женскую фигуру, содержанием которой была напряженная концентрация какой-то ужасной злой черноты. От нее ко мне густым строем неслись черные пики. Как будто расстояние между нами кто-то заштриховал жирными стрелами, и каждая из них била в мои глаза, лоб, грудь.

Я ничего не сделала. Но по тому же наитию, которое показало мне пространство как бы под странным, диковинным микроскопом, я мгновенно поставила перед собой зеркальный экран. Экран был мысленным, но он существовал в действительности. Я ясно видела, как вся та злобная тьма, которую Зинаида сейчас насылала на меня, ударялась в него с размаху, а затем, отражаясь от зеркала, стремительно возвращалась обратно к Зинаиде. Опять же не знаю, что произошло на самом деле. Не знаю, почему и как поставила перед собой воображаемый щит. Никто никогда не учил меня этого делать, но я почему-то чувствую, что защищаться нужно именно так.

Вдруг классная руководительница посинела под моим взглядом, зашаталась и всем своим телом шмякнулась на пол, подмяв под себя огромный живот.

Зинаиду увезла "Скорая Помощь", а нас сразу отпустили по домам.

Ночью мне снился красивый черноволосый мужчина в черном одеянии, который рукой манил меня к себе. Я чувствовала страх перед ним и не шла.

– С каких это пор ты меня боишься, – улыбался мужчина. – Ну вернись. Иди сюда. Я сделаю так, что над тобой больше никто не будет смеяться. Знаешь, что станет с вашей классной дамой? Она уже никогда не родит.

– Нет – нет, – я отрицательно покачала головой.

От него исходила какая-то жуткая волна, от которой цепенело мое тело.

– А хочешь, Он тебя полюбит? Я все могу, – хвастал черный мужчина. – Дай мне твою руку, я заставлю Его полюбить тебя.

– Разве можно заставить полюбить?

– Еще как!

Мужчина расхохотался. – Говорю тебе, я все могу. Хочешь, они тебя всегда все будут только любить?

Что-то в душе говорило мне не поддаваться на уговоры. Страх перед этим Монтекристо превратился в ужас. Такой сильный ужас, что я могла его не только чувствовать, но и слышать…

Помню, была у меня лет сто назад такая игрушка, называется "Дюймовочка": нажимаешь на квадратную кнопку, а там такой твердый тюльпанчик с куколкой внутри, начинает раскручиваться, жужжать, и все время кажется, что эта куколка сейчас как размахнется, как выбьет тебе глаз. Вот нечто типа той игрушки мне и почудилось… Будто жужжит что-то у меня во лбу… Или вообще в мозгу… И раскручивается, раскручивается… И пошевелиться, чтобы это "что-то" отбросить, оборвать этот проклятый звук я от страха не могла, ну никак.

– Ладно, – пообещал, наконец, черный. – Поживи, помучайся, все равно вернешься ко мне, никуда не денешься. А я тебя тут подожду.

Я проснулась с ощущением того, что ночью случилось что-то очень-очень плохое. ужасное, только уже не в моем сне – наяву.

А в школе узнала, что Зинаида очень больна: у нее произошли искусственные роды… Я, правда, не понимаю, что это такое. Мне-то вообще никто ничего не объяснял. Просто девчонки громко разговаривали и я краем уха услышала. Во всяком случае, одно я уяснила: насчет классной руководительницы черный человек во всем оказался прав. Во-первых, у нее родился мертвый ребенок, во-вторых, если можно верить тому, что про нее говорили, ей пришлось срочно вырезать что-то такое, без чего она больше рожать уже никогда не сможет.

Позже, уже до самого выпускного вечера я почему-то чувствовала себя виноватой перед всеми: перед одноклассниками, перед Зинаидой, перед всеми ее, рожденными и не рожденными детьми, перед Майкой, с тех самых пор постоянно рыдавшей, потому что никак не могла избавиться от прыщей… Даже перед Женькой Бегемотом, который теперь, едва только стоило ему увидеть меня где-нибудь поблизости, немедленно бросал все, чем бы ни был занят, хватал обеими руками штаны и убегал на расстояние, каковое, вероятно, считал безопасным.

Что же касается Нинки, то она стала усиленно улыбаться мне во весь свой беззубый рот, отчего казалась еще противней, и во всеуслышанье объявила, что "если кто Хайку тронет, тот сам виноват".

В ее защите уже не было необходимости. Меня стали бояться гораздо пуще Нинки Карговой.

И с того дня, хоть ничего подобного больше не повторялось, раз и навсегда прозвали ведьмой.

Глава 1

Если въехать в парк Золотых Ворот со стороны сорок первой авеню, то почти сразу же справа можно заметить небольшую стоянку, а на ней несколько авто. В двух шагах от стоянки озерцо, со всех сторон окруженное растительностью. Что это за растительность – мне неведомо: из всех деревьев узнаю только плакучую иву, да еще, кажется, листья осоки. С немедленной оговоркой на зачаточный уровень моих познаний в ботанике рассуждаю так: раз торчат прямо из воды, раз узкие, длинные и ядовитые на цвет – значит, надо полагать, осока. Но утверждать ничего не берусь.

Жаль, что я так мало разбираюсь во флоре… Впрочем, и в фауне дела мои не лучше. И вообще в жизни…

Тем не менее, почему меня так сюда тянет, я все же определила. Очень уж здесь природа напоминает родную российскую… Только слишком подозрительно лиственные деревья соседствуют с хвойными, да еще в двух шагах возвышаются пальмы. К тому же то там, то сям вмешиваются мелкие кустики, вроде ничем особо не примечательные. Ничем, кроме того, что издают назойливый запах китайской или еще какой-нибудь арабской кухни. Я сначала долго грешила на один из ресторанов с иероглифами в квартале отсюда, но в конце концов принюхалась и поняла: тот самый случай, когда китайцы, и даже арабы не виноваты.

Посередине озерца – нечто, сравнительно большое, зеленое и горизонтальное: может, поваленный ствол, а может, островок. Чем бы это "нечто" на самом деле ни было, оно, по всей вероятности, искусственное. Весь парк, и насколько мне известно, сим фактом жители города гордятся чрезвычайно, сделан из ничего, на громаднющем песчаном пустыре. Уложенная поверх песка почва, насаженная зелень, выкопанные озера, навороченные из камней горки с водопадами, привезенная откуда-то живность: утки, гуси, черепахи. Даже бизоны мечутся неуклюжими скачками на отгороженном металлической сеткой поле. Тоже, конечно, завезены, бог знает, откуда.

Левее из воды вертикально вверх бьет сильная струя. Пусть сперва все было искусственное, теперь-то оно давным-давно, что ни на есть, настоящее. Понятно, струя эта на самом деле не от напора местного Гольфстрима, а замаскированный фонтан, или что-нибудь, еще более прозаичное… Скажем, водопровод прорвался, но чинить нарочно не стали, ну и? Прохладно, приятно, чего ж еще.

У берега внушительных размеров пень, а рядом гладкий поваленный ствол, на котором по-английски написано по-русски знакомое: здесь сидели А.Б. плюс С.Д. Не волнуют меня эти А.Б. плюс С.Д. и не интересует, от настоящего ли это дерева остались ствол и несуразно перевернутый пень. Было оно когда-то деревом или сделано из пластика, оно все равно, когда потрогаешь, живое и теплое. На нем можно сидеть почти с комфортом, да к тому же для вящей сентиментальности в бедро тычется белка, чуть ли не ручная. Настойчиво требует мзды за удовольствие. В виде орехов, разумеется.

Я и сижу чаще всего там, на этом стволе, вся из себя, задумчивая, с тонюсенькой сигареткой "Капри" и развевающимися на ветру волосами, намертво сожжёнными рыжей краской. По-русски то, чем я здесь занимаюсь, называется "ждать у моря погоды". Я мало уверена в том, что действительно чего-то жду и еще меньше в том, что чего-то дождусь, но все равно каждый день между двумя и четырьмя, когда меня не донимают клиенты, торчу здесь и курю, вперившись в одну точку.

Иногда вдруг рассеиваются бесконечные туманы, терроризирующие Сан-Франциско. В эти редкие дни с сильными пенистыми брызгами начинает кокетничать солнце, подсовывая нуждающимся всякие алые паруса. В подобных случаях я строго объясняю себе: это обман зрения, алых парусов не бывает, а если и попадаются в виде исключения, то я не Ассоль. Мне необходимо отчетливо это помнить, а когда вылетает из головы, с силой треснуть себя кулаком в бедро, чтоб не забываться: ни алые паруса, ни господин Печорин здесь появиться не могут. По той простой причине, что ни того, ни другого нет. Не существует в природе. Выдумка.

Затягиваюсь, насколько это возможно, имея в наличии ультра-легкие "Капри", и перевожу взгляд на двух черепашек. Панцири их посверкивают в лучах, безмозглые создания только и делают, что наслаждаются жизнью и любовью. Медленно, тихо, торжественно. Все проблемы человечества черепашкам до фонаря. И мое одиночество тоже. Животные откровенно демонстрируют мне интимные нюансы своей жизни, а я наблюдаю и думаю о своей, неприкаянной.

Мои бедные еврейские мозги со времен юности забиты героями русской классики, которых русские же критики гуманно, тепло и раз навсегда обозвали лишними людьми. От глупого пристрастия к лишним людям все мои несчастья. Я когда-то долго думала: как это – лишний человек? Что это? Есть Земля, на ней сколько-то миллиардов людей, положенных, тех, которые по праву, по билетам, что ли? А есть лишние? Случайно проскочившие? Зайцы? И вдруг поняла, что ведь я и сама лишний человек… Правда, мои клиенты со мной в этом не согласны. Им, они утверждают, гадалки нужны, а потому совсем не лишние на этом свете.

На самом деле, всем, кого я знаю, и всем, кто знает меня, как тем черепашкам, до фонаря, вон до того искусственного фонтана существование гадалки Джули со всеми ее, то есть, моими, делами. Ну, есть в этом мире гадалка Джули, ну и прекрасно.

Откуда, из России? Ах, с юга России? Да это же почти Трансильвания… Вот-вот, так и сказано на желтых страницах. Гадалка родом из Трансильвании… Значит, настоящая… Надо полагать, к вампирам имеет отношение… Тем более интересно… Значит, надо назначить по телефону встречу… Клиенты приходят, отсиживают передо мной положенные сорок минут и исчезают, чтобы появиться через месяц или не появиться никогда.

Чаще всего, это вообще-то клиентки, а не клиенты. Одинокие страдающие американки охотно платят за болтовню. Я гадаю по руке, по картам, рассказываю об интересующих их людях по почерку, зодиаку и фотографиям. Той лапши, что я за двадцатник вешаю на уши, для общения явно недостаточно: клиентки со своей стороны непременно должны ответить мне встречной лапшой. Комментируют, добавляют пикантные подробности, задают вопросы, от которых хоть стой, хоть падай. Например, обещаю молодого поклонника, а барышня требует, чтобы я сообщила ей его имя.

– Как насчет адреса и телефона?

Другой обещаю приятное знакомство, а она тут же спрашивает, обеспеченный ли он человек.

– Простите, номер счета карты не показывают.

Съязвлю и сразу думаю, что ж я, дура, делаю, она же гадать больше не придет, немедленно начинаю улыбаться, выкручиваться, обещать через две-три недели что-нибудь, более определенное. Увы, даже легкая ирония в нашем серьезном деле может только навредить. Да в конце концов, понятно же, что человеку поговорить хочется, а не с кем. Иначе, пошёл бы человек гадать?

Нет, не желаю о них думать, когда у меня перерыв и я отдыхаю.

Я умею заставить себя переключиться и начать думать о чем-нибудь другом. Проблема в том, что мысли мои получаются невеселыми, независимо от темы, с одним единственным итогом: все не так, ребята.

Недавно я где-то в отделе юмора прочла название страны, с ударениями на последних слогах, звучало очень по-русски: ни кара, ни гуа. Именно так я живу всю жизнь. Ни кара, ни гуа. Ни там, ни здесь. Ни кара, ни гуа.

Я поссорилась со своей единственной приятельницей художницей Деби, и виновата в этой ссоре, разумеется, я: Стюарт Хикки мне был нужен, как эскимосу зимняя экскурсия на Тахо.

Больше приятелей не допущу: я не желаю портить себе без того уже достаточно испорченную жизнь надеждами, которые не сбываются, и разрывами, которые неизбежны. Довольно иллюзий. Господин Печорин, вы мне больше не снитесь.

Последнюю веру в Печорина я потеряла пару лет назад на танцульках в еврейском центре. Собственно все случилось, когда танцульки почти закончились и больше ничего уже не предвиделось. Я стояла у сцены, напоследок обшаривала глазами полупустой зал, интересного для себя не находила и собиралась исчезнуть. Или это произошло после того, что публика разошлась? Конечно, ведь было полно света. Что я делала у сцены, забыла. Помню возникшую в дверях в другом конце зала высокую мужскую фигуру в белом шарфе. Вот он-то и нанес решающий удар, этот длинный белый шарф. Мгновенное столкновение с острыми блестящими глазами, и я мысленно назвала вошедшего Печориным. Мы оба одновременно двинулись навстречу друг другу по диагонали, сошлись в центре зала и без лишних церемоний начали целоваться.

Если хотите, присутствует некая романтика в том, чтобы медленно сойтись, а потом целоваться посредине и на виду, не зная даже имени партнера. Возникла своя химия, как говорят американцы, и вперед… Но потом, кажется, в тот же вечер выяснилось: мой Печорин терпеть не мог евреев. Главное, поражает оригинальность.

"Некрасивые еврейские лодыжки", – небрежно бросил он о ком-то, поигрывая концами своего знаменитого шарфа. Он говорил о качествах моего племени что-то еще, стандартное и обидное, поэтому наши отношения тут же закончились, не успев, по сути, даже начаться. Если мы с той поры натыкаемся иногда друг на друга, то не узнаем, ни он меня, ни я его.

Осталась глупая тягомотина: тоскливо и сильно осязаемое ощущение всего того, что Грин красиво назвал Несбывшимся. Но это только в книгах Несбывшееся романтично и трогательно пощипывает душевные струны, вплетая свои мажоры в любой минорный лад. И это только в книге, ну разве еще в кино, Печорин способен на благородство, всякие там мальчишеские порывы. А в жизни, к сожалению… Не надейтесь, глупые еврейские девочки, не на что вам надеяться.

Паруса, если даже и задуманы алыми, к берегу приходят серыми, грязными, потрепанными от пережитых на пути бурь. Суда не ходят в придуманные порты Дагон и Зурбаган. На мальчишеские порывы давным-давно не способны даже мальчишки.

Княжна Мери в лучшем случае успела удрать за кордон, но скорее всего сняли ее с поезда лихие молодчики на издевательство батьке Махно, потом освободили большевики, изнасиловал комиссар Грушницкий, а в результате сгинула бедная княжна где-нибудь на Соловках. И расстрелял ее, конечно же, собственноручно Максим Максимыч…

Что же касается Ассоли, тут все гораздо проще и безнадежнее. Нарожала кучу детишек, погрязла на кухне, научилась базарить и хамить…

Потому, видно, сентиментальные барышни вроде меня, этакие дамульки-финтифлюшки с мозгами, затуманенными коктейлями из Лермонтова с Грином, у нормальных людей ничего, кроме насмешки не вызывают.

Мадам, напоминаю еще раз: вы зарубили себе все это на носу раз и навсегда. Вы не верите ни во что, ни на что не надеетесь и ничего не ждете. На всякий случай я громко повторяю это вслух. Но полузадушенный тоненький голосок все равно продолжает где-то внутри подло вякать про восторги и счастье, и царскую попону на белом коне, и скрипки, и флейты, и опять же яркий шелк алых парусов, и шумную суету карнавала в сказочном городе Гель-Гью… И в белом шелковом воротнике чисто промытую шею господина Печорина с трепетной голубой жилкой.

Стоит мне хоть на минуту поддаться искушению упрямого этого бормотания, я заламываю руки и начинаю плакать. Не плачьте, мадемуазель. Успокойтесь и твердо прикажите себе ни во что не верить, ничего не ждать, ни на что не надеяться.

Я лишний человек. Живу не в своей стране, не в своем романе, не в своем веке. Где она, моя страна? Кто сочинил мой роман? Когда ушел или, может, наоборот, когда наступит мой век? Скажите, пожалуйста, у вас нет другого глобуса?

Вспомнив этот поучительный анекдот, я увидела между деревьями мужскую фигуру, оформленную в лучших эмигрантских традициях. Джинсы-варенки, замшевая куртка, красовки на толстенной подошве, итальянская кожаная сумка на ремне через плечо.

Деби говаривала: "Если в жаркий летний день я вижу на лужайке парка Золотых Ворот дорого и броско одетую женщину в туфлях на высоких каблуках, в супермодной стрижке, с запудренным лицом, с которого стекают румяна, а ресницы забиты тушью, я знаю, это эмигрантка из России". Когда случился пресловутый инцидент со Стюартом, разочарованная Деби презрительно произнесла: "Чем же ты отличаешься от остальных эмигранток из России?", бросила трубку и прекратила отвечать на мои звонки.

Какое счастье, когда есть виноватый: черный ли, белый, еврей или эмигрант из России!

Но это с общечеловеческой точки зрения, а с точки зрения эмигранта из России?

По каким отличительным, нам одним известным признакам мы безошибочно и легко узнаем друг друга в любой толпе? На автобусных остановках, фермерских рынках. Даже в общей примерочной магазина "Леманс", когда толчемся там у зеркал, раздетые до лифчиков и колготок.

Ведь и американцы носят джинсы-варенки. И мексиканки одеваются и красятся ярко и безвкусно. Ладно бы по глазам, но ведь и со спины узнаем. Кто-то, я слышала, хвастался: "По кончику юбки узнала свою". Но юбки-то покупаем здешние.

Узнаем, прощупываем друг друга глазами и чаще всего равнодушно, чуть смущенно отворачиваемся. Я научилась улыбаться просто, ни к кому конкретному не адресуясь, но насколько же легче заговорить с кем угодно, хоть с мексиканкой, хоть с негритянкой, хоть с чертом, чем со случайно встретившейся незнакомой соотечественницей.

В том же доме, где я снимаю квартиру, этажом ниже, живет молодая рижанка. Нас познакомил американский еврей, хозяин этого дома, рассчитывал, видимо, что оказывает этим нам большую услугу. Действительно, казалось бы: две одинокие леди, на вид примерно одного возраста, в чужой стране, говорят на одном языке, чего ж еще?

Мы, зеркально отражая друг друга, померились взглядами и одновременно поняли: не тот круг, не тот стиль, не те интересы. Здороваемся, конечно. Но ведь неписанное правило: дружеские отношения связывают людей, в зависимости от городов, откуда выехали, машин и домов, которые приобрели, разряда магазинов, из которых одеваются… Ну еще, чужаков не принимать… Одиноких женщин не подпускать на пушечный выстрел (как показывает практика, правильно: разве после того, что я сотворила со Стюартом, можно пускать меня в приличный дом?)… Одиноких мужчин, наоборот, жалеть, подкармливать и принимать в качестве друзей домов…

Эти окаянные правила за мою эмигрантскую жизнь успели здорово проехаться по мне всеми колесами.

Я наблюдала кружившие между деревьями джинсы-варенки. Те появлялись, исчезали за стволами, появлялись опять, то полностью, то частично, но неуклонно приближались ко мне. Скоро я могла рассмотреть лицо, особо ничем не примечательное. Затем темно-русые усы и голубые глазки, которые часто мигали, отчего казались маленькими и очень удивленными.

– Ит из бьютифул дэй, – мигнули глазки, пытаясь стеснительной улыбкой сгладить ощутимый русский акцент.

– А в Сан-Франциско это случается так редко…

Вдруг не узнал. Оказывается, не всегда все-таки узнаем друг друга. Правда, я, вразрез с традициями, а может, просто из вредности, не люблю носить джинсы. И безоговорочное пристрастие к ним считаю глупостью. И не нахожу никакого удобства. Тут давит, там трет, здесь врезается, там вгрызается, это, по-вашему, удобство?

– Ну да, ну да, естественно, – заторопились глазки. – Я так и понял, что вы – русская. Даже заговаривать расхотелось.

– Что ж заговорили?

– На всякий случай, вдруг ошибся…

– Ненавидите соотечественников, как и все остальные соотечественники?

– Скажем так, просто стараюсь держаться подальше.

– Ну и держитесь подальше, в таком случае.

– Хамить изволите? – голубые глазки смотрели с издевкой, я задохнулась от такого нахальства.

– От хама слышу.

– Вот теперь ясно, что русская.

– Я – еврейка из России, – со времен Печорина сразу же уточняю в таких случаях. И с непонятной в данном случае патетикой добавила: – Пшел вон!

Последнее восклицание вырвалось совершенно неожиданно для меня. Мои собеседник взглянул так, что мне немедленно стало стыдно.

– Ну зачем же грубить… Разве нельзя спокойно, мы оба вроде интеллигентные люди…

– Интеллигент, – примирительно пробормотала я. – Пинжак через "Д" пишет.

– Вот это лучше… А то "Пшел вон!" Ведь вы тихая еврейская дамочка, а не генерал в отставке.

– Я, может быть, и тихая, а вы меня спровоцировали…

– А вы не поддавайтесь на провокации.

– Может, достаточно? – вполне интеллигентно спросила я.

Он пробормотал тоже вполне интеллигентно: – Ну да, ну да. Естественно, – и отрекомендовался: – Алекс.

"Создается такое впечатление, – опять-таки из Деби, – что всех русских зовут или Алекс, или Борис" – с ударением на первом слоге.

Я усмехнулась и тоже представилась: – Джули.

– Юля, – уточнил новый знакомый.

– Саша, – уточнила я. – Или Алеша?

– Алеша в Болгарии стоит, – обиделся Алекс. Немного подумав, он пояснил: – Столбом.

Потом, став в горделивую позу, он, все еще с обидой в голосе, переспросил: – Я что, на Алешу похож?

Он не был похож на Алешу. И на Сашу он похож не был.

– Наверно, Шурик, – нерешительно предположила я.

– Точно, – обрадовался он. – Как вы догадались?

– Профессия такая.

Я усмехнулась. – Судя по разговору, москвич?

– Ну да, ну да, естественно. Интересно, что это за профессия такая, частный детектив, что ли?

Я сказала, чем занимаюсь. Он недоверчиво хмыкнул, но распространяться по этому поводу не стал.

– Вы позволите?

Новый знакомец показал рукой на ствол рядом со мной, как раз, где белел дурацкий автограф таинственных А и Б.

– Ну да, ну да, естественно, – ехидно отвечала я.

Глава 2

Через пять минут я все о нем знала. Скрипач из Москвы, сбежал от семьи, якобы в гости, ищет вариантов, дабы остаться в Штатах, сюда заехал на два-три дня из Лоса, который Анжелес. Прощупать ситуацию.

– Живу пока тут… – Алекс сделал неопределенное движение плечом. – На пляже… В машине своей… – Он пристыжено усмехнулся и быстро ткнул подбородком куда-то в сторону океана, блеснув на меня при этом одним глазом.

Я сразу почувствовала, по выражению Деби, "бабочки в животе”. Бездомный. Свой, интеллигентный, и бездомный.

Новый знакомый горестно вздохнул: – Да нет, на пляже ничего: воздух свежий… Он озабоченно уставился в сторону океана и жалостно прибавил: – Холодно, правда, особенно по утрам…

Я представила себе это житье на пляже. Утренняя холодина с изморозью и ветром. Несмолкаемый шум волн. Ноги в машине не распрямишь. Да и вообще, что это за сон, когда не разогнуться, не потянуться… Тело затекает, немеет… И без горячего душа… И горячего кофе…

– А туалет там есть?

Голос у меня дрогнул. Московский скрипач сразу понял, что рыбешка клюнула.

– Ну, туалет, это слишком сильно сказано… Правдивее будет, уборная…

Маленько подумав, Алекс добавил: – Вонючая… Закрывается к тому же по ночам… Чтоб бедолаги вроде меня не пользовались слишком усердно…

– А как же вы?

– Приспосабливаемся…

Он бросил на меня сбоку внимательный взгляд, а потом, точно выдержав паузу, прибавил: – Не я один, в конце концов… Здесь, во Фриско таких хоумлесов… – Алекс опять горестно усмехнулся: – Типа меня, – он внушительно посмотрел мне в глаза, понял, что держится крепко, и стал вколачивать последние гвозди, уже скорее для порядка: – Хоть пруд пруди. На том же пляже… В основном, негры, правда…

Уж кто-кто, а я-то никогда не считала себя расисткой, и вообще: мы тоже были рабами в Египте… Тем не менее, именно последний довод почему-то сразил меня окончательно. Я не могла дольше раздумывать.

– Вообще-то вы могли бы у меня пожить…

Я мычала. Я чувствовала себя неудобно. Мне было неловко звать его к себе, но и не звать было неловко тоже. – Если ненадолго, конечно… Два-три дня… Вы же все равно через два дня уезжаете?

– Ну да, ну да, естественно, – он теперь говорил торопливо, боялся, наверно, что передумаю. Потом еще раз, быстро, но внимательно взглянул на меня своими острыми глазками, понял, что не передумаю, и, криво улыбнувшись, заключил: – Благодетельница.

Имя Саша не прижилось. Так уж почему-то получилось: американская интерпретация этого имени подходила моему русоусому знакомому больше.

Алекс ехал за мной до самого дома, то есть, не моего, конечно, а того, где я снимаю квартиру. У гаража потенциальный мой сожитель припарковался на свободном месте. Благо, на последних авеню Сансета, а я живу почти у океана, мест навалом.

Прежде всего, бедолага начал выгружать из багажника драный спальник. Но стоило мне заикнуться насчет того, что "Да есть у меня лишняя постель", как он одним движением руки впихнул спальник обратно, а вторым вытащил на свет божий жуткую загаженную кастрюльку с полу-оторванной ручкой. За несчастной кастрюлькой последовали разлагавшиеся останки персиков в промокшем бумажном полотенце.

С этого-то знакомства, надо полагать, и началась история с Сержем. Ведь на самом деле: не поехали бы мы с Алексом назавтра смотреть город, не занесло бы нас на знаменитую Рыбачью Пристань, а там и на катер, я бы и не встретила Сержа. Значит, не протянулась бы та странная необъяснимая цепочка, на одном конце которой болталась я, а на другом ошивался Серж.

Ничего бы вообще не случилось, не предложи я Алексу ночлег в своей квартире.

Или, наоборот, независимо от Алекса, встреча с Сержем все равно ожидала меня? Так или иначе, мы наткнулись бы друг на друга, потому что свидание наше было записано, запрограммировано в его и в моей судьбе? Кем запрограммировано? Каким образом записано? Что это такое – судьба? Не знаю.

Но часто думаю: что заставляет встречаться и сходиться или, наоборот, отталкивает друг от друга людей? Случай? Божья воля? В чем причина того, что две кривые, по которым два разных человеческих поля движутся по жизни, вдруг пересекаются в одной точке? И ведь хаотически, вроде бы, движутся, независимо от других… Что определяет место, время, длительность этого пересечения? В чем она, наша свобода и наша несвобода?

Какая нелегкая привела бездомного Алекса к этому озерцу именно в тот час, когда я сидела там? А какая нелегкая толкнула на один вечер меня и "Печорина" в объятья друг другу? И зачем чуть ли не немедленно растащила в разные стороны? Случай? Судьба? Он был зачем-то, тот минутный порыв? Или просто так, ни для чего и совершенно без "почему"?

Нет, Булгаковский Воланд должен быть прав: кирпичи ни с того ни с сего никому на голову не валятся. Я чувствую это всем своим существом "гадалки и советчицы": всякому событию должна предшествовать своя причина. Вовсе не так уж и хаотичны наши передвижения по жизни, если пристально приглядеться. Все, что происходит в этом мире, происходит почему-то, то есть, по определенной, заранее обоснованной, обусловленной и установленной причине. Или не все?

В общем, отмылся в моей ванной московский скрипач. Подкормился горячим супом, который сам же и сочинил, пока я успокаивала очередных страждущих.

Сначала, в пять, прибежала запыхавшаяся Гленда, замученная вечной диетой блондинка с проступавшим сквозь кожу легким румянцем на скулах. Ее лицо очень похоже на яблоко Джонатан. Это моя постоянная посетительница. Она тут работает в небольшом продуктовом магазинчике напротив и приходит ко мне в свой перерыв раз в две недели.

Гленда ужасно дергается по всякому поводу и без. Яблоко Джонатан статично заморщено в непонятную гримасу: то кажется, лицо это чересчур усиленно улыбается, то вдруг возникает подозрение, что на самом деле не улыбается, а плачет.

А иногда моя постоянная посетительница застывает, все с той же гримасой на лице, уходит глубоко в себя, в этих случаях ее оттуда не вдруг вытащишь. С Глендой, я знаю это по шестимесячному опыту общения с ней, надо обращаться очень и очень осторожно, простите за штамп, как с хрупкой вазой: не дай Бог, заденешь ненароком, и – привет.

Хрупкая ваза, осторожно вдвинувшись боком, села через стол, а я еще раз мысленно поразилась тому, что американка может быть настолько зажатой.

– Тебе предстоит разговор с мужчиной в доме, где ты не живешь.

Это я так перевожу на английский "казенный дом".

– Значит, на работе?

– Где у тебя соль? – заорал в это время из кухни Алекс.

Гленда от неожиданности шарахнулась резко, громко, всем телом.

– Возможно, на работе.

Я успокоила ее легким взмахом руки, попытавшись не обращать внимания на временные помехи в виде Алекса. – Очень возможно, что на работе.

– Пат, – обреченно выдохнула Гленда знакомое уже мне имя хозяина магазина.

По картам, а особенно по рассказам ее выходило, что Пат этот – настоящее исчадие ада. Самое страшное в его действиях было, по-видимому, то, что американцы называют "сексуальным оскорблением".

– Где у тебя соль? – опять проорал из кухни проигнорированный Алекс. Интеллигент, называется.

Я извинилась перед клиенткой, выскочила на кухню и послала его подальше.

– А соль-то, соль ты мне дашь?

Вот же приспичило. Я ехидно послала его еще раз, а соли так и не дала, только кивнула подбородком в неопределенном направлении, дескать, сам ищи.

– Злыдня, – удивленно кинул мне вдогонку Алекс.

– А не перебивай, – огрызнулась я.

По картам выходило, что разговор неприятный, Гленде ни к чему.

– Я знаю, что это за разговор. – Она покивала головой, затем втянула голову в плечи и надолго ушла в себя.

Я в свою очередь, чтобы выразить сочувствие и солидарность, замолчала тоже, слегка приклонив голову к плечу.

Через энное число минут Гленда встрепенулась. Покивав в такт, как бы посоветовавшись и согласившись сама с собой, она прибавила: – Он опять собирается меня оскорбить.

– Да нет, – оптимистично возражала я. – Карты говорят, ты ему просто нравишься. Ну-ка, сними еще…

Гленда неверным движением сняла несколько карт. Рука у нее была сухая, кожа на тыльной стороне просто шелушилась от сухости. Зрелище не из особо приятных, надо признаться. К тому же рука ее тряслась, как мой книжный шкаф во время землетрясения восемьдесят девятого года.

– Может быть, тебе стоит об этом подумать…

– Ни за что!

Вот этот гордый рывок головой стоил того, чтобы быть запечатленным на картине века. Если бы только понять, чем это она так сильно гордится. Ах, вот, оказывается, чем… – Несмотря на то, что я женщина, я человек совершенно не хуже и не ниже его.

– Нет, нет, конечно, не хуже…

– Это оскорбление на основе пола. Тебе бы понравилось, если бы твой босс намекнул бы тебе на то, что хотел бы иметь с тобой… – Гленда, зардевшись, помялась, видно постеснялась почему-то произнести слово "секс" и заменила это слово на "релэйшншип" – отношения.

Я с легкостью засмеялась: – Конечно: ведь всегда приятно знать, что с тобой хотят иметь секс…

Мне-то это слово произнести – раз плюнуть, да и любое другое тоже. Было бы к месту.

Гленде мой ответ не понравился. Заметив, что ее лицо приняло выражение обиженной добродетели, я быстро прибавила: – Для меня это лишнее доказательство моей привлекательности, ничего более… Но если ты считаешь это оскорблением, имеешь право.

– Я не игрушка, и я ему это докажу!

– Только не пытайся в ближайшие две недели.

В подобных случаях гну свое, надо же отработать двадцатник, притом сохранить доверие. Наконец, мало ли что может случиться за две недели… Может, она еще в него влюбится… Хотя я, откровенно говоря, немножко подозреваю, что на самом-то деле она в него влюблена уже давным-давно, а он не обращает внимания… Или даже не замечает… Или не хочет замечать… – Твои разговоры сейчас перекрыты плохими вибрациями… Хотя бы две недели подожди…

– И тогда?

– Надо будет посмотреть опять.

Гленда на прощание покивала со значением и ушла, вся в растрепанных чувствах. На ее облике громадными красными буквами было написано, как достает ее любвеобильный Пат.

– Что это за Бонифаций? – кивнул ей вслед Алекс. – Я бы на такую не позарился… Даже за плату не… – он сделал гримасу, выражавшую отвращение.

Но тут раздался ритмичный "та, та, та-та-та, та-та-та-та, та-та" стук в дверь: явилась Соня-диллерша. Из тех хитроумных "наших", которые шлепают доллары пачками, а плюс к тому сидят на велфере, чтобы иметь бесплатную медицину и вообще, на всякий пожарный. Технология ее долларокачательства для моей бесхитростной души абсолютно непостижима, знаю только, диллерша что-то кому-то оформляет за огромные комиссионные, при этом нагло врет, при этом банки рискуют капиталами, а клиенты – попасть за решетку. Соня смеется над всем миром: "Если они идиоты, я не виновата", – и своими наманикюренными пальчиками делает деньги.

Еще Соня-диллерша покупает на машинном аукционе побывавшие в употреблении авто, перегоняет их на Сансет и там перепродает китайцам. В машинах она, чтобы не упустить клиента, проводит все свое время: ест, спит, занимается любовью. Последнее занятие в машине чревато, но Соне именно эта чреватость почему-то нравится: диллерша потом со смаком преподносит мне картины событий, в общем и со всеми деталями.

Навар диллерша делит со своим хозяином по автомобильным делам, которого, в полную противоположность Гленде, откровенно мечтает на себе женить. Вообще-то, я так понимаю, она хоть кого мечтает на себе женить, лишь бы у него бабки были.

– Хау ар ю, Соня?

– Хау-шмау… Не жизнь, а сплошная езда на мазде в Пизу.

Всегдашняя Сонина присказка, непонятно, как попавшая на малокультурные уста диллерши, но застрявшая там почему-то намертво.

– А есть еще такое слово "Мзда", – высунулся из кухни Алекс.

Диллерша ненадолго остолбенела. быстро пришла в себя, возбудилась и стала часто-часто поглядывать на кухню. На всякий случай: вдруг удастся снять незапланированного жениха.

Простодушный Алекс, однако, недолго думая, высунулся во весь рост. Это помогло ей мгновенно определить, что не жених. Да еще, вдобавок, он ринулся выкладывать Соне про свое мыканье по Штатам с житьем на пляжах, чем, конечно же, сразу отшиб последнюю охоту. Соня, раскусив интеллигента, разочаровалась. Теперь ей уже ничего другого не оставалось, кроме как вернуться на землю. Это она и сделала, успев, правда, предварительно одним, но выразительным взмахом бровей отшвырнуть беднягу обратно ко мне.

– Представляешь, продала сдуру машину русскому, теперь жить не дает, – громко возмущалась Соня. – То ему скрипит, то ему тормоз. Расходы на починку… А начхать мне на его расходы. Купил – все. Нет, звонит, блин, трезвонит… А когда покупал, куда ты, блин, смотрел? Чтоб я еще когда-нибудь с русскими дело имела, ёкалэмэнэ!

– А еще можно, опэрэсэтэ, – ввернул Алекс.

Соня удивленно приподняла брови, как если бы в светскую беседу ввязался вдруг приблудный шимпанзе, и после этого на Алекса уже никак больше не реагировала. Чего там, в самом деле, душевные силы тратить на обитателя пляжей…

Я приняла намек. Я нагадала ей предложение от хозяина в ближайшем будущем, но не сказала, когда именно, а посоветовала прийти поглядеть поточнее через пару недель.

– Нет, что-то там не то, – засомневалась вдруг Соня. – Ирландка, блин, встревает… Вот я тебя спрашиваю, что ему с этой падлы, когда я пять штук в месяц клепаю, как минимум…

– Мало ли, – промямлила я.

– Надоела она мне, – решительно отрезала диллерша. – Сучка белобрысая. – Соня сделала задумчивый вид и вдруг заключила: – Ты должна навести на нее порчу.

От неожиданности я обомлела и начала заикаться, переспросив для верности: – Я должна навести на нее порчу?

– Да, – жестко подтвердила Соня. – Именно порчу. Чтоб она эйдз схватила, проклятая ирландка…

Тут диллерша спохватилась: – Нет, эйдз не надо: еще мне передаст, не дай бог… Тогда пусть лучше ослепнет, или еще что в этом роде. Сама придумай, что хочешь.

– Ты шутишь?

Я даже немножко засмеялась, но тут же поперхнулась. потому что поняла: Соня-диллерша была серьезна.

– За мои бабки мне любая гадалка, кого прикажу, сглазит и вообще со свету сживет.

Да, диллерша была серьезна, даже более чем.

– Что ты, – я не знала, как урезонить зарвавшуюся Соню. – Ни одна гадалка не имеет права… Бог, знаешь, как, за это наказывает…

– Ой, не смеши меня. Причем тут Бог?

Я стала бормотать что-то насчет того, что Бог всегда причем, но клиентка свое дело знала. Она быстро перебила мои бледные возражения.

– За свои кровные имею право, – отрезала взбешенная Соня. – Подумаешь, Бог. А не желаешь, найду другую…

Я заметила, что уже некоторое время выскочивший из кухни Алекс делает мне страшные глаза. Поскольку я не реагировала, он подскочил ко мне, схватил за руку и потащил на кухню.

– На минуточку, – объяснил он клиентке.

Та, не удостоив нищего интеллигента ни единым взглядом, бросила мне вдогонку: – Имей в виду: время мое.

– Ты перед кем выдрючиваешься, – шепотом зашипел Алекс мне в ухо. – Пообещай ей, а там что-нибудь придумаешь.

Я взглянула на дверь. Соня уже стояла рядом с нами в дверном проходе и подозрительно глядела прямо ему в рот. Перехватив мой взгляд, она обиженно произнесла: – Вот вы тут свои шуры-муры, а люди в это время бабки делают.

Вот когда у меня в голове завертелись сцены из спектакля, который я могла бы устроить этой ненасытной сварливой дуре; я даже задрожала от удовольствия.

– Ладно, – со смаком согласилась я. – Я тебе такую порчу наведу…

– Не мне, ирландке белобрысой.

– Ирландке, так ирландке.

Мое обещание устроило диллершу.

– Только без обмана, – пригрозила она и исчезла.

– А может она вообще, того? – подвел резюме Алекс.

Последними пришли две девицы в коротких стрижках. Обе в занюханных джинсах, неопределенного цвета футболках, обе в уродливых мужских туфлях. Гадать они хотели только вместе и не сводили друг с друга влюбленных глаз. Тут все было ясно: в этом дружном дуэте никто посторонний никого не интересовал. Обычные карты, где сплошные короли, я даже не выкладывала. Только немного почитала им по гороскопу на совместимость, потом погадала на ирландских рунах.

Девицы сунули мне бумажку в пятьдесят долларов на двоих. Чтобы отработать, я разложила еще им пасьянс на желание. Пасьянс сошелся на редкость удачно, причем с первого раза открылись все карты. Меня даже передернуло: ведь нормальному человеку никогда не сойдется, а этим…

Засиявшие от счастья "эти" на радостях подскочили на стульях. Намертво прильнув друг к другу, стали обниматься.

– Если они сейчас еще начнут целоваться, – подумала я: – Выкину из дому, вместе с их грязным полтинником.

Но девицы целоваться, к счастью, не стали, посчитали, наверно, что ни к чему. По кусочкам отлипнув друг от друга, они, наконец, со счастливыми лицами сели снова. Та, которая была в очках, сказала, с облегчением улыбаясь: – Вы даже не представляете себе, насколько это важно для нас… Мы все не отчаивались решиться на этот шаг, но теперь…

Они окинули друг друга влюбленным взглядом. Я сидела, как на горячих углях. Хотя, с другой стороны, мне-то собственно что… Нам татарам… И вообще, как говорится, меньше народу…

– Мы не так давно поженились, – объявила вторая, поигрывая кокетливой улыбкой.

– На что тоже решиться нелегко, – улыбнулась первая. Из-за очков выглянуло ранимое и незащищенное эго.

Мне немедленно стало стыдно за недавние, хоть и внутренние, высказывания об этих двоих. Вот как нельзя себе позволять судить о людях, зная только об их сексуальной ориентации.

Женщина как будто почувствовала во мне какой-то сдвиг и опять улыбнулась: – Все-таки, обязательства…

– Я надеюсь, об этом никто не пожалел, – вставила кокетка.

– Поженились?

Вид у меня был, я полагаю, обалдевший, несмотря на мои последние умозаключения: все-таки привыкнуть к таким вещам сложновато… День какой-то складывался ненормальный.

– Хорошо, нас меньшинство, но мы хотим жить, как все остальные, – сказала незащищенная. – Это замечательно, что мы тоже имеем теперь право вступать в брак, венчаться…

– Человеку нужно иметь ответственность, обязательства… – с непонятным апломбом сообщила кокетка.

– А теперь мы хотим ребенка.

– Вам помочь? – ввязался из кухни Алекс, вероятно решивший, что молчать больше нельзя. Он, правда, во все время разговора с девицами не подавал признаков жизни, хотя, судя по последней реплике, не упустил ни одной детали.

– Спасибо, мы справляемся, – серьезно ответили они обе одновременно. Потом взглянули друг на друга, и незащищенная заявила: – Вы говорите, наше желание сбудется… Мы загадали, делать искусственное осеменение или нет.

– Обе? – я сидела, как сиживала когда-то Нинка Каргова, с разинутым ртом.

– Нет, только она, – незащищенная кивнула на подругу. – Она будет рожать, а я – работать, ну и вообще помогать…

– Папашкой, то есть, – подумала я. – Ну что ж, меньше народу…

Кокетка улыбнулась и мечтательно сообщила: – Я всегда мечтала о ребенке.

– У нас, конечно, будет девочка, – серьезно сказала незащищенная. – Я думаю, мы сможем воспитать достойную леди.

– Вот это да! – кинул им вдогонку Алекс. Он высунулся из кухни, едва за клиентками закрылась дверь. – Слушай, дай мне соль, наконец, а то еще новые гомики набегут, рассадники заразы.

Пока я доставала соль, он, не переставая, выдавал эмоции по поводу гомосексуализма вообще и ушедших клиенток в частности: – Я их воспринимаю, как личное оскорбление! – орал Алекс. – Вот сижу я тут, голодный мужик, только дай, а эти друг друга… – Алекс смешно сощурился и горестно возопил: – Трам-та-рарам!

– Я это так себе представляю: просыпаются утром в постели два усатых мужика, – смеялась когда-то Деби. – И целуются: с добрым утром.

– А женщин представляешь?

– Итс окей, – хладнокровно отвечала она. – Моя сестра живет только с женщинами. Кому что нравится.

– Я иногда думаю, может, и мне стоит переключиться на баб…

Это, разумеется, было простым кокетством с моей стороны, но Алекс отреагировал. Он смешно замахал руками и стал сильно возражать: – Нет, нет, не надо, ни в коем случае, только не это… Переключись лучше на меня.

На том пока и порешили.

Уже поздно вечером явились мы "на дринк" в знаменитый Клиф-хауз, Дом на скале, то есть. Бар там закуренный, только топоры вешай, но с местом повезло: свободный столик случился у большого окна, откуда просматривался Тихий океан. Неприятности поджидали меня совсем с другой стороны.

Едва мы устроились, мне стало ясно: все бы ничего, если бы со мной сидел кто угодно другой, но только не Алекс. Одной и то было бы лучше, по крайней мере, не мешал бы никто молчать и смотреть на волны.

А раздражение началось тоже почти сразу, когда разбушевавшийся нахал тупо взглянул на расцвеченное яркими иллюстрациями дринков меню и немедленно его отложил.

– Что ты пьешь? – просто так, чтобы завязать разговор, поинтересовалась я.

– Закажи что-нибудь на твой вкус, – небрежно ответил Алекс. – Главное, без алкоголя.

Я раскрыла рот, потом закрыла, потом опять раскрыла: – Интересно, кто из нас мужчина?

– Это нам предстоит узнать, но позже, дома, – пообещал Алекс с загадочной улыбкой. – Самое главное, чтоб не появились новые кандидаты на искусственное осеменение.

Он, наверно считая, что удачно пошутил, сам же закудахтал, как довольная курица. Несмотря на то, что я даже не улыбнулась.

Подошла официантка в сведенной на нет мини-юбочке и заиграла бедрами где-то на уровне моих глаз.

Алекс кивнул ей на меня. Официантка вильнула бедром в мою сторону. Мне на минуту показалось, что Алекс вот-вот клюнет носом прямо в ее аккуратную задницу, но он, не без труда отстранив голову, только замигал своими голубенькими глазками.

