Впервые за тридцать лет в США мне удалось посмотреть Америку: не только Калифорнию, давно уже ставшую родной, а штаты, от которых “есть пошла” земля, принявшая нас, как принимавшая до и после других эмигрантов из разных стран.

В путешествии вдруг выяснилось нечто очевидное, что раньше просто как-то не приходило в голову: Калифорния – это ещё далеко не вся Америка.

Начали и закончили эту поездку мы с дочерью по отдельности. Анна полетела сначала из Сан-Франциско в Минеаполис штата Миннесота, где встретилась с институтской подружкой, меня же отправила из Сакраменто прямиком в Августу штата Джорджия (через реки, горы и долины) с пересадками в Лос-Анжелесе и Атланте. О Минеаполисе только и впечатлений, что чьё-то высказывание, ставшее народным: если бы этот город находился в Калифорнии, он был бы лучшим городом Америки. Надеюсь там ещё побывать.

Я не историк, не географ, не политик – всего-навсего скромный литератор, потому не стану утомлять читателя сведеньями, которые легко найти в библиотеках или на интернете. Просто хочется изложить своё, чисто субъективное восприятие Восточного побережья США.

Уж не знаю, против кого на самом деле борются террористы, налицо одно: пока что от них страдают, как всегда в первую очередь, простые люди. Я и раньше не пылала особой любовью к аэропортам и самолётам, не говоря уже о террористах, теперь же решила для себя окончательно: больше ни ногой. Зарекаться, конечно, нельзя: вдруг окажется необходимым не ползать, а летать.

Перед вертушкой, а назвать её иначе, чем узким проходом из обычного человеческого мира в так называемую зону (ЗОНУ!) полётов, всегда толпа. Нет, всё-таки нельзя называть толпой этот огороженный канатами хвост по одному. Ползёт медленно: каждому предписывается снять верхнюю одежду и обувь, расстаться со своей родной бутылочкой воды (чтобы купить потом аэропортовскую втридорога), выложить на всеобщее усмотрение всё, что содержит жидкость, например, губную помаду. Зажигалки, заполненные бензином, при этом пропускаются. Правда, нигде в аэропортах, кроме двух баров в Детройте, не предусмотрено места для курильщиков. Хочешь курить – терпи либо выходи за пределы самолётной империи, а потом опять просачивайся через перипетии таможни.

Ох, нужны Америке, как, впрочем, и всем остальным, свои козлы отпущения, от цветных, а теперь белых, до алкоголиков, а теперь курильщиков. Много ли дал этой стране пресловутый сухой закон? Интересно, поймут ли когда-нибудь борцы за чужое счастье, что каждый может отвечать только за своё, иначе получается, как в том старом анекдоте из серии армянского радио: мировой войны не будет, зато будет такая борьба за мир, что камня на камне не останется. Нет, не останется! Не хочется после Марка Твена повторять прописные истины, но ведь это так и есть: стремление человека делать что-то или от чего-то отказываться растёт обратно пропорционально силам, приложенным за или против действия. И ни один душе-испытатель этого не изменит: люди всё равно есть люди. Чем сильнее унижен царь природы, тем подлее сделается и уж найдёт возможности отыграться на других, таких же царях. Ничего не скажешь, гордо звучит человек, особенно в очередях, особенно босиком.

Дочь предупредила накануне поместить косметические тюбики с жидкостями в специально предусмотренные пластиковые мешочки “индивидуально”. Набралось полупустых мешков на отдельную сумку, каждый с одиноким тюбиком. Пришлось ещё их собирать после досмотра по одному.

Самолёт тут же напомнил мне кукурузник, на котором когда-то в юности летела из захолустных Сорок в столичный Кишинёв. Дорога измотала нещадно, но кто мог, держался. В последний момент, уже во время посадки даже самые стойкие всё-таки вывернули аэрофлоту содержимое своих желудков.