Я беспрекословно заказала ему девственный клубничный дайкири, а себе сухой мартини на джине со льдом. Не могу сказать, что я в восторге от мартини: горькое, кислое, да еще с маслиной в придачу, а я маслин вообще не люблю. И зачем я себе это заказала, тоже не понятно.

– Мартини? – переспросил Алекс. – Это у Хэма все мартини пьют?

Он уже раздражал меня очень.

– Ты Хемингуэя имеешь в виду?

Не стоил московский скрипач того, чтобы пить перед ним противный мартини. Вообще, с какой стати я должна ломать себе голову, выбирая для кого бы то ни было что бы то ни было?

– Прочитал Хемингуя, – Алекс видно решил добить меня своими остротами. – И не понял ни…

Крайне смешно. Стараясь не слушать его ворчание и всем давно известный похабный каламбур, я напряженно смотрела в окно.

Откуда-то из темноты одна за другой с точностью маятника накатывали волны. Каждая волна вздымалась неожиданно, громадным и целостным, будто живым, существом, а потом в ней что-то ломалось. Тогда волна разбивалась вдребезги на мелкие пенистые брызги, которые по инерции еще устремлялись к берегу, но постепенно сникали, мельчали, в результате сосредоточенно укатывая обратно, будто их оттаскивал некто или нечто за невидимые нити…

Прошло, кажется, несколько минут, пока до меня, наконец, дошло, что каждая новая волна значительно больше предыдущей.

Я вдруг поняла: ведь со мной что-то происходит. Скорее всего, повторяется то ужасное и удивительное состояние, которое мне уже довелось испытать однажды.

Я отвернулась и наткнулась взглядом на Алекса. Тот продолжал что-то бормотать. Он, по-моему, еще рта не закрыл: все говорил и говорил. Интересно, и это я осознавала абсолютно отчетливо: его-то я видела по-обычному, только глазами. Я опять повернула голову к взыгравшему океану.

Должна признаться: ни разу до сих пор, со времен ужасного случая с Зинаидой, у меня не возникало того, сейчас уже почти забытого, ощущения, что зрение мое превратилось в нечто, совершенно иное… И вот опять. Не знаю, что именно заставило меня это почувствовать, только я неожиданно для себя сообразила, что начинаю видеть как-то странно. не одними глазами, а по-другому, какими-то не известными мне органами…

Никому и никогда не пожелаю даже во сне быть свидетелем той картины, что развертывалась сейчас передо мной наяву. Зрелище, которое, что называется, захватывало дух, заставило меня не просто испугаться – затрепетать от страха. Издалека, прямо на окно, не накатывала – перла черная громада воды, способная подмять под себя и проглотить весь город. Сердце мое начало останавливаться: ведь все жители Сан-Франциско знают о том, что городу предсказана участь Атлантиды. Я повернулась к Алексу.

Наверно, мой взгляд стал теперь уже диким, Алекс даже замолчал. Глазки его мигали быстро-быстро.

– Бегом, – почему-то шепотом приказала я. – К машине и ходу. Это конец.

Алекс перевел глаза на окно, потом обратно на меня. Взгляд его выражал недоумение.

– Ты что, не видишь?

Теперь я заорала. Все ошивавшиеся в баре китайцы, как по команде, повернули головы к нашему столику.

– С ума сошла?

Я показала рукой в окно, затем машинально посмотрела вслед своей же руке. За окном ничего такого не было. То есть, все, как обычно.

У меня окончательно все похолодело внутри. Значит, свихнулась. Совсем свихнулась. Надо смотреть правде в глаза.

– Мартини, мэм…

Всеми своими бедрами официантка выражала озабоченность, ставя перед нами бокальчики с коктейлем.

Алекс стал рассматривать свой, будто это был не клубничный напиток, а заморская драгоценность. Он медленно, чинно, как юная пионерка на приеме у тимуровского дедушки, обсасывал соломинку, облизывал, интеллигентно причмокивая, малюсенькую красную пластиковую шпагу с наткнутым на нее кусочком ананаса. Раздражение мое возрастало, пока не доросло до объема той самой страшенной волны.

В окно смотреть было жутко, меня всю еще трясло, а в голове застряло дурацкое слово "Свихнулась", которое я мысленно повторяла себе на все лады. Надо было как-то отвлечься, попытаться поболтать, что ли. Но диалога с этим типом, даже при моих бешеных усилиях, не получалось. О чем бы ни пыталась заговорить я, Алекс все переводил на себя.

Скажем: "Любишь ли ты Стругацких?" Казалось бы, вопрос в лоб, отвечай: да или нет.

Алекс отвечал долго, размеренно, не торопясь: – Видишь ли, я человек очень сложный. Стиль чтения у меня… Понимаешь, человек я очень и очень индивидуальный. При моих запросах… А стиль чтения у меня необычный… Я ко всему подхожу по-своему…

Так я и не поняла, любит он Стругацких или нет. И не хотелось мне о нем уже ничего понимать. За один вечер новый знакомец надоел мне до чертиков, довел, что называется, до белого каления. Все в этом человеке дико действовало мне на нервы: голос, интонация, каждый вздох. И начхать мне было на его отношение ко всей литературе мира.

На обратном пути у меня все еще тряслись руки. Зачем только Алекс потащил меня в этот мерзкий вертеп? Почему мы поехали в моей машине? Не мог этот тип повезти меня в своей? Тем более, что алкоголя не пьет.

Дома, в придачу ко всему прочему, оказалось. он не вымыл после себя ванну, даже полотенце не развесил, чтобы дать ему просохнуть, так и бросил комом. В результате я еще должна была на сон грядущий отмывать несчастную ванну, загаженную засохшей мыльной пеной вперемешку с волосами. Это при моей брезгливости. То есть, все время сдерживая вместе с дыханием ком отвращения, натужно застрявший в горле.

– Сама виновата, – упрекала я себя. – Нечего всяких в дом впускать.

– Значит, нужно было оставить человека на пляже? – сама же и спорила с собой в ответ.

– Да если бы тебе пришлось спать на пляже, он бы через тебя переступил и не заметил.

– Я не могу переступить через человека.

– Тогда терпи. Тогда еще не то придется терпеть.

– Неужели на доброту обязательно отвечать хамством?

– А неизвестно, нужна была ему твоя доброта или нет.

– Как же не нужна, неужели на пляже спать приятнее?

– Ты не можешь решать за другого человека, что ему приятней: спать на пляже или быть мишенью для твоего раздражения.

– Но ведь он выбрал последнее.

– Он предпочел пляжу теплый дом. И только.

– Человек не может, не имеет права только брать. Он обязан давать тоже.

– То есть, за теплоту твоего дома он обязан платить теплотой своей души?

– Тепло любого дома иссякнет, если в этом доме повыбивать окна. И вдобавок сломать печь. Нельзя брать, не возмещая.

– Просто тебе гораздо легче дать, чем взять. Ты не можешь требовать от людей того же.

– Ошибаешься. Могу. Если они люди, конечно.

– Он человек.

– Он ничтожество.

– Просто он тебе противен.

– Почему люди такие? Почему, если ты даешь человеку приют, он непременно должен загадить тебе ванну? Ну почему?

– Может, не все такие?

– А ты когда-нибудь встречала других?

– Ты слишком озлоблена.

– Еще бы…

– Каждый отвечает за себя. Качества других людей – не твоя забота.

– Они живут вокруг. И отравляют жизнь мне.

– Ты слишком озлоблена…

– Да, пожалуй, я слишком озлоблена… Слишком… Слишком…

Глава 3

На следующий день я ненавидела московского музыканта всеми фибрами. Каждое его слово вызывало во мне прилив ненависти. Каждый вздох – волну тошноты. Я не могла спокойно смотреть на довольное торчание его усов, не могла выносить невинное мигание голубеньких глазок.

Ночью, конечно все произошло. Это после всех моих внутренних диалогов с самой собой. Почему? Зачем? Как могла? На что надеялась? Ни одного ответа. Не понимаю. Не знаю ничего. Я мерзкая развратная баба. Может, просто нелегко оказалось отвязаться? Выходит, я, ко всему прочему, еще из тех, кого называют безотказными. О Господи, час от часу не легче…

Во всяком случае, произошло. Что-то окончательно сломалось во мне. Когда Алекс стал, вздыхая, жаловаться, как ему скверно без женского тепла, я сдалась. Опять-таки по доброте по бабской, которая и ему, и мне вылезла боком. Я надолго запомню ту мерзкую, самую скверную в моей жизни ночь.

"В этих делах я профессионал". Он не соврал, он и правда был профессионал: и по тому, как нюхом чуял нужные точки, и по тому, как эти точки обрабатывал. Но он и от меня требовал того же. А в моем воспаленном мозгу, едва только моей руке стоило прикоснуться к телу окаянного партнера, немедленно всплывала загаженная ванна, а в горле, соответственно, ком отвращения.

В результате я разрыдалась в самый интересный момент, окончательно возненавидела московского гостя на всю оставшуюся жизнь, затем оставила его в своей кровати, а сама закрылась все в той же ванной, где и проплакала чуть ли не до утра. Опять же, ни кара ни гуа!

Утром мой квартирант был в полном порядке. Он мурлыкал, как довольный кот, поедая овсянку с черносливом и орехами. А после завтрака потребовал, чтобы я ехала показывать ему город. Мигание глаз выражало, что чувствует себя человек, как нельзя лучше.

На Твин-Пикс чаще всего плавают туманы, но Алексу, как он утверждал, со вчерашней встречи со мной везло противоестественно: воздух был прозрачен, в щедром солнечном свете улицы просматривались от залива до залива. Видны были даже автомобили, сновавшие вверх-вниз по Маркету, правда, с высоты они казались величиной с муравьев. Они и двигались очень похоже на муравьиные цепочки: к скрытой для наблюдателя, зато им самим хорошо известной цели.

Вот тут-то, критически глядя на Сан-Франциско с высоты близнецового пика, Алекс ни с того ни с сего небрежно объявил: – Я думаю, нам с тобой вполне есть смысл жениться.

На это я с места в карьер заорала: – Через мой труп я с тобой женюсь.

Мне как будто дали метелкой по голове, чем оглушили, но одновременно и хорошенько завели. На нас опять-таки оглядывались туристы, но меня понесло.

Я скверно материлась, захлебываясь от злобы и ненависти. Я выкрикивала слова, значения которых представляла себе весьма и весьма смутно, да и то, в основном, по Дебиному словарю нецензурных русско-английских выражений. Я обвиняла бедного Алекса во всех смертных грехах, в частности, в том, что произошло между нами ночью. Речь моя сводилась к тому, чтобы этот тип завтра же убрался, куда подальше.

Алекс выслушал мою брань, слегка втянув голову в плечи, отчего сделался похожим на гадкого утенка, обещавшего превратиться в большущую гадкую утку, но никак не в лебедя. На мои тирады он только помигал в ответ. После этого, как если бы ничего вообще мною не было сказано, спокойно заявил, заключая и перечеркивая своей репликой всю мою гневную речь: – Ну. поехали дальше… Что там у нас по плану?

Я задохнулась. Самое противное в подобных случаях, когда теряешься, не находя ни нужных слов, ни достойных действий. И остаешься стоять с раскрытым на недосказанном слоге ртом. В подобных случаях я предпочла бы получить пощечину. Простояв с раскрытым ртом несколько секунд, я съежилась и, ненавидя себя, покорно полезла обратно в машину. Продолжать экскурсию.

Я вела машину, сцепив зубы. И чем меньше старалась реагировать на присутствие уже ненавистного мне человека, тем больше реагировала. Просто задыхалась от злости. На себя, на "этого типа", на китайцев, которые слишком медленно тащились через улицу, заставляя меня подолгу торчать посреди перекрестков в китайском городе, на весь мир.

Зато Алекс был абсолютно спокоен и вполне счастлив. На улице Полк радостно считал разноцветные флаги, которыми гомосексуалисты обозначают свои жилища. В китайском городе умилялся безделушкам, любую мелочь называя почему-то громким словом "дракон". На Русской Горке восторженно поднялся на три ступеньки, и на каждой из них торжественно сфотографировался. То есть, заставил меня сфотографировать его.

На Бродвее подолгу останавливался, не пропустив ни одной витрины с высвеченными голыми девочками. Со смаком, хоть и хромая на каждой букве, читал полные обещаний призывы: "Абсолютно обнаженные девушки на сцене", "Без верхней одежды, без нижней одежды", "Секс и эротика", "Лесбийский акт". Самой заманчивой ему показалась витрина, сулившая "Натуральный акт между мужчиной и женщиной".

Под стендом, на котором светилась эта надпись, стояла симпатичная девушка, одетая в обычное пестрое платье. На ногах ее не было ни чулок, ни, похоже, даже носков, но зато красовались высокие шнурованные ботинки на небольшом каблучке. Девушка протягивала прохожим печатные рекламки своего заведения и держалась молодцом: улыбалась без ханжеского стеснения, никого ни за что не дергала, открыто смотрела в глаза.

Больше всего меня поразило отсутствие косметики на ее светлом, даже не припудренном лице. Что там пудра, губы ее, и те были не подкрашены.

– Сейчас я ее, – процедил мне по-русски Алекс. – Такую разэтакую…

Девушка протянула ему рекламку. Я немедленно полезла в сумку и протянула ей свою, благо у меня всегда наготове. Она, внимательно рассмотрев рекламку, сказала: "О!", будто поджидала меня здесь всю жизнь.

– Первый сеанс за полцены, – пообещала я.

– О! – повторила девушка. – Звучит интересно.

Судя по выражению и тону, я ее и в самом деле заинтересовала. Еще бы, тут все, как на ладони: наш клиент.

– Вы смотрите только карты?

– Нет-нет, это просто рисунок на рекламке. Я гадаю по руке, по кофейной гуще, по обычным картам и картам Тарот, по ирландским и шведским рунам, по фотографиям и по лицу. Ну и немножко по почерку.

– Гороскоп? – подсказала девушка.

– Само собой.

– О! – опять обрадовалась она и переспросила: – Что ж насчет моего лица?

– Света божьего не видит, – подумала я, но сказать ничего не успела.

– В полном порядке. – Алекс перехватил инициативу. Что разговор веду я, а не он, ему явно не нравилось.

Девушка повернула голову к нему. Улыбки у американцев всегда наготове, как мои рекламки у меня.

– Когда открывается ваше… – голубенькие глазки замигали на плотно закрытую дверь под витриной.

– Мы и сейчас открыты. Хотите войти?

Девушка сделала приглашающий жест рукой. – Шесть с половиной долларов за вход.

– И что у вас там?

Она сделала губки бантиком: – Коктейли, пиво, женский стриптиз…

– А вот тут написано…

– Что вы имеете в виду?

– Натуральный акт…

Я с отсутствующим видом вертела головой по сторонам, молчала и не без злорадства наблюдала стесненное сопение Алекса.

– В Калифорнии это запрещено законом.

– А почему тогда написано?

– Женский стриптиз – пожалуйста.

По мимолетному движению слегка поджавшихся губ нетрудно было понять, что девушка почему-то обиделась.

– И ты тоже показываешь стриптиз?

– Да, – спокойно сказала девушка. – Я участвую в шоу.

– Чего тогда тут стоишь?

– А мы по очереди. Нас всего тут шестеро на смену. Одна танцует, четверо обслуживают, одна на входе… Время от времени меняемся…

– Обслуживают? – Алекс явно услышал нечто, для себя интересное. Глазки его от частого мигания сделались совсем крохотными. – И что именно входит в ваше обслуживание?

– Коктейли, пиво, кока-кола.

На минуту в голосе девушки мелькнуло издевательское торжество: вид у собеседника был совершенно обалдевший, в округлившихся глазах крутились подсчеты.

– Ну так что, собираетесь войти?

– А то я стриптиза не видел.

Он произнес это только для меня по-русски а после этого, повернувшись к ней, что называется, в упор, без обиняков, добавил по-английски: – Когда ты будешь раздеваться?

Девушка посмотрела на часы, будто отвечая на будничный вопрос: – Минут через сорок.

– Вот тогда я и приду.

На это она опять же буднично сказала "Окей". Мы пошли дальше по улице.

Чувствовалось однако, что Алекса не так-то просто будет оттуда увести. Счастье еще, что злачных мест там всего квартал, не говоря уже о дороговизне стоянок, а то бы мы на Бродвее до сих пор торчали.

В магазине эротики он по-хозяйски брал в руки и медленно, со вкусом рассматривал каждый предмет. Мне, конечно тоже было интересно, только очень не по себе, просто не знала, куда глаза девать. Кроме нас, там еще крутились здоровенный молодой, похоже, ужасно озабоченный мулат, сопливый морячок с голодным глазом, наконец, жуткого вида очкарик с внешними признаками садиста. Я случайно столкнулась с ним взглядом и прямо-таки похолодела: в глазах за отсверкивавшими очками болтались цепи, вякали наручники, свистел бич, надрывно визжали жертвы. Тонкие губы субъекта шевелились, жаждая… нет, не жаждая – алкая крови.

– Нравится? – Алекс наклонился ко мне с упаковкой в руках. Я взглянула и вздрогнула: все-таки не сильно подготовлена к промтоварам этого рода. С одной стороны из-под прозрачной упаковки бесстыдно проглядывалось нечто, очень знакомое по форме, но чересчур розовое и чересчур огромное – у страха глаза велики? – с другой открыто болтался электрический шнур.

Я быстро посмотрела еще раз с прозрачной стороны. Я затравленно оглянулась вокруг. Никто не обращал на нас внимания. Каждый посетитель магазина был занят своими интересами. Мулат разглядывал обложки порнушек. Курносый, вспотевший от напряжения нос возбужденно блестел. Морячок, облизывая губы, вертел в руках резиновую пышку с головой Мерилин Монро. Кассир озабоченно смотрел в сторону очкарика: тот исчез в коридоре за пыльной портьерой.

– В кабинку пошел, – с завистью прокомментировал Алекс, вслед за кассиром провожая садиста взглядом. Потом счел нужным пояснить: – Я уже бывал в таких: там коридор, с обеих сторон кабинки для одного человека или пары: хочешь – порно-фильм смотри, хочешь…

Глаза его округлились, как бывает, когда человека неожиданно озаряет блестящая идея. Алекс многозначительно кивнул в сторону очкарика и начал чуть севшим голосом: – А может…

Я глубоко вздохнула и сдавленно, но решительно перебила: – Ровно через пять минут, с тобой или без, я выхожу.

Он испытующе взглянул на меня, понял, что шутки кончились, и с упаковкой в руках побежал платить. В заключение, выйдя, наконец, из проклятого магазина, подвел итог: – Сегодня же ночью опробуем.

Алшкс посмотрел на меня с заговорщицким видом.

Я содрогнулась и твердо объявила: – Через мой труп ты со мной это опробуешь.

С Бродвея я мчалась, будто за мной гнался тонкогубый садист с бичом и наручниками. До самой пристани. Там на удивление легко нашла стоянку. Мы вошли в квадратный скверик Ферри со странным куцым памятником посредине.

Алекс бросил небрежный взгляд на этот засиженный, основательно обгаженный голубями несчастный памятник. После этого лицо его немедленно приняло выращение озабоченности, а сам молча рванул к кассе. Не успела я еще, как следует, разобрать, что это за кассы, Алекс уже стоял около меня, размахивая билетами на катер в Сау-Сэлито, с объяснением: – Дурацкая привычка россиянина: где только мелькнет билетная касса, тут же бегу покупать. Все боюсь, вдруг последний билетик уведут перед самым носом…

Катер находился здесь же, в нескольких шагах. К нему уже подтягивались группки пассажиров. На вертушке стоял высоченный негр: проверял входные билеты. Розовые ладони, длиннющие, розовые же пальцы со стороны ладоней на черном фоне его рук казались странно оголенными.

– Интересно, – вдруг спросил Алекс: – А задница у него тоже черная? Или, как пальцы?

Алекс посмотрел на меня и глазки его опять округлились, как тогда, в магазине, будто ему в голову пришла исключительная идея. Непонятно по какой причине вдруг перейдя на шепот, он стал размышлять вслух: – Ладно, задница… А вот…

– Ты меня спрашиваешь? – злобно перебила я.

– Кого ж еще?

– Я не анатом, не фотограф и не художник обнаженной натуры.

– Неужели до сих пор не знаешь?

Этот, казалось бы без насмешки, вполне серьезный вопрос заставил меня – в который раз! – бессильно задохнуться от ярости.

Негр оторвал половинки наших билетов и бросил в синюю коробочку, приделанную к вертушке. Оставшуюся часть билетов он вернул не Алексу, но почему-то мне.

– И куда это я тебя везу? – гордо поинтересовался Алекс.

– Сау-Сэлито.

Я отвечала неохотно. Мало того, что второй день я безотлучно находилась при нем, мало того, что я терпела его пренебрежительное хамство, так он еще не просто в туристский городок взял билеты – он попал в самую мою больную точку. Наугад ткнул и выбрал Сау-Сэлито, где романтика, как ее ни дави, со всех сторон выпирает наружу.

Рассматриваешь загогулины улиц, убегающих вверх по склонам, разноцветные домики, о которых всегда кажется, что их приклеили на зеленые холмы, вырезав из сказочных картинок, посмотришь, посмотришь, и – привет: ты уже в Зурбагане. А в Зурбагане всегда мучает одна и та же проблема: из Зурбагана приходится возвращаться обратно.

– И что это за зверь, Сау-Сэлито?

Это не ирония судьбы, даже не саркастическая насмешка. Это плевок в душу, если хотите, публичная пощечина: плыть на катере в Сау-Сэлито – с Алексом. Ну почему, почему жизнь подсунула мне этого типа? Ко всему прочему, он еще каждую минуту порывался меня обнять, в упор не желая замечать моего злобного отвращения.

Очередной раз отпихнувшись локтем от противных приставаний, я заметила Сержа. Алексу обязательно нужно было вылезти и вытащить меня на самую верхнюю палубу, вот он и поплатился: я заметила Сержа. А если уж я кого замечу…

Серж, то есть, я тогда еще не знала его имени… Ну, скажем, блондин приятной наружности… Он стоял на средней палубе, почти под нами, слегка наискосок. Он был один, это бросалось в глаза немедленно. Причем он был не просто один, он был одинок. Он скучал. Ожидая отплытия, лениво всматривался куда-то в сторону Алкатраса.

Алекс все время что-то бормотал, поминутно хватая меня то за плечи, то за бедра, но меня это уже не раздражало: мои мысли прочно увлеклись незнакомцем на средней палубе. Я смотрела на него, отталкивая Алекса уже не яростно, а лениво, скорее по инерции. В моих повернутых мозгах всплывали откуда-то снизу всякие картинки. Сюжет этих картинок постепенно становился все более и более острым, все менее и менее приличным: посещение Бродвея еще никому не прошло бесследно.

Уж не знаю, уловил ли что-нибудь Алекс, но незнакомец ощутил мои флюиды мгновенно. Он посмотрел на меня, я быстро отвела глаза, потом опять уставилась на него. Щеки мои горели, губы проделывали бог знает, что, в глазах плясали розовые черти. В общем, все, как полагается.

Со средней палубы на верхнюю полетели недвусмысленные улыбки, с верхней понеслись обратно по возможности стыдливые, загадочные, осторожные. Со смущением на лице. Которая из нас не станет натягивать в нужный момент маску мадемуазели из пансиона для благородных девиц на свою возбужденную морду приготовившейся к прыжку львицы, пусть плюнет мне в глаза.

– Смотри, как красиво, – не сдавался или просто еще не понял Алекс.

Тут он был прав. За катером вел мощный белый след, от него в обе стороны уходила ровная волна, сверху тосковали чайки. Слева, над Оклендом веселилось солнце, справа, над Сан-Франциско, зловеще низко-низко стелились сплошные черные тучи. Вот это символика!

– Странно, ведь там же только что было солнце… – удивился Алекс.

Отвечать мне было лень, да и никто от меня ответов не ждал.

– Тот самый Алкатрас! – восхищался Алекс. – И там до сих пор сидят?

Вопросы его воспринимались как риторические, вернее, просто фон, на котором по иронии режиссёра этого спектакля разыгрывался акт с Сержем.

Чайки носились над нами, похоже, хотели жрать. Вдруг на какую-то секунду мне показалось, что это вороны, а не чайки. Хорошенько тряхнув головой для острастки, я опять посмотрела на среднюю палубу. Незнакомец обосновался там довольно надежно. По глазам сразу стало ясно, в тот момент он уже пытался определить мои отношения с Алексом.

Я чуть-чуть высунула кончик языка, поддернула бровью, с улыбочкой сделала головой легкое отрицание и поняла: незнакомец созрел. Вытащив из сумки свою визитную карточку, я вертела ее в руках, прикидывая в уме варианты предстоявшего знакомства.

Мы столкнулись почти на выходе, у бара: мой Предмет, конечно, поджидал меня. Поспешно рванув подальше от Алекса, я налетела на Сержа. Взглянув на него вблизи, я сунула ему в руку карточку и кончиками губ сказала по-английски: – Позвони мне. Первый раз гадаю бесплатно.

Незнакомец усмехнулся, как будто, с легким сарказмом, но карточку взял. Поднес к глазам, посмотрел на меня испытующе, вроде хотел убедиться, что это не шутка. Ответил он по-русски: – Я Серж.

– Юля. А я тебя не вычислила.

– Зато я вас обоих сразу. Какая же ты гадалка? Своего не узнала.

– И на старуху бывает проруха, кто так говорил?

– Во-во. Это кто с тобой?

– Так, ерунда.

– Я позвоню.

– Только не сегодня, завтра, ладно?

– Окей. Это что за тип с тобой?

– Ты ужасно милый.

– Ты тоже, я тебя еще на пристани заметил. Так что это за фрукт?

– Неважно.

– Не хочешь отвечать, дело твое.

Мне уже показалось, лицо Сержа приняло обиженный вид.

– Да нечего тут отвечать. Чужой человек. Никто. Ноль.

– Ладно, не нервничай. Ноль так ноль. Ты-то сама кто? Москвичка?

Я смешалась. Терпеть не могу, когда пристают с вопросами, откуда. Ну, не москвичка, и не ленинградка, и не рижанка… Хвастаться в этом смысле нечем, что ж теперь, убиться и не жить?

Не люблю, когда в отношениях между людьми происхождение играет какую-то роль. Не люблю эмигрантские правила, впрочем, об этом я уже распространялась, и довольно.

– Я из города, которого нет на карте, – пробормотала то, что всегда заученно бормочу в этих случаях.

– Ни на одной? – Серж не то удивился, не то даже ужаснулся.

Глава 4

Алекс был не в большом восторге от нового знакомства, но знакомство состоялось здесь же, на выходе, когда брошенный мною музыкант, растолкав мешавших, подошел ближе. Услышав русскую речь Сержа, он моментально встрял: – Откуда ты, прелестное создание?

– Оттуда же, откуда и ты, – не растерялся Серж.

Мы вышли на площадь перед пристанью. Начался обычный для подобных случаев треп, из которого я узнала, что Серж тоже москвич. По профессии цирковой клоун, живет в Рино, работает клоунаду в казино "Цирк Цирк", периодически наезжает в Сан-Франциско погулять.

Алекс, конечно, немедленно спросил, нельзя ли там же устроиться музыкантом. Серж пообещал ему что-то неопределенное, но Алекс воспламенился назавтра ехать в Рино. Для меня это прозвучало, как седьмой вальс Шопена. Чтобы отправить Алекса наверняка, я поддала жару: – Да и здесь можно устроиться… Но в казино, конечно, платят больше… Или нет?

Я вопросительно взглянула на Сержа.

– Еще бы… Разве можно сравнить казино и, скажем, ресторан… Хоть зарплата, хоть чаевые…

Искоса посмотрев на Алекса, я улыбнулась и подлила масла в огонь: – Это уж точно, миллионный бизнес… Да и крутится каждый день, не только по пятницам – субботам… Правда, там эмигрантов совсем почти нет, скучно…

Отсутствие эмигрантов решило дело. Если до этого моего замечания Алекс еще колебался, то теперь волноваться было уже не о чем: он заявил, что отбывает в Рино завтра же с утра.

Серж кивнул и сказал, что, пожалуй, останется во Фриско на два-три дня. Алекс озабоченно посмотрел на меня. Серж немедленно уловил этот взгляд и быстро сказал, что у него в Рино есть партнер, тоже клоун, тоже из Москвы, и вот к нему-то и надо обратиться по поводу работы.

– Просто он здесь гораздо раньше меня, всех знает. Он-то меня и вытащил.

– Ну да, ну да, естественно…

– У него жена американка, они всем помогают…

– Надо же, плывя по Тихому Океану из Сан-Франциско в Сау-Сэлито, наткнулся на благодетеля, к тому же русского клоуна из Рино. Расскажешь кому-то в Москве, не поверят…

Голуби в Сау-Сэлито поражают своей откормленностью. Хотя откормленность эта вполне логична: ведь они все время что-то клюют. Туристы здесь едят постоянно, и не только в ресторанах: на улице, в скверике они медленно, с важностью, пожалуй, даже царственным, на мой взгляд, не совсем к месту, достоинством поедают свои хамбургеры. При этом везде бросают голубям подачки.

– Американцы вообще зациклены на еде, – заявил Алекс.

– По-моему, для них процесс кушанья – это не обыкновенный прием пищи, а социальный акт, – ответствовал Серж.

– Лишь бы не половой.

– Да?

Во взгляде Сержа появилась насмешка. – А ты рекламу смотрел? Как девушка пирожное откусывает? А лицо ее мгновенно перестает быть лицом и превращается в маску, искаженную самым настоящим оргазмом.

Алекс замигал всеми своими глазками, заметно скашивая в мою сторону: – Мне бы такое пирожное…

Я уже расслабилась и не реагировала. Лень не давала мне участвовать в болтовне мужчин. К тому же я чувствовала себя почти счастливой: ведь мы с Алексом уже не были один на один, а назавтра он намеревался убраться из моей жизни за туманными горизонтами казино Цирк-Цирк и оставить меня, наконец, в покое. К тому же Серж мне безоговорочно нравился, во всяком случае, пока.

Даже не то привлекало меня в нем, что именно он говорил: совсем другое. Объяснить опять же не могу, только я с первого взгляда почувствовала такую близость к этому, совершенно незнакомому человеку… Все время хотелось прижаться к нему, словно мы не просто знали друг друга всю жизнь, словно он был мне самым родным… Нет, не самым – единственно родным в этом, с детства мне чужом мире.

Мы сидели в скверике. Алекс, по обычной своей манере, бормотал без умолку, Серж временами вставлял свое слово, а я смотрела на него и молчала. Он тоже поглядывал на меня, усмехаясь по-своему. Слегка презрительная полуулыбка-полунасмешка эта была, по-видимому, его стилем.

Кто-то уронил на землю почти еще не начатый сэндвич, так называемый хот-дог. На пиршество незамедлительно слетелись голуби и начали дружно терзать сосиску.

– Смотрите, смотрите, – обрадовался Алекс. Все он замечал. – Голуби-то, оказывается, хищники.

Вот тут-то и накатило на меня вторично. Последние слова эти донеслись откуда-то издалека, будто в уши мне воткнули очищенные от кожуры бананы. Ноги стали ватными, тело – невесомым.

Я взлетела.

Ощущения, когда паришь над всеми, когда видишь все, в том числе и самое себя с метровой высоты, передать невозможно. Как-то незаметно, быстро суть вещей оборачивалась стороной не только неизвестной, но я даже не подозревала до сих пор о её существовании. Сначала изменилось положение моего тела. Оно, я имею в виду мое тело, странно сгорбилось, осело, будто в нем не осталось костяка. Да оно, кстати, и вовсе перестало быть телом: так, развалилась, брошенная на подушке дивана тряпичная кукла с нарисованным лицом…

Да и лицо напоминало мое лишь очень отдаленно. К тому же, рисунок этого лица быстро менялся, так что, в конце концов, от меня в натюрморте вообще ничего не осталось. Я просто знала: то, что безвольно валялось там, внизу, когда-то было мной, вернее, моим костюмом… Возможно, странным маскарадным костюмом… Или все же куклой?

Оторвав взгляд от того, что было вроде мной, а вроде теперь и нет, я заметила и другие, прямо скажем, глобальные перемены в окружавшем меня мире.

Все на площади стало другим, да и сама площадь изменилась, то есть, совсем перестала быть тем, чем была секунду назад.

Страшно жгло солнце. Это было уже не то, милое, не очень щедрое, веселое солнышко беззаботного городка Сау-Сэлито, но раскаленное, ослепляющее солнце пустыни. Оно заливало огромную жаркую равнину и высоченную квадратную башню кроваво-красным. Нескончаемое множество ступеней уходило в крутую, не доступную ни глазу, ни голосу высоту, теряясь в фиолетово-багровых облаках.

Прямо передо мной лежал вытянутый в последней судороге труп худого смуглого человека в грязном тюрбане и короткой юбке на бедрах. Я вспомнила эту юбку трапецией, одеяние рабов, изображенных на картинках древнего Египта. Одежды и вид окружающих были из тех же картинок: полосатые халаты, грязно-белые хламиды, пестрые тюрбаны, опять же эти дурацкие юбки трапецией. Я не могла видеть себя, только на ногах моих обнаружились странные сандалии, в руках, я скорее чувствовала, чем видела, нервно вздрагивал бич. Я чувствовала обнаженность и обожженность своих плеч. Бич еще шевелился, как живой, пытаясь успокоиться после бешеной работы.

На голову трупа слетелись три жирные вороны. Они сели и стали ждать.

Лица вокруг тоже чего-то ждали и ничем хорошим это что-то оказаться не могло: глаза выражали страх. А за страхом гнездилась ненависть, грозившая вот-вот прорваться наружу.

Что-то всплеснуло в моем горле, все тело пронзил жуткий звон непонятной струны. Струна дрожала, звенела. Звон ее заполнял ужасом все мое существо. Подходя к горлу, вибрации струны оседали, превращаясь в противную вязкую слюну во рту. Извне не доносилось ни одного звука. Даже карканья ворон не было слышно, только клювы их беззвучно, как в немом фильме, открывались и захлопывались.

Если бы мне удалось встряхнуться и заорать, колебания страшной струны прекратились бы, оставили бы меня в покое, но мне никак не удавалось овладеть собой достаточно сильно, чтобы встряхнуться и заорать. Струна билась во мне все сильнее, сильнее, вибрации ее превратились в агонию, я почувствовала, что умираю. Когда частота звука стала совершенно невыносимой, я окончательно умерла. Исчезла, растаяла, растворилась.

В чем? Не знаю.

Кошмар закончился.

Стало спокойно. В первую очередь, площадь заполнилась звуками.

Одежды, как по волшебству, сменились на современные.

Голуби остервенело доклевывали то, что осталось от сосиски.

– Да нет, – сказал Серж. – Если бы они кушали живое мясо с кровью, вот тогда их можно было бы назвать хищниками.

– Значит, вороны не хищники? – с издевкой ответил Алекс.

Деби попался однажды на экзамене русский рассказик, а в нем фигурировало словосочетание "да нет". Сбитая с толку, она после того злосчастного экзамена позвонила мне и долго разглагольствовала по поводу того, что если да, то причем тут "нет", а если нет, то почему бы в этом сразу честно не признаться.

Деби могла бы объяснить хоть что-нибудь в том, что происходило сейчас со мной: она увлекалась всякими странностями…

Рука моя тряслась, пока вытаскивала сигарету, неизменный "Капри". Наконец, удалось закурить и только тогда я стала понемножку успокаиваться наново. Деби мне сейчас не хватало просто катастрофически… С ее знаниями и библиотекой… Надо же было с ней поссориться.

– А что ты думаешь? – с интересом спросил меня Серж. – Хищники – это только те, кто питается живым мясом или любым?

– Ничего не думаю.

– А все-таки?

– Отстань.

Все мое тело теперь ныло. Даже рот открыть было лень, не только думать.

– Нет, ты скажи, – стал настаивать Алекс.

– Ты надоел мне до смерти, понимаешь?

Заорать мне в любое время ничего не стоит, а уж сегодня, по выражению американцев, в отличие от нашенских двух пальцев, это был кусок торта. Сейчас я, кажется, орала, еще не успев по-настоящему раскрыть рта. Откуда только силы взялись.

– Завтра съеду.

– Скатертью дорога.

По-моему, Алекс приятно удивился. Может, решил, что я таким образом проявляю свою любовь…

Мы вернулись в Сан-Франциско последним катером. По палубам гулял вечерний ветер, у меня, да и у моих спутников, зуб на зуб не попадал от холода, поэтому мы расположились внизу, у бара. Прислонив голову к столу, я продремала всю дорогу.

На пристани мы, вроде бы уже на правах старых знакомых, поцеловались с Сержем на прощание. Не по-настоящему поцеловались, а так, чмокнулись. Губы у него были большие, приятные. Я опять почувствовала странное родство с ним, хотелось прилипнуть к нему всем телом и уже никогда не отлипать. Впрочем, нет, родство не тел, а сущностей, что ли. Родство на каком-то ином, высшем уровне, не понятном мне самой. Даже с первой любовью такого не было, тогда вообще все ощущалось по-другому, а вот теперь… Серж кивнул и сказал: – Я позвоню.

Всю обратную дорогу в машине меня одолевали мысли о судьбе. Почему я возвращалась и должна была провести ночь не с Сержем, с которым желала провести ночь и всю оставшуюся жизнь, а с Алексом, противным мне от кончиков волос на голове до тупых носков своих венгерских туфель, как-то незаметно сменивших вчерашние красовки? Почему судьба распорядилась со мной именно так, а не иначе? Ей-то что с того? Или мне обязательно всегда должно было быть плохо? В том смысле, что я не имела права чувствовать себя счастливой. Опять же, почему? Кому-нибудь хорошо от того, что я несчастна? Алексу? Нет, ему было плохо: не мог же он не понимать, как сильно раздражал меня.

Была, конечно, надежда на следующий день. Но позвонит ли Серж завтра? Вдруг он потеряет мою визитку? Вдруг решит, что ни к чему? Если не захочет, не потеряет, говорила я себе. Но я не желала допускать этого "если". Мне надо, чтоб захотел позвонить, мне надо, чтоб позвонил. Я желала встретиться с Сержем. Только я и он. Боюсь ждать, ненавижу ждать, Серж мне нужен был сию минуту. Не Алекс, а Серж.

Я услышала телефонный звонок, когда вытаскивала из сумочки дверной ключ. Телефон зазвонил как-то очень неожиданно и очень тревожно. Руки у меня затряслись, ключ сначала не попадал в замочную скважину, потом проворачивался неправильно, потом ни в какую не вытряхивался обратно. Но на другом конце провода, по-видимому. решили ждать до победы. И автоответчик почему-то не включался. Телефон звонил, я успела. Выяснилось, зря торопилась: Это был совсем не Серж.

Это был тот самый Стюарт, злосчастный Стюарт Хикки, из-за которого я поссорилась со своей единственной подругой. Вернее, она порвала со мной.

– Я все время о тебе думаю. – Стюарт похоже решил осчастливить меня вконец.

– Не имеет значения, – напрямик отрезала я.

– Имеет значение для меня, – герой-любовник из чужого романа вкрадчиво гнул свое.

– Деби из-за тебя не хочет со мной разговаривать.

– Она сумасшедшая.

– Она моя подруга! – запальчиво возражала я. – И я совсем не хотела ее терять.

– Ее чувства ко мне – это ее проблема, – резонно заметил Стюарт.

– Я ее друг, значит, это стало и моей проблемой.

– Если ты не хотела меня видеть, зачем ты тогда писала мне? – напомнил Стюарт.

Да, я писала ему. Стюарт Хикки был нужен не мне, а ей, конечно, но я писала ему. По заранее запланированному нами обеими сценарию я искала встречи с человеком, которого долго и безнадежно любила Деби.

План составился в один из вечеров. Мы с Деби сидели вдвоем на ее красном диване, курили и жаловались друг другу на одиночество.

– Наверно, я самая уродливая женщина в мире, – жалостно вздыхала Деби. – Раз я никому не нужна.

– Нет, – не менее жалоство отвечала я. – Самая уродливая и самая не нужная – это я.

– Ты хорошенькая, – возражала Деби. – Мужчины на тебя оглядываются.

– Они и на тебя оглядываются.

– Но не тот, кто нужен.

– Еще бы знать, кто нужен…

Деби посмеялась, а потом заплакала. Значит, вспомнила Стюарта.

– Откуда же ты знаешь, что он не звонил, если телефон постоянно отключен? – возмущалась я.

– Я нарочно отключаю, – прорыдала Деби. – Когда телефон отключен, я хоть надеюсь, что может быть, Стюарт звонил. Но ведь я знаю: когда он захочет, он просто придет, и звонить не будет…

– Вот видишь, разве можно так…

– Мне все равно никто другой не нужен.

Когда Деби заводилась о Стюарте, остановить ее не было никакой возможности.

– Может, мне с ним поговорить, – неуверенно предложила я.

– Тогда он сразу захочет с тобой переспать.

У нее даже слезы на секунду высохли. – Если я узнаю, что он с тобой спал, я умру.

– Мы с тобой подруги, и ты так обо мне думаешь…

– Он тут же потащит тебя в кровать, а ты не устоишь, я знаю.

– Подумаешь, принц!

– Ни одна нормальная женщина перед ним еще не устояла!

– А если я с ним поговорю, не как женщина, а как гадалка?

– Знаешь, гадалкам он верит…

В голосе Деби рванулась надежда. Но немедленно погасла. – Ты станешь ему гадать, и он в тебя влюбится.

– Ну, как хочешь.

Я обиделась, но она вернулась к этому разговору через несколько дней. Видно, надежда не давала ей покоя.

Деби взяла с меня слово ни при каких обстоятельствах не вступать в интимные отношения со Стюартом, а потом дала мне его адрес и рассказала подробно о нем и его жизни. Она даже составила письмо, в котором я предлагала погадать, первый раз бесплатно, и сама же отпечатала рекламку на компьютере. Мне только осталось поехать по адресу и запихнуть бумажку в почтовый ящик Стюарта.

Вот с этого события, между прочим, и началась моя карьера гадалки и советчицы.

Стюарт позвонил в тот же вечер. Он хотел что-то сказать для начала, но я не дала ему даже рта раскрыть: в конце концов, что бы случилось, если бы это был кто-нибудь другой, да и кто это мог быть…

– Я тебя вижу, – замогильным голосом сказала я.

– В самом деле?

– Высокий, серые глаза, длинные русые волосы косичкой… Ты много учился, но знаний своих на работе не применяешь…

Я знала от Деби: Стюарт учился искусствам, но художника из него не вышло, в результате он после всех своих учений работал на такси.

– Похоже, ты сейчас в кризисной ситуации.

Это была скорее отсебятина, но сработала, пойдет разве человек гадать, если у него все в порядке…

– Да, – только и сказал Стюарт. Я никогда ни до, ни после, не слышала, чтобы голос так ясно выражал потрясение.

В качестве выхода из кризиса я честно готовила ему Деби, но Стюарт сразу прервал меня предложением о встрече.

В общем, никто и ахнуть не успел, отношения профессиональные соскочили на личные. В тот же вечер воспламененный Стюарт примчался, в тот же вечер случилось все то, чего боялась Деби. Случилось только из-за моего чисто русского пристрастия к авосям. И хватило-то меня на одну встречу, но встреча эта произошла, дав тем самым Деби все основания бросить трубку.

Зато Стюарт мог бы уже и прекратить донимать меня звонками.

– Оставь меня в покое! – с надрывом сказала я.

– А если я хочу погадать? За деньги?

– Сунь себе эти деньги в… – в английском нет смачного русского слова "сунь", или я не знаю этого слова. Пришлось обходиться словами знакомыми, их оказалось вполне достаточно. Стюарт обиделся и больше в течение этого злосчастного вечера не звонил.

Весь вечер, пока готовила на кухне ужин, накрывала на стол, убирала со стола, мыла опять наново загаженную Алексом ванну, принимала душ, – весь этот вечер меня не покидали сумбурные, но вполне определенные мысли о Серже.

Ночью Алекс приставал ко мне со своим одиночеством, размахивая попеременно то бродвейским приобретением, то всеми своими конечностями, но я так громко и злобно сказала "Нет", что он вздрогнул, будто от неожиданности, что-то как будто понял и в конце концов прекратил свои поползновения. Он, правда, повторял потом много раз, снова и снова, что зря тогда потратил сороковник, и зачем только, в таком случае, нужно было бросаться на гнусный аппарат, не себя же им, в конце концов, а вообще-то, почему бы и нет, но ведь не самому же…

Я плохо слушала сетования Алекса и все думала, думала о судьбе и о Серже. Я засыпала и сразу же просыпалась от того, что мне было тревожно. Как ни старалась забыть о том, что случилось в Сау-Сэлито, но уже под утро мне приснился сначала и во всех подробностях Сау-Сэлитовский кошмар: залитая жарким солнцем пустыня, высоченная башня с уходившими в фиолетовые облака ступенями, вороны на трупе, бич в моей руке. Проснулась я в холодном поту, пошла на кухню и выдула чашку крепкого кофе, потому что стала бояться снов.

Взяв какой-то детектив Гарднера, я в результате заснула все-таки, но уже утром, за кухонным столиком, с книжкой в руке. Мне опять приснился труп: мы с Сержем его прятали от Перри Мейсона, делая все возможное, чтобы упрятать труп подальше. Содрогаясь, я даже пыталась его есть, чтобы уничтожить. От одних воспоминаний об этом отвратительном, ужасном сне, все мое существо продолжало содрогаться утром, потом целый день и вообще еще очень долго. Помню, подсознательно все равно чувствовалось: с таким запахом ничего не спрячешь.

Я и проснулась от резкого, назойливого запаха китайской кухни: кто-то из соседей готовил с утра пораньше вонючую гадость.

Глава 5

Утром Алекс исчез из моей жизни, я очень надеялась, навсегда. То есть, эту ошеломительную новость я и сообщила ему на прощание, что больше никогда не желаю его видеть. Уж не знаю, что творилось у него в душе, как там он добрался до Рино в своей облезлой каракатице… Сознание собственной виноватости, безусловно, приятных ощущений не вызывает. А, один чёрт: нам не привыкать, ведь я всегда чувствую себя во всем виноватой. Зато как приятно избавление! Хлопоты с противным московским музыкантом закончены!

Бедные мои клиенты: я ни на ком не могла сосредоточиться.

Гадалка-то я, конечно, доморощенная, но отнюдь не такая уж плохая. И у меня иногда случается гадание, вроде откровения. Раскладываешь карты, но в определенный момент чувствуешь, что не пытаешься вникнуть в их значение, говоришь, независимо от карт, независимо от своего сознания. Слова возникают где-то отдельно, сами по себе. Затем, полностью сформировавшись в предложение, выливаются на свет божий, произносимые твоим голосом, но совершенно без твоего участия. Твой голос как паром, на котором готовые фразы добираются до места назначения, то есть, до ушей клиента. Что это? Не знаю. Как получается? Не имею понятия.

Но после такого гадания могу очнуться, вообще ничего не помня, ни сидевшего передо мной человека, ни времени, ни самое себя. Клиенты потом не без страха признают: сбылось все в точности, я сама начинаю себя опасаться. Или, может, не себя?

Сегодня мне это чудо, конечно, не грозило. После бессонной ночи, да еще когда поминутно смотришь на телефон, о вдохновении ли речь?

Клиентки утренние оказались какие-то неинтересные. Бормоча каждой стандартную ерунду, я едва дождалась перерыва.

А в два, прикрыв свою лавочку, легла было вздремнуть, но спать мне на этот раз не пришлось. Сначала, едва только стоило прикрыть глаза, за стеной тут же голодным тигром взревел пылесос. Потом где-то неподалеку стала захлебываться лаем собака. Следом, будто в ответ, пронзительно и горько, как несправедливо обиженный ребенок, заплакала кошка.

Кошачьих страстей мне никогда не выдержать. Я сбежала. С тяжелой, забитой всякой дрянью головой, на свое озеро, на оставшееся до пяти время. В пять должна была появиться новая дамочка, из наших, со смешной и обреченной фамилией Накойхер.

Я села на любимое бревно, закурила и стала думать о Деби. Надо было попытаться позвонить ей еще раз… Я сама не заметила, как отключилась, а очнувшись, огорчилась: народу у озерца прибавилось.

Недалеко от меня, под присмотром двух бабушек, копошились на травке две малышки, обеим, наверно, годика по четыре.

Я замечала их здесь и раньше. Говорили они по-русски. Бабушки были чем-то похожи друг на друга: обе в очках, обе в одинаковых коротких стрижках, только у одной я давно отметила пухлые холеные руки с ярким лаком, у второй на сухоньких натруженных руках лак был бледный. Та, что с бледным лаком, импонировала мне больше: вид у нее был какой-то настрадавшийся, что ли, в глазах за очками проглядывались изученные, как хорошие знакомые, образы, преимущественно из русской классики. Этакая состарившаяся Настасья Филипповна.

Та, что с ярким лаком, щеголяла золотым зубом и резким громким голосом. Я, разумеется, с первой же встречи, моментально воспылала к ней "любовью": бывших партайгеноссе, на худой конец, просто деляг, узреваю сразу и безошибочно. Внучку ее, раскусив тоже с первого же знакомства, я, не стыдясь, возненавидела так остро, будто это был не четырехлетний ребенок, а мой личный враг. Девочка это чувствовала, пару раз даже подходила близко. Немигающе долго, только маленькие дети так могут, она смотрела мне прямо в глаза, причем оба раза я первая не выдерживала, отводила взгляд.

Надо же было появиться этим двум парам бабушек-внучек здесь именно сейчас, когда и без них было тошно, а каждое наблюдение их ввергало меня в депрессию. Ход последовавших событий я наперед знала заранее, в предыдущие столкновения с этими людьми изучила. Все отрепетированным спектаклем получилось сегодня, как получалось до сих пор.

Партайгеноссе громко хаяла Америку: все ей здесь было не так. В который раз она объясняла натрудившейся за жизнь собеседнице, что ТАМ жила в роскошной квартире с собственной библиотекой, сплошные собрания сочинений, и, конечно, икру ложками жрала…

Уж эти мне мерила совдеповских благ.

Если бы она только икру жрала, я бы ее, может, не так сильно ненавидела, плевать бы мне на нее было, подумаешь, икра… Но собрания сочинений… Самое страшное, самое оскорбительное – это собрания сочинений.

Особенно, как вспомню ночные бдения в очередях, а потом дядя Вася-инвалид, громко цокая орденами, забирал последнего Блока. Или Гумилева. "Дядь Вась, ведь это не детектив даже – стихи" "А хочь стихи, хочь дефектив, нам татарам…" "Да вам-то зачем?" "Из прынцыпа!" "Да вы ж читать не будете!" "Зря, что ли, кровь проливали!" А сборы макулатуры – двадцать кило за книгу? Сколько я в эти пункты всякой брежневской дряни, стоя в автобусах, перетаскала, пока узнала, что, умные люди, оказывается, просто рубли давали…

А теперь бывшей партайгеноссе плохо здесь, видите ли. Книг, что ли, не достает? Да ведь и икорка продается – все равно, плохо!

– У вас здесь пенсия, всякие программы, – увещевала делягу спутница.

– Да что там программы! – возмущалась зажравшаяся икрой. – У кого их нет! Знали бы только, КЕМ я ТАМ была! Кем я там была!

Тем временем две маленькие девочки, одна беленькая, большеглазая, вторая потемнее и поживее, сходились лицом к лицу, принюхиваясь, наподобие собачек. Та, которая потемнее, внучка партайгеноссе, приятно улыбаясь, лезла обниматься. Беленькая же, наоборот, сначала держалась напряженно, но в какой-то момент поддавалась чарам объятия. Расслабившись, бедняжка теряла, вернее, отбрасывала за ненужностью, способность к сопротивлению. Тогда приятно улыбавшаяся девочка, едва дождавшись этого момента, все с той же милой улыбочкой одним толчком швыряла подружку на землю.

Эту сцену я уже знала наизусть, потому что она проигрывалась из встречи в встречу. Из раза в раз я мысленно подсказывала беленькой не поддаваться. Вот и сейчас думала: "Не давай ей толкнуть себя", "Держись, не поддавайся", "Ну, миленькая, не дай ей опять себя подмять" и так далее. Но спектакль доигрался по тому же сценарию.

Как всегда грохнувшись, беленькая малышка заревела. В этом реве звучала обида опять, в который раз! – обманутого доверия.

Может, это и глупо, но мне казалось, миролюбивая поддавалась агрессивной, заранее понимая, что та может толкнуть, то есть, зная наверняка, что толкнет, но с непонятной надеждой на то, что вдруг не толкнет, вдруг ее отношение изменится, вдруг она уже стала лучше…

Это была древняя, как библия, заранее обреченная на провал попытка победить зло добром… Впрочем, знаю, я склонна к преувеличениям.

Бабушки обычно не вмешивались.

Я тем более раньше не встревала. Но сегодня, то ли нервы были на взводе, то ли терпение лопнуло, только я встала и громко сказала: – Знаете, кто растет у вас?

Обе женщины, как по команде, повернулись ко мне.

Обратившись к партайгеноссе, я почувствовала знакомую легкость в голове, спутницу хорошего гадания, и немедленно увидела мадам как бы за стеклом. Всмотревшись, я поняла: это стекло отделяло гостиничного администратора. Вот, значит, кем там была партайгеноссе! Что и говори, лицо крайне людям необходимое. Я видела её, восседавшую с пустым и надменным лицом по ту сторону застеклённого барьера. К ней обращались, ее умоляли, ей угрожали, перед ней плакали, ей льстили, ее пытались задобрить… Все было тщетно. Администраторша не поворачивала на просителей головы. В лучшем случае, так и не подняв на стекло глаз, безучастно цедила: – Местов нет.

– Вы в гостинице работали? – спросила я.

– А вы откуда знаете? Что-то я вас не припоминаю…

– Вы же никого в упор не видели…

– Кого надо, видела! – Она засмеялась неприятным резким смехом, сверкнув золотыми зубами.

Вторая бабушка отвернулась: чувствовалось, ей неприятен этот смех, как и все случившееся.

– Так кто же у меня растет? – не без кокетства переспросила бывшая администраторша, явно ожидая похвалы.

Я отчеканила: – Некрасивая подлая змея!

Спутница администраторши взглянула на меня с изумлением, обе дамы рты раскрыли от неожиданности.

– Лучше бы она вообще никогда не выросла! – с большим воодушевлением закончила я.

Обе малышки, посмотрев на меня с недоумением, одинаково распустили рты. Дружно зарыдав, девчушки мгновенно стали похожими друг на друга.

Бывшая администраторша, недолго думая, громко пожелала мне: – Чтоб ты сама сдохла, сука!

После этого она взяла за руку своего ревевшего зверя и удалилась.

Ее спутница укоризненно сказала: – Да что вы, разве можно так… Все-таки, ребенок…

– Ребенок? Это исчадие ада!

– Могу согласиться с вами в том, что воспитание безусловно не блестящее… – осторожно начала моя собеседница, но я горячо перебила ее:

– Моя бы воля, я бы запрещала таким родителям производить себе подобных.

Она только усмехнулась, и я с жаром воскликнула:

– Что вырастет из этой маленькой гадины!

– Большая гадина, конечно… – вздохнула женщина в ответ. – Но тем не менее, так нельзя.

– А как? – мрачно поинтересовалась я.

– Если б знать… – Моя собеседница горько усмехнулась: – Я хотела бы свою переделать, хоть немного, но нет… В этом возрасте уже характер. Вот, глядите, демонстрирую назидательный диалог…

Бабушка по-взрослому обернулась ко все еще всхлипывавшей внучке и посоветовала:

– А в другой раз ты ее раньше толкни!

– Она упадет, – поделилась своими соображениями малышка.

– Так ей и надо.

– Ей будет больно.

– И пусть ей будет больно. Она заслужила, чтобы получить боль.

– Я не хочу сделать больно.

– Но ведь она делает тебе больно.

– Я не могу сделать больно.

– Тогда кто-нибудь всегда будет делать больно тебе.

– Мне не очень больно.

– А, может, ты боишься?

Малышка молча сопела, но все-таки, вполне решительно, ответила: – Нет. Я не хочу делать больно.

Женщина внушительно посмотрела на меня: – Видали? А вы говорите, воспитание… – хотя о воспитании вспомнила именно она сама.

Я молчала. Я чувствовала себя, будто меня сзади по голове треснули.

– Ну, милая моя, с волками жить, по-волчьи выть, – в заключение объявила состарившаяся в Совдепии Настасья Филипповна.

Бедная девочка в третий раз заревела во весь голос и прорыдала вывод: – Я не хочу жить с волками!

По-видимому, последняя реплика прозвучала сверх ожидаемого не только для меня: у бабушки слезы брызнули из глаз, она стала обнимать дитя. Покрывая поцелуями несчастное, мокрое от слез личико, женщина приговаривала: – Ах ты, моя умница, ах ты, моя глупенькая Как же мне тебя уберечь от волков, господи.

Она снова внушительно взглянула на меня и сказала: – Видали пацифистку?

У меня в глазах тоже стояли слезы: хотелось упасть на колени перед этой крошкой: то ли целовать заплаканные щечки, то ли молиться на нее, все еще всхлипывавшую маленькую мадонну…

Совсем в растрепанных чувствах явилась я на встречу с клиенткой. Бедная маленькая девочка из головы не шла, я все думала о том, как мало рождается таких на свет, и во что они в конце концов превращаются, и как тяжело жить среди волков, а куда денешься, тоже непонятно…

Дамочка по фамилии Накойхер оказалась вполне симпатичной. Она, наверно, была очень одинокой, в полном соответствии со своей фамилией. Вела себя, как человек, которому необходимо выговориться. Меня почти не слушала, все пыталась рассказать о себе, своих проблемах и своих планах. Я до сих пор благодарна ей: в болтовне ее можно было не принимать участия.

Вечером, когда ушел последний клиент, я опять, в который раз посмотрела на телефон. Тот молчал. Жестоко, даже с некоторой издевкой.

Я закурила. Голова моя стала легкой от заполнившего ее дыма. Я легла на диван, закрыла глаза и стала представлять себе Сержа.

Сначала я представила блондина на средней палубе, затем образ Сержа стал четким. Добившись этого, я попыталась более или менее долго удерживать его перед глазами, а уже, когда смогла сделать последнее, стала приближать, притягивать этот образ к себе.

Теперь он стоял прямо передо мной и преданно, точно выполняя мои желания, смотрел в глаза.

– Позвони мне.

Серж молчал. Я стала просить его позвонить. Умоляла на все лады. Он заколебался. Я представила себе: вот он подходит к телефону, вот снимает трубку, вот набирает мой номер. Я ясно видела его пальцы и каждую цифру на телефоне.

Мне пришлось прокрутить эту сцену в уме несколько раз, всякий раз немножко по-другому. То это оказывался телефон-автомат на улице, то телефон в номере гостиницы, то телефон в чьей-то квартире. Оканчивалась же эта сцена всегда одинаково: пальцы Сержа нажимали на кнопки с цифрами моего номера. Я ясно видела: семь, пять, девять, два, девять, семь, три…

Через полчаса, взмокнув от усталости, я встала, бросила последний взор на проклятый телефон и решила выйти подышать. В дверях меня застал прозвучавший слишком громко и, пожалуй, слишком тревожно призывный звонок. Я даже вздрогнула. В мгновение ока я оказалась у телефона. Прикрыв глаза, стала отсчитывать секунды, но долго продержаться не смогла: взяла трубку на счете три и сразу узнала муторный голос Алекса: – Черта с два удастся мне тут устроиться. Но этот тип обещал помочь.

Я глубоко вздохнула, а потом долго выдыхала, прерывистыми ступеньками, с присвистом и грустными мыслями о судьбе: – Какой тип?

– Ну этот… Вася, Гриша, Федя.

– Сам ты Федя.

– Ну Юра, в общем, неважно…

– Ты откуда звонишь?

– От него.

– Так хотя бы имя, блин, запоминай, – на этой сакраментальной фразе я бросила трубку.

Ненавижу ждать. Самое страшное для меня – это ждать. Не выношу ожидания. Хоть телевизор включить, что ли.

То, что я увидела по телевизору, должно было бы заставить любого содрогнуться от ужаса и неожиданности.

На экране тигр жрал оленя, впившись тому в загривок. Картина сменилась крокодилом, который гнусно разевал челюсть, тоже кого-то там поедая, потом другими, черт знает, как называются, зверьками, которые жрали друг друга, наконец, в крупном плане, какими-то насекомыми, которые, – ни за что не догадаться – терзали других насекомых.

Я остолбенела. Через секунду дружное сжирание ближнего разъяснилось: оказалось, рекламировались новые видеокассеты о жизни хищников. Это своим любознательным детишкам мамы-папы покажут серии из жизни животных: кроваво-страстные фильмы, в придачу ко всем трах-бахам, которыми забиты экраны и магазины. Вот той, внучке партайгеноссе из парка…

Переключив, я увидела мерзкую кошачью морду с противно фосфоресцировавшими зелеными глазами. Это уже рекламировалось средство от кошачьего запаха. Будто кошачий запах можно чем-то вывести или хотя бы смягчить.

Пришлось переключать опять: кошек вообще с детства терпеть не могу.

Теперь на экране появилась болезненная рахитичная голова оголодавшего негритянского ребенка с грустными глазами. В крупном плане огромные расшлепанные губы, обметанные серой дрянью.

Комментировала этого несчастного ребенка женщина с лицом, похожим на ту самую кошачью морду, которую я только что отключила. При виде этого лица я перестала искушать судьбу и, матернувшись для острастки, хлопнула на "офф". Интересно, поступает хоть что-то из пожертвований несчастным детям или все идет на красивую жизнь болтунов – радетелей да на рекламу?

"Дети, вы живете в самой лучшей в мире стране, где все для вас…"

Господи, как давно это было: первый день школы, вылившийся дома в монолог: – Мама, почему учительница сказала, у нас в стране самое счастливое детство, а ты всегда говоришь "Денег нет" и вообще? И почему Америка плохая?

До сих пор помню материн дикий взгляд в ответ на мои философские изыскания и её же, не менее дикий вопль: – Ты меня посадить хочешь? В детдоме вырасти хочешь?

Она схватила меня за плечи и стала сильно трясти: – А ну, повторяй! – требовала моя мама: – У меня счастливое детство!

И я, семилетняя, захлебываясь в слезах и соплях, рыдала, повторяя без конца одну и ту же фразу: – У меня счастливое детство! У меня счастливое детство! У меня счастливое детство!

А в двадцать семь, без зазрения совести оставила материну могилу и укатила в плохую Америку. Учительницей была моя мама, историю преподавала и гнусную науку с непроизносимым названием "Обществоведение"… А похоронили ее на еврейском кладбище, рядом с местом, где до этого нашла себе последнее пристанище тетя Муся… К чему только вспомнилось… Так старательно забываемое, казалось, надежно забытое…

На этих малоприятных мыслях я обнаружила, что уже несколько минут, а на самом деле, бесконечность стою по стойке смирно, вперившись взглядом в зловредный телефон. Стою и плачу.

Надо было что-то делать, спасаться, мириться с Деби, наконец…

Номер ее не отвечал, видно, по привычке отключилась. Я, как в старинном романсе, накинула черную шаль и выскочила. Вдогонку, будто только ждал, чтобы дверь хлопнула, прозвенел-таки телефон, но я приказала себе не возвращаться.

Если сразу вырулить на бульвар Линкольна, то минут через десять начинается дом, где живет Деби. Парковки, особенно вечером, не найдешь, и сейчас ее не было; пришлось на авось оставить машину у ближайшего гаража. Хорошо, хоть входная дверь в дом оказалась открытой.

Я взлетела на второй этаж, одним махом запрыгнула в правый конец коридора, нажала кнопку звонка и держала, пока не услышала легкое шурование по ту сторону двери. Голос Деби спросил по-английски: – Вы что там, с ума спятили?

– Открой дверь, – попросила я почему-то по-русски.

Дверь приоткрылась, Деби выглянула.

– У тебя все в порядке?

– Не уверена.

Деби кивнула и, наконец, посторонилась, впуская меня внутрь.

Вид у нее был какой-то глупый, голос размягченный, хриплый. И улыбалась она глупо, нерешительно.

– Ты в порядке? – я принюхалась: ни алкоголем, ни марихуаной вроде не пахло.

– Чьто ти нюхиваешь? – еле-еле выговорила по-русски Деби.

– Ну и произношение! – сказала я. – Нам пора опять начинать разговаривать.

– Надеюсь, не сейчас…

Она опять перешла на английский. Тотчас же из спальни раздался мужской голос: – Что ты имеешь в виду?

Деби пожала плечами и одарила меня долгим взглядом в упор. Взгляд этот просил меня исчезнуть.

– Я только хотела узнать, все ли в порядке, – пробормотала я.

– Я тебе завтра позвоню, – пообещала Деби и быстро добавила: – Я больше не сержусь.

Что ж, спасибо на добром слове. Я кивнула и уже было ретировалась, но в этот момент дверь спальни настежь растворилась, выдохнув запах распаренного тела с примесью смягчающего крема. В гостиной показался протиравший глаза Стюарт Хикки, одетый в пляжное махровое полотенце. Мое ни кара ни гуа срабатывало безошибочно во всех случаях жизни… Впрочем, вся эта возня с героем из чужого романа была мне так безразлична.

Стюарт узнал меня, наконец, и торжествующе ухмыльнулся.

– Хочешь выпить? – из вежливости, но с напрягшимся лицом, предложила по-английски Деби; по-русски же она закончила, как я ее сама и научила: – А не пошла бы ты…

Мне оставалось только кивнуть, еще раз извиниться и распрощаться.

Наклюкаться, что ли? Я заглянула было в какой-то бар, но там в прочном пивном духу околачивались подозрительные типы в татуировках; наклюкиваться сразу расхотелось. Деваться было некуда, только явиться домой и – в койку. А телефон по рецепту Деби отключить к чертовой матери.

Но, к счастью, я не успела отключить телефон: звонок раздался за секунду до приведения сего благого намерения в исполнение, и я автоматом, ни о чем хорошем не успев возмечтать, взяла трубку.

Это, наконец, был Серж.

Глава 6

– Как жизнь? – Небрежно спросил Серж. Моя депрессия улетучилась, едва я услыхала его голос. – Уехал твой гость?

– Слава Богу!

– Скучаешь?

– Рада тебя слышать.

– А потом тоже скажешь: "Слава Богу"?

– Ну это уж даже для такой гадалки, как я, непредсказуемо, что я потом скажу… – Я кокетничала напропалую. Даже если отбросить все, что я там себе насочиняла насчет близости, я все равно была без ума от Сержа.

– Может, все-таки предскажешь?

Голос его звучал вкрадчиво, я тем же тоном ответила: – А ты приезжай, позолоти ручку… Может, и предскажу…

Сердце мое с сумасшедшим темпом отстукивало каждую минуту ожидания; к счастью, Серж явился довольно скоро: по-видимому, звонил откуда-то неподалеку.

Большие губы его были сложены несколько язвительно, уж он-то знал себе цену. Эмигрантских комплексов, да и комплексов вообще, в отличие от Алекса, у него не было, это я сразу отметила.

Мы поцеловались тут же, в дверях. Сначала в качестве приветствия, потом еще разок в качестве приветствия, а потом сами не заметили, что приветствия давно закончены и наша лодка уплыла далеко в Париж. Я уже и размякла было, но приоткрыла глаза и обнаружила, что губы Сержа все еще складываются язвительно… Или опять… В общем, я пришла в себя и отстранилась.

Мой гость вошел, плюхнулся на диван и картинно протянул ко мне руки.

– Перебьешься, – сказала я, как могла, небрежно, чем наступала, можно сказать, себе на сердце. – Кофе будешь, чай или как?

– Или как, – ответил Серж.

Он вытащил из внутреннего кармана куртки плоскую бутылку. – Для чего я тогда явился?

– Я не поняла, ты что же, во мне собутыльника ищешь?

– Не только… А ты во мне?

– Погадать я тебе обещала, ты забыл?

– Значит, предлагаешь довериться?

– Разве можно доверяться гадалкам и одиноким женщинам? Так, только что, для острастки.

Бормоча всю эту чушь, я взяла бутылку и залихватски покрутила в руках, затем поднесла к глазам. Предпочитаю шнапс всяким водкам-коньякам. Этот оказался не просто шнапс, а мой любимый, персиковый.

– Что-то меня последнее время на сладкое потянуло, – признался Серж.

– А я водки вообще не пью, – легко согласилась я.

Я действительно не беру в рот водки со времен ранней юности, когда меня подпоили одним жутким вечером до невменяемого состояния. Может, само по себе это не было бы так страшно, но пьянкой тот день не закончился: меня повели в кино. Воспоминаний о том походе в памяти осталось немного. Помню, что дорогой я все время хваталась за всех подряд, боясь упасть. В результате все вокруг почему-то падали, а я дошла. И этим окончательно себя погубила.

Воздуха в кинотеатре совсем не было. Вместо воздуха в зале густо висела жара вперемешку с прокисшей духотой. А малейшее неосторожное движение вносило в это амбре завершенность в перемежавшейся последовательности запахов: то водочного перегара, то капустной отрыжки, то не мытых со времен потопа ног.

Фильма я не помню категорически.

Зато помню, что с головы то и дело куда-то назад сваливался берет. Я оглядывалась и всякий раз сталкивалась взглядом с одной и той же немолодой женщиной, которая мне этот берет подавала. А самое главное, что осталось от того случая, – это ярко сквозившее во взгляде незнакомки отвращение. Я до сих пор содрогаюсь, когда в памяти возникает выражение глаз моей судьи: омерзение ко мне, моему берету, всему моему виду.

После этого похода в кино, я слегла. В буквальном смысле слова, заболела. Мне пришлось промаяться три дня. Все это время я валялась с утра до вечера, до краев заполненная скверной тошнотой, головной болью и настойчивым желанием умереть, а еще после этого уже никто никогда не мог заставить меня не то, что выпить водки, лизнуть или даже нюхнуть.

Мы немного поговорили о спиртных. Оказалось, и Серж водки не пьет: и у него когда-то был в жизни похожий вечер. Да и у кого из нас не было в прошлом хоть одного такого приключения?

– Я и не думал, что ты пьяница, – одобрительно хмыкнул гость.

– Какая же я пьяница?

Мы недолго перебрасывались незначительными фразами: разговоры служили только короткой прелюдией к чему-то другому, тому, ради чего нас неожиданно свела судьба. Я желала этого так сильно, что все тело мое дрожало мелкой дрожью. По-моему, Серж завелся не меньше меня.

Что наша сегодняшняя встреча при любых обстоятельствах закончится в кровати, было всем ясно с самого начала, да это, в итоге, и было то единственное, чего мы оба хотели, к чему оба стремились. Дурацкое язвительное выражение Сержа, правда, отталкивало меня сначала, но ненадолго хватило нас обоих: он расслабил свои губы, я – свои мышцы с нервами заодно.

Серж заснул мгновенно, я же долго маялась в полусне. Мысли мои незаметно конденсировались в голове из легкого тумана, приправленного шнапсом и сигаретным дымом, но не успев приобрести ни плоти, ни формы, таяли, так же незаметно превращаясь обратно в туман.

Даже не мысли это были, а так, всякая чепуха: например, что приятно целоваться, когда у партнера мягкие губы… Или, что приятно засыпать на его руке… Что рука эта именно, как и полагается по штампам, горячая и надежная. Я прижималась фасадом к горячему боку Сержа, с удовольствием вдыхая запах его кожи… А может, это были духи…

В общем, что и требовалось доказать.

И сама не заметила, как вдруг оказалась опять наедине с трупом в "жуткой жаркой Африке", или где уж там происходили замучившие меня совсем за последние два дня кровавые страсти. На этот раз я тащила труп неведомо куда, а Серж помогал мне. Серж не просто помогал мне: он был моим зеркальным отражением, мной и в то же время, непонятно кем. Он медленно превращался то в меня, то обратно в себя. Труп при каждом очередном превращении неприятно скалился, затем, наконец, почему-то обернулся Соней-диллершой и развязно подмигнул. На этом я проснулась. Чтобы хоть немножко успокоиться, пришлось отправиться в ванную и умыть лицо тепловатой водой. Я походила по комнате, затем, вернувшись, села на кровать и включила ночник.

Серж лежал рядом со мной и, скорее всего, находился во власти кошмара.

Губы его нервно дергались. Он то всхрапывал, то совсем переставал дышать. Руки Сержа напрягались, будто ему приходилось тащить что-то тяжелое. Туловище время от времени делало странные конвульсивные движения, вроде бы он быстро оглядывался.

– Уберите его, – тихо прошептал Серж.

Мне стало окончательно страшно не тогда, когда он ни с того, ни с сего начал вопить благим матом, что не виноват. Самым жутким оказался именно тот момент, когда исступление Сержа вдруг прошло. Меня охватил ужас, потому что Серж быстро, тихо, невнятно, но вполне уверенно забормотал на непонятном языке, не похожем ни на один человеческий. Вот это-то неясное бормотание и оказалось последней, самой ядовитой каплей: я стала трясти спящего изо всех сил. Я трясла Сержа, пока он не проснулся.

А проснувшись, сел в кровати, впился куда-то невидящим взглядом и спросил: – Где он?

– Кто?

Я не люблю подавать вид, что боюсь, но тут меня, что называется, мороз продрал.

Серж окончательно проснулся и с сердцем сказал: – Кошмар какой!

– Иностранные языки знаешь? – деловито осведомилась я.

– Это все, что тебя в данный момент интересует?

– Я не шучу! – заорала я. – Отвечай! Знаешь иностранные языки?

– Кроме Инглиша, ни…

Я начала рассказывать о неясных бормотаниях. Тело Сержа содрогнулось, сперва незаметно, потом сильнее и, наконец, довольно внушительно.

– Слушай, не пугай ты меня, – попросила я. – Расскажи, что тебе снилось?

– Черт знает, что, – с места в карьер, горячо и убедительно зачастил он. – Древняя Аравия, что ли, а, может, вообще Египет…

– В языке этом сплошные "х", – вспомнила я.

– Ты ж говоришь, я не по-русски, – ухмыльнулся было Серж, но тут же вспомнил, что не до шуток и опять содрогнулся всем телом.

– Вроде убил я кого-то… Бичом забил, насмерть, представляешь? Я вообще не кровожадный. Поверишь? – мухи не прибью, а тут… – с непонятной страстью бубнил этот ненормальный.

Цинизм его, все, что он там на себя напускал, при этом, как рукой…

– Между прочим, ты там тоже была, и я…

Он доверительно поглядел на меня, чуть улыбнувшись, а потом облизнул губы и закончил свой странный рассказ с блуждавшей улыбкой на лице, принявшем выражение полной бессмысленности: – Самое интересное, я все время в тебя превращался, а ты в меня. Мы с тобой старались спрятать труп…

На последних словах, я почувствовала, что буквально каменею от ужаса.

– Мужик еще этот в юбке… – сказал Серж, вроде бы что-то обдумывая, и прибавил: – Трапецией… Знаешь, как на картинках… Видно, все-таки Египет… Жара дикая… Как ты думаешь, в Египте только пирамиды строили? Или башни тоже для разнообразия?

Не испытывала я что-то никакой жары, наоборот…

– Ты-то чего трясешься? – усмехнулся Серж. – Приснилось-то мне.

– Он худой, прямо доходяга… Грязная белая юбка трапецией, вороны на трупе, обожженные плечи. Строительство…

Я внушительно посмотрела ему в глаза: – Не пирамида, именно квадратная башня…

Лицо Сержа с каждым моим словом, постепенно менялось в цветах, сначала желтея, потом белея. В конце, оно приобрело голубой оттенок.

– Со ступеньками, – вещала я: – в фиолетовое небо… Бич в руке, как живой… И этот, в юбке, забитый… Замученный, поджаренный какой-то…

– Это я все во сне разболтал?

Во взгляде Сержа, кроме бессмысленности, стала обнаруживаться недоверчивость.

– Это мне снилось.

Моя речь была мне самой на удивление тихой, раздельной, каждый звук выговаривался старательно, на редкость, отчетливо: – Нам приснился один и тот же сон.

Мы немного посидели в кровати, молча пытаясь осмыслить.

– Слушай, – когда лицо его стало жарким и красным, как спелый помидор, сказал, наконец, Серж. – Сделай кофе, спать же все равно не удастся.

– В постель? – автоматически спросила я.

– Нет, в чашку, пожалуйста, – ехидно ответил он, но опять спохватился и посерьезнел. – Кофеварка в этом доме водится? Или по-американски, на растворимый перешла?

По лености своей я действительно перешла на растворимый, но медную кофеварку, их, у нас турками называли, похожую на недоокругленную колбу… Я не уверена, кажется, правильно, она называется жезвье… Или, жазвер… В общем, специальной формы кастрюльку для особых случаев я нашла как-то в армянской лавке, там же продавался настоящий, по-турецки смолотый кофе. Самое удивительное, на кухне сразу все нашлось, я всыпала кофе шапкой в холодную воду и поставила на огонь, мысленно отметив, что руки делали нужные движения механически.

Серж подошел незаметно, обнял меня сзади и серьезно сказал: – Ничего в голову не приходит.

Когда я сняла с огня бурлившую коричневую жидкость, он автоматическим движением мазнул мизинцем по приготовленной для него чашке, как будто хотел удостовериться в ее чистоте. Я взяла свою, выразительно взглянула на него и повторила его действие: мне легко было это сделать, потому что Серж в точности воспроизводил руками каждый мой пасс.

– Дразнишься?

– Похоже на то?

– Мне без ничего, – предупредил Серж.

Он чуть-чуть подумал. Вероятно уже тоже начал замечать. Потом, усмехнувшись, спросил: – Или ты пьешь, как я?

– Можешь не сомневаться: я много чего делаю, как ты.

Мы одинаково молчали, одинаково держали чашки и одинаково сопели, одинаково вытягивая губы; теперь похожесть манер и жестов бросалась в глаза нам обоим.

– Понял, – вдруг обрадовался Серж. – Мы брат и сестра, близнецы, нас разлучили при рождении, а теперь мы соединились.

Он помрачнел: – А называется это кровосмесительством.

– Родители живы? – без особой радости спросила я. Только кровосмесительства мне еще не хватало.

– Мама жива, отца не стало два года тому, а твои?

– Мать умерла… От рака… Отца не помню: он с нами не жил никогда.

– Ну вот, – сказал Серж.

– Что – "ну вот"? – немедленно огрызнулась я. – Что, собственно, "ну вот"? Ты на кого похож?

– На мать.

– Отец был брюнет, блондин?

– Блонда, это у меня от него.

– Мой, я точно знаю, был жгучий брюнет. Я в него.

– Ты же рыжая… – удивился Серж…

– Здрасьте.

– А, ну да.

Мы опять помолчали.

– Слушай, – предложил Серж – А давай, все же посмотримся в зеркало. Удвоём.

– Утроём, с кофе, – отвечала я. – Опять ты со своими дурацкими идеями. – Я сказала это на всякий случай, а может, по инерции. Я вовсе не возражала вместе посмотреться в зеркало.

Но только не было у меня уверенности в чем бы то ни было.

Мы молча стояли перед зеркалом битый час, как маленькие дети, взявшись за руки, изучали друг друга. Наконец, Серж объявил: – Ничего общего.

– О, Господи!

Мне пришла в голову мысль, с которой, возможно, надо было начинать выяснения: – Вот же дураки! Когда у тебя день рожденья?

– Не просто дураки, кретины! – воскликнул он. – Как у Пушкина, шестого июня, год дракона.

Когда он по цифрам назвал год, я облегченно вздохнула: – Год тот же, июнь тот же, но только тринадцатое.

– Вот это да! – обрадовался Серж. – Ведь я-то тоже должен был родиться тринадцатого июня, но решил не дожидаться, вылез на неделю раньше времени… Погоди, что же это получается?

Он вздохнул, крякнул и почесал себе нос.

Мы опять помолчали.

– Хорошо, – бодро начал Серж. – Не будем сейчас размышлять о предполагавшемся общем дне рождения. Главное, мы не близнецы, вовсе не родные, может, даже не двоюродные…

– Что само по себе очень хорошо, – поддержала я. – Имеем полное право.

– Да, – нетерпеливо сказал он. – Но вот, например, у Джека Лондона, дальние родственники, а все же двойники. "Сердца трех", читала?

– Внешне, – возразила я. – Они там двойники только внешне. У нас другое.

– Я все же покажу тебя матери, интересно, похожа ты на кого-нибудь из наших?

– Глупости, – отмахнулась я. – То есть, конечно, все может быть, но тут другое.

– Остается одно, – кивнул Серж. – Ты не просто гадалка, ты ведьма. Околдовала, охмурила, навела порчу на бедного циркового клоуна…

– Еще неизвестно, кто из нас кого охмурил…

Только сейчас я сообразила, что мы все еще держимся за руки перед зеркалом. Я выдернула руку и боком отодвинулась. Серж тоже чуть смутился, но тут же засмеялся, чтобы скрыть неловкость: – Значит, в костер нас обоих! Или, как ты говоришь, всех троих с чашкой кофе.

Он ещё пытался шутил, но мы наново одинаково содрогнулись.

И было, отчего. Зеркало перестало вдруг отражать реальность; картина в нем разворачивалась, мало похожая на ту, что происходила в комнате.

Я, одетая в длинную серую робу, была намертво привязана к столбу. Ноги мои, вернее, моего отражения, были босые, натруженные, измученные. Им, донельзя горячим, становилось все жарче и все больнее, потому что откуда-то снизу поднимались вверх струйки дыма. Быстро увеличиваясь, крепчая, разрастаясь в сильный огонь.

Рядом, привязанный к такому же столбу, одетый в такую же робу, заживо горел Серж.

А где-то внизу и поодаль, перед кострами ликовала толпа, еще чуть дальше громоздились за дымом крепкие серые башни, узкие балконы и остроконечные крыши средневекового города.

Понадобилось приложить все свое усердие, вложить все свои, еще остававшиеся силы, чтобы оторваться от жуткого зеркала и повернуться к Сержу. Тот все еще смотрел туда, на лбу его образовывались и тяжело скатывались вниз крупные капли, губы шептали: – Что ж это? То – то, теперь это, что ж это такое? А монах-то, монах, гляди, ведь это же он!

Я быстро взглянула на зеркало и сразу отвела взгляд обратно на Сержа. За .тот короткий миг я успела однако рассмотреть монаха, стоймя державшего в руках факел. Лицо монаха, ярко выхваченное из-под капюшона светом костра, было лицом того самого мужчины из наших с Сержем общих ночных кошмаров.

Мы одновременно шагнули друг к другу. Серж обнял меня и с силой придавил к себе. Мы опять повернули головы к зеркалу, тесно прижимаясь щеками, голова к голове.

– Все, – выдохнул Серж.

В зеркале отражалась спокойная ночная комната, угол кровати, окно, задрапированное узкими вертикальными полосками штор и наши перепуганные бледные лица.

Мы снова уткнулись друг в друга. Я чувствовала подбородком острую ключицу, в затылок мне лилось теплое тяжелое дыхание.

– Не знаю, что это: любовь, судьба или просто непонятная чертовщина, – зашептал Серж прямо мне в волосы. – Но в одном клянусь тебе, и уж это-то я знаю абсолютно точно. Я, цирковой клоун, еще вчера закоренелый циник, бабник и холостяк, клянусь тебе и самому себе, дойти во всем этом вместе с тобой до конца. Клянусь, что бы ни случилось с нами, поддерживать тебя до конца.

– Ладно-ладно…

Я еще старалась подтрунивать в ответ. – Ты хоть сам себя поддержи.

А сама прижималась к нему изо всех сил, вдавливалась в Сержа, с надеждой и почему-то с благодарностью. Может, это и правда была любовь? Или судьба?

Глава 7

Ночная жуть до того измучила Сержа, что он не услышал резкого звонка, разбудившего меня. Мало что соображая сама, я роняла поочередно то телефон, то настольную лампу, то часы, то ручку вместе с календарем… Причем в голове у меня, откуда-то единожды всплыв, надолго застряло почему-то английское слово "Дизастер", что означает стихийное бедствие. Наконец, я взяла трубку. Узнать голос не представлялось абсолютно никакой возможности; единственное, что я поняла, да и то не без труда, говорила женщина.

Не утруждая себя приветствиями, трубка произнесла короткое: – Ну?

Голос донесся, как из подземелья. Причем, из очень глубокого подземелья. Некоторое время я тупо смотрела на телефон. Затем поднатужилась и стала вертеть подлый аппарат туда-сюда. При этом выяснилось, что я, оказывается, держала трубку не той стороной. Я опять повертела, уронила телефон еще раз… На том конце провода, пока я маялась, не молчали ни секунды, раз за разом повторяли, будто пластинку заело: "Алло! Алло! Алло!" Кажется, прошло сто лет, пока я переложила трубку правильно. Потом выдохнула: – О, Господи.

Этот обмен приветствиями сразу вымотал меня. Несколько секунд я сидела молча, раскачиваясь с трубкой на щеке, как маятник, взад-вперед… Что это нам пытались преподать в школе? Маятник Фуко… Или через два "к"? Так никогда и не удалось понять, что это за Фуко за такой… Или Фукко… А может, не Фуко? И не Фукко? С ума сошла совсем, причем тут этот Ку-клус-клан?

– Причем тут опять господи? – без всякого сочувствия осведомилась невидимая собеседница. Яд так и заструился мне в ухо, когда она, не переводя дыхания, заорала: – Долго будем в молчанку играть? Мистери вуман из себя изображать…

Я с силой тряхнула головой, чтобы заставить себя сообразить хоть что-либо. Все, на что я оказалась способной в результате сего действа, вылилось в короткий хрипловатый вопрос, вернувший нас к началу разговора: – Что "ну"?

– Он позвал ирландку на ланч, – с обидой сообщила трубка.

– А! Ага.

Кажется, что-то начинало проясняться.

Напряжение немножко спало. Дошло до меня, наконец. Это Соня-диллерша решила, что мне сегодня что-то слишком хорошо с утра.

– Ты когда на нее порчу наведешь? – возмущалась Соня. – Чтоб у нее морда распухла!

– Так сразу невозможно.

Я пришла в себя. Теперь полагалось немедленно начать оправдываться. – Необходимо сосредоточиться…

– Пока ты тут будешь сосредотачиваться, она его на себе женит…

– Против судьбы не попрешь…

– Прямо! Какая там судьба?

– Да уж какая на роду положена…

Спать хотелось мне. Просто очень спать хотелось. Не могу функционировать, не выспавшись. А уже сколько суток не спала…

– Знаешь что, ты мне за мои бабки мозги не пудри. Не можешь – научим, не хочешь – заставим. Или другого найдем. Желающие заработать всегда есть.

Внушительно помолчав в трубку, Соня сочла нужным осведомиться: – Фотография тебе нужна? Или ногти, волосы, что там еще?

– О господи! – опять выдохнула я, представив себе на минуточку возню с обрезками чужих ногтей или, еще приятнее, волос.

– Я еще тоже кое-что знаю, – хвалилась Соня. – Про то, как такие вещи…

– Что ж ты сама не сделаешь? – поинтересовалась я.

– Тебе за это зелененькие платят… Вот и работай. А я чем могу: даже фотографию добыла. Вот так, подкараулила красавчиков и чик-чирикнула камерой… Сейчас занесу. Где-то, минут через десять…

– Нет, нет, позже! – попросила было я, но Соня уже кинула трубку.

Оказывается, не так уж рано и начинался мой день: на часах фосфоресцировали девятки вперемешку с нолями. Пришлось вылезать из кровати, на скорую руку приводить себя в порядок.

Серж все не просыпался. Мне страшно хотелось залезть обратно под одеяло, плотно прижаться к теплому, размягчившемуся во сне телу моего возлюбленного. Да, именно: возлюбленный, я очень любила когда-то это слово… Особенно, если произносить торжественно, по слогам: – Воз-люб-лен-ный!

Звучит так прекрасно, из рыцарских романов, из тысяча и одной ночи… Ах, все это детство, "счастливое" мое. Опять меня понесло. А я назло не буду… Все же как здорово, как приятно: возлюбленный.

Стоп, говорят вам! Размечтались. Заехали. Назад! Опомнитесь, мадам. Времена возлюбленных давно прошли. Настали времена партнеров. А потому – приказываю вам: не расслабляйтесь, сударыня! Ни на что не надеяться, ни во что не верить, ничего не ждать… Соответственно, с красивыми словами. Партнер, не более того. Выпала случайно хорошая карта, ну и ладно. И спасибо. Получили – а теперь забыть! Забыть, забыть.

Мне все же не удалось сдержаться, не поцеловать Сержа. Ладно, в последний раз… Осторожно, чтобы не разбудить… Тяжкий вздох на прощанье… И, плотно прикрыв за собой дверь в спальне, – на караул! На стражу у входа, чтобы диллерша не успела мне своим трезвоном весь дом разнести.

Отворила я вовремя: она уже заносила кулак, целясь на кнопку звонка.

К счастью, надолго задерживаться Соня сегодня не собиралась.

– Вот я тут болтаюсь, – завела она свою обычную песню: – за тебя твою работу делаю, а люди в это время бабки клепают.

Но не такая это была растяпа, чтоб чего-нибудь не заметить. Войдя, потянула носом, а уходя, вскользь спросила: – А ты что, замуж за этого вышла, что ли?

– Да нет, тот вообще уехал.

– Во даешь! – позавидовала диллерша. – Рожаешь ты их, что ли?

Я промолчала, но Соня не успокаивалась.

– А этот, новый… – она кивнула подбородком на закрытую дверь спальни: – Этот что, богатый?

Я пожала плечами.

Она еще переждала пару минут, но я все равно не стала распахиваться настежь.

– Чтобы завтра он ее в упор не видел! – отчаявшись, приказала Соня. Затем исчезла, даже не дав мне ответить.

Со вздохом облегчения закрыв за ней дверь, я стала рассматривать фотографию, которую сунула мне диллерша.

Запечатленная там парочка, явно того не подозревая, была застукана очень вовремя, засняли их в машине, в упор, крупным планом.

На мужчине торчком стояли усы, одежда топорщилась… Сам он, прикрывая глаза, рвался в бой. На лице женщины застыло выражение блаженства, смешанного с довольством собой.

Драма, разыгрываемая вокруг усатого, была выше моего понимания: лично мне второй раз не захотелось бы наблюдать этого "гусара".

Я подожгла фотографию в пепельнице. Я не знаю, зачем сделала это. Все получилось автоматически, бессознательно, словно кто-то руководил движениями моих рук, или же мои руки сами распоряжались своими действиями. Во всяком случае, мозг мой в этом процессе не участвовал. Вернее, чудился мне неясный голос, доносившийся откуда-то изнутри, тихо-тихо, будто шепотом, просил не делать этого. Только тело мое –(видно, именно о таких случаях и говорят: будто бес вселился) не послушалось этого голоса. Как будто со стороны я наблюдала, как пальцы перебирают спички, отрывают от картонки, зажигают… Затем огонь набирает силу…

Вот тогда и появился страх, который прогнал меня в спальню. Я присела на кровать, не понимая, ни зачем пришла, ни что делать дальше… Случайно, а может, инстинктивно заглянула в календарь. Там черным по белому моими каракулями было нацарапано, что в десять должен появиться клиент по имени Крис. Нет худа без добра, вышло, что диллерша подняла меня вовремя.