Когда-то мой любимый Маяковский заметил в статье “Моё открытие Америки”: “первый класс блюёт на второй, второй на третий, а третий сам на себя”. Великий поэт актуален по сей день. Не могу сказать, на кого блевали первый и второй класс в Совдепии в буквальном смысле: всё было скрыто от глаз класса третьего, зато в переносном чувствую на собственной шкуре всю жизнь, и пока не отмыть, как бы противно ни было.

С тяжелым сердцем шла я к американскому брату того кукурузника, почему-то даже не через привычную гармошку, а прямо по полю. Войдя, немного успокоилась: внутри показалось более или менее просторно и тепло: всё-таки сходство с тем самолётом, который по словам Михаила Хазина “первым вознес нас в небо с грешной земли”, только внешнее. Внутри все возможные удобства для того, чтобы скрасить пассажиру полёт. Что же касается отведённого на человека места в пространстве, могу от души пожелать заказчикам и архитекторам планировки самолётов до конца своих дней ежечасно наслаждаться подобным комфортом.

Полёт оказался недолгим и при всём старании не вытряс душу и кишки, наоборот, отодвинул земные заботы. Летели ниже облаков, можно было разглядеть внизу дома, бассейны, ленты скоростных дорог.

В Лос-Анжелесе мне предстояло перерегистрировать билет, потому что дальше летел самолёт другой компании. Я уже предвкушала удовольствие от новой очереди с ботинками в руках – ничего подобного. В открывшемся после гармошки коридоре у отдельных столиков обретались служители разных компаний, в том числе, и моей, для того, чтобы проделать процедуру перерегистрации тут же, не отходя от ворот, не допуская новых очередей. Девушка восточного вида за минуту нашла меня на интернете, выдала мне билеты до Атланты и Августы и объяснила, как добраться до нужного самолёта, не покидая пределов “зоны полётов”.

Из Лос-Анджелеса до Атланты донёс Боинг. К большинству известных бардов после Галича, Высоцкого и Дольского я равнодушна, но здесь вспоминала песню Егорова. Не всю, конечно, только поэтическое сочетание трёх слов “мать его Рахиль” запало в душу и тут рвалась наружу.

В аэропорту Атланты меня поразил размах: от ворот группы А до ворот группы Б пешком далеко. Надо ехать на поезде. Хорошо, поезд ходит часто и не подводит. За те три минуты, что меня прокатили от группы А до группы Б, выяснились перемены в расписании: мой самолёт переносится на группу С. Тут уж я забеспокоилась и заметалась, вспоминая неразрешимые школьные задачки. Но тоже ничего: следующие изменения происходили уже непосредственно в самой группе С. Поезда больше брать не пришлось, хватило мелких перебежек от одних ворот к другим. Наконец, нашлось место и для пассажиров в Августу и нас повели к очередному кукурузнику.

Костяк группы составили молоденькие ребята в пёстрых солдатских формах. Оказалось, в Августе штата Джорджия находится перевалочный центр, откуда предстоит добираться к чёрту в зубы на войну. Учиться бы молодёжи, начинать интересную жизнь, рожать и растить своих детей, так нет же. В глазах каждого тоскливый немой вопрос: куда, зачем, что будет. У моей приятельницы сын служит в Ираке. Она плачет, молится и проклинает всё на свете. Зачем ей война? Террористы её волнуют мало. Борьба за идеи, сами идеи, разнообразные “измы” – человек просто хочет жить.

Моя дочь, прилетевшая после, успела в пути пообщаться с солдатиками, ведь почти ровесники, а потом смотрела округлившимися глазами и всё повторяла: бедные мальчики, им так страшно!

Могу добавить: бедные их мамы!

Через какое-то время Анна горестно сказала: – Знаешь, мам, ведь они получат на войне страшную психологическую травму… Это мои будущие пациенты… Те, кто вернётся.

Аэропорт Августы тоже чем-то напомнил мне порядком забытые Сороки. Махонький, компактный, идёшь от самолёта прямо по полю. Связь всего с двумя городами: Атлантой и чем-то ещё, я сейчас позабыла название.