С удовольствием, еще раз порадовавшись тому, что он продолжал спать, я опять поцеловала дрыхнувшего без задних ног Сержа. Мне, конечно, уже стало ясно, что разбудить его не так-то просто. Как это похоже на меня! Американцы в подобных случаях говорят: "Вот елз из нью" в том смысле, что это уже не новости… Все же стараясь двигаться по возможности тихонько, видимо, по инерции, я вышла, плотно закрыв за собой дверь.

Фотография в пепельнице догорала, с сильным шипением погружаясь в клубы черного смрадного дыма. Лица на фотографии съежились, скорчились, разъединились… Неожиданно эта пара представилась мне очень ясно, как в кино. Женщина цеплялась за мужчину, мужчина отрывал от себя ее руки… Над ними торжествовало лицо Сони-диллерши.

А в ушах у меня ехидно звенели слова из дурацкой детской песенки, которую соседские девчонки от нечего делать распевали во дворах… Кажется, до сих пор они там орут эту ерунду: "Колдуй, баба, колдуй, дед, колдуй маленький обед…". Слова этой песенки с самого детства были выше моего понимания. И никто никогда не мог объяснить мне, что это за маленький обед за такой… Вроде бы мое поколение особо не голодало, если не считать времен хрущевских дел с кукурузой и Вьетнамом, куда, как ругались шепотом в очередях, уходил русский хлеб.

Мне пришлось несколько раз с силой тряхнуть головой, дабы отлепить от себя малоприятное видение расставания людей, знакомых мне только по рассказам диллерши. Но видение все не уходило. По лицу ирландки стекали обильные слезы, преображаясь в большие мутные капли на кончике носа. Мне стало противно. Терпеть не могу, когда плачут. Никакой жалости почему-то не испытываю при виде слез. Ничего, кроме отвращения. Мерзкое я существо. Ненавижу себя. Что мне сделала эта ирландка? За что я ее так?

Я чувствовала себя виноватой, будто действительно колдовала и наколдовала… Зачем только я зажгла злосчастную фотографию? А когда дым рассеялся совсем, когда от фотографии осталась кучка черного пепла, мне стало совсем худо. Скверно, ужасно, да еще сильно заболела грудь. Я высыпала пепел в унитаз, спустила воду, вымыла пепельницу… Толстенное, к тому же ужасно едкое жало сидело в груди. Что я наделала, мне самой было не понять, я только интуитивно чуяла: натворила нечто, непозволительно плохое.

Я опять заглянула в спальню, немножко посмотрела на Сержа. Тот спал мирно, крепко. Он даже чмокал губами, ну просто, как маленький ребенок. Жаль было его будить да приставать со своими проблемами… Только поцеловать, совсем легонько…

Я еще постояла в дверях, глядя на спящего, пока все не отошло само собой: жжение в груди успокоилось, боль стихла. Остался безотчетный страх, да и тот постепенно уходил, превратившись предварительно в обычную, хорошо мне знакомую тягучую тоску… Природу этого чувства определить мне пока не удается. Оно не было похоже на то, что я испытывала, когда видела волну, или труп на площади, или зло, которое когда-то насылала на меня Зинаида. И вовсе уж отличалось от того, когда идет хорошее настоящее гадание. Для него, для этого чувства, я не смогла отыскать словесного эквивалента в моем лексиконе, а может, в моем мозгу нет четкого понимания, которое помогло бы выразить его словами. Во всяком случае, ни изобразить, ни хотя бы предсказать наступление этого ощущения у меня пока еще не получалось, зато я хорошо знала грядущий результат: тяжелую тошноту с головной маятой и сильным желанием заснуть, чтобы уже никогда не проснуться.

Клиент явился точно в десять, длинный, веснушчатый, с козлиной бородой. Он первым долгом шумно втянул носом воздух, пожевал губами, будто пробуя что-то на вкус, а затем безапелляционно сообщил: – Черная магия к добру не приводит.

– Откуда ты знаешь про черную магию? – быстро спросила я.

Крис горько усмехнулся, но не ответил.

Тогда я пробормотала примирительно: – Просто сожгла ненужную бумагу…

Но клиент, по-моему, не поверил. Он смотрел на меня долго, с подозрением во взгляде, как будто не мог сразу решиться, сесть передо мной за стол или лучше не искушать судьбу

– Я вообще о черной магии ничего не знаю…

Глупо в таких случаях оправдываться, даже если по какой-то причине считаешь своим долгом. Я в самом деле не знала ритуалов черной магии. Я не желала ничего плохого!

Он все стоял, ел меня глазами.

– Лучше не начинать, если ты мне не доверяешь, – посоветовала я, отчаявшись.

Тогда клиент, как будто вспомнив нечто свое, отчего взгляд его сделался обреченно безразличным, пожал плечами и решился. Но только лучше бы он ушел.

Карты с готовностью разлеглись на любовные неприятности, слезы, сердечные удары, болезни, и уж если хлопоты, то пустые: вышла вся пика, от шестерки до туза наконечником вниз, только так называемый благородный король, который мог бы все плохое пусть не аннулировать, так хоть немного смягчить, – мой любимый пиковый король упорно не показывался…

Следуя совету Деби да кое-какому своему опыту, я довольно давно вывела для себя правило ни при каких обстоятельствах не пугать клиента. В конце концов, любую карточную ситуацию можно изобразить по-разному… Но тут получился такой расклад… Тут следовало хорошенько обдумать каждое слово.

– Что это означает?

Крис резво замотал головой во все стороны, выказывая интерес, граничивший с восхищением. Но его энтузиазм улетучивался с каждым моим заявлением, несмотря на все мои старания соблюдать свои правила.

Я еще не встречала человека, настроение которого с такой яркостью отражалось бы в его взгляде: по лицу сидевшего передо мной парня можно было читать еще лучше, чем по картам.

Внимательно изучив это лицо, взгляд мой случайно, безусловно, не нарочно соскользнул повыше к макушке. То, что я увидела, хоть кого заставило бы застонать от изумления: чуть повыше головы небольшой короной стоял легкий, еле различимый, но все же очевидный туман. Оторвать взгляд от этого тумана было невозможно. Чем больше всматривалась я в него, тем больше он облекался плотью, тем более ясно вырисовывались очертания, повторяя контуры видимого тела. Постепенно туман сконденсировался в облако, а оно, это облако, обволокло всего Криса густой черно-серой волной.

Мамочки мои, что ж это происходит со мной?

Говорят, ко всему можно притерпеться. Даже к разбиравшей меня чертовщине я, наверно, уже начала привыкать. Увидев подобное когда-нибудь, раньше, я тут же, на месте скончалась бы от разрыва сердца. Теперь же, после всего случившегося за последние три дня, даже легкого обморока не случилось со мной: я только слегка замерла, разглядывая ядовитую черную тень, окутавшую клиента, но давившую почему-то на меня.

Встрепенувшись через некоторое время, я заметила: Крис смотрел на меня с ужасом. Мне самой было жутко. Всю подноготную клиента я уже знала наизусть.

– У тебя медицинская страховка есть? – уверенно спросила я.

– Да.

– К врачу давно обращался?

– Нет.

– Диагноз?

Этого можно было бы не спрашивать. Диагноз ритмично стучал в моем воспаленном мозгу, будто гвозди забивал.

Крис опустил голову и вымученно улыбнулся, с трудом выговорив: – Ты чувствительна.

Он облизнул пересохшие губы и, наконец, выплюнул свой короткий приговор.

После того, как он произнес это односложное, самое главное, самое позорное слово, говорить ему стало чуть легче, он прибавил: – Обращаться к врачам не имеет смысла.

– Как это случилось?

– Мой друг. Мы жили вместе… Кто из нас первый схватил проклятый вирус, не знаю… Да только он уже умер… Три месяца назад.

Голос клиента сорвался. Я поняла, он пытался сдержать рыдание.

– Он не смотрел на меня с той минуты, как узнал… Ненавидел.

В горле у него всхлипнуло. – Он меня ненавидел! Только перед самой смертью… Мой любимый, – так и сказал: "Май билавд уан". – Мой любимый взглянул на меня. И сказал: "Уходи". И все.

Бедный Крис заплакал, тоненько взвизгивая. – Что мне делать? Страшно вспомнить как он мучился, а проклятые врачи… Как я с ним ТАМ встречусь? Боюсь умирать. Не хочу умирать. Ненавижу всю эту канитель. Должны быть другие формы лечения… Говорят, белая магия может помочь. Я потому и научился отличать запахи черной… Но нужна мне белая…

– Ясно. Я-то только гадалка…

– Я понимаю, вылечить ты меня не можешь… Но если б хоть знать, сколько мне осталось. Можешь ли ты сказать, сколько мне еще осталось?

Я отрицательно покачала головой.

– Жаль. Моему другу было немного легче: он вообще ничего не знал заранее, думал, всего-навсего простудился… А посоветовать кого-нибудь можешь?

Я никого не знала, кроме Кашпировского, да и то понаслышке. Но я рассказала о нем Крису, и тот ушел на поиски нового советского Месмера, здорово обнадеженный.

Серж появился в дверях, когда я, не жалея ни хлорки, ни собственных рук, мыла все, к чему мог прикоснуться несчастный больной.

– Ни с места! – с пафосом повелела я.

Во все еще сонном взгляде Сержа обозначилось изумление.

– Представляешь? – сказал он позже, когда, закончив уборку, я поделилась впечатлениями. – Вот так проснуться утром: "добрый день", – и думать, что, может быть, этот день последний. А может, предпоследний… Каждое утро.

– Ужас.

– Ужас – это наши с тобой ночные кошмары, а тут все ясно. Это не просто ужас. Это уже нечто поужаснее ужаса.

– Может, это нарочно он появился здесь в тяжелое для нас время. Показать, что бывает хуже.

– Всегда может быть хуже… Наверно, даже этому, как его, Крису, кажется, что может быть хуже… А почему, собственно, ты считаешь это время тяжелым? По-моему, оно просто интересное.

Серж надолго задумался. Он молча сидел некоторое время, сгорбившись, будто на спину ему давили пудовые гири, а потом, допив свой кофе, сказал: – Случалось с тобой раньше что-нибудь подобное? Только хорошенько подумай прежде, чем отвечать.

Тут и думать было нечего: самым первым звеном в этой сумасшедшей цепи была волна, которую я видела из окна бара, и которой на самом деле не существовало, кроме как в моем взбесившемся воображении.

– А до этого? Интересные сны? Или гадание?

Гадание. Я рассказала о тех редких случаях, когда гадание, по-моему, получалось.

– А еще до этого? В детстве?

Глаза Сержа округлились. – Говорят, в детстве все начинается…

Я содрогнулась. ТОГДА? С Зинаидой.

Серж, внимательно наблюдавший мои мытарства, пришел на помощь: – Я, например, в детстве ужасно боялся кошек. До сих пор, честно говоря, боюсь их немного.

– Я тоже.

Совпадения моего характера с характером Сержа меня больше не удивляли. На фоне всего остального, вероятно.

– Но это все.

Он покачал головой: – Со мной вообще никогда ничего подобного не происходило. Пока ты не затащила меня в кровать.

– Я тебя затаскивала в кровать?

Серж горько засмеялся. Похоже, ему очень хотелось повернуть время вспять, чтобы головы не вскинуть на ту палубу, откуда я ему сигнализировала…

Уже через мгновенье я поняла, что угадала.

– Это все, конечно, интересно, но ей-богу, если б знал заранее, что будет, ни за что не посмотрел бы на тебя там, на катере, – с сердцем произнес Серж.

– Я тебя не держу.

Вот оно. Как ни стараюсь не расслабляться, мое ни кара, ни гуа, я знаю, все равно всегда наготове. Оно ищет возможностей ударить меня побольнее, и находит, и не упускает.

– Я не к тому, – улыбнулся Серж. – Не лезь на рожон.

Чтобы не ввязываться в спор, я закурила: мне ли не знать этой прелюдии… Мужчина, который намеревается залезть к женщине в кровать… Мужчина, который обвиняет женщину в том, что она завлекла его… Мужчина, который намеревается исчезнуть… Однообразно до тошноты.

– Когда я тебя заметил, я сразу почувствовал что-то, как будто ужалило меня, что ли.

– Там, наверно, оса летала, – предположила я. – Если хочешь свалить, то и сваливай, только скорей.

Не люблю этих размазываний перед концом.

– Ну ладно, хватит, – отрезал Серж. – Вечно вы с вашими бабскими делами… В серьезный момент… Я вот что думаю.

Он говорил медленно, взвешивая каждое слово. – Я думаю, нам с тобой необходимы элементарные знания. Существует, наверно, литература, которая хоть как-то может объяснить происходящее…

– Называется, оккультизм. Если я хоть что-нибудь во всем этом понимаю… У моей подруги Деби этой литературы навалом.

Серж поморщился: – Чуть что, – сразу оккультизм.

Он немного подумал, затем стал перечислять: – Переселение душ, ведьмы, черти, институт НИИЧАВО… Штучки-дрючки для дураков…

– Ты можешь предложить что-нибудь для умных? – осведомилась я.

– Бог его знает… Генетическая память, например. – Серж всмотрелся в меня внимательно, сарказм в его голосе исчез. – Впрочем, ладно. Читай про оккультизм. А я почитаю древнюю историю, картинки похожие поищу, постараюсь определить пространство и время. И про инквизицию еще надо прочитать…

Серж говорил, а я ничего из его слов не воспринимала. Только одно меня сейчас интересовало, одно-единственное: "Неужели ошиблась? Неужели все-таки не конец?"

– Так когда ты сможешь приехать? – голос его казался спокойным.

Тут, впервые за время знакомства с ним мне удалось взглянуть на него взглядом гадалки, так сказать, профессионально. В результате этого осмотра Серж поежился, а меня поразила идея, что его будущее тоже волнует. Не просто будущее, – наше, совместное будущее. Может быть, и даже очень вероятно, волнует так же сильно, как меня.

– Я хочу все же показать тебя матери, – неуверенно сказал он, глядя на меня с едва заметной надеждой во взгляде.

Да, пожалуй, это был не конец… Или только разговоры? Устала я от этих мыслей, пусть все будет, как будет, сейчас мне необходимо выспаться.

Мы сговорились встретиться непременно, а на прощанье пообещали звонить друг другу, ну и черт с ним, что дорого, мы будем звонить поздно вечером или в воскресенье, главное, не терять друг друга… Ни в коем случае не терять друг друга… Ведь это явно судьба и так далее…

– Еще бы поверить в нее, в судьбу! – протянул Серж. – А как тут не поверишь?

&

Глава 8

Я, наконец, отоспалась; все вошло в свою колею. С отъездом Сержа меня перестали мучить кошмары с жуткими сновидениями наяву, костры в зеркалах с запахом горелой человечины в действительности, образы ворон в чайках и голубях, грозившие смертью волны, вздымавшиеся над городом, в котором, худо ли бедно, но я нашла себе приют. Воображение перестало подсовывать страшные картины с мертвецами из древнего Египта или откуда они там. Руки мои уже не тряслись постоянно, трехдневный бред прекратился.

Тем не менее, как это ни странно, я все-таки потеряла то зыбкое, но ощутимое равновесие, которого искала с детства, и которое приобрела – впервые за всю свою жизнь – с появлением Сержа. Может, это было неведомое мне до сих пор, какое-то другое, по-новому испытываемое сознание собственной к кому-то причастности… Своего кровного с кем-то родства… Даже, если Серж исчезнет, даже, если никогда не позвонит мне больше, я все равно чувствовала, знала, что нас связывало нечто, гораздо значимее, чем обыкновенное взаимное притяжение между привлекательными друг для друга людьми разного пола. Даже, если впредь никогда я не увижу Сержа, независимо от того, как сложатся события в будущем, связь эта существовала задолго до нашей встречи и продолжаться будет намного, намного дольше, чем одна ночь. Места себе я однако не находила: ни дома, ни у озера, ни в гостях у Деби.

– Но ты, конечно, согласна переживать все, что ты пережила, снова и снова, – понимающе кивнула Деби. – Лишь бы этот парень… – она так и назвала Сержа: "This Guy", что придало оттенок легкого презрения ее тону. – Лишь бы он был с тобой.

– Еще бы! – согласилась я.

Мы сидели у нее на пресловутом красном диване, пили растворимый кофе по-венски, курили и я, пытаясь не упускать подробностей, рассказывала всю историю, начиная с момента знакомства с Алексом.

Деби слушала внимательно, иногда похохатывала, иногда вздыхала, время от времени перебивала коротким вопросом, уточняя какие-то детали.

Например, про Алекса невинно спросила: – Как ты думаешь, за что ты его так сильно возненавидела?

Я смешалась и призадумалась было, но потом все же нашлась: – Если бы люди любили друг друга за что-то, любви бы вообще не было… Может, и ненавидим мы не за что-то конкретное, а просто так, безотчетно, сами не знаем, почему… – потом еще подумала чуть-чуть, запуталась в собственных мыслях и тогда, обреченно махнув рукой, просто добавила: – Не знаю.

Деби кивнула глубокомысленно: – Вот именно.

Она втянула в себя дым.

У меня возникло такое чувство, что она немножко кокетничала, когда, задравши голову, медленно выпускала порции дыма из ноздрей наружу. Наконец, Деби кивнула: – Хорошо. Продолжай.

Когда я закончила свой сумасшедший рассказ, мы обе долго молчали. Деби сидела, откинувшись на спинку дивана, думала, прикрыв глаза, а я смотрела ей в рот, ожидая немедленных разъяснений.

Меня раздражало ее молчание, а тот факт, что я, как дура, ждала от нее, сама не зная, чего, просто бесил. Но только альтернативы, к сожалению, не возникало.

Наконец, Деби спросила: – Было у тебя когда-нибудь де-жа-ву?

– Я не понимаю по-французски, что это?

Вот чем меня Деби все-таки привлекает, так это ее постоянной готовностью объяснить любое незнакомое слово, не придираясь, не повторяя с повышением голоса по сто раз одно и то же, не насмехаясь над ограниченностью и русским произношением.

– Это такое… Такая ситуация, которую ты вдруг узнала, потому что… – ее интонация стала вопросительной: – Она уже была?

Деби помолчала, как бы подыскивая нужные слова. – Например, ты в группе людей, и неожиданно чувствуешь, что эти люди уже собирались вместе в этой же комнате, в этом же порядке рассаживались. Ты узнаешь жесты, голоса, ты даже можешь предсказать, что именно произойдет в следующую секунду, и оно происходит.

– Да, – голос мой звучал глухо. – Действительно, было. В кино. Фильм этот был новый, шел он у нас первый день… Немецкий, про какого-то клоуна… Я вдруг узнала… И людей, сидевших в зале, и то, что происходило в фильме… Я точно знала, что скажет через секунду главная героиня, и с каким выражением лица она это скажет, и как оно прозвучит… Да, было.

– Ну, как раз, это… Допустим, ты видела раньше отрывки в рекламе…

– Ты забыла, откуда я? Какая там реклама! Нет, вру, – я процитировала по-русски: – "На сберкнижке накопили, все, что нужно нам, купили".

Деби удивленно приподняла брови: – Чьто это такое?

– Вот тебе вся реклама… – ответила я. – Зато в стихах. А еще в ресторане, этот шедевр я тоже сама видела… Табличку на каждом столике: "Граждане клиенты, пальцами и яйцами в солонку не макать".

Мы посмеялись.

– Что ж… – помотав головой, Деби отозвалась: – Вернемся к де-жа-ву. – она посмотрела мне в глаза: – Можно это как-нибудь объяснить?

– Или еще, – нашлась я. – Встречаешь совершенно незнакомого человека и в первое же мгновенье испытываешь к этому человеку влечение или, наоборот, неприязнь… Будто уже не только встречала его раньше, а знаешь, хорошо знаешь, чего можно от этого человека ожидать…

– Вот именно. Или попадаешь в незнакомый дом или город, а тебе там необъяснимо хорошо или плохо…

– Помнишь, как на Гаваях?

Мы обе одновременно закивали, вспомнили нашу совместную поездку.

Все было заказано за месяц: самолет, отель… Мы предвкушали удовольствие. А накануне вылета, Деби приснился сон. Во сне этом она плакала, пребывая в страшной тоске. Еще в этом сне лил тропический ливень, а Деби находилась в незнакомой комнате. Она, то есть, Деби, а не комната, металась из угла в угол, заламывая руки, а потом обнаружила какую-то другую дверь, не ту, через которую вошла в эту комнату… Деби вышла в эту дверь и попала на веранду, отгороженную от внешнего мира пышными кустами. На веранде стоял круглый плетеный стол и два таких же плетеных стула. На столе была черная пластмассовая пепельница, какие обычно бывают в ресторанах типа Мак-Дональд… В пепельнице курилась сигарета, поражавшая своей длинной утонченностью. Вдруг Деби услышала в отдалении голоса и смех. Посмотрев в ту сторону, она увидела красивое экзотическое здание… И проснулась с чувством какой-то странной необъяснимой тревоги.

Она рассказала мне свой сон, от нечего делать, чтобы хоть немножко развеять самолетную скуку. А на острове Кауи нас встретил тропический ливень…

– Вот! – сначала еще беззаботно засмеялась Деби. – Как это у вас говорят по-русски? Сон в руку?

Мы приехали в свой отель: главное здание с приемным залом, концертным холлом и рестораном, окруженное небольшими домиками для гостей. Когда мы вошли в приготовленный для нас домик, Деби осторожно сказала: – Где-то я уже видела эту комнату.

Обведя еще раз глазом наше пристанище, она устремилась в туалет.

Я выскочила на веранду и первым делом закурила; с одной стороны, курить очень хотелось, с другой, обстановка располагала: ливень, тишина, растительность… Но тут Деби позвала меня, потому что явился рассыльный с нашими чемоданами, а она застряла в туалете. Я поспешно ткнула сигарету боком в вырез пепельницы и вернулась в комнату встретить рассыльного. Пока я давала ему чаевые, Деби появилась в комнате, вид у нее был уже безрадостный.

– Вот тебе и отпуск на Гаваях, – растерянно сказала Деби. – Дождь не прекращается… А говорили, он здесь быстро проходит. Вот всегда у меня так! – и она в отчаянье снова заломила руки: – Я себя чувствую такой потерянной!

Деби стала ходить из угла в угол, а потом остановилась перед дверью на веранду и медленно спросила: – Это еще что такое?

Она дернула дверь и вышла, я за ней. Деби остолбенело смотрела на пепельницу на круглом плетеном столе. На черную пластмассовую пепельницу, в которой все еще курилась моя сигарета "Капри", длинная и очень тонкая.

Тут мы услыхали доносившиеся откуда-то издалека смех и голоса. Мы обе посмотрели в ту сторону и увидели белое, нарядное, очень экзотическое и очень красивое главное здание.

– Я вспомнила, где я видела нашу комнату, – вдруг заявила Деби. Она посмотрела на меня. Вид у нее был не просто обалдевший. Вид у нее был ополоумевший. – Мне прошлой ночью приснилась эта комната! И эта сигарета в пепельнице на столе…

Весь отпуск, сидя в шоке на тихой веранде безлюдного отеля под не прекращавшимся дождем, мы только и обговаривали это событие: сбывшийся в каждой детали сон.

– Итак, – многозначительно произнесла Деби и замолчала.

– Итак? – спросила я, глядя ей в рот.

– Эксперименты инопланетян?

– А может быть! – я была заранее согласна на все.

– А вот, например, твое гадание… Когда оно удачное…

Я пожала плечами.

– Это тоже эксперименты инопланетян? – сказала Деби.

Я пожала плечами, как заведенная. Я была ко всему готова и согласна с любым решением, которое бы она ни предложила.

– Это психическая сила, вот что это такое. Читала ли ты что-нибудь о реинкарнации?

Деби спокойно смотрела на меня, ожидая ответа, и я неопределенно пробормотала: – Так я и знала. Чувствовала, что тем все и кончится. Конечно, опять буддизм…

– Не понимаю, чем тебе не нравится буддизм, – перебила Деби. – Как бы то ни было это не только из буддизма, – протянула она. – По-моему, понятие реинкарнации встречается в каждой религии… Кажется, даже в христианстве. Но дело не в этом. Знаешь, что это такое?

– Как же, – с готовностью ответила я. – Переселение душ, конечно.

– Инкарнация – это рождение, реинкарнация – возрождение души в новом теле после смерти тела предыдущего… В бессмертную душу веришь?

– Черт его знает… Наверно, верю… Впрочем…

– А такое слово, Карма, слышала ты когда-нибудь?

– За кого ты меня принимаешь? – возмутилась я. – Что я – совсем? Конечно, слышала. Карма – это судьба!

– Ничего ты не знаешь, – отрезала Деби. – Книжки читать надо.

– Подожди, – попросила я. – А откуда мы знаем, что все это из одной, а именно, той самой оперы?

– А откуда мы знаем, что нет? – вВозразила Деби. – Впрочем, ладно. Давай подумаем.

– Давай, – с готовностью согласилась я.

Но ничего мы толком в тот день не придумали. Ничего, кроме инопланетян и моего невежества в вопросах религии и бессмертия души.

Перебрав всю свою библиотеку, Деби выкопала из какой-то кучи оранжевую книжечку и сначала удовлетворительно хмыкнула. Потом маленько подумала, повертела находку в руках…

– Нет, не то, – решила, наконец, Деби и отбросила книжечку.

Я тоже немного повертела ее руках. "Признания одной ведьмы", – гласила надпись на обложке.

– В чем она признается?

– Просто рассказывает, как что делается… Например, как сжигала фотографии влюбленных, чтобы их разлучить…

– Елки-палки! – заорала я. – Я же не знала! Я не хотела!

Деби подозрительно посмотрела на меня. Пришлось еще тут же выложить ей побочную историю с Соней-диллершей, сжиганием фотографии и почему-то приплевшимся к этим делам смертником Крисом.

– Ну, и что, отстала от тебя эта Соня?

– Какое там, отстала! Явилась, показала сотенку, потребовала женить с хозяином немедленно, а заплатить обещала сразу за все после свадьбы.

– Никогда она тебе не заплатит! – вскричала Деби. – Ты скажи, пусть платит сейчас же, не то, вернешь все, как было… Пригрози, иначе не заплатит. Знаю я таких.

– Ты права! – я была потрясена. В мою бесхитростную голову такие идеи не забредали даже по ошибке. Потом я скисла: – Подожди, я же не об этом сейчас… Не в том дело, заплатит, не заплатит, а в том, что, выходит, я и в самом деле, ведьма.

Деби подумала и покачала головой отрицательно.

– Если бы ты, как ты говоришь, была бы ведьмой, ты бы все делала не так. Смотри.

Ей даже не понадобилось искать нужную страницу, потому что нужная страница была загнута, видно, Деби ее хорошо в свое время проштудировала. Интересно, зачем бы ей это… Неужели, Стюарт?

– Вот. – Деби ткнула пальцем в когда-то давно подчеркнутую строчку. – Вот тут написано, надо фотографию предварительно разрезать, положить туда обрезки ногтей, волос из хвоста черной кошки и каплю крови дьявола. Только тогда можно поджигать, но опять-таки, не просто так, а при этом еще бормотать нужные заклинания…

– Результат налицо, – обреченно вздохнула я. – Сожгла фотку – и вся любовь.

– А я тебе говорю, это случайное совпадение: просто сжечь – недостаточно. А хозяин-то их… Тот еще негодяй, видно!

– Само собой, – согласилась я. – Но все-таки, можешь ты мне объяснить механику взаимоотношений сгораемой вместе с волосом из хвоста черной кошки фотографии с чувствами изображенных на фотографии людей?

– А ты можешь объяснить механику взаимодействия перетасовки карточной колоды с прошлым и будущим человека, который тасует эту колоду?

Я отрицательно покачала головой: что тут скажешь.

Деби откровенно любовалась моим замешательством.

– А что, кровь дьявола в самом деле существует? – спросила я первое, что пришло в голову.

– Преисподняя знает, – по-английски ответила Деби. – Но в оккультных магазинах продается красная субстанция под названием "Кровь Дьявола".

– Разве есть такие магазины?

– Как тебе не стыдно.

Голос моей подруги был полон укоризны. – Ты же гадалка! К тому же… Да знаешь ли ты хоть что-нибудь об этой стране? – удивленно протянула Деби.

Крыть было нечем. Чувствуя свою полную несостоятельность, я промолчала. Мы принялись опять просматривать книги.

Боже мой, чего только там не было! От руководства племени Ву-Ду до всяких там "Как стать счастливым и научиться контролировать свою жизнь и свой успех".

– Пробовала? – поинтересовалась я.

– Да, – кивнула Деби.

– Ну, и?

– Ты же видишь, какая я счастливая…

В конце концов, она выгребла из какого-то угла маленькую книжонку некоего Тони Джонсона под названием "Как вспомнить свои прошлые жизни".

Деби сдула с книжонки пыль.

– Дома прочти, – приказала Деби. – Потом поговорим.

Терпеть не могу читать книги по-английски, когда за каждым словом лезешь в словарь, а потом все вместе все равно не понимаешь. Но деваться некуда, воленс не воленс, а книжку читать пришлось.

Сначала шли двенадцать скучных страниц, в которых я ничего не поняла, кроме того, что живое тело – это та же одежда для души, и что всякий раз, когда человек умирает, душа просто раздевается, чтобы сменить наряд.

Я сразу представила себе милую картинку: в доме покойник. Общее горе, все плачут, говорят речи, близкие думают, как жить дальше, похоронное бюро составляет умопомрачительные счета, а душа покойника вертится перед зеркалом, примеряет новое тело. Время от времени душа еще оглядывается на живых, пожимает плечами и думает: – Какие дураки! Ревут да вопят, мешают только.

А потом опять к зеркалу: – Нет, это не подходит, я в нем не могу полностью выразиться… А вот это ничего, определенно ничего, только в плечах чуть-чуть жмет… Нет, вот еще это примерить…

– Кощунствуешь, – строго сказала Деби, когда я позвонила ей, чтобы поделиться своими соображениями.

Я вспомнила свою покойницу-маму, замолчала, пригорюнилась, простилась с Деби и, приготовив себе чашку фруктового чая, стала читать дальше.

А дальше шел список вопросов, на них предлагалось ответить немедленно, я и стала отвечать сразу по ходу:

1. Есть ли места, которые вы всегда мечтали посетить?

Да. Париж.

2. Есть ли места, куда вы никогда не хотите попасть?

Да, в задницу.

Я сама же мысленно обругала себя ехидиной. Но если серьезно, то это Испания. Или опять-таки Париж? Стало ясно, что Париж и манит, и отталкивает одновременно. А вот Испания только отталкивает. Априори.

3. Есть ли периоды истории, которые вы предпочитаете изучать, и о которых чувствуете, что хотели бы в это время жить?

Вот тут необходимо стиснуть зубы покрепче: где же он, мой золотой век?

4. Есть ли какое-нибудь занятие, которое вы особенно любите наблюдать или принимать в нем участие?

Люблю повеселиться, особенно пожрать…

5. Есть ли занятие, которым вы особенно предпочитаете не заниматься?

По канату очень с детства лазать не люблю.

6. Есть ли районы в стране, которые вызывают у вас негативные чувства?

Понятия не имею.

7. Районы, которые особенно вас притягивают?

Как там насчет Рио и белых штанов? Только притягивает не меня… Да это ведь и чужая страна…

8. Есть ли конкретные люди – народы, которые особенно привлекают вас или вызывают особенный интерес? В смысле расы, религии или социальном и так далее.

Страшно люблю китайцев, – подумала я. – И коммунистов. И мечтаю изучить Коран. С целью надеть на себя паранджу. Хорошо, а с точки зрения антисемита? Или фашиста? Да и что они мне сделали, китайцы-то?

9. Есть ли конкретные люди – народы, с которыми вы предпочитаете не сталкиваться?

Колдуны из племени Ву-Ду, это уж точно.

10 Есть ли страхи, которые мучают вас всю жизнь, с самого детства?

Я содрогнулась, потому что действительно есть, но ни говорить, ни думать о них не желаю.

11. Есть ли у вас талант, который вы за собой всегда знаете, даже если не используете его в жизни?

Не без, конечно… Но ведь надо родится в Советском Союзе и прожить там детство, а потом юность, да еще хороший кусок молодости, чтобы загубить все, с чем родился…

12. Есть ли у вас любимая пища? Самая нелюбимая пища?

Шоколадный торт, вареная курица, соответственно.

13. Хронические болезни с рождения?

Мама рассказывала, когда я родилась, то сразу зарыдала. Шутка. Интересно, почему новорожденным детям плакать полагается? Может, это они предвкушают удовольствие, заранее чувствуя, что их ждет в этой жизни?

14. Хронические проблемы, эмоциональные моменты или позиции, существованию которых вы обязаны раннему детству?

Да, есть одна. Ни кара ни гуа, называется…

А серьезно? И ведь пора уж хоть на один вопрос ответить серьезно… Вот на этот вопрос, например…

Пытаюсь отвечать серьезно. Сколько себя помню, я всегда и везде была чужая. Не умею врать. Да, врать не умею, хитрить не умею, дружить. как выяснилось, тоже по-настоящему не умею… Ничего я по сути дела не умею…

И одноклассники… Не только в детстве, а во всех классах, и в школе, и в институте… То я толстая, то ведьма, то о себе слишком высокого мнения… Что ж делать, когда вокруг сплошные дураки… Нет, неправда, не все. А разве я на всех подряд свысока? Сноб я неисправимый, это, конечно. А все же я всегда тянулась к общению, я хотела быть, как все, я мечтала быть с даже с теми, кого считала дураками… Просто я не могла делать то, что могли они. Просто я любила в буриме играть, а на меня смотрели, как на сумасшедшую… Просто снобом я оказалась по необходимости…

Стоп. Об этом думать не желаю, ну их к черту, и ту же Каргову, драчливую, тупую, с шишками на лбу… И другую, подлую, как ее там, которая корчила из себя саму справедливость… И мерзавца поганого, имя забыла, как он прижимал меня в танце, а потом в каждом углу трепался, что я обо всех терлась… А мне он, может быть, нравился, пусть самую малость, но все же нравился, конечно… Уже потом это было, после школы… Неважно, когда… Ведь они всегда были против меня. Они же просто жить не могли, если не доводили меня до слез… Я назло не плакала, а они все равно находили способ довести… Всегда… Все…

Ну и Его, конечно, вспомнила. Умный, талантливый, не одним ростом брал… Интересно, что сделалось с его талантом? Ведь тоже загубили небось, разве можно Там быть талантливым?

За что человека любить? За два метра роста? За морду красивую? Впрочем, не было там ничего особенного, но ведь слабо мне будет еще когда-нибудь, кого-нибудь, так! И не только мне, наверно…

Подожди, а Серж? А что – Серж? Я произнесла хоть одно слово о любви, говоря о Серже? А что же это, Серж? Пока не известно. Это кому неизвестно, а кому… Нет, о Серже потом, сначала надо разобраться… Сейчас о том, что называется первой любовью.

Но только, ни кара ни гуа мне. Старосте нашей железной, комсомольской активистке досталась моя любовь. Первая моя, она же последняя, и с Сержем, даже если судьба, до такого не допущу… Огромная моя любовь, в два метра ростом. Куда уж нам, мечтателям злостным, когда такие, как стальная комсомолка по имени Хала, в стране советской есть! И почему только они там так сильно хотели железных девушек? Непримиримых комсомольских старостих…

А может, не только это в ней было? Может, он чего еще в ней разглядел, а мне злость мешала разглядеть? Ведь он не только длинный был: умный, талантливый… Это я уже вспоминала… А злость? Господи, ну какая там злость? Там же, кроме растерянности да страдания… Это я теперь злая стала, а тогда…

Всем известно: человека можно облучить рентгенами, бывает критическая доза, получишь – привет.

А "Ни кара ни гуа"? Есть критическая доза? Можно человека так шарахнуть этим "ни кара ни гуа", чтоб человек, например, навсегда злой стал? Или свихнулся? Если сразу все выдать, то убить можно? А если по частям? Вот так, с детства, понемножку, зато подряд… С детьми водиться надумала? А вот тебе Бегемот, попробуй на вкус. Дружить решила? Получай полный набор: тут тебе сплетни, тут тебе предательства. Ах, да ты еще любить посмела? А подать сюда комсомольскую активистку! Не научило тебя? Ну держись!

Боже мой, вот я уже опять сижу, реву, с темы сбилась. Ведь я же о другом, причем тут это…

Мои пальцы нервно перелистнули дальше: количество вопросов доходило до двадцати, а после было дано короткое заключение: ответы на эти вопросы могут быть объяснены с позиций реинкарнации.

Я поставила на огонь чайник и мельком посмотрела на телефон. Тот, видно, был обречен на молчание: Серж не звонил со времени отъезда еще ни разу. Но об этом тоже лучше не думать, потому что невозможно же все время пребывать в депрессии… О чем же тогда можно? Интересно, что все-таки лучше: чтобы Серж позвонил или чтоб совсем исчез, пока… Пока что?

Он позвонил, когда я пила кофе, тупо рассматривая первую страницу второй главы, не в состоянии сдвинуться со слов: "Один из главных доводов людей, которые не верят в реинкарнацию…"

Я никак не могла понять, о чем речь, а Серж восторженно, что было совершенно ему несвойственно, орал в трубку: – Вавилон это, никакой не древний Египет! Мы с тобой в Вавилоне, оказывается, гуляли, Юлька! (Ничего себе, если Это называть прогулкой) А башня эта – никакая не пирамида – Зиггурат называется. Я эти ступеньки на картинке узнал! Представляешь? Такие действительно строили, причем только в Вавилоне, больше нигде. Представляешь? За тысячу лет до нашей эры там уже все было, даже проститутки… Вдруг, это и есть тот самый Вавилон? Та самая библейская башня? Здорово, правда?

– Не понимаю я, что тебя так сильно радует: вавилонские проститутки?

– Ты чего? – восторги его сразу улеглись, с первого же моего вопроса.

– Ничего, – сказала я. – Не вижу причин для особой радости.

– А сны видишь?

– Нет, как ты уехал – сплю без сновидений.

– Я тоже…

Мы оба замолчали, я только слышала в трубке дыхание Сержа.

– У тебя дыхание со свистом, – наконец, заметила я.

– Я вот что думаю… – отозвался Серж. – Я думаю, нам надо опять проспать вместе и посмотреть, что приснится.

– Только для этого? – я даже улыбнулась.

– Хулиганка! – с чувством сказал Серж. – Как ты думаешь, есть между нами связь? И если да, то что именно нас с тобой связывает?

– Ничего не думаю, – солгала я.

– Нас с тобой связывает симпатия, – объяснил Серж. – И, возможно, если она существует, конечно, то немножко судьба. Ну, еще любви совсем чуть-чуть… Знаешь, я ведь тебя еще на пристани заметил. И сразу понял.

– Да, ты мне это уже говорил, – ответила я. – Раз сто.

– Что с тобой? Ты мне не рада?

– Не знаю. Я все ждала, ждала, а теперь…

У Сержа вырвался тревожный вздох: – Что?

– Не знаю. Я тут сидела, вспоминала прошлое…

– И это так на тебя действует? Наверно, что-то важное…

– Да нет, так, ерунда всякая…

– Надо было мне сразу позвонить, да? Я просто хотел хоть что-нибудь сперва разузнать… А теперь ты не рада…

– Я очень рада. Только я боюсь.

– Чего?

– У меня такое чувство, что нас связывает не симпатия, не судьба и не любовь, и это меня пугает.

Серж сначала помолчал, вероятно, раздумывая над моим поведением, неожиданным, признаться, и для самой меня.

Потом он осторожно, как бы заранее боясь ответа, спросил: – Если не симпатия, и не судьба, и даже не любовь, то что тогда?

Ответ вырвался у меня, независимо от того, что я думала. Как будто, кто-то раскрыл мой рот и вещал моим голосом, парализовав меня так, что я не могла ни двигаться, ни думать, ни говорить. Единственное, что еще было позволено мне, это только слышать, да и то издалека. Вот я и услыхала свой ответ: – Я думаю, нас связывает общее преступление.

Глава 9

Я стояла на углу Маркета и Нью-Монтгомери, по уши погруженная в бизнес, а именно: совала прохожим свои рекламки. По опыту знаю (не раз проверяла), что заниматься этим лучше всего по пятницам, с одиннадцати до двух: в это время на улицах бывает больше всего народу. Вот какая я, оказывается: заправская деловая дама, да и только.

Странные люди, конечно. Кто-то улыбаясь, брал, чтобы тут же выбросить в урну… Зачем тогда брать? Другие проходили, сосредоточенно уставившись куда-то вперед, будто я невидимка. Третьи шарахались, отшатываясь от меня, будто от зачумленной… Но находились и такие, которые брали с тем, чтобы, рассмотрев внимательно, бережно положить в карман костюма, бумажник или сумочку.

Моим потенциальным клиентом мог оказаться любой прохожий: вон тот седовласый красавец с иголочки, сразу видно, преуспевающий бизнесмен… Нет, этот вряд ли… А впрочем, все может быть…

Или бесцветная, неопределенного возраста, засушенная леди: бесконечные диеты, три раза в неделю спортивный клуб, а счастья нет… Эта вполне, эта может позвонить, даже скорее всего позвонит…

А вот эта точно нет. Крошечная, ухоженная, хрупкая, не иначе, адвокатесса… Почему именно адвокатесса? А вот просто так, чувствую. Ну в крайнем случае, отделом клерков командует. В плотных черных колготках, шерстяной мини-юбке, мини ровно настолько, насколько позволяет последняя мода в сочетании с требованиями бизнеса… Уж тут-то даже моим "плюс три с половиной" глазом видно, что здесь все тип-топ, мое гадание, безусловно, ни к чему… Необходимости нет…

А как насчет вон того типа? Молодой человек, все сорок восемь зубов наружу, галстук от Диора, волосы хвостиком, не человек – сплошное обаяние… Конечно, продает, не то энциклопедии, не то автомобили… Тут все в порядке, тут мне рассчитывать не на что. Этот лучше меня все наперед знает, а главное, уверен в себе, своих возможностях и своих желаниях.

И вот эта нахалка – совсем нет, не моя клиентка: слишком занята и довольна собой, энергичная, прет по улице на скорости, и ей все дорогу уступают, скорее всего, агент по трудоустройству или что-нибудь в этом духе…

Если же человек не агент по продаже недвижимого имущества или страховки, если не написано у него на лице полное безразличие ко всему, кроме финансового успеха, если где-то на донышке глаз тлеют искры сомнения, то это, надо полагать, наш человек…

Да и таких, к счастью для меня, сколько угодно. Хоть тот полнеющий черный парень, идет себе не спеша в занюханной косынке на голове, держу пари, что социальный работник, велфер распределяет… Взял не глядя и прошел… Ах, нет, что-то не то… Пожалуй, тут уж вы маху дали, мадам, плакала ваша рекламка… Или, может… По крайней мере, сразу не выкинул, спрятал пока, может, и позвонит.

Ну, а скорее всего, вот эти молодые ханыги, которые при ближайшем знакомстве могут оказаться и студентами… Больше темные, чем светлые, штаны вот-вот свалятся, волосы склеенные блестят, хламиды полосатые, толкутся здесь день-деньской, – этих мне не понять: кто они, чем занимаются, чего им тут надо… Но гадать интересуются.

"Скажи мне, кто твой друг…" Значит, выходит, что я антисоциальный элемент? Люмпен? Дно?

Извините, не согласна. Мне нет дела до формулировок… Сомнительных личностей, правда, инстинктивно побаиваюсь, но кого именно надо опасаться больше, это еще вопрос. Ит из а квэсшн, то есть.

Спасибо Деби, научила, как грозить. Теперь я, по крайней мере, не боюсь, что не заплатят… Каждому чуть что, намекаю: так мол и так, не только гадать могу, но и гадость вдогонку сделать – без проблем…

Вот, что такое – власть над людьми. Лестное чувство, оказывается. Никогда не думала, что смогу наслаждаться подобострастием в направленном на меня взгляде другого человека. Однако, вот оно.

Впрочем, было и после того случая с Зинаидой. Одноклассники, да и учителя, – все, кто знал о том, что произошло, – все они смотрели на меня со страхом, нравилось мне это? Не помню. Да будьте же откровенны сама с собой, мадемуазель: разумеется, нравилось. Постыдное, но такое приятное ощущение собственной силы. Почему собственно постыдное? Потому что, вы интуитивно понимаете это, сударыня: власть одному человеку над другим дается совсем не для того, чтобы проявлять ее вот таким образом. Кем дается? Для чего дается? Что это вообще означает – дается? Ах, вы опять на философию – забудьте, дорогая, по крайней мере, не сейчас. В другой раз, на досуге…

Напротив меня, подпирая черную слепую гладь небоскреба, устроился молодой негр с дворняжкой. Перед собакой он выставил кусок грязного картона, на котором большими корявыми буквами написано по-английски без обиняков: голоден, помогите.

Прохожие относятся к нему по-разному: кто бросает четвертаки, кто озабоченно проскакивает, кто старается не заметить. А вот торопится седая, с благообразным лицом дама, из тех, кому до всего дело, приглядывается издалека, и на лице у нее крупными буквами начертано и выгравировано, что готова завести разговор, причем, жалеть будет или отчитывать, того она и сама еще не знает.

Он ее тоже заметил, заерзал было, но деваться некуда: хочешь не хочешь, а ответ держать пришлось.

– Я всю жизнь помогала таким, как ты.

Дама говорила медленно, негромким глухим голосом. – Почему ты не просишь помощи у государства?

– Мэм, я просил помощи у государства.

– И что же?

– Мэм, если вы можете мне помочь, помогите, а если нет…

– Я хочу тебе помочь, – ласково говорила дама, оставляя в моей душе надежду, что будет все-таки жалеть, а не отчитывать. – Но я должна знать, что с тобой происходит.

Поможет она ему! Как же! Душу из него вынет и дальше пойдёт, дураков искать. Совершенствовать мир, у них это иначе не называется.

– Обыкновенная история, мэм… Работу потерял, другую не нашел… То, что государство дает, едва хватает за квартиру заплатить… А мне детей кормить надо… К тому же моя жена на шестом месяце беременности…

Если судить по времени нашего знакомства, она у него на шестом месяце, как минимум, года два.

– А знаешь ли ты, что тебе полагается дешевая государственная квартира…

Все ему, конечно, полагается. Ловлю себя на том, что думаю о нем со странной для меня интонацией: этакая сварливая небрежность, самой противно.

Интересная вещь – человеческая психология.

Там – ТАМ! – все, от железных активисток до болезного пьянчуги, жившего в соседней подворотне, и вся, от системы детских яслей до кладбищ, было настроено на то, чтобы отучить отлучить, отодрать человека от милосердия.

Здесь же, наоборот, к милосердию призывает все вокруг: бесконечные рекламы о помощи по телевизору, работники Армии Спасения с колокольчиками в дверях супермаркетов под рождество, письма от всяческих организаций с одной единственной просьбой: помогите, помогите, помогите.

Почему же там я всех жалела, хоть того самого пьянчугу, хоть бездомную псину, старалась помочь, денег не копила… А здесь всякий раз, когда получаю такое письмо "помогите", или вижу по телевизору, или слышу рождественский колокольчик, то в мозгу мгновенно возникает мысль о надувательстве и насмешке, – и я злюсь.

Злюсь, выбрасывая мусорные письма, злюсь, обходя значки Армии Спасения, злюсь, переключая телевизор, злюсь, невидяще проскакивая мимо людей, которые сидят на земле с картонными плакатиками, и стоят на трассах с теми же картонными плакатами, и подходят на площадках около торговых центров с протянутой рукой… Злюсь и раздражаюсь, я ли это?

И деньги коплю. Мамочки мои, я ведь деньги стала копить, учет им вести! Да почему, собственно, это плохо? А кто сказал, что это плохо? Опять же, пережитки социализма: богачи – плохо, попрошайки – плохо, интеллигенты – совсем плохо. Только железные старосты – хорошо. В крови, в генах сидит, а деньги копить все-таки, надо, мало ли…

Они, по-видимому о чем-то договорились, и я с ужасом заметила, что мадам с нехорошим интересом начинает приглядываться ко мне. Нет уж, нам благотворительные беседы ни к чему. Моментально сую в карман сумки все свое хозяйство и бросаюсь к отверстому жерлу метро. Уже сбегая вниз, я слышала догонявший меня ласковый зов: – Мисс, кэн ай ток ту ю, плиз!

Я пересекла Маркет под землей, вышла на свет божий со стороны Монтгомери, и все это так быстро, как будто за мной собаки гнались. Запыхавшись, остановилась и огляделась: доброжелательная дура исчезла, видно, пристала к другой жертве.

Я постояла еще немного со своими рекламками, а потом, через весь Китайский город пошла в гараж на Пост, где оставляю обычно свою машину, потому что там парковка подешевле, чем в других местах нижнего города.

Хорошо в Рино. Заезжаешь в Цирк-Цирк и стой себе, сколько хочешь… Ах, да! Да-да-да, завтра еду в Рино.

Боже мой, завтра я, наконец, увижусь с Сержем!

Почему так ужасно медленно ползет время? Чтобы перехитрить его, о нем лучше не думать, не ждать, тогда оно как-нибудь перетечет к завтрашнему утру… Значит, не думать, поищите-ка лучше, госпожа, себе занятие поинтереснее.

В крошечной лавке на Грант, как всегда, когда бываю здесь, покупаю китайскую еду под названием Дим Сум. Я не уверена, но предполагаю, что наименование это означает всякую съедобную дребедень, которой торгуют в лавках под такими иероглифами: вареные и жареные пельмени с креветками и овощами, пирожки из рисового теста со сладкой фасолью, рыбную тянучку, присыпанную зеленью… А потом, сразу, пока горячее, мчусь к Деби.

Мы с ней резво слопали мои приношения, по очереди вымыли пропитанные специфическим китайским жиром руки, покурили. После этого, время от времени поднимая на меня задумчивый взгляд, Деби просмотрела все, что я накалякала по первому упражнению.

– Такое впечатление, что ты или отвечала на вопросы небрежно, или как-то с иронией… К тому же ты непонятно злишься…

– Да. Я стала злая, – легко согласилась я. – Злая, ехидная, противная.

– Почему?

– Не знаю, – честно сказала я. – Может, я всегда такая была?

Деби покачала головой: – Непохоже…

Потом она, все еще покачивая головой, спросила: – А как у тебя дела с колесом фортуны?

Мне оставалось только пожать плечами: я ждала этого вопроса, причем ждала его без особого рвения. Запомнить таротную карту под названием "Колесо Фортуны" так, чтобы мысленно воспроизвести по команде, по требованию первого упражнения медитации, мне, хоть убей, не удавалось. Ценой огромного усилия мое сознание могло высветить на долю мгновения какой-нибудь отдельный изгиб стилизованной буквы "Ф", или полосатую тряпку на голове хвостатого сфинкса, или раскрытую книжку в руке ангела. Но зафиксировать с тем, чтобы хотя бы до счета десять удерживать в памяти всю картинку, да еще к тому же, одновременно со всеми деталями, – это не получалось никак.

– Значит, надо больше упражняться, – настаивала Деби.

– Да упражнялась я…

– А может, ты подсознательно не хочешь увидеть свои прошлые жизни?

– Как же не хочу, когда хочу.

– Подсознательно – это есть то, что ты не думаешь. В чем сознание не участвует, чем управляет именно подсознание.

– Но почему?

– Это тебе видней, что-то ты не желаешь вспоминать. Хорошо бы найти человека, который при помощи гипноза заставил бы тебя мысленно вернуться в ту жизнь…

– Хорошо тебе советовать, – возражала я. – А вдруг он меня так загипнотизирует, что я там и останусь?

В памяти моей всплыла сцена в зеркале, и от этого воспоминания внутри у меня все съежилось от ужаса. Ведь если я правильно понимаю намеки книжечки о жизнях… Выходит. где-то там, в глубоком средневековье, женщину, в теле которой обитала тогда моя душа, то есть, меня, – разумеется, меня! – сожгли на костре, как ведьму, вместе с Сержем. Не хотелось мне возвращаться в ту жизнь, я боялась прочувствовать опять всю эту боль, все унижение, всю муку пыток и смерти, весь этот противный нормальному человеческому разуму кошмар, все опять, с самого начала…

– Ну, это ерунда. все возвращаются… Иначе ничего не получится, – уверенно сказала Деби. – Другого выхода, кроме, как пережить все сначала еще один раз с тем, чтобы потом сознательно вычеркнуть из памяти, я не вижу.

– Тебе легко говорить со стороны…

– Ты так полагаешь?

Что-то мигнуло в ее глазах. Неужели она уже проделала все упражнения сама и проделала их успешно?

– Это неважно, – быстро ответила Деби.

– Ну хорошо, но помогло тебе?

– Ты же видишь, какая я счастливая, – засмеялась она совсем, как в прошлый раз, когда мы искали книжку… – Одно я теперь знаю: никого нельзя винить в своих бедах.

Значит, я должна мучиться, страдать незнамо сколько, только ради того, чтобы прийти к этой прописной истине?

– Не так уж мало… – Деби глубокомысленно кивнула несколько раз подряд: – Как ты думаешь, для чего человек живет?

– Ну, пошли советские дела! – рассмеялась я. – Жизнь дается один раз и так далее…

– Ну почему один? Какой же смысл в том, чтоб один? В том то все и дело, что не один… Случай, перестань смеяться, наконец…

– Просто ты такую тему затронула… Нас же там так этим задолбали, что думать об этом противно…

– Чьто такое задолбали? – по-русски поинтересовалась Деби.

В общем, домой явилась я в девятом часу с твердым намерением одолеть перед поездкой проклятую карту Тарот.

Сначала я быстро закидала в сумку вещи на те дни, что намеревалась провести у Сержа, а после того легла и расслабилась, пытаясь представить себе рисунок Колеса Фортуны. Скорее всего, он был чрезмерно витиеватым для того, чтобы улечься в моей памяти, этот дурацкий рисунок. Возникавшие у меня в мозгу очертания мгновенно распадались, а если ненадолго задерживались в голове, то были слишком размытыми. По-моему, это вообще ползали какие-то черви. Я так сильно концентрировалась, что голова у меня разболелась. Приблизительно в полночь раздался телефонный звонок, сразу же отозвавшись сильным уколом в сердце.

– Конечно, это Серж, – с тоской подумала я. – Конечно, хочет отменить нашу встречу…

А иначе, с чего бы это Серж звонил сегодня, сейчас? Значит, все пропало… Отменит сейчас, потом не позвонит, чтобы назначить другую… Или позвонит и опять отменит. Что ж, нам не привыкать… А отвечать все же придется, ведь если он решил не встречаться, то лучше уж так, отменить свидание – и все. Гораздо хуже, если он просто исчезнет. Или не брать?

На пятом гудке включился автоответчик.

Голос Алекса забубнил в трубку: – Проснитесь, мадам тру-ля-ля… Юля, ну я же знаю, что ты дома… Или ты в уборной? А чего там делать так долго? У тебя что, запор? Тогда китайский чай надо, так пронесет, что вообще с унитаза не слезешь…

Кажется, первый раз со времени знакомства с Алексом я была рада его голосу… Но не настолько же, чтобы бросаться ему на шею.

Потому и не отвечала. Он положил трубку, по-видимому, для того, чтобы звонок прозвенел опять. Он проделывал это раз пять, давая по три гудка, а на шестой Алекс обругал ни в чем не повинный автоответчик и вдруг взвыл страшным голосом: – Проснись и пой, попробуй в жизни хоть раз! А то сейчас полицию призову! Имею право, раз тебя ночью дома нет.

Пришлось отвечать.

– Привет, – как ни в чем не бывало, сказал Алекс. – Проснулась, наконец?

– А еще чуть-чуть позже ты не мог бы позвонить?

– Могу, – с готовностью сказал Алекс. – Позвонить попозже?

Я заскрипела зубами: – Если тебе и этого не понять, то я в том смысле, что и так уже слишком поздно. Теперь понял?

– А-а-а! – протянул Алекс. После этого введения он счел нужным объяснить: – А я поздно ложусь. Не спится что-то последнее время, понимаешь…

– По мне можешь вообще не ложиться.

Я зевнула, пожимая плечами. – Лишь бы меня не трогал.

– Разведка донесла, что ты собираешься завтра в наши края.

– А тебе-то что?

От этого наглеца всего можно было ожидать.

– Привези мне всякое вкусненькое из русского магазина, – без дальнейших предисловий потребовал Алекс: – Балычок, докторской, брынзу несоленую, русских пряников и батончики. Ну, конечно, сервелат.

– С какой стати? – поинтересовалась я.

– Да недаром, недаром, за все верну, естественно, – протянул Алекс. – Чего ты сразу стонешь… Я же теперь зарабатываю. Между прочим, действительно неплохо зарабатываю.

В горле у меня сделался спазм, но я попыталась сопротивляться.

– Да оно же все испортится по дороге, мне же еще в Беркли…

– Зачем тебе Беркли? – подозрительно осведомился Алекс. – Тебе что, во Фриско дураков мало?

Я даже не заметила, как начала оправдываться, опять неуверенно бормотать, что-то насчет Беркли, нестойкости докторской колбасы, длинной жаркой дороги.

– А ты холодильничек купи, – посоветовал Алекс. – Я видел в Лонгсе небольшие, долларов шесть всего.

– Сам и покупай, – отрезала я, мгновенно озверев.

– Ладно, хочешь, я тогда в следующие выходные сам к тебе заеду, – успокоил меня Алекс.

– Нет, нет! – поспешно закричала я. – Я привезу.

– И гречку не забудь.

В любом случае, он был прав. В Рино русских магазинов нет, значит, не помешает и Сержу полакомиться русской рыбкой, которую, как я слышала, вылавливают на берегах Брайтон-Бич в Бруклине.

Я плохо спала в ту ночь. Мне все мерещился Алекс, чудилось, что Серж будет холоден ко мне. Потом я проснулась и увидела какого-то незнакомого мужчину, который заглядывал в окно моей спальни.

Вот так, по-видимому, и ухает сердце. Или там падает… Вот так начинается инфаркт. Во всяком случае, предынфарктное состояние у меня уже началось, иначе не назовешь. Незнакомый человек стоял на балконе у окна моей спальни и следил за мной, что называется, в упор. Когда он понял, что я заметила его, он повернулся и убежал.

О Боже, ведь у окна моей спальни нет балкона… О Боже, куда он мог убежать… Я так сильно испугалась, что проснулась, теперь уже окончательно.

Я встала, посмотрела в оба окна, выглянула в дверь… Нигде никого не было, но меня уже до самого утра не покидало ощущение того, что происходит что-то жуткое. Значит, опять начиналась дьявольщина, а ведь я еще даже не доехала до Рино, что же будет, когда я увижусь с Сержем?

Еле дождавшись восьми утра, я позвонила Деби, чтобы рассказать ей про свой сон. Она долго не могла прийти в себя, видно опять принимала на ночь снотворное.

– Может, мне вообще не ехать? – в отчаянье я даже руки заломила.

– А ты уверена, что это был сон? – вдруг очень трезво спросила Деби.

– А ты не уверена? Ты помнишь, что я живу на третьем этаже?

– Это ничего не значит, – отмахнулась Деби.

– Боже мой, теперь я вообще не доеду.

Сердце мое заныло от страшных предчувствий.

– По-моему, лучше не езжай, – осторожно предположила Деби.

Тогда я запальчиво ответила: – Лучше я в аварию попаду, чем не поеду.

С тем и стала собираться.

Праздники, субботы и воскресенья я провожу в Беркли, на знаменитой Телеграф стрит, через дорогу от лавки "Нью-йоркские Бублики". Я почти не пью в эти дни, чтобы не бегать потом по общественным уборным. Они здесь не такие страшные, как родные отечественные, но все же малоприятные, поэтому я беру с собой бутылку воды, и потом до самого отъезда из Беркли потягиваю редко, маленькими глоточками, когда жажда начинает мучить слишком сильно.

На ланч покупаю себе вкуснейший теплый бублик, намазанный сыром "Филадельфия", с красной рыбкой, которая называется "Локс" и свежим огурцом. А ко всему тому, если уж очень холодно, горячий кофе в огромном бумажном стакане, но это редко, опять же, чтоб не бегать… С питьем и туалетами, конечно, радость небольшая, но в Беркли бывать я все же люблю. И только из-за своей привязанности к праздной толпе этого студенческого городка, а совсем не из-за денег…

Здесь всегда шумно, но на Телеграф стрит это не такой шум, как на Маркете. Пребывание здесь для меня куда приятней, чем в Нижнем Городе Сан-Франциско: публика праздная, разношерстная, личности неопределенных занятий, молодежь безалаберная, слоняющаяся, не то что те самоуверенные снобы, которым всегда точно известно, куда торопиться.

Я раскладываю карты на маленьком, специально предназначенном для улицы столике. И сижу себе на раскладном стульчике, в компании десятка других гадалок мужского и женского пола. Если слишком прохладно, укрываю ноги пледом, а в жару ставлю зонтик. Причиндалы эти, купленные по совету Деби, уже не помню точно, где: то ли на гараже-сэйле, а может, на толкучке в Сау-Сэлито – мы с ней вместе частенько болтаемся по таким местам, я всегда вожу в багажнике. Во-первых, в любой момент под рукой, во-вторых. не захламляется квартира.

На подходах к нарядной плазе, разукрашенной флажками, прохожих навалом. Желающих погадать хватает всем нам: справа от меня сидит белокурый Стив, поигрывая на столике картами Тарот, слева стареющая Анжела так и прожигает всех черными глазами, по руке ли, по лицу – насквозь видит.

Стив привлекает народ ярко раскрашенными картами и своей подружкой Люси; красивая блондинка, с этакой туманной истомой в серых глазах, она устраивается у друга в ногах и сидит. Люси может так хоть весь день просидеть молча, прижимаясь к коленям Стива своими роскошными кудрями, всем своим видом выражая утомленную привязанность к нему с примесью небрежного интереса к его гаданию… Впрочем, оба они, и Стив, и Люси, молоды и красивы, сила притяжения их такова, что прохожие обоего пола так и липнут к ним, даже и не хотел человек гадать, а все равно остановится, присядет к карточному столику… Анжела, не то цыганка, не то индианка, прямая, с гордо посаженной головой, больше привлекает молодых студентов и намаявшихся в жизни библиотекарш, причем, и те и другие ее боятся, но не могут решить, что менее опасно: пройти мимо или присесть с обреченным видом.

Ко мне присаживаются средних лет мужчины, шустрые студентки с сумасшедшими прическами и торговки типа Сони-диллерши.

Я часто думаю, что именно объединяет и разделяет этих людей, по каким принципам они выбирают, вот эти меня, а вон те Анжелу, что общего между шустрыми студентками и бизнесменами, ведь, казалось бы, студентки, значит, в одной группе со студентами… Тем не менее, классификация все же присутствует, критерии ее мне непонятны, но она есть, строгая и четкая. Любая гадалка за три метра может определить, сядет ли человек погадать, и если да, то к кому.

Кстати, я уже давно заметила, что каждый из нас начинал готовиться заранее, издалека унюхав, чаще всего, безошибочно, своего клиента. Расспрашивать о чем бы то ни было, что Стива, что Анжелу, все равно бесполезно: оба улыбались, но помалкивали.

Я заехала туда и сегодня, по дороге в Рино, всего на пару часов, чтоб поспеть к последнему выходу Сержа.

Из-за остановки в русском магазине, а дорожный холодильник с того же гаража-сэйла у меня на самом деле есть давным-давно, я сильно запоздала на свой бизнес. Спасибо, Стив с Анжелой, сберегли для моей машины местечко, поставив между своими знак "Нет парковки".

От "Нью-йоркских бубликов" пахло свежей выпечкой на всю улицу. Тут почему-то вспомнился Алекс, по виду которого никогда не возможно было догадаться, видит ли он вообще что-нибудь или нет. Мне, например, представлялось, что этот тип не снисходил до декораций, маячивших по ходу действия… И вдруг, кажется, это было где-то на Рыбачьей Пристани, мы как раз проходили около такого же заведения, Алекс не глядя на вывески, диким голосом ни с того ни с сего взвыл: "Бублики, горячи бублики, купите бублики за три рубля". С утра от запаха этих бубликов можно просто с ума сойти…

Оглядев меня, Стив понимающе ухмыльнулся, а Люси, как будто и она что-то чувствовала, крепче прижалась к его ноге. Зато Анжела прожгла насквозь лучом, исходившим из проницательных черных глаз.

Я расставила свой столик, села на стульчик, предварительно покрыв его для мягкости пледом. Раскладывая карты, я то спиной, то боком чувствовала на себе тяжелый взгляд. Наконец, мысленно поставив перед собой защитный экран, подняла голову, чтобы, в свою очередь, уставиться на Анжелу в упор.

Та от меня не увернулась, но приняв сочувственное выражение, стала отрицательно качать головой.

– Что ты имеешь в виду? – спросила я.

Я знала, что она имела в виду.

– Я думаю, ты сама понимаешь.

Анжела не стала дольше испытывать мое терпение.

– Не делай этого, – сказала она. – Не делай того, что задумала.

– Я не могу.

– Смотри, плохо будет.

– Чему быть, того не миновать, – прошептала я по-русски. И прибавила: – Ну почему? Почему, как мне, так непременно плохо? А если вы ошибаетесь? Подумаешь, пророчицы какие… А вот не будет плохо! Должно же хоть когда-нибудь и в моей жизни произойти что-нибудь хорошее?

Анжела опять отрицательно покачала головой, явно раздумывая над ответом. Сформулировать его ей однако не дали. Присела к ней молоденькая, коротко остриженная девица, а потом и у моего стола объявился благодетель.

В общем, пошел клиент, отвлекая нас с ней друг от друга. Потом я отлучилась в "Бублики", нужда, как говорится, заставила, а когда вернулась, Анжела исчезла вместе со своим столиком.

Я заметила ее опять, уже выруливая на дорогу с бубликом в зубах. Анжела стояла и, как-то очень по-русски, сочувственно качала головой мне вслед.

Очередная попытка создать защитный колпак провалилась с треском: теперь бублик мешал мне сконцентрироваться. Поэтому, взяв на секунду его в руку, я трижды плюнула через левое плечо, а потом, на всякий случай, через правое. После этого я стала улепетывать с Телеграфа, насколько позволяла скорость.

Господи, что им всем мерещилось?

Господи, пусть мне будет хорошо… Хотя бы раз в жизни, вопреки всем, пусть мне будет хорошо!

Пусть я попаду в аварию, если это кому-нибудь нужно, но только потом, после, на обратном пути, я согласна, но, Боже, умоляю тебя, сначала, теперь, вот эти считанные, короткие три дня, – пусть будет мне хорошо с Сержем!

Я ехала крайне осторожно. Мне гудели со всех сторон, обгоняли и показывали средний палец. Бессчетное количество средних пальцев показали мне за четыре с хвостиком часа дороги. Спать к тому же хотелось, но ничего, до Рино доехала без приключений…

Только ночной гость время от времени мерещился в заднем зеркале, но я заставляла себя не обращать на него внимания.

Глава 10

Грянул барабанный бой, предвещавший начало очередного акта спектакля, разыгрываемого в этом казино ежедневно с утра и до полуночи. Именно в тот момент – ах, какая символика! – я ступила ногой на нижнюю ступеньку короткого эскалатора. Не тратя никаких мышечных сил, любопытные могут подняться на нем на второй этаж, то есть, чуть-чуть, ближе ко дну огромного купола, под которым обычно разворачиваются цирковые представления.

Я потеряла себя немедленно, не успев еще даже толком ступить на красный ковер детской аркады. В основном, это детские игры на меткость и силу. Выигрышем служат всевозможные мягкие игрушки. Залитые светом игровые площадки, шумные разноцветные киоски, ярко раскрашенные автоматы стенка к стенке сцеплены по внешнему кругу. Внутренний круг составляет арена и примыкающий к ней боком квадрат зрительного зала. Перемещаться можно только по узкому, зажатому с обеих сторон фантазиями коридору, в который вливается эскалатор. Образовавшаяся в мгновенье толпа подхватила меня, едва я почувствовала под ногами твердый пол. Сделавшись каплей такого, несущегося куда-то потока, любой человек мгновенно теряет самостоятельность, перестает принимать решения, двигаясь в одном ритме с остальными, безропотно сворачивает, куда все, и покорно принимает любые перипетии судьбы.

Меня влекло вслед за потными спинами в разрисованных майках. Сзади подталкивала чья-то мощная грудь. Возможности рассмотреть передних или оглянуться на задних не было, мне пришлось собрать все свои силы, чтобы в какой-то момент, рывком, резко отпрыгнуть влево, где нечетко обозначался кусочек свободного места. Во всяком случае, тут уже можно было, пусть и не совсем свободно, но всё же повертеть головой, осмотреться хоть кое-как.. Я оказалась где-то в задних рядах любовавшихся зрелищем зевак.

Акробаты-канатоходцы уже успели по хитрому сплетению веревок взобраться под купол, разбившись там на две части. Справа на торчавшем вертикально вверх шесте устроился силач, слева на зыбких ступеньках мотавшейся в воздухе веревочной лестницы собрались пятеро прыгунов. Компания была, судя по внешнему виду циркачей, мексиканская: все, один к одному, обладали низкорослыми, крепко сбитыми телами, свойственным латиноамериканцам разрезом глаз – нечто среднее между европейцами и азиатами, – и кожей, цвета чуть красноватого цейлонского чая. Название группы, которое я, правда, услышала после, "Летающие ацтеки", – подтвердило это мое предположение.

Мне понравилось одеяние мужчин, я вообще люблю белое: белые рубашки с красными кушаками, белые брюки с блестящей серебряной полосой по боку, белые повязки на волосах. Женщины же на мой скромный взгляд казались слишком уж раздетыми: крошечные белые треугольники трусиков, а сзади узенькая, в палец шириной, белая полоска, да обсыпанные разноцветными стекляшками кружочки, с грехом пополам прикрывали крошечные, едва развитые груди гимнасток.

Вроде и не ханжа я, но мне всегда бывает как-то не по себе, когда праздную толпу развлекает как будто бы непонятно кем лишенная обычного человеческого права прикрыть свою наготу горсточка лицедеев. Всем своим существом чувствую в таких случаях обнаженность актрис перед ордой одетых обывателей…

Потом, в мучительных сновидениях я почему-то вижу себя самое голой перед скоплением нарядных людей. Они хохочут, тычут в меня своими пальцами, а я даже руками не могу прикрыться, ведь я обязана изображать перед ними.

Знаю, конечно, спортивно сложенное тело прекрасно, и так далее, но все равно, есть у меня этот комплекс: в балете, в цирке, на современных танцевальных шоу, в слишком откровенных кадрах кино я испытываю нечто вроде унижения, что ли, и можете считать меня, кем угодно… Даже если ситуации вроде бы оправданы, я все равно не приемлю этого оправдания. Вероятно, это до сих пор живет и не дремлет во мне советская школа плюс воспитание моей мамы, что, вместе взятое, при любых свободах давит горло, надежно сдерживая руки и ноги… Наверно, это так, но тут уж ничего не поделаешь, тут я сдаюсь, и вообще, рожденный ползать…

Акробаты прыгали слева направо, после всевозможных сальто-мортале попадая к силачу (тот всех ловил руками и даже в двух случаях ногами, раскачивался с пойманным в руках); затем прыгун отрывался от рук силача и летел обратно на веревочную лестницу, предусмотрительно брошенную товарищами ему навстречу.

Я смотрела, пока мне не свело шею, а тогда опустила голову и тут же услыхала торжествующий барабанный бой, а вслед за ним – особенно восторженный рев толпы вперемешку с аплодисментами: один из прыгунов сделал самое эффектное в этом номере сальто.

Всегда-то я пропускаю самое важное. Хотя, если подумать, цирка я терпеть не могу, вообще, ненавижу плебейские развлечения, всякие зрелища для дегенератов. И с чего только я так внимательно это наблюдала, тоже непонятно… Вдруг захватило.

После апогея свет под куполом погас, акробаты по канатам съехали на сцену. Они еще пытались раскланяться, но публику уже мало интересовали. Толпа рассосалась так же внезапно, как собралась.

Я подошла ближе к сцене с той стороны, где было отведено место для музыкантов. Там же висели на стенке отрывные розовые листочки с программами на каждый день недели. Когда я водила по спискам пальцем в поисках субботы, тут-то меня и настигло волнение, да такое, что даже дышать стало трудно. Мой указательный остановился на "Москоу клоунз" рядом со временем пять сорок пять. До выхода Сержа оставалось около тридцати минут.

Прислонившись спиной к сцене, я села на пол, потому что ноги мои неожиданно ослабли. Только сейчас я осознала, наконец, что вот-вот увижу Сержа. Боже мой, всего-навсего тридцать минут, через какие-нибудь полчаса я увижу Сержа!

Я просидела целую вечность с закрытыми глазами, представляя на все лады, каким именно образом это произойдет. Он увидит меня сразу, едва появится. Ведь выход наверняка будет отсюда, Конечно, он не подаст виду, что узнал меня, зачем же волноваться перед выступлением. Но потом! Потом! У него свободное время до самого вторника. Значит, потом он спустится ко мне. Он поцелует меня, не снимая грима. И огромные клоунские губы отпечатаются у меня на щеках, когда мы будем целоваться, я потом так и останусь щеголять этими красными отпечатками на лице, пусть все видят.

Фантазия эта, впрочем, вовсе не моя, а Сержа: во время последнего телефонного разговора он на прощание пообещал мне хорошенько проштамповать лицо клоунскими губами. Теперь видение этой своеобразной визитной карточки на собственной коже не давало мне покоя, открывая целый ряд уже моих, и только моих выдумок на потом.

Потом – потом, потом! Собственно, ничего оригинального: просто мы будем целоваться, не отрываясь друг от друга весь субботний вечер, и все воскресенье, и весь понедельник… О вторнике лучше не думать, это далеко потом, но зато вот-вот… Вот-вот…

Открыв глаза, я обнаружила, что блаженно улыбаюсь, а какая-то китаянка тоже сладко улыбается, отечески кивая мне головой. Этого мне еще не хватало! Я сразу стряхнула с себя идиотское выражение и деловито посмотрела на часы. Американцы говорят: "Время летит, когда тебе весело". Пять тридцать девять. Пора вставать… Или наоборот, подождать, пока начнется? На возвышении арены за моей спиной почуялось какое-то движение, и я не выдержала.

Первое, что я увидела, обернувшись к сцене, была скрипочка Алекса, кое-как пристроенная к самому краешку рояля. Алекс, с томно полуприкрытыми веками, а рот у него, наоборот, был почему-то полуоткрыт, искал что-то в своей сумке, запустив туда обе руки. Сумка не имела опоры, просто болталась на длинном ремне у него на шее и потому все норовила ускользнуть в сторону. Сам Алекс каждый раз нырял всем телом в непредсказуемом направлении за сумкой вслед, словно исполнял какой-то нелепый танец.

Скрипка, наконец, устала балансировать и, потеряв последнюю точку опоры, сорвалась. Да и грохнулась было, если бы ее не подхватил подоспевший мужчина в шелковом токсидо с ярко-бордовыми фалдами (скорее всего, это был конферансье).

Я огляделась, кусая губы, чтобы не расхохотаться. Народ понемногу собирался. Китаянка, сладко улыбаясь, отечески кивала головой.

– Ну чего, чего вылупилась? – ни на йот не открывая глаз и вроде совсем на меня не глядя, хрипловато вопросил по-русски Алекс. – Губки бантиком, щеки фонарем… – и, как будто этого было недостаточно, добавил: – Смеется еще…

– Мог бы и не заметить… – буркнула я.

– Как это можно тебя не заметить? – удивился Алекс. – Когда я тебя целый день жду.

Веки его на мгновенье взметнулись вверх, но тут же и вернулись в исходное положение, прикрыв всплеснувший в голубеньких глазках огонек.

– Привезла?

– Ты о чем?

– Жрачку привезла? – Алекс возопил так, что китаянка даже головой своей качать перестала. – Жрачка где, я тебя спрашиваю.

– Да успокойся ты, все есть, в машине.

– А чего сюда не притащила? Когда я голодный сижу, сервелатик свой жду.

– Что я тебе, мама родная? Еще сюда тащить. Отыграешь, сам пойдешь да принесешь.

– А ты, когда сердишься, еще красивее становишься, – вдруг улыбнулся Алекс. Улыбка у него была ничего, такая добродушная, мягкая. – Так бы и запихнул тебя в койку.

Этому типу никакая улыбка не поможет.

Из-за дурацкой перебранки с Алексом я пропустила появление Сержа, только почувствовала, что он уже где-то здесь, потому что Алекс как-то слишком уж внезапно отвернулся, вроде потерял к разговору интерес. Когда он хрипло запел: "Рыбачка Соня как-то в мае, тра-та-та к берегу баркас…", я каким-то шестым чувством поняла, что Серж уже здесь, причем совсем близко.

Так оно и оказалось. Серж придвинулся ко мне откуда-то сбоку, обнял… Затем, обдавши запахом горячего кофе, шепнул: – Здорово, что ты приехала, наконец-то. А я высматривать тебя боюсь: вдруг задержишься. – И взошел на сцену.

Грим его был превосходен. Обещанные красные губы, намалеванные во всю щеку, захватывали уши и наползали чуть ли не на подбородок. Я даже не сразу разглядела, что он по-настоящему улыбался мне.

Не знаю, в чем заключался номер, не помню второго клоуна, даже не помню, был ли он вообще, этот второй… Наверно, был. раз в объявлении клоуны значились во множественном числе… Ничего не помню, кроме того, что Серж был в торжественной фрачной паре, в черном же цилиндре и малиновой бабочке, а башмаки его, ярко зеленые, впереди закруглялись вверх, завершаясь узкими рожками с красными и желтыми бубенчиками на концах.

Раскланиваясь после номера, Серж ни с того ни с сего объявил начавшей уже было расползаться публике: – Здесь находится моя невеста, прошу!

Расползание публики на минуту приостановилось, когда он вытащил меня к себе и стал целовать под одобрительные аплодисменты, в которых приглушенно, но все-таки ясно прослушивалось недовольное бурчание Алекса.

Во всяком случае, эта часть моих грез исполнилась: долго-долго я не могла потом окончательно отмыть лицо.

– Эй! Эй! – Алекс заорал нам вслед. – Вы ж не уходите так сразу, хоть кусочек колбаски оставьте, я ж голодный целый день-деньской.

Видя, что его призывы остаются без ответа и должных забот не вызывают, Алекс возопил. Вопли эти умудрялись перекрыть шум толпы: – Я голодный, посудите сами: здесь дают на завтраки омлет!

Сомневаюсь, чтобы здесь кто-нибудь, кроме нас троих, мог понять Высоцкого, да еще по-русски. Тем не менее, этот своеобразный крик Алексовой души заставил меня оторвать внимание от Сержа. Пришлось остановиться, пока отвергнутый скрипач совсем не забуянил.

– Выдадим? – предложил Серж. – А то не отстанет.

Мы довели нового риновского голодающего до моей машины, я открыла холодильник и кинула несчастному мешок с прицепленной полоской счета.

– Ого! – вместо спасибо возмутился Алекс. – Что так дорого? С ума все посходили, что ли?

– Не хочешь, не бери! Сами съедим.

– Что?! – Алекс нервно прижал куль к груди. – Сказал, отдам, значит, отдам… – он немного подумал и добавил, уже спокойно: – Ну да, ну да, естественно, завтра отдам, а то я сегодня на столько не рассчитывал.

– Черт с тобой, – сказала я. – Только отстань от меня, наконец.

– Ишь, чего захотела! – с удивлением протянул Алекс. – Мне, значит, батончики в зубы, а сами небось в койку?

Он опять, с видом человека, которому наскучила вся эта жизнь, а особенно, надоевшие друзья, то есть, мы, прикрыл веками глаза, наверно для того, чтобы не выдать их блеска.

– Гуд гесс, – ответил по-английски Серж.

– Третьим возьмете? – Алекс выглядел так, как будто бы ему только что пришла в голову необыкновенная идея. Голубые глазки замигали от возбуждения. – Какая вам разница, я ж с ней спал раньше тебя…

В груди у меня что-то взорвалось, а потом все застыло от жуткого предчувствия.

– Так, – спокойно сказал Серж. – С кем ты спал – никого не волнует. Шутки кончились. А потому. если ты не хочешь лишних неприятностей, – он, с театральным пафосом повысив голос, произнес фразу, с которой и началось, собственно. мое знакомство с мерзавцем: – Пшел вон!

– Понял, – голос Алекса дрогнул. – Сговорились вы, что ли? Чуть что, сразу "пшел вон"… Ну ладно, увидимся. Не скучайте там без меня, а то занят я сегодня… Тебе хорошо, свободен, а мне еще другие номера аккомпанировать… Попозже загляну вечерком.

– Можешь не торопиться, – успокоил его Серж. – Мы найдем, чем заняться.

Я разрыдалась. глядя в удалявшуюся спину Алекса.

– Ненавижу! – орала я, даже не дав этой спине удалиться, как следует. – Ненавижу нахалов всех пород! А еще интеллигентом себя считает.

– Да ну, перестань, – небрежно говорил Серж. – Не стоит он твоих нервов.

– Жалкая ничтожная личность!

– Вот именно. Посмеяться – и дело с концом.

– А мне не смешно! – заорала я. – Ненавижу несчастных хамов! Ненавижу ничтожеств. которых надо жалеть!

– Ну перестань…

Вот же заладил, что он, других слов, что ли, не знает?

– А за что ты его собственно так ненавидишь? – вдруг поразился Серж. – Тебе же сейчас дай волю, так ты его с потрохами слопаешь. – он вопросительно вздернул брови. – Ну, сказал, ну и что? Мало ли, кто что сказал? Обыкновенный слабый человек. Обиженный к тому же… Обойденный…

– Ах, обойденный… – я вложила в эти два слова столько злобы, что Серж вздрогнул. – Вот именно, – я подчеркнула: – Человек! И этим все сказано.

– Он уже забыл о нас, а на тебе лица нет. Да плюнь ты на него… Ну не злись, успокойся. Зачем на это нервы тратить? Себе же хуже.

– Что ж ты мне предлагаешь? Любить его, что ли?

– Христианская религия, к примеру, утверждает, что да. Не только его – всех любить. Ну и его, конечно… Вместе со всеми.

Серж улыбнулся своей чуть язвительной улыбкой и прибавил. – А товарищей, которые не понимают, – на костер. Спокойно. без ненависти. Как тогда, в зеркале.

– Ох. лучше не вспоминай.

– Знаешь анекдот? – ни с того ни с сего заржал Серж.

Я даже подумала. он новый какой-нибудь. хороший расскажет.

– Как старушка прибежала в милицию с криком "Изнасиловали!" Ее спрашивают: "А когда это было?" "Да лет тридцать тому, сынок". "Что ж ты, бабка, сейчас-то кричишь?" "А приятно вспомнить". Представляешь, мемуары?

– У тебя у самого мемуары, однако… – еще можно было бы ожидать что-нибудь подобное от Алекса. – Я этот анекдот сто лет, как забыла, а ты…

Серж здорово смутился. Но чтобы свое смущение скрыть, он улыбнулся еще раз. – А правда, ведь это Алекс нас вчера развлекал. Идиотский, конечно, анекдот, но в памяти вязнет… Я как-то раньше никогда не слыхал… Он заглянул мне в глаза: – Ну что, успокоилась?

Возможно, я действительно успокоилась бы, если бы последний вопрос меня опять почему-то не завел.

– Терпеть не могу бородатых анекдотов. И ничего смешного или приятного в насилии не нахожу. И ненавижу хамов всех пород.

Меня опять понесло: – И вообще всех ненавижу. В первую очередь, этого мерзавца Алекса.

– И меня тоже ненавидишь?

Лицо у Сержа сделалось уже не просто обескураженное… И сочувствия на нем больше не было.

Тут любому станет ясно, что пора кончать истерику, что сделать особенно сложно, когда она только начинается. Серж смотрел на мои муки с болезненным любопытством. Я задышала глубоко, заставляя себя успокоиться. Он ждал, наблюдая за моими конвульсиями, не прикладывая никаких усилий помочь. Он был прав: если не помог невинный вопрос, значит, тут вообще ничем не поможешь, тут человек должен сам… Я встряхнулась, и это немножко привело меня в себя, так что в конце концов, я кое-как улыбнулась и обняла Сержа за шею, прижимаясь к нему изо всех сил. Он помедлил, но все-таки обнял меня в ответ. Мы поцеловались.

– Ну вот, это другое дело, – прошептал Серж. – От ненависти слишком много зла, я боюсь ненависти любого сорта. Не надо так больше, ладно?

Ишь ты, какой правильный. Зачем, в таком случае, рассказывает гадкие анекдоты, да еще услышанные от Алекса?

Неожиданная неприязнь к Сержу, вызванная последним эпизодом, прошла быстро. Я же понимала, просто он хотел поменять тему, только сделал это неловко… Что ж теперь, не стал же он, в конце концов, негодяем только потому, что допустил глупость…

Через несколько минут я уже ехала через Виржинию стрит на своей машине следом за Сержем и громко молилась, чтобы ничего плохого не случилось в дороге. Неужели не вмешается мой рок вот-вот, вот сейчас, за эти последние минуты до того, как наступит счастье, счастье на целых три дня и три ночи, до самого вторника, Господи, если ты есть, сделай, чтобы мы доехали нормально. Потом, когда мы, наконец, окажемся в одной машине, пусть будет, что будет. но пока мы еще порознь… Сделай так, чтобы я не потеряла его светло-серый "Шевролет", о милосердный Боже, сделай так, чтобы мы соединились с ним, еще в этом мире…

Как ненавижу я эти машины, и этих пешеходов, которые норовят встрять между нами, или перейти дорогу, или еще что… Вот, опять. Да оно же у меня уже автоматически выскакивает, это "ненавижу"… А я сдержу себя, не буду, Серж прав: во мне слишком много ненависти, а он боится ненависти. Так ведь он сказал: "Боюсь ненависти любого сорта". Серьезно сказал, будто лекцию прочитал. Чего это он так вскинулся? Неважно, чего, я задавлю в себе это слово, этот результат моего извечного "Ни кара ни гуа", я постараюсь всех любить, даже этого негодного Алекса я постараюсь любить, только чтобы Серж не бросал меня…

Он боится ненависти, не такие уж, значит, мы с ним одинаковые. Для него бородатые анекдоты лучше ненависти, а я и их ненавижу… Господи, да ведь я этой ненавистью пропитана, я давно уже дышу ею. Он бросит меня, потому что во мне слишком много злобы скопилось за жизнь, я не в состоянии от нее избавиться, а тогда что? На мост "Золотые Ворота" и – в сумасшедшие волны пролива? Значит, надо избавляться, а как? Как не вспоминать обиды прошлого? Зачеркнуть все, что произошло со мной до сих пор, словно неправильно написанные страницы рукописи, которая еще не успела стать книгой? Боже правый, как? Ради Сержа я, конечно, изо всех сил попытаюсь, но как?

Неожиданно для себя я почувствовала, что, кажется, знаю ответ. Перед мной возник образ маленькой девочки, той, которая не хотела сделать больно мучившей ее подружке… Да, значит, надо почаще вспоминать, что в мире живет та маленькая девочка, это, пожалуй, единственное хорошее, что я могла вспомнить. Единственная жемчужина в огромной куче, но все-таки она есть, эта жемчужина, бедная девочка, что ее ждет! Ее будут толкать и пихать другие, такие, как та ужасная подружка и каких слишком много, и они не боятся причинить боль другому, наоборот, делают это с удовольствием… Они будут толкать и пихать в грязь мою маленькую девочку, пока она не станет мной…

Или она не станет? Окажется посильнее меня и не станет? Ведь уже, пожалуй, держится: я-то плевать хотела на их проблемы. Я готова поубивать их всех, лишь бы эта маленькая девочка не стала мной. Я с ужасом подумала, что ненависти во мне не только не поубавилось, но даже, кажется, наоборот.

Я снова вспомнила всех своих одноклассников, всех, одного за другим. Потом я вспомнила других, хорошо знакомых и случайно встреченных… Все, кого я ставила сейчас перед собой, смеялись над теми, кому было плохо, били тех, кто слабее, хамили тем, кто не умел ответить, изводили тех, кто был не такой, унижали каждого, кто позволял себя унизить, использовали тех, кто их жалел, обманывали тех, кто им доверял. Я вспомнила Деби и стало еще хуже, ведь получилось, что в истории со Стюартом я оказалась не лучше тех, кого ненавидела. То есть, в конце концов, примкнула к ним… Стала их частью… Плоть от плоти, кровь от крови этих ужасных ИХ. Трясина затягивает. А иначе что есть суть этой совокупности желаний с "Ни кара ни гуа" всех земель и веков, гордо именуемая человечеством?

Найдете ли вы хоть какое-нибудь оправдание им, да и себе заодно, мадам? Можете ли возразить, что-либо, вы, гадалка и советчица? Уж кому-кому, но вам следовало бы разобраться получше.

Впрочем, чего уж тут разбираться? Историю проходили.

В худшие времена одни терзали и уничтожали других, в лучшие – тянулись, лезли, перли к кормушкам, отталкивая и топча мешавших, гребли под себя, сколько могли нагрести. Их не мучила совесть, потому что у них не было совести… Зато было отличное оправдание: они не ведали, что творили… Выходит, человек рождается со встроенным инстинктом причинять боль другим? И редко-редко этого инстинкта почему-то нет, тоже, вероятно, от рождения… Хорошо было бы отбирать сразу: отделить тех, кто с инстинктом да и поубивать всех к чертовой матери, но кто же тогда останется? Трое в лодке, не считая собаки? К тому же, кто отбирать будет? А убивать? Ведь для этого тот самый инстинкт нужен, значит, кого-то из убийц все-таки надо будет оставить?

Кошмар какой. Зачем я об этом думаю? Тоже мне, спасительница человечества нашлась… По прямой дороге к Холокостам и геноцидам…

Я вдруг заметила, что уже некоторое время рядом со мной в машине кто-то сидит. Не глядя, я догадалась, кто это был. Он выглядел так же, как тогда, в том моем детском сне. Человек улыбался одной стороной рта. Впрочем, я не берусь утверждать, ведь я не могла видеть его иначе, чем в профиль…

– Ну вот мы и встретились опять.

Он говорил размеренно, с негромким удовлетворением.