Само здание небольшое, хотя и выстроено внушительно: не какие-нибудь блоки или дерево, а самый настоящий красный кирпич, нам не страшен серый волк. Туалеты обратили на себя внимание именно этой тяжелой добротностью с солидными дверьми от пола до потолка, а не какими-нибудь перегородками.

Зато тут же постигло и первое разочарование: нет разовых бумажных кругов на унитаз. Конечно, туалеты с отечественными выгребными ямами не сравнить, всё же именно гигиенические круги меня умиляли с первой минуты жизни в Америке, казались верхом какой-то неземной роскоши, – они порадовали своим появлением лишь через два дня в Саванне. Всё остальное как в больших городах, даже электрические объявления такими же гнусавыми голосами и так же непонятны, как везде.

Несколько окон компаний предлагали взаймы машины. Краем глаза я заметила среди них то, где мне предстояло взять нашу хондюшку. Стенды с картами и брошюрами исторических достопримечательностей города. Господи, какие при таком аэропорте могут быть достопримечательности! Красочные плакаты обещали почему-то железо и сталь, чем тут же напомнили нищую Мексику, не говоря уже о несчастной родине. От лозунгов, вернувших в память далёкую страну развитой индустрии, мгновенно сделалось совсем тоскливо.

И ни одной кофейни, а кофе хотелось: утро было раннее, очень ветреное и холодное, вот тебе и Юг. Огромная металлическая тарелка с багажом уже крутилась, моего чемодана почему-то не выдав. Заметив небольшую стеклянную комнатушку с надписью “Заполнение бумаг на пропавший багаж”, у которой уже собралась очередь солдатиков, я пристроилась последней.

Никуда мой чемодан не пропал. Выкатили, только слегка обезображенным: без замочка, откушенного вместе с ушами чемоданной молнии. Да и сама молния казалась слегка покорёженной, туго шла без ушей, за которые полагается тянуть, к тому же зубчики замка цеплялись друг за друга, не хотели расставаться. Внутри записка: чемодан прошел таможенный досмотр. Значит, чьи-то чужие руки рылись в моём нижнем белье. Ещё раз большое спасибо терроризму!

А хондюшка типа Соната, на неделю ставшая нашей, уже ждала на парковке. Ключи я получила в том самом окне, которое заметила чуть раньше, за шесть минут. Ну десять, никак не дольше.

Тут же и состоялось моё первое знакомство с Августой: не отягощённые излишней растительностью улицы, шаблонные забегаловки с вкусным запахом жареной, далёкой от здоровья еды, какие-то сараи, из глубин памяти всплыло слово “лабаз”, людей пока не видно. Довольно быстро, благо моя дочь подготовила дорожные указания с интернета заранее, я подъехала к мотелю, в здании которого щедрой рукой налила себе, наконец, горячего гостевого кофе, а завтрак к моему приезду как раз закончился. Пока записывалась и получала ключи, глянула в телевизор и обомлела: в новостях Сакраменто с дождевым штормом и чуть ли не снегом. Со снегом, конечно, преувеличили, сняв его в соседней Неваде, но мама потом рассказала по телефону, что стихийное бедствие взаправду имеет место. Ветер с сильнейшим дождем, нет электричества, валяются сломанные деревья, телеграфные столбы висят на проводах. Мне же, избежав стихийного бедствия дома, в Южной Августе пришлось вытащить из чемодана полушубок, заготовленный для Северного Вермонта, а до того проскучавший в загашниках двадцать пять лет. Потом оказалось, что этот день явился самым холодным днём Августы чуть ли не за последнюю сотню лет.

С собой, между прочим, у меня был не только полушубок, изрядно попорченный годами, но и обновка: недавно присланные другом Павлом из Екатеринбурга русские валенки. Так я и провела на Юге в ожидании дочери свой первый день: в валенках и полушубке, дрожа от холода.

С похожим нарядом у меня связаны приятные воспоминания о Сороках. Зима, мне двенадцать лет, я в молодёжной труппе у незабвенной Полины Константиновны Макаренни в спектакле Золушка, в своей первой в жизни роли придворной дамы на балу, что-то вроде «Кушать подано» или на два слова больше. Мы едем на гастроли в село Колонец, а может, Солонец, не помню точно, где размещалась колония для малолетних преступников. Мама отпустила меня с условием вырядиться не только в валенки и довольно страшное зимнее пальто, но ещё и в огромный шерстяной бабушкин платок, который полагалось завязывать за спиной. Я так любила выступать на сцене, что стерпела все напяленные на меня издевательства, которые, как потом выяснилось, пришлись очень кстати: модно одетые девочки постарше мне завидовали и дубели от холода в автобусе.

Клуб, где нам устроили сцену, к нашему приезду был загодя заполнен юношами, надо полагать, малолетними преступниками. Нас повели по проходу, зрители почти было начали аплодировать, но тут увидели замыкавшую шествие меня. Раздался хохот и не прекращался, пока я следом за всеми плелась за кулисы в своих валенках. За мной, паясничая, шел вприпрыжку мальчик постарше, лет пятнадцати. Этот уж старался вовсю, кривлялся и дразнил, что хватало фантазии. Полина Константиновна, вконец уставшая от сего горячего приёма, сказала охальнику: “Принес бы лучше воды девочке”. Тот почему-то сделался серьёзным, кивнул и исчез. Я разоблачилась и переоделась в сценическое бальное платье, мамины туфли на каблуках, меня загримировали (скажем просто, накрасили) и даже сделали причёску. Было принято готовить к спектаклю сначала эпизодических актёров, чтоб потом не мешали заниматься главными. Тут вернулся старый знакомец и, расплескивая из стакана воду, стал заглядывать в лица в поисках меня. Я потянулась к стакану, говорю, это для меня просили. Бедняга, совершенно остолбеневший, залившийся краской, смотрел на меня во все глаза, а я, уже не замарашка в валенках, куда там! – светская львица, царица бала, недоступная красавица, наслаждалась водой и, впервые в жизни, – женской победой.

И вот теперь, в свои пятьдесят пять, спокойно щеголяю по Америке в валенках, даже чуть бравируя.

В ожидании Ани я болталась, сколько могла пройти пешком вокруг мотеля. Через дорогу внушительные здания Медицинского Центра Ветеранов, где назавтра у дочери было назначено интервью. Всю-то поездку и затеяли в поисках стажировки на будущий учебный год.

Дело в том, что для гордого звания врача или психотерапевта в этой стране студенту предписывается не только защитить докторскую диссертацию, но и пройти две обязательные практики: пред-докторат и пост-докторат, каждую по году. Считается, кроме того, что работа и стажировки в разных местах дадут наиболее обширные знания.

Во время первого семестра четвёртого курса аспирантуры начинается поиск. Аспиранты ищут по всей стране подходящие медицинские центры. Подготовка и отправление бумаг во все найденные места длительное и нервное занятие. Затем начинается ожидание: пригласят ли на интервью, а если пригласят, то куда именно.

Центры по каким-то своим критериям (школе, квалификации, учёбе, публикациям, предыдущей работе) отбирают, с кем хотят познакомиться лично. В последние недели декабря, начинают поступать приглашения тем, кто прошел первый конкурс.

Сами встречи, второй и последний конкурс, проводятся в январе.

Анна рассказала, что все интервью похожи: претенденты знакомятся друг с другом и сотрудниками, те рассказывают всей группе о своей работе, затем беседуют с каждым отдельно.

Последний процесс – рэнкинг: аспиранты выбирают желательные места будущего назначения, центры по очкам распределяют предпочтения. Наконец, компьютер сличает списки и выдаёт приговор: кому куда, обжалованию не подлежит.

Мы с дочерью много думали о том, что делать, если она не попадёт никуда. Решили, что Анна сделала всё возможное, осталось довериться судьбе. Только через два месяца станет известно, что следующий учебный год Аня проведёт в Минеаполисе.