Я закричала: – Что вам от меня надо?

– Спокойно, спокойно.

Мой пассажир опять улыбнулся своей улыбкой, от которой по всему моему позвоночнику продрало жутким смертным холодом. – Я ведь предупреждал, что ты еще придешь ко мне, сама, между прочим, прибежишь.

– Неправда, я не звала вас! И не к вам я бежала.

– Нет, моя деточка, ты именно звала. И бежала именно ко мне. Потому что прекрасно знаешь: только я, один я могу помочь тебе.

– И для этого я должна продать свою душу? – пролепетала я.

Гость расхохотался: – Фаусты и Мефистофели! Я очень и очень болен! Рукописи не горят! Литература все это!

Он помедлил и вдруг деловито спросил: – А чего тебе хочется?

Этого вопроса я как-то так в лоб не ожидала.

– Ну, это… Чтоб бездомных не было…

– Ты еще мне крестное знамение покажи! – немедленно отозвался он. – Ишь, альтруистка нашлась. Лично тебе, чего хочется?

– Да ничего мне не хочется…

Усталость буквально пронзила меня, затем осенил сам собой сложившийся прямо на языке ответ: – Лично мне хочется, чтобы вы оставили меня в покое.

Человек укоризненно покачал перед моим носом указательным пальцем. Сделав это, гость неожиданно начал картавить, отчего интонация его стала точно такой, как бывает у актеров, когда они играют Ленина, произнес: – А доложу-ка я вам, догогой мой, что ганьше вы были гораздо сговогчивее.

– Когда это раньше? Я, что ли, виновата, что она тогда без потомства осталась? Причем тут я?

– Ага!

По-моему, моя слабая попытка защититься обрадовала его еще больше. – Но ведь есть же кто-то, кто этого желал.

Мой жуткий собеседник неопределенно покрутил в воздухе кистью руки. – А вы? Разве не мечтали вы о том, чтобы провалиться всем вашим обидчикам куда-нибудь… – он помедлил, раздумывая. – Скажем, в тартарары?

Рука в черной перчатке повторила смутный жест. Я заметила, что Ленинский тон исчез, как не бывало, и уступил место усталой меланхолии. – Виноватый всегда есть. Да уж, все старо в этом мире.

Черный глаз уставился на меня загадочно. – Ах, пошлятина, думаешь?

– Ничего я не думаю…

– Возможно, и пошлятина, – не слушая меня, вещал незваный гость. – Ну и что? Я ведь все равно знаю, что не ошибся в тебе. На самом деле, ты, конечно, позовешь меня, и уже без страха. Предварительно звонить по телефону необязательно. Все в мире как приходит, так и уходит… Сколько, знаете ли, веревочке ни виться…

– На что вы намекаете? – с ужасом проговорила я.

– Какие уж тут намеки! – в его голосе прозвучало неожиданное сердоболие. – Где ты видела справедливость? Скажи, где?

Гость обвел салон машины глазами, словно бы в поиске спрятанной справедливости. – Может быть, хорошим людям счастливо или хотя бы спокойно живется? Или таланты становятся любимцами публики еще при жизни? Или герои не погибают? Почему?

Оратор гаркнул так, что уши у меня заложило: – Почему тараканы живут, а мамонты вымерли к чертовой матери? А? Высшая справедливость, говоришь? Так что, по-вашему, высшая справедливость, это когда настоящая интеллигенция озабочена вечным поиском куска хлеба? Ах, да, вы же уже не знаете, что это вообще такое, настоящая интеллигенция…

Пассажир тоскливо вздохнул. – Самое интересное, все, уже сколько тысячелетий, все скопом валят на меня, проделки мои, говорят. Я-то тут причем? Ведь с самого начала. С самого первого момента. Не успели, как следует, сотвориться, и тут же: трах-бах! Вот вам, пожалуйста: первый подвиг. Один поубивал другого. Братья, называется, первенцы! А не тот того, так, я тебя уверяю, наоборот было бы, второй бы догадался. Я что, его за руки хватал? Места им двоим на планете оказалось недостаточно! И с тех самых пор: трах-бах, трах-бах, трах-бах… Ничего себе, высшая справедливость. Как же тут не восстать? И не захочешь, а опротивеет. К чему уж тут спорить? Долго рассуждать? Сама же все ненавидишь. Сама же говоришь, этот мир против тебя. Значит, так оно и есть. Ты против него, а он против тебя. Ну, до скорого!

Помахав на прощанье рукой, чёрный человек растаял в воздухе.

Как ни колотилось мое сердце, я все же не могла не согласиться с последним утверждением.

Этот мир действительно против меня. Мир, в котором все устроено так, чтобы побеждал и выживал сильнейший. То есть, те, у кого мускулы сильнее, когти крепче, клыки острее. Хитрые. Ловкие. Подлые. Те, кому чужды муки совести. А проигрывают и вымирают, соответственно, слабые телом, доверчивые и неуклюжие. Мир, в котором смешны наивные сказки про алые паруса. Мир, в котором железная комсомольская староста – это высший критерий, коим пользуются для оценки девушек… Мир, в котором Печорин является лишним человеком. Мир, в котором родители бросают на произвол судьбы своих детей и, совершив это, продолжают называться людьми, а ведь даже насекомые заботятся о своем потомстве.

Боже, за что ты восстановил против меня всю эту махину? Да, конечно, с самого моего детства этот заполненный бессовестностью мир был против меня… Да нет, что я, он был против меня задолго до моего зачатия, иначе, разве бросил бы меня, еще не успевшую родиться, мой отец?

Боже, как хочется уйти, сбежать с поля: бой все равно проигран. Хочется уйти, но нельзя уходить. Пока существует та маленькая девочка, надо каким-то образом ее защищать. Только как? Может, Серж знает, как?

Ах да, Серж… Мне нельзя уходить, пока впереди маячит светло-серый "Шевролет" Сержа. Я и не смогу уйти, пока есть Серж. Вот когда он бросит меня… Я-то знаю, это непременно случится: ведь он тоже всего-навсего человек, он не посмеет встать против мира рядом со мной. Это безусловно произойдет. Может, он устанет от моей ненависти… Или надоест постоянный ночной кошмар. Скорее всего, просто я надоем. Нет, появится какая-нибудь железная староста. Пожалуй, теперь это будет изящная целеустремленная циркачка. Отважная акробатка в крошечных треугольных трусиках и с блестящими лоскутками на груди. Что ж, тогда я уйду. Я все равно не умею бороться. И я не смогу не уйти. Не из-за одиночества или там слабого характера… А потому что безнадега. Потому что бессмысленно оставаться, если Сержа не будет. Подожди, а та малышка? Что ж, ей придется самой. Я ведь без него уже все равно буду не в состоянии защищать ее. Впрочем, пусть думают обо мне, что угодно. Уйду – и все. Мне не перед кем отчитываться. Раз уж я поняла, что он против меня, этот мир. Я придумаю что-нибудь, безболезненное. чтобы уйти сразу и бесповоротно.

Сэллинджера надо перечитать, у него там мальчик, такой же неприкаянный… Как же его зовут? Нет, не вспомнить… Вечно я это имя забываю. И тоже ненавидит всех и вся. И в конечном итоге попадает в психушку. Туда нам и дорога, обойденным жизнью несостоявшимся романтикам всех пород.

В психушку меня. Я сошла с ума. Может, все-таки просто перенервничала, устала, завелась и теперь не могла успокоиться. Но я не хотела потерять Сержа. В жизни я никогда никого не теряла, потому что до сих пор никто никогда не любил меня… Или это я – никого?

Распустились, мадам. Встряхнитесь, вспомните главное правило: ни на что не надеяться… Плевать мне на все правила. Меня вдруг, как поленом по мозгам, огрела страшная мысль: а на что он, собственно намекал, насчет веревочки? Ведь я, правда, умру, если потеряю Сержа. Ну почему же "если"? Когда потеряю. Он меня, наверно, не любит тоже, как и все остальные, видно, меня просто любить нельзя… С чем-то явилась я в этот мир, из-за чего меня нельзя любить… Что угодно, но Сержа мне потерять никак невозможно. Зачем-то он мне позарез необходим, Серж…

А этот страшный красный свет – ведь он может застигнуть меня на любом перекрестке, предварительно пропустив Его… Так, впрочем, и случилось, и слезы уже наново брызнули из моих глаз, но, когда зажегся зеленый, и я двинулась, обнаружилось, что светло-серый "Шевролет", притулившись к тротуару прямо под табличкой "Не останавливаться никогда", стоит и ждет меня. Только после этого короткого происшествия я немножко успокоилась и оттерла слезы.

Наконец, мы подъехали к квартирному комплексу. Серж подвез меня к парковке для гостей… Я выключила мотор и еще немножко посидела, глядя в заднее зеркальце, как он подъезжает к своему гаражу, паркуется…

Серж подошел ко мне и, наклонившись к моему окну, одной рукой отворил дверь, а другой схватил меня за локоть и стал тащить на себя.

– Ты что? – я стала отбиваться. – Что я, сама не вылезу?

Он все же не отпускал меня, пока я не приняла вертикальное положение, а тогда он, оставив мой локоть, стал прижимать меня к себе. Мы поцеловались.

Тут мне пришла в голову мысль, которую я сначала стала немножко развивать, но потом постаралась потерять: собственно, что я знаю о Серже? Почему так привязалась к нему? С самого первого момента… Ведь все, что он бормотал сегодня, было по сути сплошным малоинтересным штампом. Или он это нарочно? Но я любила его, что бы он ни говорил, вот в чем дело. Я точно знала, что любила его. А ведь и он, пожалуй…

И наплевать на черного человека, это просто фантазия, бред, нервы. Главное, Серж пока со мной, а на все остальное плевать. Негативные мысли улетучились, наконец, из головы. Кажется, только теперь я поняла, что вижу его, неужели он рад мне так же, как я рада ему… Неужели он ждал нашей встречи так же сильно, с таким же нетерпением, как ждала её я…

А я… О Господи, ведь я даже не представляла себе, что подобное возможно… Конечно, я любила Сержа. Неправда, любви не бывает, одна ненависть, уж кому-кому, но мне-то это известно слишком хорошо, на своей шкуре убедилась… Неужели бывает? Неужели я действительно любила его? Человека, которого в сущности почти не знала? Американцы часто бормочут про какую-то там "анкондишинал лав" – любить, не ставя при этом никаких условий. Мало ли, о чем бормочут американцы: тут у них "анкодишинал лав" со слезами сантиментов на глазах, а тут же так тебя нагреют… Ах, не о том речь. Ну и плевать, что он говорил, Серж. Подумаешь, анекдот…

Но разве бывает, чтобы целоваться – вот так? Чтобы чувствовать – вот так? Когда нет больше ни мыслей, ни тела, а все что есть – это сплошные нервы, острия нервов, оголенные, вздернутые… И каждое из них направлено на то, чтобы чувствовать вот так…

Держитесь, сударыня! Не поддавайтесь, ведь это случай. Опомнитесь, оглянитесь вокруг, ничего не изменилось, только на минуту выглянуло солнышко… Оно непременно зайдет и тогда станет еще холоднее, и тогда этот мир, это ваше извечное "ни кара ни гуа" сомнет вас голыми руками… Ведь та девочка удержалась бы на своих ножках, не упала бы, если бы не поддалась коварному объятию подружки…

И нет мне дела до этого мира с его несправедливостями. Мне что, больше всех надо? А у маленькой девочки есть свои родители, что ей я? Ну и что ж, что Серж бросит меня: это будет когда-нибудь потом, не сейчас. Мало ли, какие черти почудились какой-то там выжившей из ума Анжеле?

Вы забываетесь, мадемуазель. Не смейте надеяться! Не расслабляйтесь! Ведь так грохнетесь, что уже никогда не подняться будет…

Я честно боролась. Я сопротивлялась изо всех сил, но потоки надежды уже хлынули на меня с удесятеренной силой. Сметая заслоны, они затопляли мои берега. Я пыталась не поддаваться, но в голове, правда, медленно, неуверенно, а все же образовался вопрос: "Неужели же я, я тоже, возможно ли, чтобы и я, хоть на эти три дня, могла бы быть счастливой?".

Глава 11

Первое впечатление от студии Сержа было странным сочетанием эмоций, приправленным винегретом запахов и доносившихся из окна голосов. Каждый из располагаемых мной органов чувств немедленно оказался задействованным в этой квартире: все пять, а может, даже и шесть одновременно, включая почему-то даже вкус. Мне пришлось хорошенько поразмыслить для того, чтобы выделить и распознать отдельные элементы этой смеси.

Во-первых, чувство, о котором на Гаваях говорила Деби: де-жа-ву. Как будто бы, я уже здесь когда-то бывала. Например, я вошла и сразу как-то, независимо от себя, подумала, что окно комнаты смотрит на небольшую лужайку с розовым кустом, а из кухни виден кусок детской площадки. Когда я выглянула в окно, а потом заскочила на кухню, так оно все и оказалось. Я бы считала, что повторилась гавайская история, но мне ни эта комната, ни двор, вообще ничего такого никогда не снилось. Впрочем, чего-то именно в этом духе я ожидала.

Во-вторых, улетучившаяся было тревога заново сдавила мне горло, едва я переступила порог. Вроде бы, чего-то я здесь боялась, но чего?

В-третьих, запах был очень похож на амбре в моей собственной квартире: немножко кофе, немножко сдобы (потом оказалось, Серж испек в духовке замороженные кроссоны), немножко курева и, наконец, поток свежего воздуха из постоянно открытой двери балкона. Но сходство в атмосферах домов – опять же, вот елз из нью.

Я подумала, что где-то неподалеку, непременно у воды, должны резвиться дети. И тотчас же из-за окна зазвенели детские голоса, потом откуда-то издалека донеслись тяжелые всплески: кто-то всем телом бухался в бассейн.

В общем, несмотря на де-жа-ву, а может, именно благодаря ему, я чувствовала себя здесь, как дома. Так что жилье Сержа, даже если учитывать безотчетные страхи, мне все равно понравилось. Был там своеобразный уют, несмотря на очевидную скудность обстановки, как обычно бывает в домах новых эмигрантов, которые первые свои матрацы притаскивают чуть ли не с мусорок.

А главное, моей истерики как не бывало: удивительно хорошо, спокойно я себя чувствовала с Сержем, да и к тому же, мы были, наконец, вместе.

Пока я умывалась, он притащил из машины мои вещи, запихнул в холодильник еду, а потом угостил меня ледяным пивом, разлив его в стаканы из бутылочек с иероглифами.

– Знаешь, что? – предложил Серж. – Давай выпьем на брудершафт.

– Мы же уже пили.

– Ну и что? Кто сказал, что это можно делать только один раз? А если я хочу выпить на брудершафт хоть сто раз подряд, кто мне может помешать?

Серж прилаживался рукой к моей руке, приговаривая: – Отчего лишний раз не выпить на брудершафт с любимой девушкой? Желаю, понимаешь, пить с тобой на брудершафт…

У меня от "любимой девушки" сладкие мурашки побежали по телу. Мы поцеловались. Серж немедленно налил еще и сказал: – Выпьем на брудершафт еще разок: мало того, что пиво вкусное, так ты обалденно целуешься… Французскую школу прошла, что ли?

Ухмыльнувшись, я вернула комплимент: – Зависит от партнера.

Мы пили на брудершафт еще и еще, пока совсем не захмелели.

Потом, когда спала та первая, самая сумасшедшая волна, Серж потащил меня в джакузи, а еще потом мы с удовольствием съели привезенную мной банку черной икры со свежими помидорами и очень вкусное сациви.

– Главное, когда оно холодное, то всё равно тоже вкусное, – радовался Серж. – Я же знал, что как ни разогревай, всё равно, пока до него дойдёт, – двадцать раз остынет.

– Ты что ли сам готовил?

– Зачем я? – удивился Серж. – Маман! Она меня для такого случая даже борщом обеспечила.

– Для борща случай нужен?

– А я борща терпеть не могу, – со смехом признался Серж. Чуть подумавши, он догадался: – Погоди… Ах, дурак я, дурак… Ведь ты его, наверняка, тоже не любишь?

– Не волнуйся, я съем твой борщ, даже если для этого мне придется рукой запихивать его себе в глотку, – успокоила я.

– Маман будет тронута, – не без облегчения улыбнулся Серж. – Я, увы, на такие подвиги не способен.

Потом он приготовил свежий чай, мы выпили его горячим, заедая киевским тортом из знаменитой "Рашн бэйкери", и стали мыть посуду.

– Вдвоем так вдвоем, – сказал Серж. – В четыре руки. Каждую тарелку – в четыре руки, вот так.

Обнимая меня сзади, Серж показал, как мыть стакан в четыре руки.

– А я-то думала, буду мыть, а ты – вытирать, – наивно предположила я.

– Какой же интерес? – удивился Серж. – Уже тогда лучше в машину запихнуть… Смотри, как мыльная пена пузырится на твоей руке. Я ее размазываю, а она пузырится, искрится, искрится, пузырится… Как шампанское… И опять… И опять…

Он пробежался по моей кисти пальцами, прямо по цветным мыльным шарикам.

– Да ты никак мне хочешь показать козу рогатую… – голос у меня дрогнул.

– Ага. Я всю жизнь мечтал показать тебе козу рогатую… Только не козу, а козла. Не торопясь… – Серж перешёл на вкрадчивый шёпот. – Смакуя каждую мелочь… Я тебе козла рогатого покажу… Нет, не желаю рогатого. Не нравятся мне всяческие намеки на рога. Я тебе лучше что-нибудь безрогое покажу. Такое мягкое, такое нежное-нежное, такое… Такого щедрого на губы осла, каким еще ни разу в жизни мне не доводилось быть.

– У меня такое впечатление, что мы эти две тарелки вообще никогда не домоем, – прошептала я. Голос мой при этом заметно дрогнул. – Так что, придется в машину все равно.

– Не перебивай, когда я показываю тебе нежного осла, а то обижусь.

– Нет, нет, ты не обращай внимания, не сердись… Это просто я тоже силилась чего-то изобразить, в результате получилась ослица… Нет, я тоже постараюсь показать что-нибудь, страшно нежное… Пожалуйста, не убирай его… Или какое-нибудь чудище заморское, или лучше… Да кого угодно, я согласна на кого хочешь… – и тут я неожиданно для себя выпалила: – Хоть сорвавшегося с цепи кобеля.

– Блестящая идея. – Серж зарычал рыком дикого зверя мне в волосы, отчего загривку стало особенно жарко. – Именно то, что я в результате, вероятнее всего, и покажу. Собственно, я тебе давно уже показываю сорвавшегося с цепи кобеля, просто никак не удается содрать предыдущую маску, которая по странной прихоти судьбы оказалась маской смиренного Ио. Но только, разве мы торопимся? – резонно заметил он. – Я не хочу торопиться. До вторника масса времени.

– В одном ты прав: я еще никогда в жизни не мыла посуду с таким удовольствием.

– Я тоже, – признался Серж. – И вообще, пора еще раз выпить на брудершафт. Расследованиями снов и древностей, а также знакомством с маман займемся завтра.

– Ты не боишься, что опять приснится?

– Нет, потому что на этот раз я точно знаю, что мне приснится, – отважно сказал Серж. – Мне приснится, как мы с тобой пьем на брудершафт. И во сне надираемся, наконец, до чертиков. А то я не пьянею почему-то. То есть, хмелею, но потом все время опять оказываюсь трезвым…

Я не помню, кому из нас пришла в голову идея включить телевизор.

– О! – заметила я. – Как раз, "Колесо Фортуны".

– Давай, – согласился Серж. – Я тоже люблю…

Мы посмотрели друг на друга и засмеялись.

– Ох, акулы! – сказал Серж, кивая на экран. Ну, и акулы. Вот такие всегда помногу выигрывают. Мне в случаях, когда акул больше одной, всегда интересно, кто кого.

Акулы, под номерами один и два, энергичные девицы, о которых шла речь, стояли с видом победителей и ржали, разинувши столь излюбленные американской рекламой огромные зубастые пасти. Третий был очкарик, из тех, кого с презрением называют "Нердз", "Гикс", а еще "Доркс" и постоянно высмеивают и в фильмах, и в сериях. Бедняга заметно дергался: улыбка его получалась поэтому неопределенно бледной.

– Наш человек, – догадалась я.

– Да уж, – согласился Серж. – Спорим, тут будут сплошные "Банкротства".

– В крайнем случае, "Луз а терн".

Мы оказались правы. Очкарик только беспомощно улыбался всякий раз, когда в самый интересный момент терял ход или накручивал себе знак "Банкротство". Он, скорее всего, и не ждал ничего другого от своей фортуны.

Зато "акулы" набивали по две с половиной и три с половиной тысячи зараз, не могли угадать букву, потом очкарик терял ход, и рулетка возвращалась к ним. В конце концов, те двое набрали свои тысячи, а очкарик за триста долларов угадал какую-то сплошную загадку, которую уже никто ни за какие деньги отгадать не мог, и очень обрадовался.

– Видеть это я не в силах, – я покачала головой. – Лучше фильм какой-нибудь. Не могу я на это равнодушно смотреть.

– Сермяжная правда. – Серж пожал плечами. – Одно слово, интеллигент.

– Да, – сказала я. – Что там, что здесь, – отношение особое.

– А ты заметила, что здесь, что там, хоть в литературе, хоть на экране, интеллигентов всегда высмеивают, а женщины постоянно выбирают задиристых хулиганов, которые обязательно оказываются лучше всех. А преступления, в которых спервоначалу подозреваются заросшие щетиной бандиты в мятых клетчатых рубашках, непременно совершают чисто выбритые джентльмены в галстуках, чаще всего ученые или голливудские звезды. А там это либо отличник, если школа, либо студент, если коммунальная квартира…

– Ещё бы, – с тоской отозвалась я. – Везде одно и то же. И джентльмены предпочитают блондинок.

– Вот с такими ртами, – широко разведя руки в стороны, небрежно закончил Серж. – Ладно, нам-то с тобой что до этого.

– Обидно. У меня рот маленький.

– Да ну их всех к черту. Обожаю твой маленький ротик. Давай, лучше на брудершафт выпьем, что ли…

Мы поцеловались.

– Знаешь, что? – вдруг предложил Серж. – Хочешь плейбоевский канал? Может, наберемся чего-нибудь новенького.

– Ты не перестаешь меня удивлять.

– Между прочим, иногда попадаются хорошие французские фильмы.

– Ну что ж… – кто бы спорил. – Если хороший французский фильм…

Я не знаю, чей он был, этот фильм, только при первых же кадрах я почувствовала, что тревога моя возобновилась и нарастает. Надвигалось нечто страшное, гораздо более жуткое, чем до сих пор, самое ужасное из всего того, что я испытала во время знакомства с Сержем.

Действие происходило в средневековом замке, барон которого был очень красивым молодым человеком. Прямые белые волосы скандинава, чуть по-восточному, очерченные серые глаза, крупные и язвительные губы делали это лицо явственно похожим на лицо Сержа.

– Одеть его в современную одежду – вылитый ты.

Меня это сходство покоробило сразу: скандинав заведомо, я моментально почувствовала, должен был оказаться героем отрицательным.

– Даже причесывать по-другому не нужно.

– Да, маленько смахиваю, – еще пока беззаботно согласился Серж.

Блондин, расположившись в кресле за добротным письменным столом, записывал что-то гусиным пером в толстой тетради.

И тут откуда-то из недр замка стал раздаваться хор жалобных женских стонов, сначала неотчетливых, слабых, потом сильнее, сильнее…

Еще ничего не зная и не понимая, но уже задрожав всем телом, я прижалась к Сержу. Он с готовностью раскрыл объятья, а меня вовсю била лихорадка.

Тем временем, скандинав на экране, по актерски легко выбравшись из-за стола (било в глаза, что пластика очень хорошая), двинулся в ту сторону, откуда, по-видимому, и раздавались стоны: громкость их увеличивалась по мере его перемещений. В сопровождении откуда-то взявшихся слуг, которые освещали дорогу чадившими факелами, хозяин замка спустился по лестнице в подвал. По комнате распространился смешанный запах сырости, мочи, бессильного пота и гнили.

– И это – плейбоевский канал?

– Что-то не то мы с тобой включили, – прошептал Серж. Видно, и до него, наконец, начало доходить. – И вообще, никак не пойму, откуда эта вонь… Неужели, опять начинается?

Не без труда оторвавшись от экрана, я внимательно посмотрела на профиль любимого. Он был бы неотличим от того, в фильме, если бы не суетливость рук в поиске какого-то предмета, нисколько не походившая на уверенные неторопливые движения барона.

– Где же, черт возьми, этот проклятый переключатель! Я же только что держал его в руках.

Голос Сержа вдруг сорвался на крик: – Не смотри, не смотри туда! Не смотри же, я тебе говорю.

Предупреждение его, однако, приковало мои глаза к действу ещё сильнее. Так бывает со мной иногда: если кричать мне что-нибудь в этом роде, мол, не делай того-то или того-то, я, сама того не желая, обязательно буду делать именно что нельзя, спокойно глядя прямо в рот тому, кто кричит. Вот и сейчас, я без Сержа прекрасно знала, что смотреть туда не надо, но все-таки буквально вперилась в чёртовый экран.

С первого взгляда, стало ясно, что да, подвал, конечно же, был подвалом пыточным. Предназначался он, по-видимому, для красавиц, они и стонали хором, теперь уже в полную силу: там находилось не меньше десятка, а то и более, нагих девушек. В самых различных, в самых неудобоваримых позах страдалицы, до того уже основательно истерзанные, были прикованы цепями к каким-то замысловатым окровавленным постаментам.

– С ума они сошли – такие фильмы людям показывать? – бушевал Серж. – А потом удивляются, откуда преступность.

Барон по очереди подходил к девушкам и каждой преподносил какую-нибудь гадость. Когда одной он ткнул горевшим факелом прямо в грудь (при этом, я изо всех сил зажмурилась), раздался щелчок. Я поняла, что телевизор выключился: это Серж навел свой переключатель, наконец.

– Ты видела, как она на него посмотрела?

– Какое там – видела, я глаза закрыла.

– У нее вышел такой взгляд, будто она не играла, а ей на самом деле было очень больно… Не думаю, чтобы хорошие актрисы снимались в таких ролях… Такое впечатление, что ее действительно мучили… Когда-то я уже видел такой взгляд… Но где? Когда?

– Взгляд? А подвал? Я-то подвал видела, просто даже убеждена, что видела. Да и замок этот ужасный мне чем-то знаком…

– Пожалуй, ты права…

Сержа, что называется, передернуло. Невозможно было не заметить, как вздрогнуло все его тело.

– Ты тоже: опять начинается. Я думаю, этот фильм – часть той чертовщины, которая с нами происходит.

– Да уж… Если бы можно было предположить, что Некто для чего-то оказался на телестудии Плейбоя именно сегодня и специально подстроил показ этого фильма, предварительно загипнотизировав нас, чтобы мы включили телевизор именно в это время.

Взгляд у Сержа был невеселый, и хмель, если он вообще был, прошел вместе с веселостью.

– Такое предположение было бы слишком громоздким, – несмело отозвалась я. – Если кому-то надо нас испугать, можно подстроить гораздо проще.

– Вот именно, – он кивнул. – Значит, обыкновенное стечение обстоятельств?

– Ну почему же обыкновенное…

– Мы же уже только что решили, что для необыкновенного получается слишком неправдоподобно. Значит, обыкновенное.

– То есть, ты хочешь сказать…

У меня чуть-чуть улеглась дрожь в коленках. – Ты хочешь сказать, что с нами ничего не происходит?

Он опять кивнул, успев, однако, мужественно выпятить подбородок: – Вот именно. Ну, познакомились. Ну, нашли общее. Полно есть людей на свете, у которых масса общего, и они тоже, между прочим, находят друг друга иногда. Просто, мы оба чокнутые немножко… Вот и все.

Я подумала. Выходило обидно. Выходила какая-то пустота. Я покачала головой: – Не нравится мне. Неинтересно как-то.

– Еще бы. – Серж усмехнулся. – Мы же привыкли считать себя пупом земли. Человек – царь природы! Он опять усмехнулся. – Это ж надо было додуматься – чушь какая! А на самом деле – просто совокупность случайностей.

– Я не согласна.

– То есть, тебе хочется звучать гордо?

– Не без. Кажется, мы цитируем Стругацких.

– Вполне возможно. Такое впечатление, что все наши проблемы тоже из Стругацких. В любом случае, пока что ты звучишь кокетливо…

– Ты б себя послушал. Но, возвращаясь к серьезному тону, я все-таки не верю, что мы с тобой – работа случайностей.

– Кстати. Возвращаясь к серьезному тону: куда только делся весь твой цинизм наших первых встреч? – вдруг вспомнил Серж.

– Я тебе цинично заявляю, что в случайности не верю.

Я улыбнулась, но на душе у меня, что называется, кошки скребли.

– Ты меня любишь? – неожиданно спросил он. – Заяви цинично.

– Я от тебя без ума, – какой-то нехорошей получилась моя усмешка.

– Нет… – заупрямился он: – Так уж что-то слишком цинично. Вот я, например, просто тебя люблю. И это безусловно случайность. Встретил и полюбил. Никакой подготовки, никакого предназначения, никакой судьбы… Что ж ты думаешь, я не сумею любить так, будто все это было? И вообще, мы давно не целовались на брудершафт…

Серж наклонился было к моему лицу, но я отстранилась: – Врешь ты все. И знакомы-то мы с тобой всего-навсего… Без году неделя.

– В таком случае, ты сама себе противоречишь. Если все это не случайное стечение обстоятельств, а, как ты утверждаешь, судьба, значит, моя любовь, по твоей же теории, закономерна, значит, хотя бы в чем-то одном я не вру.

– А я в любовь тоже не верю, – с тоской сказала я. Ах, как мне хотелось, чтобы он действительно меня любил! В себе-то я не сомневалась, только трудно мне такие вещи вслух…

Серж погладил меня по плечу и прошептал: – Бедная ты моя!

В горле у меня образовался спазм. Чтобы не разреветься, я презрительно улыбнулась: – Вот-вот, еще пожалей меня.

– Ну, и что же плохого в том, чтобы пожалеть?

– Наверно, ничего плохого, – сказала я. – Воспитание наше советское… Железные, блин, старосты…

– Вот именно, – согласился он. – А мне вот хочется тебя жалеть… И хочется тебя любить… И никакого унижения ни для тебя, ни для себя в этом не вижу.

Он снова наклонился ко мне. На этот раз я не стала отстраняться. Мы поцеловались.

– Погоди, – всё же вспомнила я через несколько минут. – Мы опять уходим от разговора.

– Я думал, мы уже договорились… – Серж, казалось, огорчился. – Вот Алекс, например, считает, что все, что с нами происходит – это происки мирового социализма. На нас испытывают новейшие орудия гипноза.

– Ты что?

Я вскочила, будто меня подбросили. – Ты все о нас рассказал Алексу? Это вот так ты меня любишь?

– Да, – беспечно улыбнувшись, кивнул Серж. – Конечно, люблю. Во-первых, я не все рассказал Алексу, а только некоторые моменты. Во-вторых, надо же с кем-то поговорить, поделиться…

– Так ты Алекса нашел?

– Ну и что? Ну, Алекс. Что такого? Нормальный мужик, я даже не понимаю, чего ты на него так взъелась. Мужик, как мужик, не ярись.

– Я тебе этого никогда не прощу! – торжественно объявила я. Мне самой стало страшно, как зашипел мой голос.

– А ты бы научилась прощать, – посоветовал Серж. – Не для Алекса, не для меня. – для себя же самой… Ну не глупи. Хочешь выпить на брудершафт? Может, моя мужская сила восстановится ещё разок… Ты же будишь во мне зверя…

Я пихнула его локтём: – Можешь его успокоить. Так не мирятся.

– Меньше всего мне хочется с тобой ссориться. Да ну его к черту, Алекса, жалко, что ты сама себя так съедаешь.

– Как ты мог это сделать? – мне всегда трудно остановиться, когда заведусь.

– Я не знал, что он тебе до такой степени ненавистен… Выпили, разговорились… Он считает, что если бы нас не загипнотизировали, то с какой стати ты бы предпочла его мне.

– Да не его тебе, а тебя ему… Или нет? Вечно я в этом путаюсь…

– Между прочим, я тоже… Впрочем, неважно, мы же все поняли, в чем суть… Так вот, "чем ты лучше меня", говорит… Ну, научись прощать. Чтобы не произошло непоправимого, попробуй. Начнем прямо сейчас, ладно?

Серж встал с дивана, игриво плюхнулся на колени и стал обнимать мои бедра, шутливо испрашивая прощение.

Чтобы не произошло непоправимого, – сказал он. – Чтобы не произошло непоправимого.

– Да, – сказала я вслух. – Наверно, самое страшное – это когда нельзя поправить. Понимаешь…

Я колебалась: боязно мне было выкладывать ему всю эту историю с ненавистью ко мне других детей, Зинаидой, ее злополучными родами, а особенно – про свое знакомство с сатаной.

– Говори, говори, я тебя слушаю… – ободряюще произнес Серж.

– Понимаешь, у меня, кажется, с мозгами что-то не в порядке, – осторожно сказала я и поняла, что это была последняя надежда. – В голове моей что-то непоправимое произошло. Ненормальная я какая-то.

На эту мою тираду он с облегчением расхохотался.

– Где ты встречала нормальных? Все мы ненормальные, каждый из нас по-своему ненормален. Рилэкс! – добавил он по-английски и тут же дал точный перевод. – Расслабься! Ты что думаешь, мне все нравятся? Просто не считаю нужным биться головой о стенку.

Я кивнула и рассказывать ему ничего не стала. Да и не хотел он никаких разговоров, явно не хотел.

Предсказания Сержа относительно сновидений не сбылись. Еще не успела я глаз по-настоящему сомкнуть, как мы уже оказались в том самом подвале. Я отчаянно сопротивлялась, изо всех сил стараясь проснуться с тем, чтобы больше не засыпать, но сон властно затягивал меня в туманную и сырую мглу кошмара.

Я была одной из тех несчастных девушек, а мой любимый, Серж в средневековом костюме барона, меня мучил. Больше всего, убивали не страдания, которые он причинял телу, а глаза истязателя. Холодный, деловитый взгляд, будто инквизитор занимался чем-то очень нужным, а мои стенания отвлекали его.

Я проснулась от ужаса и боли. Выяснилось, левая рука затекла от тяжести. Серж давил на нее одновременно обоими плечами. Когда я, как могла осторожно, стала освобождать эту руку, он подал голос.

– Ладно, не мешай, – во сне пробормотал Серж.

Наверняка, ему опять снилось то же, что и мне.

Я не стала будить его, просто прогулялась в туалет, к балкону, а потом опять легла и опять стала бороться со сном. Я боялась заснуть, но все-таки как-то очень быстро потеряла себя.

Это было очень важно для нас: отыскать жертву, затем связать, заткнуть глотку, чтоб не вопила, и запихнуть в яму, откуда легко можно было перетащить ее в подвал по подземному ходу. Но окрестные крестьяне уже видимо что-то пронюхали: они прятались по домам, едва только стоило нам выйти на охоту.

– Надо приказать им посылать в замок одну девушку от деревни в год, – нашёлся мой спутник. – Тогда материал будет постоянно.

– А охота?

– Да, я знаю, для тебя самое интересное – охота, – сказал он. – Но нам скоро будет не на кого охотиться.

– Надо их перехитрить…

И вот мы идем вдвоем, в костюмах горожан. То ли раннее утро, то ли сумерки… Впереди, то вприпрыжку, то пританцовывая, гуляет молоденькая служанка пастора. Сначала она идет беззаботно, просто наслаждается прогулкой. Потом оглядывается. В глазах ее появляется страх: похоже, она нас узнала. Никаких больше припрыжек, никаких припевов. Фигура служанки подтягивается, теперь она – сама собранность. Шаг становится все более торопливым. Наконец, она бежит. Мы за ней.

– Ну вот, – смеется мой спутник. – Ну вот, и начинается охота. Тебе повезло.

Но только теперь я уже служанка, за которой гонятся хозяева замка. Я знаю, они хотят поймать меня для того, чтобы затащить в жуткий подвал, где будут терзать, пока не замучат до смерти. О Боже, пошли мне избавление!

В каждом следующем кадре я попеременно, то один из "охотников", то настигаемая жертва.

– Скорей! Скорей, а то сбежит, а в подвале уже почти никого не осталось: только две-три сельчанки, да и те на последнем издыхании.

Скорей! Скорей, еще чуть-чуть – там, за углом церковь, только бы добежать до угла – и спасение. Но они почему-то оказались в дверях. Вот они, прямо передо мной. О Боже, чем я так прогневила тебя, Господь милосердный! Спаси меня от мук, убей лучше сразу. если уж мне суждено умереть…

– Вот потеха! Она еще надеется на чудо! Как будто бы чудеса происходят…

Все. Ноги не идут больше. За что ты оставил меня, Господь мой! Зачем отдаешь на заклание этим чудовищам! Спаси! Пощади, умоляю.

– Все. Теперь в подземный ход… Позвать Крокодила! Пусть прикрутит ее покрепче, сколько хлопот доставила…

Пощади, Боже праведный… Убей прямо сейчас: умирают же люди от разрыва сердца… Как страшно, как сыро в этом подвале… Помоги… Освободи… Но что это? Я свободна? Значит, теперь моя очередь? О, какое счастье! Вот он, мой мучитель, в моих руках, уж я-то отплачу ему за все. Сейчас он узнает, как это приятно, что бы такое сделать для нахала, где факел. факел где? Потом кинжал… Нет, вот это короткое копье, тяжелое…

Мне удалось открыть глаза. Серж лежал на спине. В тяжелом забытье, он то всхрапывал, то переставал дышать вообще. Я слегка дотронулась до него рукой, и все его тело забилось в конвульсиях.

– Не смей меня трогать! – завопил Серж. – Ах ты, быдло, на хозяина лапы распустил? Крокодила ко мне! Крокодил, мой преданный пес, где ты! Цепями их! Дави проклятую чернь.

Я стала трясти спящего изо всех сил. Он никак не хотел просыпаться, все звал какого-то Крокодила, чтоб тот выручил его. Тогда я стала хлестать его по щекам. Голова Сержа под моими пощечинами стала мотаться из стороны в сторону, но глаза, наконец, открылись. Правда, взгляд еще некоторое время оставался мутным, бессмысленным, но в конце концов, в результате моего натиска, Серж пришел в себя и сел в кровати. Прежде всего, он оттер лоб концом простыни. Потом, с изумлением, воззрился на меня.

Несколько минут мы молчали, изучая друг друга.

– Что же это? – голос Сержа сделался хриплым. – Что же мы, враги друг другу? Так получается?

Невеселой получилась моя усмешка.

Еще немного подумав, Серж деловито спросил: – Снилось тебе что-нибудь?

– Можешь не сомневаться.

– Я заметил, что ты всегда просыпаешься первая.

. Да.

– Ты уверена, что опять то же, что и мне?

– Погоня, подвал пыток…

– Может, это просто фильм нагнал?

– А палач по имени Крокодил?

– Верно, – вздохнул Серж. – Палач по имени Крокодил. Ты его видела?

– Нет… Но могу себе представить вид человека, кличка которого – Крокодил.

– У нас в классе одного так называли… Мне его всегда жалко было.

– У нас тоже, только нашего звали Бегемотом.

– Без разницы, – усмехнулся Серж. – Что Крокодил, что Бегемот.

Я вспомнила одноклассников.

– Мне его не было жалко. Никого из них мне не жалко, – жестко сказала я.

– Да, ненавидеть ты умеешь, – кивнул Серж. – Это я уже понял.

– Они не оставили мне другого выхода. Кроме как ненавидеть.

– Дело не в них. Дело в тебе.

– Чересчур уж ты какой-то правильный, – заметила я. – Всю жизнь таких терпеть не могу. Знала бы там, на катере, ни за что б не посмотрела в твою сторону…

– Я бы тоже, – опять кивнул Серж. – Если бы знал, чем чревато с тобой спать…

– Значит, разбежимся? – Спросила я. Я знала, что тут же и умру, если мы разбежимся. Или умом тронусь… Если еще не свихнулась окончательно.

– Еще чего! – сказал Серж. – Лучше я вообще никогда спать не буду.

Мы обнялись.

– Теперь назло им с тобой не расстанусь, – пообещал он.

– Кому это, им?

– Да всем чертям назло, – беспечно сказал Серж.

Мы кое-как оделись, вышли на балкон и сели, прижимаясь друг к другу. Ночь была звездная, воздух прохладен и свеж.

– Посмотри, сколько звезд, – прошептала я. – И кажется, что они так близко-близко…

– А бывала ты когда-нибудь в горах ночью? Вот где обычно бывает потрясающее звездное небо. Действительно, близко.

– Я не участвовала в походах.

Он, конечно, не мог не услышать моей злости, моей застарелой обиды, ведь у меня до сих пор ком появляется в горле, когда вспоминаю. Настолько привыкла к своей отчужденности, что уже в институте, если куда-нибудь и звали, и ходила, то не знала, о чем со спутниками разговаривать, попросту общаться не умела… И не умею до сих пор, пожалуй. И пробовать боюсь. Но ведь какие-то знакомые есть у меня, у гадалки…

– Ладно, хватит звезды ловить. Попробуем все-таки подумать, – предложил Серж. – Давай рассуждать логично.

– Давай. – Согласилась я с готовностью.

Ничего, кроме реинкарнации, мне в голову все равно не приходило.

– Вот это-то как раз нелогично, – сказал Серж. – Я в науку верю, все остальное – плод воображения.

– Например, подвал, – поддакнула я. – Запах в квартире из фильма по телевизору. Особенно, наши одинаковые сны.

– Между прочим, был какой-то фильм… – вспомнил Серж. – Ученые научились проникать в сновидения спящих с тем, чтобы их контролировать…

– Ну, это уже совсем из области фантастики.

– Да, но научной фантастики…

– А почему ты, собственно, думаешь, что реинкарнация ненаучна?

– Она антинаучна! – торжественно сказал Серж, воздев к небу указательный палец.

– Да почему?

– Ну, хотя бы потому, что нет научных экспериментов, которые могли бы подтвердить то, что человек живет больше, чем один раз…

– Как же нет, когда я сама читала!

– Это все шарлатаны, значит, опять же антинаучно.

– Хорошо, – сказала я. – Почему же получается, что происходящее с нами нельзя объяснить с позиций научных, а именно…

– Уверен, что можно, – перебил меня Серж. – Просто мы еще не додумались. Но додумаемся обязательно. Ты мне веришь?

Я кивнула. Какой смысл спорить, что-то доказывать? Я-то нисколько не сомневалась, что в своих кошмарах видела обрывки из каких-то прошлых, совместных с Сержем жизней.

Глава 12

Не было ничего вообще. И меня не было. Не существовало. Не находилось. Ни в Сан-Франциско, ни в кровати у Сержа, ни в московском метро, где я так любила кататься когда-то, в другой, прошлой, уже почти забытой жизни… Нигде, наяву или во сне… Нигде в этом или том мире… Не знаю, где я была, знаю только, что меня не было. И не было вокруг ничего.

Состояние, надо признаться, весьма отдалённое от ординарного. Состояние, которое не объяснишь забытьем, да и на сон не похоже. Под утро, после "звездной" сцены на балконе, нам уже ничего больше не снилось, не мучили никакие кошмары. Просто ничего не было. А потом неожиданный резкий стук острыми каблуками по паркету – каждый шаг понемножку вводил в действительность.

Когда я поняла свое возвращение настолько, что уже могла испытывать какие-то материальные ощущения, я сразу же сообразила: это не были каблуки по паркету. Это по гладкому асфальту тлетворного влияния Запада печатали шаги тупоносые кованые сапоги. Так вон оно, что. Оказывается, пришли за моим дедом. Меня тогда еще не было на свете, но Муся, которая иногда заходила "хоть с ребенком посидеть", рассказывала, как вся семья по вечерам собиралась за столом. Молча рассаживались и начинали ждать, когда придут ОНИ. Прислушиваясь к каждому шороху, ждали обычно до четырех утра, а потом с облегченными вздохами шли спать. И так в каждой квартире. Каждый вечер. В течение тридцати лет миллионы людей по вечерам садились ждать.

– А почему до четырех? – с замиранием сердца спрашивала я.

– Потому что время вампиров – это ночь, – страшным шепотом объясняла тетка. – С первыми же криками петухов нечисть теряет всю свою силу. Так уж заметили люди: в четыре самый главный вампир ложился спать. И тогда все остальные тоже могли, наконец, лечь, пережив свой страх на эту ночь…

Я точно помню, что именно тут, на этом самом месте, говорившая закрывала глаза, как будто заново переживала те страшные времена. Только после нескольких минут молчания, как бы собравшись с силами, она продолжала: – Это мы потом все узнали, в пятьдесят шестом. А тогда просто ждали. И в конце концов, они, конечно, пришли. И мы поняли: самый ужасный, самый чудовищный страх – это страх ожидания. Потом уж, как придется, а вот когда ждешь… На самом деле, это относится к любому чувству… – размышляла Муся вслух. – Не только страх… Надежда обычно радостнее ликования свершившегося, предвкушение встречи, как правило, радужнее самого свидания, последний, самый растянутый миг перед получением награды, гораздо торжественнее, чем сама награда, – да, фантазия всегда значительно, значительно острее реальности…

– Подожди, тетя, – перебивала я нетерпеливо: философские отступления казались мне тогда скучными: – Что же дальше?

– Ну что дальше? Дальше, уж как положено было: сначала взяли отца, потом маму, а потом раскидали всех детей.