Туда же возьмут и лучшую подружку дочери Майю, подростком эмигрировавшую из Грузии. Узнают они об этом в одну и ту же минуту, и одновременно завопят от радости мамам по телефону. Обе круглые отличницы, обе талантливы, обе добиваются всего собственным трудом, обе занимаются психологическими исследованиями в Стэнфордском университете, у обеих уже свои публикации, обе, ко всему прочему, красавицы и умницы. Какое счастье, что Аня и Майя никогда не опустились до соперничества или зависти, а, наоборот, близко подружились, друг дружке помогают, даже планируют на будущее поставить собственную клинику. И летом на годичную стажировку поедут вместе: в один из четырёх самых лучших и престижных в стране Медицинских Центров Ветеранов, пригласивший на интервью шестьдесят человек из двухсот, а из шестидесяти отобравший шесть.

Но здесь мы не знаем ещё, что будет. Пока я брожу по первой Августе, вокруг мотеля.

Справа светятся окна заведения, где продают жареную курицу со всеми атрибутами еды, наскоро приготовляемой и уже заклеймённой приверженцами здорового образа жизни. Народу на улице мало, бродят редкие сомнительные личности, придерживая штаны одной рукой. Пора бы и закончиться дурацкой моде носить штаны под ягодицами, так нет, сваливаются. В такой-то холодрыге можно же самое главное отморозить в одних трусах, капюшоном на голове задницу не согреешь. Но ребятам нет дела до моих умозаключений. Подумаешь, тётка, сама непонятно во что обута.

Зашла и в куриное заведение. Чернокожий мальчик о чём-то спрашивал, а мне никак не удавалось понять знаменитого южного акцента. Он (юноша, а не акцент), кажется, обиделся, но всё же выдал мне несколько кусков горячей курицы.

Стал бросаться в глаза цвет обслуги: преимущественно черный. Убирает в мотеле очень полная чернокожая женщина, которая еле держится на ногах под ворохом грязных полотенец. За гостиничной конторкой тоже африканка, черные же руки ставят на стол кофейник с кофе. Постояльцы мотеля, в основном, тоже чёрные. По тому, как чинно и с каким удовольствием они принимают этот, прямо скажем, слегка обшарпанный стандартный мотель, понятно, что к роскоши не привычны. Если где-то и появляются белые, то одеты бедно, выглядят тусклыми, раньше времени постаревшими, из-под рукавов выглядывают татуировки, речь с тем же южным акцентом. У американцев это называется “белый мусор”. Меня такое определение мучает.

Потом моя дочь скажет: “Спорим, что на хороших чистых работах здесь заняты белые” и окажется права. По ходу интервью она ещё узнает завтра, что белые и живут не здесь, а через речку, в более богатом районе Южной Каролины. Это вызывает у меня двойственные чувства: вроде, с одной стороны, сама белая, но, с другой стороны, ведь и мы были рабами, да и не только в Египте. В общем, неловко, хоть и понятно, почему чёрные держатся с белыми вежливо, но без особой приязни.

В свой первый день в Августе я ещё остерегалась рулить в чуждой обстановке и не на своей машине, к тому же не хотелось развлекаться одной без дочери. Географическая карта города обещала массу наслаждений на набережной у канала, куда пешком не добраться. Потом, добравшись на машине, я в очередной раз поняла, что обещаниям карты можно верить, как любым другим. А пока со всех сторон донимали плакаты-лозунги: Августа – сталь и железо! Так пахнуло забытым счастливым детством, что худо стало от этого вычерченного изобилия стали. Построили бы лучше хоть одну кофейню. Чего уж греха таить: для меня, кофе-голика, горячий бумажный стакан из Джавы – одно из важнейших требований к жизни.

Вечером я встретила в аэропорту измученную девятичасовым ожиданьем самолёта в Минеаполисе дочь. С её чемоданом случилось то же, что с моим, но спасибо, хоть без откушенных ушей, выдали в порядке. Аня с первой минуты невзлюбила Августу. По дороге в мотель, дочь объяснила отсутствие в городе кофеен нищетой жителей и упадком города. Над светофором красовался здоровенный стале-плакат. Анна мгновенно заметила: “И это тоже”.