– Как, детей в тюрьму?

– Нет, просто по детдомам… Как членов семей врагов народа… И всех по разным местам… Впрочем, об остальных не знаю ничего. Это только мы с твоей мамой встретились… Уже потом, после пятьдесят шестого, друг друга чудом нашли. А вообще-то детей тоже могли в лагерь отправить… Раз не постеснялись выпустить указ, чтоб расстреливать, с двенадцати лет… И все все кушали. Глотали да еще "Спасибо" вопили.

– А что это такое – враг народа?

– Ну, милая моя… Ты с мамой своей разговариваешь когда-нибудь? Или ее тогда так шарахнуло, что до смертного одра рта не раскроет…

В действительности, даже на смертном одре моя мама рта так и не раскрыла. Сообщила мне, чтобы я не думала ничего плохого, простила бы этого подонка, моего папашу, как она его прощает, и умерла со счастливой улыбкой на лице. В отличие от Муси, которая перед смертью произнесла целую тираду о том, что совдепия загубила ее жизнь и "чтоб они там, в Кремле, все сдохли в таких же, если не удесятеренных, муках и продолжали мучиться на том свете во веки веков, аминь, во главе с первой дохлятиной из мавзолея".

Но тогда, во времена тех разговоров, еще ничего о конце в голову не приходило, ни мне ни маме, ни ее воинственной сестре.

И тетка продолжала: – Вся страна знала, что есть народ, а есть враги этого народа.

– Я понимаю, только не понимаю, как это. Не понимаю, чей это был конкретно враг? Какого именно народа? Сталина?

– А вот двести пятьдесят миллионов людей в течение сорока лет не додумались задать этот вопрос…

– Опять про политику?

Мы даже не замечали, как в комнату, а следовательно, и в разговор врывалась мама. – Я сколько раз тебя просила, не впутывать в эти дела ребенка…

Все. Пришли. Опять стук, только на этот раз, уже не каблуками по паркету, и не сапогами, а чем-то тяжелым, в дверь. Если бы это были ОНИ, под окном стоял бы крытый черный грузовик. Вот только суметь встать, подняться и пойти взглянуть…

– Вы что там, померли от счастья?

Вот теперь я окончательно пришла в себя. Только один из моих знакомых мог так спросить. Хрипловатый голос, доносившийся из-за двери, принадлежал, безусловно, Алексу.

Он теперь начал стучать редкими, но сильными ударами, совсем уже как-то очень громко, ботинком, что ли… Или вообще молотком. Что же он, топор с собой таскает, что ли?

– Если не отзоветесь, буду ломать! – Алекс так заорал, что Серж начал ворочаться в постели, подавая первые признаки жизни.

– Убирайся вон отсюда! – завопила я.

Серж вроде бы проснулся тоже: хриплым шепотом он поинтересовался: – Это сколько же сейчас времени?

Он потянулся к часам и тоскливо произнес: – Мамочки мои, это же только восемь утра, что вы все тут, с ума посходили, что ли?

– Открывайте! – орал Алекс, продолжая стучать, пока Серж не дотащился-таки до двери.

– У тебя совесть есть? – спросил он гостя, когда тот с торжеством победителя ворвался в комнату.

– Нету, – кокетливо ответствовал Алекс, поглядывая то на меня, то на кухню, правда, без особого выражения.

Он сел и, показывая на меня пальцем, сообщил: – Желаю, чтобы меня всегда так встречали: раскрытая постель, а в ней – красивая женщина.

Тут же он и запел в какой-то своей, ему одному близкой тональности, про жену французского посла.

– А не пошел бы ты… – не скрывая своих чувств, сказала я.

Серж со стоном обхватил голову руками: – Этот вой у нас песней зовется?

– Не нравится? – с угрозой в голосе спросил Алекс. – Городницкий, между прочим. Вы хоть бардов знаете?

– Хоть бы я тебя век не знала! – пожелала я.

Серж поморщился.

– Что так рано?

Кажется, он со своим дурацким, чисто американским сочувствием в голосе, несмотря ни на что, принялся разыгрывать роль хозяина.

– А я рано встаю, – сообщил Алекс. – Может, я долг желаю отдать. И вообще, завтракать пора. Что это такое: баба в доме, солнце взошло, а жрачка не готова?

Я тоскливо села в постели, прикрываясь одеялом. Серж, мотая головой, чтобы получше проснуться, сел рядом.

Алекс принялся по одной, не глядя, выуживать из кармана мятые бумажки и кидать на одеяло, безошибочно вычислив тот его кусок, под которым должны были находиться мои колени. Процедура эта продолжалась довольно долго (потом, когда я подсчитала, сколько этот мерзавец мне набросал, оказалось, что, несмотря на такое автоматическое швыряние, Алекс умудрился расплатиться точно по счету, с перебором не более, чем на два цента.

– Сдачи не надо, – небрежно произнес он, выкинув последний доллар.

Покончив с деньгами, Алекс запустил лапу в свою неизменную сумочку на длинном ремне, с гордостью вытащил оттуда и шумно выставил на стол картонный пакет болгарского кефира. Как этот пакет изначально туда влез, тоже непонятно. Совершив все это, негодяй завозился, поудобнее устраиваясь за столом.

– Ужасно неудобно, – приговаривал он, кряхтя: – Надо все же иметь отдельную спальню.

– Тебя не спросили, – пробурчала я.

Серж молча натягивал джинсы. Движения его были нелепо растянутыми, как в замедленной киносъемке.

– Ну так что? – требовательно спросил Алекс, по обыкновению, не обращая внимания на мои злобные выпады: – Дождется сегодня незваный гость хуже татарина своей любимой овсянки, или как?

– Хорошего кулака в ту самую точку, – пообещала я. – У меня бы ты дождался. По роже по твоей, по поганой. Если б только татарина хуже, еще можно было жить…

– Видишь? – Алекс шумно обрадовался и, обращаясь к Сержу, добавил: – Я тебе говорил, что у нас с ней уже родственные отношения. А как она овсянку готовит – с ума сойти. Я надеюсь, есть у тебя Геркулес…

– Какой тебе тут Геркулес? – Серж взвился, наконец, чему я тихо порадовалась. – Откуда я тебе здесь Геркулес возьму?

– Ну этот, квакер-шмакер, – невозмутимо поправился Алекс. – Жрать охота – сил нет.

– Тебе вчера колбас из русского магазина привезли? – угрожающе сказала я.

– А ты не встревай, когда джигиты разговаривают, – отмахнулся Алекс. – Шла бы вон на кухню лучше… Ишь ты, сидишь тут, разнежилась, понимаешь, а гости, может быть, жрать хотят. Раз уж ничего другого, кроме еды, нельзя.

Ничем его не прошибешь, подлеца этого. А Серж тоже хорош. Хоть бы слово сказал. Скрылся молча в ванной – и все тут. Неожиданно моя злость улеглась: видно, вот так люди просто смиряются с судьбой.

– Ты бы отвернулся хотя бы, тоже мне, гость еще нашелся, – уже миролюбиво пробурчала я.

– Ах, отвернуться… – ответствовал Алекс. – Пожалуйста. Можно и отвернуться… Хотя, с другой стороны, мне-то чего, я-то тебя видал…

Я одним махом стащила пришпиленную к спинке кровати лампу с твердым намерением швырнуть ее в голову наглеца.

– Да ладно, ладно, шучу, – усмехнулся Алекс. – Между прочим, нервные клетки не восстанавливаются.

На этом изречении он отвернулся и не без злорадства прибавил: – Во всех ипостасях, между прочим, видал.

– Вот и радуйся.

Путаясь в простынях, я разыскала свою сумку, достала оттуда и кое-как натянула на себя халат, все время что-то роняя, боясь, что Алекс возьмет, да повернется, а в это время войдёт Серж. Но гость сидел смирно, то подавал какие-то реплики насчет сложившегося треугольника, то бурчал что-то неразборчивое, то, по своему обыкновению, взвывал вдруг всеми забытые мелодии из столетней давности советских фильмов.

– Нет никакого треугольника! Есть мы, а есть ты!

Проорав ему свое понимание действительности, я выскочила в ванную, попутно одарив вышедшего оттуда Сержа градом выразительных взглядов.

Тот не дал закрыть за собой дверь: ворвался в ванную следом за мной и стал успокаивать, умоляя меня не обращать на Алекса внимания.

– Он тебе что, родственник? – шипела я.

– Да нет, просто как-то жалко его, недотепу, – оправдывался Серж. – Да он уйдет. Только поест…

– Он никогда не уйдет! – патетически воскликнула шепотом я.

– Я его выставлю, – пообещал Серж. – Сразу же, как покормим.

– Что ж ты его до сих пор не выставил?

– Говорю же тебе, жалко. Одинокий, несчастный, еще голодный вдобавок. А мне-то каково, когда я у него последнюю бабу увел…

– Если ты имеешь в виду меня, то ты тут абсолютно ни при чем: я бы и без тебя от него ушла.

– А тебе жалко, чтоб я думал, что я увел? Может, мне приятно думать именно так?

– Да, – я кивнула, уже с улыбкой. – Понятно.

– Ничего тебе не понятно, – возразил Серж.

Он обеими руками обхватил меня за плечи, крепко прижимая к себе.

– Сам не понимаю. Почему-то чувствую себя перед ним виноватым, что ли… Или должником…

Во взгляде Сержа выразилась мука.

– Да чем ты перед ним виноват?

Я и сама испытывала смешанное ощущение вины и жалости, стоило мне только подумать об Алексе. И чем сильнее были эти эмоции, тем больше я ненавидела человека, их внушавшего.

– Вот что по-твоему мы должны этому гаду? Вот объясни, пожалуйста.

– Не знаю. Знаю только, что совесть почему-то изводит.

– Тебя совесть мучает, а я должна расплачиваться?

Это уже прозвучало так, скорее, для проформы: я больше не сердилась на Сержа: не могла я долго на него сердиться.

Мы поцеловались. Я умылась, напялила на себя домашние штаны с футболкой и, оставив мужчин на попечение друг друга, удалилась на кухню.

Найти там все необходимое оказалось парой пустяков, даже особенно и шарить-то не пришлось. И овсянку, и грецкие орехи, и чернослив, – мне было хорошо известно, где что находилось на этой кухне, как будто сама жила здесь всю жизнь.

Поставив в духовку замороженные кроссоны, я сварила кашу, затем стала накрывать на стол. Серж, уже успевший кое-как прибрать постель, суетился вокруг, все рвался помогать. Алекс время от времени хватался за свой кефир, всякий раз безошибочно ставя пакет именно на то место, где он больше всего мне мешал, одобрительно что-то бурчал, – в общем, все шло, как в чинном нормальном доме, когда приходят гости.

Наконец, мы сели за стол. Вонзив ложку в кашу, Алекс стал зачем-то мешать содержимое своей тарелки, зажав ложку всем кулаком вертикально вверх. Как в старых советских фильмах мешают бетон.

– Здорово! – подал голос Серж. – Да ты же просто мастер по кашам! Я и не знал.

– Я тебе говорил! – торжествовал Алекс.

Я посмотрела на него и тут же отвернулась. Он уже успел вымазать себе белым всю физиономию. Белые куски, свисавшие с усов, можно было бы принять за сосульки, если б только они не казались такими странными на вид: чересчур жидкие, чересчур теплые и чересчур мягкие.

– Между прочим, этим хорошо маску на лицо ставить, – уверенно произнес Алекс. – Очищает и сжимает поры.

– Надеюсь, ты не собираешься этим сейчас заниматься?

– Что ж мне, потом опять варить?

– Я тебе с собой дам, – еле сдерживаясь, прошипела я.

– Доги бэг, – пояснил Серж.

– Это еще что? – подозрительно поглядывая то на меня, то на Сержа, спросил Алекс.

– Ты что, не знаешь еще? – Серж стал терпеливо объяснять: – Здесь же, в ресторанах с собой дают, что не доел, вроде бы для собаки. Так и называют: "Доги бэг", то есть, "Собачий мешок".

– Как будто у меня бабки на рестораны есть, – проворчал Алекс и взялся за кефир. – На шведский стол в нашем "Цирке" заходил раз, только там с собой ничего не дали.

– Это же "сколько можешь съесть", – вставила я.

Вечно мне больше всех надо. Но Алекс все равно меня не услышал. Даже, по-моему, вообще не заметил, что я что-то там вякнула.

– Ишь ты, с собой, значит, остатки дают, сволочи, – продолжал он.

Выпятивши от напряжения нижнюю губу, Алекс стал раздирать пакет. Тот не подавался.

– А еще Америка.

Причем тут Америка, тоже непонятно. Даже пакет открыть ему не удавалось: недотепа и все тут.

– Это ж надо так запечатать.

– Ты же не с той стороны рвешь, – опять вызвался Серж со своими объяснениями. – Надо вот здесь, где написано: "Оупен".

– Можно и здесь, – согласился Алекс.

Он нервно схватил пакет, прикладывая силу уже, где придется. В конце концов, совсем развоевавшись, бедолага разорвал злосчастный пакет чуть ли не пополам, кефир, конечно, тут же хлынул в кашу, залив попутно и стол вокруг тарелки. Серж вскочил за тряпкой. Это Алекса как будто удовлетворило, он взялся за ложку и опять стал бурно мешать.

Я мысленно дала себе слово в сторону Алекса не смотреть, даже если очень захочется.

– Ну вот, – без тени смущения заявил тот. – Теперь другое дело.

Он довольно урчал, всем своим видом выражая блаженство.

– Слушай, – вдруг спросил Серж. – Знаешь ты что-нибудь о маркизе Де Саде?

Алекс уставился на него и с новой, усиленной подозрительностью в голосе поинтересовался: – На что это ты намекаешь?

– Да ни на что не намекаю, – стал оправдываться Серж. – Просто спрашиваю. Интересует меня этот маркиз… С некоторых пор.

– Ничего себе, интересы у тебя. – Алекс с видом вполне увлеченного своим занятием человека облизал ложку, потом понимающе кивнул в мою сторону: – Ее пытать, что ли?

Если не ошибаюсь, его передернуло, хоть он и пытался это скрыть. Не понравилось, однако, что меня кто-то собирается обидеть. Впрочем, скорее всего, гостя довел, наконец, до содрогания вкус кефира, смешанного с овсяной кашей. Алекс схватил кроссон, макнул его было себе в тарелку, но передумал, просто намазал джемом и откусил сразу половину. Тарелку он с сытым вздохом отодвинул. И до содержимого уже больше не дотронулся.

Серж, ожидая ответа, с выражением вопроса следил за Алексом, пока тот, набивши полный рот, методично жевал передними зубами, с урчанием покачивая головой.

– Так тебе и надо, – злорадно подумала я. – Нашел, кого о маркизах расспрашивать.

– Вообще-то я начинал его книжку читать, – как бы нехотя, произнес вдруг Алекс, когда никто уже и не надеялся что-либо путное от него услышать. – Не к столу будь сказано. Как же ее…

Он опять откусил и опять стал молча пережевывать с видом человека, рассказавшего все, что от него требовалось.

– Ну? – спросил Серж.

– Что – ну? – недоуменно откликнулся Алекс.

– Ты о книжке маркиза Де Сада говорил, – терпеливо напомнил Серж.

– А чего там долго говорить? – Алекс пожал плечами. – После нескольких страниц захотелось блевануть и уже никогда к этому "шедевру" не возвращаться. Этот, Де Сад, он вообще, наверное, больной на голову был, но какой идиот мог сохранить его рукопись?

– Пытки во всех подробностях, да? – почему-то шепотом спросил Серж.

– Не просто пытки. – Алекса тут передернуло еще похлеще, чем от каши с кефиром. – Гнусности и мерзости. Самое главное, – унижение жертвы. Надо быть дегенератом, чтобы дочитать всю эту дрянь до конца…

– Жертвы и палачи, – опять шепотом произнес Серж.

– Лучше быть жертвой, чем палачом, – немедленно ответствовал Алекс. Он подумал и схватил очередной кроссон, в который раз протягивая к джему измазанные пищей лапы. – С чего это у тебя вдруг такие интересы? Нормальный секс не устраивает? Я же предлагал, на троих.

– Пошел к черту, – одновременно реагировали мы с Сержем.

– Вас не поймешь. – Алекс пожал плечами. – Втроем все же, надо полагать, лучше, чем кровь лить.

– Да кто тебе сказал, что мы тут кровь лить собираемся? – не выдержав, вскричал Серж. – Я просто спросил.

– Просто так кирпич на голову никому не падает, – поучительным тоном заявил Алекс. – Приснилось опять?

Серж посмотрел на меня. Я пожала плечами, тогда Серж кивнул.

– Ну расскажи тогда.

Пока Серж рассказывал все сначала, я несколько раз вскакивала, чтобы выбежать на кухню, якобы за чем-нибудь, а, если честно, то слушать наново всю эту историю было выше моих сил.

– А ты уверен, что тебе ничего не кажется? – спросил, наконец, Алекс.

– Так мне бы одному и казалось, – неуверенно, ох, как неуверенно протянул в ответ Серж.

– А вдруг она тебе подыгрывает?

– Я тебе что? Шут гороховый? – немедленно вызверилась я.

– Ладно-ладно, верю, – отмахнулся Алекс.

Закурив, он надолго задумался. Мы с Сержем сперва, как два дурака, смотрели ему в рот, потом поняли, что ждать от него нечего, и тоже закурили.

– Интересно, почему именно садизм? – Алексу, кажется, пришла в голову какая-то идея. – Может, вы в душе – скрытые садисты?

– Да! – отозвался Серж. – Сейчас поволочем тебя.

Я неожиданно представила себе мерзавца в том подвале, обнаженного, окровавленного…

– Куда?

Алекс поглядел на меня с плохо скрытой опаской, как будто понял, о чем я думаю. Или это взгляд мой нехорошо остановился?

У меня при этом создалось сильное впечатление, что Алекс испугался. Причем, не на шутку испугался. Проняло всё-таки.

– Ногти каленым железом выжигать, – объяснил Серж.

– Дурак, – отмахнулась я. – Ногти – это чтобы иголки загонять.

– Не надо… – Алекс замахал руками. – Я и так все скажу.

Кажется, перспектива загона иголок понравилась нашему гостю гораздо больше, чем каленое железо. Что касается меня, то я вдруг сообразила, что видение Алекса в муках мне большого огорчения не принесло, даже, пожалуй, наоборот. Я поймала себя на том, что смотрю на Алекса как-то нехорошо, как-то оценивающе. Хорошо, что он не уловил этого момента… Или уловил, просто виду не подал? Что же это? Выходит, теперь, я – садистка? Тут меня уже буквально затошнило.

– Взявший меч от меча и погибнет, – ни с того ни с сего, взвыл Алекс.

– Тю на тебя, – сказал Серж, вздрогнув.

– Ладно, давайте сначала, – проворчал Алекс. – Значит, первой ласточкой был общий сон об убийстве на строительстве Вавилонской башни?

– Ну, никто не уверен, что именно той самой башни… – сказал Серж.

Он встал, направив на кухню свои стопы. Мы с Алексом следили за ним молча. Вернувшись, Серж выложил на стол книгу. Нужная страница была предусмотрительно загнута на рисунке тех самых ступенек.

– Это есть зиггурат, – пояснил Серж. – Такие строились в Вавилоне, но не в единственном числе.

– Да, – сказала я. – Похоже. Только это не те ступеньки.

– Откуда ты знаешь, что не те? – спросили мужчины одновременно.

– А не екает ничего, – ответила я. – Если бы те, я почувствовала бы.

– И у меня не екает, – признался Серж. – Но похоже.

Я кивнула.

– Екает, не екает… – раздраженно повторил Алекс. – Заморочили вам головы, а вы дали себя оболванить…

– Только не забивай мне опять баки гипнозом, – отмахнулся Серж.

– Отчего же? – возразил Алекс. – Конечно, гипноз. У тебя что, есть какие-нибудь другие гипотезы? Между прочим, там, на нашей родине, всегда верховодили нездоровые интересы.

– Открыл Америку… – проворчала я.

– Да кому мы там нужны, на нашей родине? – не без сожаления молвил Серж.

– Ну не скажи… Как личности, не нужны, конечно, но как единицы…

Алекс замолчал, раздумывая.

– Наследственная память? – предположил Серж. – Похоже на то, что это единственное объяснение, болеe или менее научное. Гипноз – это вообще-то неплохо, только слишком уж сложно. А вот генетическая память…

– То есть?

– Допустим, наши предки строили вместе зиггурат… Произошло там нечто такое, что записалось в генетику. Мы встретились, и наши гены одновременно преподнесли нам старую запись.

– А в средние века наши предки были сожжены на костре, тоже вместе? И тоже записалось в генах?

– Ну да, ну да, естественно, – ввернул Алекс. – И гены ваши теперь только этим и занимаются… Делать им больше нечего, только старые записи воспроизводить. Неужто для потомства?

– Мы же не знаем, как это работает, – сказал Серж. – Есть же еще какая-то телепатия…

– Гипноз. – Алекс покачал головой. – Массовый гипноз.

– По-твоему, получается, что мы нашли друг друга, потому что нас загипнотизировали?

В голосе Сержа послышалось раздражение. – И с тех пор нас кто-то продолжает гипнотизировать? Для чего?

– Мы же не знаем, как это работает, – съехидничал Алекс. – Но я чувствую… Вот екает у меня, что тут без гипноза не обошлось.

– Ах, екает… – протянул Серж.

Алекс не стал больше ни спорить, ни что-либо выяснять. Сыто вздохнув, он сообщил, что как ни хорошо ему с нами, а работать все-таки надо. После этого встал и направился к двери. На прощание он пообещал, что заскочит завтра, а "сегодня уже не получится, дела замучили".

– Завтра с утра мы уезжаем, – твердо сказал Серж. – На два дня.

– Куда это вы?

– На Тахо.

– Так туда же час езды всего!

От возмущения Алекс так и выкатил на нас свои голубенькие глазки. Правда, долго не выдержал, замигал. – Какого там два дня ошиваться?

– Ну и что? Может, мы озерным воздухом подышать хотим?

– Ах, жаль, – сокрушался Алекс. – Я эти дни работаю, не могу с вами.

– Переживем, – сказала я с облегчением.

– Как-нибудь, в другой раз, – вежливо произнёс Серж.

Глава 13

Серж отпер дверцу светло-серого Шевролета со своей стороны. Я уже хотела обидеться, но он, бросив на меня быстрый взгляд, бодро обошел машину, по-джентльменски отворил дверцу "для дамы" и сделал широкий жест, как будто снимал шляпу на манер мушкетёра при вызове на дуэль.

Я неловко села на переднее сиденье, стараясь, по возможности, слишком сильно не плюхаться. Не люблю сидеть рядом с водителем. То ли по причине привычки, то ли, уж не знаю, почему еще, мне как-то сподручнее садиться слева, на место водителя. Да и чувствую я себя в качестве пассажира гораздо хуже, особенно, на машинах без автоматического управления, каковой и оказалась эта.

– Может, лучше на моей? – предложила я.

– Чем тебе моя не нравится?

– Боюсь, укачает.

– Я осторожно, – пообещал Серж. – К тому же, до маман недалеко.

Он завел мотор, дернул тот самый стык (или стик? – черт его знает, как правильно) и Шевролет двинулся. Рывок действительно был не очень резким, но я немедленно услыхала какой-то трезвон. Звук был таким громким и таким тревожным, что я тут же вцепилась в рукоятку под окном.

– Что это у тебя звенит?

Правой рукой Серж ткнул куда-то в бок (я просто сразу не заметила жестяную пепельницу, прикрепленную клейкой лентой между двумя передними сиденьями. Чуть ли не до верхов пепельница была заполнена полтинниками и металлическими долларами, теми самыми, которые в казино забрасываешь в игральный автомат, а взамен они высыпаются кому-то другому. Ах, как обнадеживал меня когда-то звон этих высыпаемых другим игрокам монет. Может, в этой шумной копилке собралось все, что я когда-то по простоте душевной спустила в Рино.

– Да ты на автоматах играешь? – поразилась я.

– Ага, – небрежно, как нечто, само собой разумеющееся, сказал Серж. – Мне почему-то больше всего на автоматах и везет: всегда что-нибудь вылетает…

– Видишь, оказывается, не такие уж мы с тобой и одинаковые. Мне никогда ничего не приходит.

– Так не бывает. Просто надо уметь вовремя остановиться.

– Ну да, будто я не пробовала.

Я действительно пробовала. И в карты, и на рулетке… Почему-то играть на машинах для меня гораздо интереснее… Я до сих пор иногда езжу в Рино или Тахо, но, можно сказать, не играю. Так, брошу пятицентовик или два, – не более того. Интересно наблюдать людей за игрой, выражения их лиц, жестикуляцию, как дают чаевые или разменивают на жетоны новую бумажку…

– Пробовала, – повторила я. – Только мне во всем не везет, точно: бросаю, как в прорубь… Ахнуть не успеешь, а сотни нет. Я уж и играть перестала. Обидно только слушать, как из чьих-то чужих машин сыплются монеты.

– Может, тем в чем-то другом не везет?

– А конкретно, в любви, – усмехнулась я. – Если уж четко по пословицам. Ты хочешь сказать, что тебе в любви не везет?

– Ну да! – Серж беззаботно рассмеялся, повернув ко мне голову в пол-оборота, чтобы одним глазом, хоть немножко, но все-таки следить за дорогой. Неважный он, оказывается, водитель, хоть и напускает на себя. И машина у него постоянно дергается, никакой плавности…

Я ужасно боялась, что меня укачает, и вообще в этой машине мне было не по себе, только Серж этого не замечал. Он продолжал разглагольствовать о фортуне, хвастаться какими-то умопомрачительными ставками и выигрышами, наконец, поглядев на меня со значением, вернулся к пословице: – В любви-то больше всего и повезло… И вообще, удачливый я до чертиков!

Мне бы хоть чуть-чуть этой уверенности. Я боролась с тошнотой и молчала.

Серж вернул голову в прежнее положение, чтобы глядеть вперед, чуть-чуть подумал, а затем предложил: – Надо бы нам с тобой пойти вместе сыгрануть… Кто знает, может и твоя фортуна изменится к лучшему…

– А если твоя – к худшему?

– Чему быть… – Серж опять улыбнулся, как будто вспомнил что-то, особо приятное, и мечтательно протянул: – В четыре руки.

– Я думала, с тобой в четыре руки можно только посуду мыть…

Не то, чтобы мне передавалась понемножку его беззаботность, нет… Мне обычно не удается почувствовать себя по-настоящему свободно. Даже, если хорошо, даже, когда очень, неправдоподобно хорошо, все равно сидит в горле какая-то тоска, грызет, гложет изнутри, не дает полностью насладиться счастьем даже на минуту.

– О чем задумалась?

– Правда, зачем тебе этот колокольный звон? На мелкие расходы, что ли?

– Ага.

Существование пепельницы объяснилось на первом же оживленном светофоре, где в самой середине перекрестка, на крошечном бордюре, разделявшем направления движения, торчал бородатый бродяга с плакатиком "Я голоден. Согласен на любую работу за пищу". Серж притормозил, открыл окно и протянул в пространство долларовый кружок. Бродяга торопливо приблизился, взял монету, пробормотал свое привычное "Блес ю" и вдруг приветливо улыбнулся.

– Сроду не видала, чтобы они улыбались, – заметила я.

– Зависит от партнера, – ухмыльнулся Серж.

– То есть, ты им первый улыбаешься?

– Жалко, что ли?

– Ну, знаешь… – сказала я. – Иногда сама даю, но чтобы специально на этот случай деньги держать? Да при том улыбаться? Ты бы его еще в щечку чмокнул.

– Давать надо так, чтобы не унизить, – назидательно произнес Серж.

– Правильно, – согласилась я. – А потом задницу лизнуть.

Лицо у Сержа сделалось нехорошее, видно, его опять покоробил мой выпад. Необходимо было скорее исправлять положение.

– Многие вообще считают, что давать в принципе неправильно, – поспешно отстранив сарказм, уже другим тоном сказала я.

– Я знаю, – кивнул он. – Но меня мало волнует, что многие считают. Маман всегда говорит, что, если человек подходит к тебе с протянутой рукой, ты ему должен в эту руку что-то положить. Притом не бросить, как собаке, а дать, как человеку: ведь ему скверно должно быть, если вот так побираться пошел.

– Ишь ты… А потом он же первый над тобой смеяться будет.

– Это его личное дело.

– Или пойдет, себе на твои деньги бутылку купит.

– Это его выбор.

– Шел бы лучше работать, но зачем, когда такие люди, как ты, в стране советской есть.

– Ты это о Калифорнии? – уточнил Серж. Мое глубокомысленное "Ага" он тем не менее проигнорировал, зато, возвращаясь к прежнему спору, сказал, как отрубил: – Я ему не судья.

Я заедаться не стала, поэтому голос Сержа быстро смягчился: – Да все это понятно. И все, что ты говоришь… И то, что один несчастный доллар никого не спасет. Понимаешь… – в голосе его появилась какая-то нерешительность. – Может, это и против правил… Наверно, я даю все-таки больше для себя, чем для него. Просто, мне легче дать, чем потом всю жизнь мучиться, что просто так мимо проехал. А вдруг именно этот доллар ему бы помог?

– Да, – ответила я. – Я вижу, как высвечивается нимб над твоей головой. А мне гораздо легче проехать, чем потом думать, что надо мной смеются… Видишь, вот и еще одно отличие.

– Бедная ты моя, – протянул Серж, совсем, как вчера. – Значит, над тобой много смеялись?

Я вздрогнула и съежилась.

– А за что? – настаивал он. Понадобилось вот ему зачем-то знать.

– Не хочу об этом говорить.

Я перешла чуть ли не на шепот, смешанный с каким-то странным горловым шипением. – Это страшнее всего, понимаешь? Никогда больше не спрашивай меня об этом.

– Хорошо, – обещал Серж. – Не буду. Мне просто жалко очень, что ты так мучаешься. Ты же по идее добрая…

– Злая, как собака!

– Напускаешь на себя… А на самом деле, я имею в виду, от природы…

– Я забыла, что я есть от природы, – сказала я. – И я не хочу вспоминать: не протянешь долго в этом мире с моей природой. И если уж ты не судья, то не суди и меня.

– Что ты! Зачем мне тебя судить… Мне просто жалко очень, что у тебя все так…

Он замялся, потом вдруг нашелся: – А ты не пробовала сесть, написать?

– Тоже, Франсуазу Саган нашел.

– Нет, правда. Говорят, помогает, когда изливаешь душу бумаге.

– Бедная бумага! – с горечью засмеялась я. – Это только человек все выдерживает, а бумагу жалко.

– Теперь все изменится, – пообещал Серж с жаром. – Вот увидишь. Я за тебя возьмусь. А еще лучше – в четыре руки. Давай?

Тоска с новой силой стиснула мне горло. Не помню, чтобы кто-нибудь когда-нибудь предлагал мне помощь. Мне так хотелось просто кивнуть, улыбнуться ему, моему любимому, и согласиться: "Давай".

– Это чтоб я раскаялась? – вместо ответа, спросила я. – Ты это имеешь в виду?

– Ага, моя личная Магдалина, – улыбнулся Серж. – Кому нужно твое раскаянье? Просто хочу, чтоб ты оттаяла, вот и всё.

Холодные костлявые руки сдавили мне уже не только горло, а грудь, сердце, душу, что там еще… Я молчала.

– Или компьютер, – вдруг сказал Серж. – Я всегда удивлялся… Смотри, бумага – это что-то материальное. И написанное на бумаге – это материя: видимая, осязаемая материя. А что такое – компьютер?

– Ящик для идиотов, – тут же брякнула я. – Как телевизор.

– Да ладно тебе, – нетерпеливо отозвался Серж. – Все равно, этому твоему тону я не верю. Внушила себе его зачем-то, отрепетировала, а теперь по инерции… Понятно, что ящик. Я про информацию говорю. Где она там записана? Как? Что такое – эти импульсы, которыми обозначена запись? Какие-то электроны, какие-то дырки. Их можно потрогать? Понюхать? Попробовать на язык? Я понимаю, это еще материя, но, честное слово, материя, уже какая-то странная. Или любое из физических полей. Должна же быть в них заложена какая-то информация, в самих этих полях?

– Притягивается – отталкивается, вот и все мои познания в области физики, – вставила я. – А физику в нашей школе читал большой юморист, специалист по прозванию "Козел".

– За что это его так?

– Понятия не имею. Зато помню, что на все наши вопросы у него был один ответ: "О! Где же эти лошади, что тянут паровоз!"

– Вот именно! – воскликнул Серж.

По лицу просматривалось, что его осенила идея.

– Вот именно, – повторил он. – Где же эти лошади, что тянут паровоз? Где находятся эти буквы в компьютере? Куда они деваются, когда компьютер выключается? Откуда берутся, когда он включается? Знаю, что ящик, но ведь все, что внутри этого ящика можно увидеть – это все мертвое, неживое: предметы неодушевленные. А то, что главное, то, ради чего эти ящики и созданы… – Серж покрутил в воздухе рукой, ища нужное слово. – А, черт, ни слов, ни знаний… Ну вот, мне представляется что-то, вроде консервов… Законсервированные мысли… Но их не увидишь, не услышишь, не поймешь.

– Как "Марш Энтузиастов", – понимающе кивнула я. И осторожно начала: – Но ведь мы просто не специалисты…

– Не в этом дело… Наверно, и спецы могут информацию видеть только после того, как она передается для них на экране, но ведь она существует как-то отдельно, в каком-то другом виде, как бы живет своей жизнью… А экран просто соединяет человека с этой чужой жизнью.

– Да, но если ты возьмешь закрытую книгу, ты по ней тоже ничего не прочтешь. Для того, чтобы в ней что-либо понять, тоже надо открыть, вчитаться. И тоже информация живет своей жизнью, независимо от читателя…

– Вообще-то да, – согласился Серж. – Вообще-то ты права. Ведь смотри, как интересно получается: книга – это отдельный мир, созданный фантазией автора. Несколько изданий одной и той же книги – параллельные миры…

– А почему именно одной и той же?

– Не знаю, даже не утверждаю: просто мне так кажется. А может, и не одной… Не знаю… Параллельные миры изучал, в основном, по фантастам… – Серж въехал во двор квартирного комплекса и затормозил, выворачивая на парковку. – Что-то совсем запутался цирковой клоун. Что я хотел сказать? Ах, да… Вот ты бы взяла, да выложила бы все на бумаге, весь твой мир, – и тогда он сразу отдалится, станет тебе чужим. Нет, что-то еще я хотел сказать…

– Может быть, ты хотел сказать, что наверно и наш мир – это созданная кем-то книга, да?

– А что? Может быть… – прошептал Серж.

Он немного подумал, затем покачал головой: – Вот так люди придумывают себе богов.

– Make up your mind.

На всякий случай тут же даю русскую версию: – Ты уж выбери что-нибудь одно, ладно?

Серж молчал.

– Так кто же кого все-таки придумывает? – переспросила я. – Они нас или мы их? Лев Толстой придумал Наташу Ростову, Анну Каренину, Нехлюдова? Или же герои того мира нафантазировали себе Толстого? Для нас реален писатель, для его героев – может, он и есть – Бог? Если они живут где-то там, своей жизнью? А вдруг, и живут?

– Ты на меня смотришь, как будто я могу знать ответ. Как будто, этот ответ вообще существует…

Он выключил мотор, молодецки выпрыгнул из машины и открыл мою дверь.

– Какой ты сегодня джентльмен.

Я вылезла, что было очень кстати: на свежем воздухе, да когда тебя не швыряет взад-вперед при каждом переключении скоростей, с тошнотой справиться легче.

– Стараемся по силе возможностей, – покладисто ответил Серж, запирая машину ключом. – Ты мою маман не бойся, она у меня ничего старушенция.

Если я до сих пор о предстоящем визите к маман как-то особо не задумывалась, то после этого замечания у меня внутри все замерло в напряжении.

Мы поднялись по лестнице на второй этаж к зеленой двери, над глазком которой темно-золотой краской была начертана огромная, с красивыми завитушками, цифра двенадцать.

Серж постучал, мы услыхали торопливые шаги. Затем с той стороны двери в глазок уперся зрачок. То есть, я, конечно же, не могла его видеть, но зато очень хорошо почувствовала, что меня разглядывают, да ещё через лупу.

Серж обнял меня, легонько похлопывая по плечу.

Дверь, наконец, стремительно раскрылась, представляя моему взору изящную брюнетку средних лет.

– Ну, наконец-то! – брюнетка картинно раскрыла мне объятия.

Я стесненно взглянула на Сержа и обомлела: тот стоял с вытаращенными глазами и обалдело раскрытым ртом. Патетическое молчание, как в сцене немого кино, длилось довольно долго. У меня в голове уже начал было возникать детективный сюжет, когда открывшая нам дама подала голос.

– Ужасно, да? – смущенно улыбнулась она, опуская руки.

– Маман! – буквально возопил Серж. – Где твои благородные седины? Что ты над собой сотворила?

Бедная женщина потрогала волосы, продолжая смущенно улыбаться. Похоже, ей хотелось плакать, даже рыдать, и она с трудом заставляла себя сдерживаться. Наконец, маман немножко пришла в себя и заговорила, главным образом, обращаясь ко мне: – Хорош сынок. Нет, чтобы комплимент сделать… Или, уж на крайний случай, не заметить…

– А по-моему совсем неплохо, – выдавила я.

Первое, что всплывало в памяти при виде этих неестественно черных, отливавших синевой волос, был знаменитый краситель Ипполита Матвеевича Воробьянинова.

– Мне нравится, – твердо сказала я.

– Спасибо, миленькая.

Она опять полезла обниматься. Бывают же такие люди, которые, как собаки, чуть что, сразу лезут целоваться. Делать было нечего, пришлось обнять ее тоже. Я боялась, что по спине у меня пробежит судорога, но ничего подобного не случилось; несмотря на то, что маман откровенно позировала, ее объятие оказалось не противным и не лицемерным, даже наоборот, понравилось. Она прижалась щекой к моей щеке, а потом отстранилась, гостеприимно пропуская нас в лоно своей квартиры.

Пока Серж бормотал что-то насчет "бабского содружества" и "это ж надо, такое самой над собой сотворить", я огляделась.

Нельзя сказать, чтобы квартира блистала чистотой, даже, пожалуй, наоборот: царил тут так называемый благородный беспорядок. Мебель была подобрана кое-как. Бросался в глаза обшарпанный буфет, заставленный декоративной ерундой, а у другой стены – не менее потрепанный диван в темно-серую клетку и два желтых плюшевых креслица. У окна, мигая красными и зелеными точками, горделиво таращил огромный экран телевизор "Сони".

– Это я все с гаражек притащил, – с гордостью заявил Серж. – Кроме телевизора, конечно. Правда, уютно?

Нельзя не признать, что своеобразный уют действительно был.

– Ах, все это ерунда, – томно сказала маман, уже успевшая найти очередную позу.

Заготовлены они у нее заранее, что ли? Как бенефициантка актриса, ожидавшая аплодисментов, честное слово. После короткого молчания, она жеманно протянула мне руку. – Меня зовут Адель Мехиаэльевна.

– С ума сойти! – подумала я и представилась, в свою очередь.

– Как я рада, наконец-то познакомиться с вами, Юлечка!

Вопреки всем моим страхам, получалось достаточно тепло и вполне непринужденно. Адель Мехиаэльевна усадила нас за стол, покрытый белой, накрахмаленной, видимо, привезенной оттуда, скатертью, и начала хлопотать. Я, конечно, встала и тоже засуетилась, помогая. Со стороны все это, наверно, напоминало телеспектакль из семейных, серии которых идут по полчаса в день в течение многих лет.

Вдвоем, под беспрестанный аккомпанемент Сержа, опять-таки то насчет бабского содружества, то по поводу импортных красителей с Малой Арнаутской улицы, мы накрыли на стол, вернее, перетащили из холодильника блюда с едой, а посуда уже стояла там, приготовленная заранее.

Наготовила маман кучу всяких салатов: "А вот это свекла с чесночком и орешками, а это – чернослив фаршированный, попробуйте, как вкусно, а вот это – заливная осетринка – семейный рецепт, сто лет не готовила, да уж для такого случая". Все действительно было очень вкусно и все хотелось пробовать. На горячее нас обрадовали жареными пирожками с капустой и курицей, запеченной тоже по какому-то особому рецепту. На десерт был испечен кекс столичный, да еще Серж притащил бутылку кофейно-шоколадного гавайского ликера "Калуа", а я принесла коробку "Птичьего молока" из все той же Рашн бэйкери.

– Ой! – жеманно обрадовалась маман. – Какая прелесть! Ты только взгляни, сынок. – Птичье молоко! – она восхищенно покрутила коробку в руках: – Без всякого сомнения, если у птиц молоко и бывает, то на вкус должно быть именно таким, разве нет? Сто лет не едала.

Удивительно, что эта дама, со всей своей претенциозностью, совсем не раздражала меня. По-видимому, та непосредственность, которую маман, конечно же, спервоначалу просто навязала себе, решив почему-то, что именно эта театральность и должна быть ее манерой поведения, разыгрывалась Аделью Мехиаэльевной столько лет, что вжилась, в конечном итоге, в характер этой женщины, стала ее свойством… А почему я, собственно, так подумала? Разве не бывает от природы непосредственных людей? Ах, моя проклятая мнительность…

– Ладно, маман, хватит тебе прыгать, мы потом все уберем, а теперь, – давайте просто посидим, поговорим, по-хорошему, по-семейному. Дамы, попрошу вас не переглядываться с тревогой во взорах: ничего непоправимого еще не произошло… Маман, сядь спокойно и внимательно осмотри Джульетту.

– Я не Джульетта, я просто Юлия, – попыталась было возразить я.

– Успокойся, тебя никто не намеревается душить…

– Господь с тобой, Сереженька, что ты мелешь… Юлечка, уверяю вас, он великолепно знает Шекспира.

– Я не сомневаюсь…

– А как он играет на рояле! Сереженька, тебе не пришлось еще сыграть Юлечке что-нибудь из Грига? Знаете, миленькая, когда он родился, ко мне подошла одна сестра, посмотрела на него и сказала: "Вы, мамаша, можете сразу покупать пианино, у вашего ребенка потрясающе длинные пальцы". А вы, Юленька, освоили какой-нибудь музыкальный инструмент?

Я отрицательно мотнула головой, прямо-таки сгорая от стыда из-за этого пробела в своем воспитании.

– А мы нашего Сереженьку даже французскому языку обучали. Моя приятельница была из настоящих дворян. Конечно, отсидела свое, но каким-то чудом, выжила и в конце пятидесятых все-таки вернулась в Москву… Исключительно образованная дама была, и такая приятная!

– Маман, я надеюсь, ты не собираешься мучить гостей воспоминаниями и старыми фотографиями?

– Ну, конечно, миленькая, вам, может быть, интересно будет взглянуть…

Не могла же я ей в лоб сказать, что просто терпеть не могу, когда малознакомые люди часами тычут тебе в физиономию фотографии каких-то совершенно тебе не интересных, одним им известных, да и то давно позабытых, родственников. Тебя развлекают, значит, сиди смотри и время от времени произноси ничего не значащие фразы.

Но тут ведь был свой, особый интерес. Мне самой, своими глазами хотелось взглянуть, а вдруг действительно обнаружу какое-нибудь сходство. Никто однако на этих фотографиях не напомнил мне ни мою маму, ни Мусю. Семейных коллекций в нашем доме вообще не водилось. А если кто из альбомов Адель Мехиаэльевны и походил на моего отца или его родственников, этого я никогда не узнаю.

Серж позевывая заглядывал в альбом через мое плечо. Вдруг я почувствовала, что дыхание его стало напряженным.

– Маман! – тут же воскликнул он. – Посмотри, она же просто вылитая копия деда Гоши.

Адель Мехиаэльевна в сомнении поджала губы.

– Точно, похожа! – радовался Серж. – Одно лицо!

На фотографии был изображен интеллигентного вида мужчина в пенсне и старомодном черном костюме. Решительно ничего общего между этим человеком и собой я не усматривала.

– Я бы не сказала, что так уж… – с осторожностью в голосе возразила маман.

– Нет, ты посмотри хорошенько, – настаивал Серж. – Представь себе, если пенсне убрать… Подумай. Линия бровей… И подбородка… И во взгляде есть что-то такое…

Адель Мехиаэльевна взглянула, подумала, а потом, взяв фотографию в руки, стала вертеть ее во все стороны.

– Вообще-то все возможно в этом мире… Нет, невозможно. Ведь Вадим погиб в сорок четвертом, а Юлечка, конечно же, помоложе…

– Маман, во-первых, расскажи ей, что Вадим – это старший сын деда Гоши, во-вторых, откуда эта уверенность, что в сорок четвертом он погиб, а, скажем, не попал в плен?

Адель Мехиаэльевна пожала плечами: – Все могло случиться, конечно… Из плена тем не менее возвращались.

– А у вас нет фотографии этого… Вадима?

Мне самой показался странным тот шепотом, на который я вдруг перешла.

– Да, деточка, должна быть, разумеется… Вот же я ищу…

– Да не суетись ты так.

По голосу я поняла, что Серж по крайней мере раздражен. Пальцы Адель Мехиаэльевны торопливо перелистывали страницы и действительно казались нервными.

– Господи, да где же она, я ведь точно помню, была же фотография, где они вдвоем, Вадик и Сашенька…

– Сашенька – это мой отец, – мрачно пояснил Серж. – Вадим был его родным братом, только по отцу. Они были очень не похожи внешне: каждый пошел в свою маман.

– Бедная, бедная женщина! – вздохнула Адель Мехиаэльевна. – По слухам, была красавицей. И умерла такой молодой.

– Хорошо, что умерла вовремя, – проворчал Серж. – А не то – попала бы в мясорубку…

– Да.

Маман покачала головой. – Славное было время. Тех, кто умирал в своей постели, считали счастливчиками.

Она провела пальцами по фотографии, на которой были изображены двое. По напряженному сопению Сержа я поняла, что это была та самая фотография.

– Вот они, – прошептала Адель Мехиаэльевна. – Сашенька здесь еще мальчишка, а вот Вадик… Это они на прощанье сфотографировались вместе. Вадик ушел на фронт и почти сразу пропал без вести.

– Вот видишь, – сказал Серж. – Значит, не точно погиб, а только без вести…

– Да откуда же мне-то знать? – ответила маман. – Я же ведь только в пятидесятом познакомилась с этой семьей.

Я молча смотрела на молодых людей, застывших перед камерой. Старший, горделивый, с лихими усиками брюнет, снисходительно обнимал за плечи младшего, светловолосого подростка.

– Это вот мой… – ткнул в светловолосого Серж. – Вернее, станет моим отцом, когда вырастет. Правда, похож?

Я молча кивнула. Я смотрела на брюнета с лихими усиками и мне хотелось заплакать. Может быть, мне хотелось остаться с этой фотографией один на один и плакать очень долго. Даже имени его я не знала. Только об одном проговорилась мама, да и то случайно: он был жгучим брюнетом. Да мало ли их, жгучих? С лихими усиками… К тому же, если он остался жив, то почему исчез? Почему не разыскал семью?

– А может, не мог? Может, его из немецкого лагеря сразу в наш хапанули? Мало таких случаев было?

– Что, твоя мама сидела? – тихо спросила Адель Мехиаэльевна.

– Нет. А впрочем, не знаю: если бы она и успела отсидеть, то вряд ли сочла бы необходимым рассказывать об этом мне. Но во всяком случае, мне известно, что выросла она в детдоме.

– Должно быть, из семьи репрессированных? – догадалась Адель Мехиаэльевна.

Я молча кивнула. Разговаривать не хотелось. Не то, чтобы я вот так сразу вдруг поверила в это решение загадки… Да и не бывает так… Плывя по океану из Сан-Франциско в Сау-Сэлито, ну и пусть это не совсем океан, а только залив, воды все равно хватает… В любом случае, плывя из Сан-Франциско в Сау-Сэлито, случайно встретила единственного и самого близкого родственника из Москвы… И случилось же так, что эти двое полюбили друг друга…

– Несчастная страна, – заметил Серж. – Счастливый случай.

Маман покачала головой.

– Хорошо, – нетерпеливо сказал Серж. – Оставим Вадима. А ты уверена, что у его младшего брата не было привычки гульнуть на стороне?

– Мой был брюнет, я же тебе говорила, – напомнила я.

– Тебе не стыдно? – одновременно со мной вскинулась маман.

– Я просто правду хотел узнать. Что ж тут такого, если бы и так?

– В таком случае, мне стыдно за тебя, – со сталью в голосе, произнесла Адель Мехиаэльевна.

– Ладно, хватит, – сказал Серж, с силой захлопывая альбом. – Все равно, это все уже не имеет значения.

Да, наверно, теперь все это уже значения не имело. Я вспомнила, как года в четыре страдала от одной мысли, непонятно, как затесавшейся в моей детской головке, но застрявшей там на многие лета. Мысль была такая: неужели я настолько плохая девочка, что со мной невозможно жить? Иначе, если бы я не оказалась хуже всех остальных детей, за что бы мой папа бросил меня?

Я поморгала глазами, потом, стараясь, чтобы меня не услыхали, сделала глубокий, в несколько ступеней вдох. Наверно, они все же заметили мое состояние: Адель Мехиаэльевна деликатно отвернулась, а Серж заговорил чуть громче, чем следовало.

– Маман, – начал Серж. – У меня к тебе профессиональный вопрос.

– Да-да, – официально откликнулась та. – Я тебя слушаю, сынок.

– Расскажи, что ты знаешь о садизме?

– Господь с тобой, Сереженька, что это за вопросы тебе в голову сегодня приходят?

– Да это просто мы тут с Алексом маленько поспорили о психических болезнях…

– На садиста он не похож, – заметила Адель Мехиаэльевна. Потом сказала: – На самом деле, садизм сам по себе – не болезнь, это симптом какой-то другой болезни, причем однозначного мнения о происхождении психических расстройств до сих пор нет. Являются ли они следствием дурного воспитания, химическим дисбалансом, или частью генетического набора, – до сих пор точно неизвестно.

– Приехали, – сказал Серж. – Это все, что заслуженный московский психиатр имеет мне сообщить по этому поводу?

– Бывший психиатр, – вздохнула маман.

Глава 14

– Это у тебя из-за фотографии настроение испортилось? – спросил Серж, когда мы, спустившись со второго этажа, направлялись к его машине.

Я ответила, вроде бы невинным вопросом: – Твой отец когда умер?

– Два года назад, – нехотя, видно тема эта была для него все еще болезненной, ответил он. Потом объяснил, по-прежнему, нехотя, выдавливая из себя каждое слово: – Рак легких у него вдруг случился… Ни с того ни с сего, буквально за два месяца сгорел.

– Значит, ты уже взрослый был? – переспросила я.

Я прекрасно отдавала себе отчет, поведение мое в тот момент менее всего можно было назвать благородным, тем не менее совершенно сознательно мне хотелось причинить ему эту боль.

– Значит, ты не знаешь, что это значит – расти без отца? Когда, например, ты слышишь, как другие дети рассказывают друг другу про своих пап, а у тебя даже слова этого в лексиконе нет. То есть, ты обделен в том, чем естественно, как так и надо, обладают все вокруг, и только тебе этого почему-то не досталось.

Стемнело. На главных улицах Рино звезд обычно не видно, потому что каждое казино озарено слишком ослепительным неоново-электрическим сиянием, не говоря уже о рекламах, витринах, лампах и разноцветных лампочках арками через улицу. Но здесь, в отдалении от центра, был нормальный вечер со свежим, не отравленным смесью бензина с выхлопными газами воздухом. Вечер был, что надо, и со всеми полагавшимися светилами на темном небосводе. Удивительно, каким черным мне стало казаться ночное небо со времен Италии, где я его, пожалуй, впервые и заметила. Я не наблюдала до эмиграции этой классически глубокой тьмы. В Вене ее тоже не отмечалось, может, просто не было. Единственное, что сильно запомнилось, буквально въелось в Вене мне в душу – это запах. Я и сейчас чувствовала его, стоило только подумать о своем пребывании в Вене, этот крепкий запах лаванды с сельдереем и с примесями чего-то химического, не то духов, не то еще чего-то, чего так и не удалось разобрать, разнюхать по частям.

Причем тут Вена, тоже непонятно… Нет, понятно: я избегала схлестнуться с Сержем взглядами, вот и болтала головой, вспоминая всякую ерунду. Осознав это, мне пришлось буквально сделать над собой усилие, чтобы прекратить разглядывать окрестности и вернуться к Сержу. Луна нимбом повисла точно над его макушкой, а глаза на этом романтическом фоне выделялись как-то по особенному ярко. Опершись боком о бок своего "Шевроле", Серж смотрел на меня не отрываясь, в его глазах ясно читалось сострадание.

– Знаешь, что, давай, закурим, – тихо предложил он. – А потом поедем… Хочешь куда-нибудь в бар? Или в казино?

– Прости.

Я действительно уже раскаялась, ведь он менее всего заслужил мои упреки, тем более упреки такого рода. Чувство своей близости с Сержем остро кольнуло меня в грудь. Он был мне единственным родным человеком. – Я не хотела тебя задеть.

– Я тоже не хотел, – ответил Серж. – Наоборот, пытался успокоить…

Я вытащила свои неизменные "Капри", Серж в этом вопросе по-моему, постоянством не отличался: то покупал "Уинстон", то "Кэймел", на этот раз у него оказались "Марлборо", мы закурили.

Не хотелось мне ни в бар, ни в казино.

– Честно говоря, неохота мне никуда, – признался вдруг Серж. – Домой хочу.

Он взглянул на меня и улыбнулся: – Мне очень стыдно, но на самом деле желаю только одного.

Он опять улыбнулся. Выражение его лица при этом стало немножко виноватым, просительным и очень детским, когда, например, ребенок пытается подвигнуть взрослого на покупку очередной игрушки.

Отстранив левую руку с сигаретой, я правой легонько погладила его по щеке. Серж, быстрым движением повернув голову, поцеловал мою руку и смущенно уточнил: – В койку хочу.

– Что ж…

Я несколько раз со значением кивнула головой. – Идея недурна.

Я хотела того же. Несмотря ни на что.

– Неисправимые мы, – вздохнула я.

Он улыбнулся. Наверно, это действительно лучше, чем думать о том, чего не было, хотя могло было бы и быть. Или не могло? Как я устала от подобных вопросов! Боже мой, как я устала!

– А потом займемся загадками, – нерешительно протянул Серж.

– Тоже неплохо.

Мы посмотрели друг на друга и одновременно улыбнулись. – Хотя, если честно, я чувствую, что до отгадок дело уже никогда не дойдет.

– А если нет?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты сказала: "Если честно", а когда так говорят, то автоматически возникает вопрос: а если нет?

Мы улыбнулись друг другу.

– Такое впечатление, что мы с тобой с койки вообще никуда не сдвинемся.

– Ну и что? – Серж изобразил свою саркастическую полуулыбку, полу насмешку. – Вот такие мы развратники.

– Ужас! – с отвращением согласилась я.

– Ну и что?

В этом вопросе явственно прослушивался внезапно вспыхнувший интерес, потом Серж пожал плечами и прибавил: – Плохо тебе?

– Почему? Наоборот.

Мы обнялись, зеркально отстранив сигареты, и немного помолчали.

– На самом деле – это невероятно, – отлепившись, чтобы затянуться, сказал Серж. – Просто невероятно, чтобы так все скрестилось.

– Да, – согласилась я. – Так не бывает.

– Но теоретически тут нет ничего невозможного, – размышлял он. – Ведь мог Вадим попасть из фашистского лагеря прямиком в советский…

– Таких случаев сколько угодно.

– А тогда он не стал бы искать своих, – сказал Серж. – Это уж точно. До пятьдесят шестого не стал бы рисковать семьей. Вопрос в том, что произошло после. Я имею в виду, если он остался жив, то почему так и не разыскал нас? А так – все возможно.

Когда Серж в очередной раз затянулся, дым попал ему куда-то не туда, заставив натужно закашляться и немного помолчать. Я тоже затянулась, насколько позволяла моя тонкая слабосильная сигаретка.

– С другой стороны… – сказал Серж. – Даже, если невероятное в данном случае оказалось возможным, и твоим отцом действительно стал Вадим, то во-первых: почему твоя мама называла его подонком? Судя по рассказам отца, он был порядочным и благородным человеком. Не мог он бросить на произвол судьбы своего ребенка.

– У моей мамы любой антисоветски настроенный человек назывался подонком.

Признание это вырвалось у меня без особого энтузиазма. – Даже не обязательно, – антисоветский… Она могла и не признаться ему вообще… Насчёт меня.

– Как?

– А вот так. Исчезнуть – и привет. У советских собственная гордость.

– Надо же… – Серж покачал головой. – Раньше, когда я слыхал про такие истории, я думал, что со стороны женщины – это очень благородно: исчезнуть, не связывая, и так далее… А теперь вот впервые пришлось взглянуть на это дело совсем с другой стороны.

– Чего тут рассуждать? – сказала я. – Все уже позади. Я уже выросла. И, скорее всего, это не Вадим. Или не ваш Вадим.

– Слушай! – глаза Сержа округлились. – А давай погадаем! В качестве последнего средства!

– Нельзя на себя гадать, – не без горечи, ответила я. Со дня знакомства с Сержем, я частенько об этом подумывала. – Надо попробовать медитацию. Если получится… Это единственное, что я вижу.

Мы затоптали окурки и сели в машину. Серж включил мотор, а потом стал вглядываться в заднее зеркало, медленно выдвигаясь из стоянки. Я подождала, пока мы не выползли на улицу и не поехали вперед, уже с нормальной скоростью.

– А во-вторых?

Пришлось перекрикивать звон монет: именно в тот момент машину резко дернуло на повороте.

Только сейчас я подумала, что Серж выпил, и выпил за маминым обедом не так уж мало. Говорил он, правда, вполне трезво, но машину заносило на каждом углу. Мне вспомнилось то, что до сих пор я усердно старалась выбросить из головы: советы Деби не ехать в Рино, а потом взгляд Анжелы мне вслед и как качала головой старая гадалка. Рино не Сан-Франциско, до дома Сержа было совсем не далеко, тем не менее я отчаянно вцепилась в ручку на дверце, и все равно чувствовала, как меня мотает, болтает и укачивает опять до тошноты.

Справившись с очередным креном, Серж спросил: – Что – во-вторых?

– Ну, о Вадиме ты говорил "Во-первых", – напомнила я.

– А… – протянул Серж. – Я думал, это было давно и неправда… Впрочем, ладно; наверно, во-вторых тоже о нем. Я хотел сказать, что если даже все так закручено, что это действительно Вадим, то, значит, мы с тобой – двоюродные, да и то только по отцам. В этом смысле, кажется, все в порядке: не совсем же родные все-таки. И это могло бы многое объяснить. Ведь у нас с тобой может во многом быть один и тот же генетический набор. Допустим, не во внешности, зато во многих чертах характера.

– А общие сны? Тоже генетический набор?

– А кто, собственно, знает на сто процентов природу снов? А вдруг?

Я покачала головой: – Не нравится мне эта идея. То есть, насчет генетического набора – тут действительно все может быть, только я хочу сказать, что одно это ничего еще не объясняет: должно быть что-то еще.

– А что еще?

– Что такое вообще человек? – сказала я. – Слушай, да не дергай ты так, ты мне все кишки уже вымотал. Сейчас как заблюю тебе машину, не посмотрю, что у нас сны одинаковые.

– Извини, – вскричал Серж. – Это яма какая-то непредвиденная. Ну прямо Россия, да и только.

– У тебя вообще вся дорога – это одна сплошная яма.

– Я сказал – извини. Да тут уже близко, не ругайся, терпи, казак.

– Я не ругаюсь, – уже миролюбиво сказала я. – Это у меня крик души.

– Так что там насчет человеков? – напомнил Серж, когда мы, наконец, въехали во двор его дома, запарковались и он выключил мотор.

Я с облегчением откинулась на спинку кресла.

– Ты только не обижайся, – начала я. – Не сердись, ладно? Только в Тахо я сама поведу.

– Ни за что! – гордо вскричал Серж. – Еще пару миль – и ты привыкнешь.

Оставив пока вопрос открытым, мы вылезли из машины, отдышались. Вернее, это мне пришлось сделать несколько глубоких вдохов. Серж, по-моему, даже не подозревал, что не все в порядке с его умением править автомобилем.

Уже в квартире, он опять переспросил: – Так что такое – человек?

– Мне кажется, что не просто тело, которым управляет мозг. Ты трогал когда-нибудь мертвеца?

– Да, – быстрым шепотом проговорил Серж. – Отца в лоб целовал.

– Так вот: что такое тело без жизни? Глина и есть. Не просто холодная – застывшая, неподатливая.

– Да, – сказал Серж. – А ведь правда. Я тоже тогда думал и поражался. Когда трогаешь живую руку, она не только теплая, она еще мягкая… Даже, если жизнь в ней едва теплится, все равно, чувствуешь, что это живое. Я еще тогда думал, почему именно глина? Именно на глину и похоже… Когда мертвое…

Он надолго задумался. – Мертвое и есть. Предмет неодушевленный.

– О чем и разговор, – согласилась я. – Нечто делает мертвое живым. Нечто заставляет сердце начать гнать кровь, а нервы – передать первый импульс. Если искусственным путем сделать тело и напичкать его готовыми к работе органами, его надо включить, дать толчок, чтобы органы начали действовать. Значит, все же душа? О чем бы там ни картавил ленинский материализм.

– Ну? И к чему же ты ведешь? – прошептал Серж.

– А вот к чему, – ответила я. – Помнишь, что ты говорил о компьютере? Что плюсы-минусы обозначают жизнь. Может, и генетический код так же? Только человек – не компьютер. Тут не программа определяет информацию, а наоборот: для души заранее составляется план, программа развития в этой конкретной жизни. Включающая и программу развития тела. И записывается эта программа в виде генетического набора.

– Подожди, – остановил мои излияния Серж. – Но ведь генетический набор человека ограничен набором хромосом родителей. Тут уж наука собаку съела.

– Фигу с маслом она съела, – мрачно сказала я и тут же процитировала. – "Родителей не выбирают". А вот выбирают! Так, чтобы их хромосомы соответствовали!

– Ну, это уж ты того…

Он со значением покрутил у виска пальцем. – Что это значит – выбирают, составляется? Кто выбирает? Кем составляется?

– Я откуда знаю? Кому Бог, кому Черт, или вместе они… Или сама душа как-то себя программирует… Понятия не имею.

– То есть, ты об этом не думала…

– Ну и что? Даже, если это все спонтанно, откуда ты знаешь, что я не права? – запальчиво сказала я. – А я так чувствую. Гадаю вот по руке иногда, а там вся эта программа, между прочим, тоже записана. Только более понятным для человека языком. И между прочим, я могу ошибиться в картах, но по руке или по лицу – никогда в жизни не ошибусь!

Серж, не говоря ни слова, протянул мне руку ладонью кверху. Линии его оказались очень похожими на мои, только одна из них была намного короче. Я взглянула и сама почувствовала, как холодею от страха, уставившись в резкий обрыв этой, не дошедшей даже до середины линии.

Я схватила руку Сержа и плача стала покрывать поцелуями ладонь, как раз в той самой точке, где заканчивалась линия жизни.

– Не хочу, – орала я. – Не хочу без тебя. Не смогу без тебя. На что мне оставаться тут одной без тебя?

– Что ты там увидела? – спрашивал Серж. Лицо его стало белым.

– О Боже! – я, кажется, вопила так, что в Сан-Франциско слышали. – За что ты так сильно ненавидишь меня, господи? Я не хочу жить в этом поганом мире, если останусь в нём одна!

– Да неужели я тебя оставлю! – орал мне в ответ Серж. – Даже, если мы все время будем ссориться. Даже, если я до конца своих дней не смогу спать спокойно ни одной ночи, я тебя все равно не брошу!

– Ты не понимаешь! – плакала я. – Ничего от тебя не зависит. Они все равно нас разведут. Так или иначе разведут! Причем тут ты, это я, это мне ничего! Никогда ничего, а ты тут ни при чем. И не спросит тебя никто!

– Да кто это – они?

– Говорю же тебе, – не знаю! А может, это Он, или вообще Оно, мне почем знать? Знаю только, что чем бы это ни оказалось, оно сильнее нас с тобой, и ему почему-то позарез нужно, чтобы я всегда страдала. Понимаешь? Из любой ситуации чтобы извлекать мне только страдание. Вот увидишь, разведут! Как пить дать – разведут! Как бы мы с тобой не сопротивлялись, по кускам растащат, но разведут!

– Нет, не разведут, – твердил Серж. – Я все равно буду с тобой. Чтобы ни случилось – буду с тобой, до последнего вздоха.

– Да не говори ты мне о конце своих дней, не хочу слышать о последнем вздохе, ты же не знаешь ничего – это судьба!

– Неправда! Человек сам делает свою судьбу!

– Обычная советская дребедень. Как всё – ложь, так и это. На самом деле, все давным-давно запрограммировано.

– Нет, не все. Что же, выходит, ничего от нас не зависит? Но это же не так, ставится же перед нами какой-то выбор. Ставится или нет?

– Откуда мы знаем? Может, это нам кажется, что мы что-то выбираем, а на самом деле все уже выбрано?

– Хорошо, тогда почему выбрано так несправедливо? Почему, в таком случае, один беден, другой богат? Один красив, другой уродлив? Почему, скажи? Один несчастен, другой счастлив?

– Много ты видел этих… счастливых?

Я заметила, что общее возбуждение исчезло, как не бывало. Как-то само собой случилось, что мы уже не кричали. Просто я говорила с горечью, Серж – с непонятной мне улыбкой.

– Да, – твердо сказал Серж. – Сам такой.

– А я тебе не верю.

Я тоже улыбнулась. В конце концов, пока-то он все еще был со мной…

– А я тебя люблю, – ответил он.

Мы поцеловались.

– И ты поверь, – прошептал Серж, прилаживаясь поудобнее своими губами к моим. – Уж поверь на этот раз, пожалуйста, ладно?

Мы опять поцеловались.

– Боюсь, что таким путем мы с тобой никогда не доберемся до истины.

– Я думаю, наоборот, именно так все же доберемся. У нас с тобой, истина родится в поцелуях!

– Неужели ты хочешь назвать так мою будущую дочь?

– Или сына… А что – плохое разве имя – Истина? Почему может быть Вера, Надежда…

Только потом, после того, что произошло в заключение этого сумасшедшего дня, я поняла, что он был прав. Уже в самой высшей точке, когда случилось то, о чем можно стихи сочинять. Я вообще ни о чем подобном никогда раньше не слыхала, а когда оно совершилось с нами… Это было, немного похоже на то, что случилось в Сау-Сэлито, только там я испытала это одна, и как-то по-другому, а тут мы вместе… Короче, мы оторвались от своих тел и повисли сами над собой. До нас даже не сразу дошло, что вон там, в полутора метрах под нами, лежим мы, и мы же вот тут, все еще в той же позе, парим под потолком. А потом мы переглянулись, отделились, без слов отлично понимая друг друга, и взметнулись вверх. В долю мгновения проникли сквозь потолки, балки, перекрытия, крышу…

Как будто, оказались между сном и явью.

Мир, каким мы привыкли его видеть, странным образом изменился. Но не так, как в Сау-Сэлито, когда я попала в какое-то чужое время. Никаких пирамид, никаких трупов в юбках трапециями, вообще никакой исторической фантастики. Все то же Рино, те же домишки, те же дороги, а посередине, в центре, – несколько высотных зданий отелей да казино. Но только осязаемые ранее предметы потеряли свою твердость, а приобретя шаткость взамен, стали похожими на призраки, нелепые остатки распадавшегося на кубики хаоса. Пустое, вроде бы, в физическом мире пространство заполнилось сгустившимися прямо из тумана телами… И вот эти-то тела, иногда светившиеся, иногда, наоборот, пугавшие своей темнотой, но единственно реальные, обремененные теперь некоей странной прочностью и не менее странной сутью, парили, летали, проносились вокруг. И где-то далеко-далеко был свет.

Мы рвались на него, как бабочки, пока не наткнулись на неожиданное препятствие. Длиннющая линия жизни – это оказалась моя, разросшаяся до размеров горы, ладонь. А рядом возникла необратимо обрывавшаяся в середине линия жизни на такой же огромной руке Сержа. В узком пространстве между обеими громадами появились четыре человека: моя мама, Муся, Вадим и отец Сержа. Они приветственно махали нам. Мамина рука отталкивала от себя, не давая мне зайти за предел, очерченный нашими ладонями. У мамы сильно изменилось выражение лица: я никогда при жизни не видела её спокойной. Вадим улыбался мне, а Муся крикнула: – Успеете ещё сюда! Назад! Назад!

Серж устремился к отцу и уже протянул руки, чтобы обняться, но тот отрицательно качнул головой и сказал: – Не гони картину. Всему своё время.

Серж всё рвался вперёд, но я схватила его и держала изо всех сил. Он отбивался, но отец толкнул его ко мне, а Вадим успел с гордостью кивнуть на мою маму: – Это она добилась! Вы пока остаётесь. Оба!

– Да не хочу я оставаться! – возражала я.

– Мало ли, что ты хочешь! – запальчиво ответствовала Муся. Даже там моя тётка не изменилась.

– Ещё встретимся, – пообещал Вадим. – Потом всё поймёте. Возвращайтесь.

Внезапно, всю меня охватил трепет, который, постепенно материализовываясь, стал превращаться сначала в частые, все более сильные, все более учащавшиеся вибрации, а в конце – в озноб всего тела.

Мы с Сержем лежали на софе в его квартире, плотно прижавшись друг к другу, обоих нас била крупная дрожь.

– По крайней мере, я теперь понял, почему всякие ведьмовские шабаши сопровождались оргиями, – сказал Серж.

– Здрасьте, – отозвалась я. Кто о чем.

– Нет, правда… Точно, с чем-то секс связан, чего мы еще не знаем.

– А что мы вообще знаем? Я хотела сказать, что мы знали до сих пор? Бредем по жизни, как слепые котята, думаем о деньгах, о благах, черт знает о чем, а ведь совсем не то все, не то. Боже мой, а ведь раньше мир казался таким однозначным, таким устойчивым! А на самом деле все это просто чушь собачья. Совсем не то, не то, не то…

Мой страх потерять Сержа улетучился, ведь теперь было, правда, неизвестно откуда появившееся знание: что бы с нами не случилось дальше, я пройду остаток своего пути, не плача, не стискивая зубы, а стараясь по максимуму осмыслить и освоить все то, что вот сейчас начало укладываться в голове.

Например, любовь и уверенность в правоте Провидения, Я чувствовала размягченность и непонятно к кому благодарность. Исчезли куда-то ненависть и злоба: душу мою теперь переполняла жалость. Одна сплошная жалость: к Вадиму, который, может быть, был моим отцом, а может, и не был, а если не был, то к отцу, которого я никогда не знала, а теперь простила и отпустила с миром; к матери, которая до могилы была погружена в свой маленький, своим же страхом созданный мир, и потому никогда не испытывала счастья, но которая, пусть по-своему, но все-таки любила меня, а сейчас я, наконец, каким-то шестым чувством поняла ее и тоже простила. Я вспомнила, пожалела и простила учителей, недостойных быть учителями, но на собственные муки ставших ими по каким-то своим причинам. Я видела сверстников, одного за другим; и Его, мою первую любовь, извечную мою муку, как бы не сложилась его жизнь, я пожалела, остро, всем сердцем – и так же, всем сердцем ощутила, что потихоньку все мои беды и обиды остывают, отодвигаются, покидают меня на совсем… Я пожалела и Гленду, и Соню-диллершу… Осталась только последняя боль: та маленькая девочка из парка и ее, такая же маленькая мучительница. Я подумала и пожалела обеих. Ведь кто на самом деле знает, что должно происходить в душе, чтобы этой душе хотелось и доставляло удовольствие вызывать и видеть чужие слезы! А еще мне стало жаль сильных мира сего, и тех, кто накапливал блага, идя ради них на любые подлости, совершенно не зная, даже не имея представления о том, что совсем рядом, рукой подать, существовал другой мир, в котором блага мира этого превращались в смешные безделушки, не играли роли, а доступ туда был открыт немногим, и открылся почему-то мне и Сержу, вот сейчас, случайно, а может, наоборот, с какой-то неведомой мне целью.

Потом я вспомнила и пожалела Алекса, с которым, и это я знала наверняка, меня и Сержа связывали столетия, а может, даже эпохи боли и столько взаимных обид, и взаимной мести, и столько жизней и смертей, и с которым я должна была, не просто должна – обязана, потому что это и было одной из главных моих задач, – примириться. Значит, вот, что это такое: подставить левую щеку, когда тебя бьют по правой! Научиться, если не прощать, то хотя бы не желать мстить; ах, Карамазов, сукин ты сын, ведь все-то не так ты выстроил, все на самом деле выстроено по-другому, не в крови замученного ребенка дело, а в чем? А вот это-то еще предстояло понять.

В заключение, несмотря на то, что мне так еще не удалось пожалеть и простить одно единственное существо, – себя самое, все же на какое-то короткое мгновенье передо мной предстал Черный Человек. Он помолчал, затем горестно махнул рукой, как бы прощаясь, а после этого, так и не произнеся ни единого слова, медленно растворился в воздухе.

– Сережа… – тихонько позвала я: – Сережка… Сереженька…

Глава 15

– Девочка моя.

Кто бы еще неделю назад предсказал мне, гадалке, что в голосе Сержа способна сквозить такая нежность, я б тому в лицо засмеялась.

– Оттаяла, – удовлетворенно подытожил он. – Неужели оттаяла, наконец?

– Не знаю, – честно ответила я. – Скорее, начинаю вспоминать. А вместе с памятью приходит ясность.

Я подумала и добавила: – Я осознаю, понимаю и принимаю.

Господи, как под резцом неведомого скульптора, что только не выявлялось теперь в моей, с каждой минутой все более и более прояснявшейся памяти!

– Я тоже, – вздохнул Серж. – Что ж, выходит, ты права. Деби твоя права. И настоящее объяснение – действительно все, что я считал антинаучным…

Упавшим голосом он произнес, чуть ли не по слогам: – Реинкарнации. Господи, какой же я был дурак. Болван, – поправил он себя. – Впрочем, не понимаю…

В его тоне не было раздражения, он и в самом деле, просто не понимал, а ему так хотелось разобраться.

Да и кому из нас смертных дано проникнуть в таинства высших миров? В лучшем случае, – мимолетный, будто подслушанный разговор, туманный намек, о котором нужно думать, читать, беседовать, снова думать, размышлять, нанизывая крупицы случайных видений, чужих откровений или путаных комментариев на ускользающий стержень логики, а истина все равно остается огромной, скрытой, непостижимой.

– Не понимаю, – повторил Серж опять. – Почему от раза до раза надо забывать? Не лучше было бы, чтобы человек рождался, помня все свои предыдущие жизни?

Он прикрыл глаза, как бы размышляя, затем открыл. Вид у него при этом был совершенно отчаявшегося человека. Глубоко вздохнув, он помотал головой и сказал: – Хотя, с другой стороны, может это и правильно. Хотел бы я позабыть все, что мы с тобой натворили, с тем, чтобы уже вообще никогда не вспоминать.

В книжках, которые мне давала Деби, были попытки дать ответ на этот вопрос, но мне почему-то никак не удавалось, во-первых, до конца осмыслить фразы, которые, насколько известно из литературы же, оплачиваются по количеству слов, а во-вторых, четко запомнить, с тем, чтобы сформулировать ответ именно так, как там. Я и сказала, коротко, по-своему, додумывая на ходу и стесняясь чувством собственной тупости: – Может, потому, что необходимо всякий раз приходить чистым? Говорят же, невинны как дети…

– Ничего себе, чистота, – мгновенно возразил он. – Все равно же, в себе все несем… Систематически накапливаемый груз преступлений, противоречий, раскаяния, ненависти и любви. Из жизни в жизнь тащим… Как Сизиф, все пер и пер в гору свой знаменитый булыжник… Согласись, во всем этом есть что-то от Сизифова труда… И ведь каждый же человек, наверно, каждый ощущает, что есть что-то, пусть глубоко запрятанное, но существует, и оно-то и является главным… Разве нет?

– Не думаю, чтоб каждый…

Как тут было удержаться от презрительной усмешки, на которую Серж мгновенно отреагировал: – Ах ты, сноб…

Он одобрительно улыбнулся. – После всего, – сноб.

– И этим я горжусь!

– Подумаешь, нашла чем гордиться.

Чтоб я не обиделась, он быстро добавил: – Я, впрочем, тоже… как ты. Оба мы с тобой снобы неисправимые…

– Ты мне льстишь, – усмехнулась я. – Я и не подозревала, что мы так похожи. Тем не менее, ответь мне, пожалуйста, дорогой сноб, много мы с тобой чувствовали до злополучной поездки в Сау-Сэлито?

– Почему злополучная? – удивился Серж. – Разве это плохо, что мы встретились, уж не знаю, случайно или…

– Случайно??? – перебила я.

– Вот именно. – Со словами, "Здрасьте, я ваша тетя", он звонко чмокнул меня в щеку. – Согласись, наша встреча была предопределена!

– Ещё бы! Но вот почему нам припомнились прошлые грехи именно сейчас, будто в нагрузку к друг другу, да еще так жестоко? Жили себе не тужили.

– Это ты-то не тужила?

– Ну, ты не тужил… А кстати, где же справедливость? Вместе ведь все… Нет, не надо справедливости, не хочу, чтобы ты маялся наподобие меня. И все-таки, Боже мой, сколько крови! Я и ты, неужели мы способны пролить кровь?

Я осеклась, вспомнив, как еще только утром смотрела на Алекса, с удовольствием представляя себе окровавленным его обнаженное тело. Слава Богу, Серж не заметил моей заминки.

– Сейчас нет. – Серж подумал. – А вот когда-то… Ужас какой… Или это были все же не мы? Или, если угодно, не совсем мы? Неужели мы? Да, ведь, как я понял, физическое тело – это что-то вспомогательное, а главное, суть – то, что отрывается? Эго? Душа? Если так, то наружность неважна, значит, мы. Надо же, мы с тобой сотни лет назад оказались способны пытать, убивать… О, Господи!

Он еще немного подумал.

– Хотя, что я говорю? Какие сотни? Вавилон – это же уже тысячелетия… Эпохи…

– А тринадцатый век? – возразила я. – Эти несчастные крестьяне? Крокодил? И эти страшные запахи… Крови, пыток, мучений… Кем надо быть, чтобы это нравилось? Во всяком случае, мне даже представить себе жутко, что нам с тобой это могло приносить наслаждение.

Тут я опять вспомнила про Алекса и, уже не так уверенно, сделала попытку не то оправдать себя, не то объяснить: – Но ведь я действительно физически страдаю, просто заболеваю от любого дурного запаха. Или потому и страдаю? В назидание, чтоб неповадно было? Чтоб никогда больше не захотелось переступить эту грань?

Следующая мысль заставила меня горько усмехнуться. – Эту последнюю, самую главную черту, от Бога к Мефистофелю?

Серж содрогнулся. Потом взял себя в руки.

– Слушай, как мы могли? Мы, чувствительные, мыслящие… Я как-то привык считать себя пусть не самым лучшим, но все-таки, порядочным человеком… А ты, даже если есть в тебе озлобленность, я воспринимаю ее как маску, а на самом деле ты такая милая… – он сделал протестующий жест в ответ на мою саркастическую усмешку. – Не спорь. – он отчеканил: – Тонкая, добрая, умная.

– Ух ты! – вставила я, чувствуя, как неотвратимо краснею.

Серж погладил меня по лицу. – Не может быть, чтобы мы с тобой были самые плохие люди на этой Земле. Согласись, и в тебе, и во мне много хорошего. Значит, что получается? В каждом из нас соседствует добро и зло.

Он поморщился. – Это уже какая-то пошлятина. Тем более, что вывод этот всем известен. С другой стороны, что ж поделаешь, если так и есть? Выходит, страсть к убийству изначала заложена в человеке…

Он со значением выставил в верх указательный палец. – В любом человеке! Так же, как, скажем, страсть к зачатию? Кажется, я кого-то цитирую… Конечно, Вознесенский, помнишь? "Страсть к убийству как страсть к зачатию".

– Что мне твой Вознесенский? – огрызнулась милая, тонкая, добрая и умная я. – Тут похлеще Вознесенского. Если б только убийство, а страсть мучить, изводить себе подобных? Это тоже заложено изначала? Зачем? Если это программа, зачем вообще было закладывать гадости? Нельзя было заложить только хорошее?

– Если и программа… – медленно проговорил Серж. – Но ведь мы же все-таки не роботы… Цари природы занюханные… Человеки с большой буквы…

Я обреченно молчала, сжавшись в комок. Я, только что понявшая и простившая весь мир, по-прежнему ненавидела, не понимала и не желала простить и принять себя. Содержание наших жутких снов, то есть, суть наших прежних жизней, то, что натворили когда-то надсмотрщики строительства знаменитой башни в древнем городе Вавилоне, а после – кем мы только ни были! – и рабами в Египте, и римскими легионерами, а в другой раз римскими же гладиаторами, даже какие-то дикие сцены из безрадостной жизни иерусалимских блудниц проносились теперь перед глазами, и, наконец, бароны средневековой Венгрии, полноправные хозяева сотен человеческих существ, – все-все, как бы мы ни раскаивались сейчас, все еще требовало искупления. Собственно, мы и платили, и тогда, когда нас сожгли живьем, и теперь, когда, еще ничего не зная, страдали от непонимания и одиночества.

– А ведь правда… – продолжал размышлять Серж. – Почему моя расплата легче твоей? Вроде, непохоже, чтобы я был так уж лучше тебя… Казалось бы, ведь мы всегда вместе, в каждой жизни, в каждом преступлении и в каждом наказании, все-все… Не зря же мы вместе были и рабами, и гладиаторами, и горели на этом жутком костре тоже вместе… Интересно, а как мы в других жизнях узнавали друг друга?

– А как мы в этой жизни узнали друг друга? – мрачно улыбнулась я.

– Да, но уже ведь понятно, что нас не всегда связывала любовь… Во всяком случае, любовь мужчины и женщины…

– Вероятно, любовь сексуальная – это только какой-то отголосок, а в общем любовь есть любовь. Может, надо испытать со всех сторон, какая она бывает?

"Есть такая книга… Страшно древняя и ужасно мудрая… – чуть ли не шепотом от охватывавшего ее благоговения, поведала мне когда-то тетя Муся, когда я ей, старой деве, пожаловалась на одиночество. – Называется, Каббала, это тайное учение евреев. Обо всем мистическом, магическом, необъяснимом… Например, в том числе, еще и о том, что у каждого человека в каждой жизни есть пара, но не каждый заслужил эту пару найти.

Именно тут, на этом месте, я прекрасно это помнила, Муся улыбнулась печальной слабой улыбкой. – Иногда бывает, рядом проживают люди всю жизнь, с другими, чужими парами, и не знают, что твоя-то пара – вот она. А еще иногда бывает, что Господь сведет ненадолго, просто показать, как могло бы быть, а потом раскидает в разные стороны. Но если человек заслужит, если за хорошие дела суждено ему свою настоящую пару найти, они тогда вдвоем будут так счастливы, как большинству людей и не снилось…

– Я-то всегда думала, это просто красивые сказки. К тому же, какими же это такими хорошими делами я заслужила тебя? Разве что, своими муками…

– И это, конечно… – задумчиво сказал Серж.

– Или это ты заслужил меня? – с надеждой действительно оказаться ему наградой, улыбнулась я. – А кроме того, интересно, где только Муся могла прочитать Каббалу? Она же всю молодость просидела.

– Говорят, именно там отсутствие информации не было проблемой, – заметил Серж. – Образованные же люди сидели, а религиозные – толпами… Выходит, мы с тобой и есть настоящая пара?

– Выходит, так… Мне тебя показали, чтобы счастьем подразнить, а заодно изобразили твою линию жизни. Я вздохнула. – Правильно Деби с Анжелой отговаривали ехать к тебе, лучше б я не знала, что так бывает.

– Опять ты меня хоронишь раньше времени, – почему-то, или мне так показалось, довольно ухмыльнулся Серж. – А если я в Тахо не поеду? И вообще буду предельно осторожен… Как премудрый пескарь…

И об этом рассказывала Муся, есть в Каббале. Не таким, правда, образом, премудрым пескарем в своей норе от любой напасти не отсидишься, но изменить судьбу все-таки можно. Бывает, и смерть отменяется… Да, что-то о девушке, которую должна была укусить змея, я не помнила точно.

– Одной осторожностью Фортуну не объедешь, – ответила я.

– Значит, будем грехи замаливать, – сказал Серж. – И по-другому относиться к людям… А начнем, пожалуй, с Алекса.

Так я и знала. Конечно, именно с Алекса. С кого же еще.

– Ты гораздо лучше меня, – сказала я вслух. – Нет в твоей душе всей моей черноты. Ты добрый, ты очень хороший, Сереженька, не то, что я. Я-то теперь тоже буду стараться, но боюсь, на этот раз, мне тебя не догнать… Видно даже по тому, что твоя расплата легче моей, видно, насколько ты ушел вперед от меня. И потом, опять-таки, из Каббалы по Мусе, да из книжек Дебиных тоже, жизнь – это не только расплата за прошлое, это еще урок на будущее. Если ты свой урок уже прошел, если Он сочтет, что твоя миссия в этой жизни закончена, ты уйдешь. Конечно, ведь всегда так, самые лучшие, самые талантливые уходят раньше.

– Спорим, раньше тебя не уйду. Спорим, что мы будем жить долго и счастливо и умрем в один день.

Мы обнялись.

– И вообще, мало ли, кто что говорит, – продолжал Серж. – Хотя бы сотня Анжел мне предсказывала, все равно, разве не здорово, что с нами случилось то, что случилось? И вообще, только не обижайся, хватит каркать. Несмотря ни на что, мы все-таки встретились, я узнал тебя, а ты, безусловно, узнала меня, и мы любим друг друга, как неизменно узнавали и любили всегда, в каждой жизни до сих пор, а самое главное, нам многое открылось, подумай, мы столько вспомнили. Если даже одному из нас придется уйти раньше, все равно, ведь теперь мы знаем, что бояться этого не надо, потому что разлуки коротки. Как все оказалось временным в этом мире… Включая всех нас.

Он встал, закурил, дал закурить мне. Сел рядом со мной на край дивана.

– Во всяком случае, одно мне известно точно, – прошептал Серж. – Каждый день надо проживать так, как будто бы этот день последний.

Он смущенно улыбнулся. – Терпеть не могу громких слов. И вот, пожалуйста…

Он заглянул мне в глаза. – Очень, очень прошу тебя, обещай, в случае чего, не киснуть, не впадать и примириться с Алексом. Тогда в следующую жизнь мы, наконец, заживём и будем жить долго и счастливо и умрём в один день, только уже не на костре, а в своей – нашей общей постели, – уточнил Серж. – Я имею в виду, в нашей семейной постели, в которой сотворим кучу детей.

– Обещаю, – улыбнулась я. – Не киснуть, не впадать и даже примириться с Алексом, как бы мерзок он мне ни был и выдерживать которого мне от раза до раза становится все сложнее. Ради того, чтобы умереть когда-нибудь с тобой в один день, пусть хоть в следующей жизни.

– Ну и хватит об этом.

Серж улыбнулся. – Хочешь, я расскажу тебе про Вавилонскую башню? Про ступеньки в небо?

– Рассказывай про что душе твоей угодно, – я тоже улыбнулась. – Все буду слушать с вниманием, интересом и удовольствием.

– Так вот. Вавилонская башня началась с Атлантиды. Ну, чего смеешься? Я верно говорю. Я ведь в детстве и в юности здорово Атлантидой увлекался, читал про нее все подряд. Знаешь ты, например, о том, что в легендах индейцев есть рассказы о потопе и о строительстве у мексиканского города Чолула башни, абсолютно соответствующие библейским?

– Первый раз слышу.

– После потопа высокая башня до неба строилась не только в Вавилоне, но примерно в то же время и с тем же результатом где-то на территории Южной Америки. Почему? А очень просто. Задумали оба строительства беженцы из Атлантиды, до такой степени напуганные случившимся, что в первую очередь, на сухой земле решили воздвигнуть здание такой высоты, чтобы никакое наводнение не затопило. Вот и все.

– Занятно, – отозвалась я. – Но только вопросов еще уйма.

– Еще бы, – согласился Серж. – Я себя чувствую на лестнице. На той самой, бесконечной лестнице в небо. На каждой ступеньке свой вопрос и свое решение. Иногда по ходу действия смешиваются языки и кажется, что вот сейчас все рухнет к чертовой матери, но потом оказывается, что лестница даже не пошатнулась… В отличие от города Вавилона… Или там, – Чолулы… Да что тут говорить, ведь по этой лестнице уже сколько эпох ползет все человечество!

– Здорово, – только и оставалось сказать мне. – Только запыхалась я. Уж очень крутой подъем.

– Ну так что? – бодро сказал Серж. – А второе дыхание?

Он помолчал.

– А иногда…

Вид у Сержа сделался заговорщицкий. – Иногда я просто молчу. Молчу и слушаю Вселенную. Я никому не говорил до сих пор, но ведь ты поймешь… – он потянулся ко мне всем телом.

Прижавшись друг к другу, мы надолго замолчали. Оказалось, Вселенную действительно можно было слышать, несмотря на то, что она безмолствовала. В тишине не чувствовалось угроз, может быть, Вселенная просто спала. И во сне видела нас. Мне почудилось, что мы даже улавливаем ее ритм. А она обволакивала нас, как живое существо обнимает своих детей.

– Она дышит! – торжественным шепотом произнес Серж. – Чувствуешь?

Я кивнула, тогда он безмятежно улыбнулся, передавая свое спокойствие мне.

– Может, и не так уж плох этот мир… Особенно, если учесть, что он тоже еще на лестнице. На одной из своих ступенек в небо.

Серж взглянул на часы, – надо же, одиннадцатый час… – с бесшабашностью махнул рукой и обрадовано улыбнулся. – Вечер наш. Думаю, сейчас для Алекса все равно поздновато. Позовем его завтра? В качестве первого шага к исправлению?

– Ох! Что ж… – отвечала я. – Чему быть, того все равно не минуешь. Как противно, что надо начинать с Алекса.

– А с кого больше всех ненавидишь, – объяснил Серж. – Да и к тому же, он сейчас под рукой, как будто, нарочно… То есть, что я говорю, как будто. – Серж горестно улыбнулся. – Уже ведь вспомнили, что "как будто" не бывает. И не случайно, а специально для нас.

– Да.

Я тяжело, но одновременно, и с облегчением вздохнула. – Конечно, он первый на очереди. И откладывать больше не стоит. Давай…