Ещё бы!

– Но причём тут кофейни? – наивно спросила я.

– Кофе дорогой, – ответила дочь. – Кто его здесь может себе позволить?

Она кивнула на огромную неоновую “М” на характерном здании Макдональда: – Вот этот шит (дерьмо) тут покупают.

Я отправилась на поиски еды, пока дочь устраивалась в комнате. Дверь куриного заведения обидчивый чернокожий парень запер прямо у меня перед носом: закрыто – и всё тут. Пришлось перейти через дорогу в небольшое зданьице сарайного типа из цепи заведений “король вафель”.

За столом пировала компания мужиков, за стойкой ожидала заказа женщина с усталым лицом. Я пристроилась рядом с ней и попросила у немедленно подскочившей официантки еду на вынос. У плиты в двух шагах от стойки возился худенький замученный паренёк. Единственная официантка хлопотала, как будто её завели: что-то кому-то наливала, что-то укладывала в одноразовые бумажные судки, паковала их в кульки. Очень скоро усталая женщина получила свой заказ, расплатилась и ушла. Ожидая своего, я обратила внимание на руки официантки. Они были немолодые и натруженные, подчёркивали возраст хозяйки, выглядевшей, если не считать предательских рук, вполне молодой. Та бодро улыбалась, будто её рабочий день не заканчивался, а только начинался. А в моей голове почему-то всплыла мысль, не моя, а Джека Лондона, я точно помню, что из романа “Сердца трёх”: “их лица были обезображены печатью вырождения”. Не знаю, какие печати проявлялись на этих лицах, но меня мучили обиды за человека вообще, за то, кому пришло в голову дать людям милое название мусор, за то, какой тяжелой должна быть жизнь, чтобы на лице мыслящего и духовного существа образовалось такое выражение, и как сложно, должно быть, выживать этой женщине и пареньку-повару. К слову сказать, ужин они приготовили отменный, хотя для нас с Аней, склонных к полноте, опасный: кроме заказанного салата с курицей на гриле в кулёк запихнули ещё несколько горячих воздушных бисквитов и даже, в отдельный судок, – каши грит из кукурузной крупы. Мы с дочерью давно уже стараемся держаться как можно дальше и от бисквитов, и от каш, особенно, калорийной и вкуснейшей грит.

– Калорий и жира шитлоуд, – заметила моя интеллигентная дочь. На русский я перевела бы, как г...на пирога.

– Что это ты расшиткалась сегодня? – интересовалась я.

– Устала, – сказала Аня. – Знаешь, мам, мне кажется, я не хочу работать в Августе. Я не смогу тут выдержать целый год.

Ну что ж, для того и предназначены интервью, чтоб не только медицинские центры отбирали подходящих стажеров, но и студентам предоставить возможность выбора.

Вечером мы ещё болтали, просто так, ни о чём, смотрели телевизор с Сакраментовским ураганом, а потом и молодёжный фильм по НБО, этот канал неизбежно бывает даже в самых захудалых номерах. Анна всё порывалась включить новости, где боролись два кандидата в президенты: первая женщина и первый чернокожий.

Наутро, вкусив пересоленный, переперченный и пережаренный гостиничный завтрак, но искренне порадовавшись тому, что он вообще есть, я отвезла своё чадо на интервью, которое начиналось не напротив мотеля, как казалось раньше, а ближе к Южной Каролине. Дома в том районе выглядели очень похожими на сакраментовские: с обязательным крыльцом, как минимум, двумя колоннами, и такие же облезлые.

– Вылитый Новосибирск! – сообщила побывавшая в городке российской науки Аня. – Только не такие кривые и разваленные.

Чуть подумав, она уточнила: – Нет, всё-таки и эти хорошо разваленные.

Надо сказать, что обсуждая предстоявшую поездку ещё дома, мы дали друг другу слово не обращать внимание на неприятности, которые неизбежно случаются в дороге, и вовсю наслаждаться каждой минутой.

Сначала, наладишись просто поездить по городу, я рулила и искала положительные моменты. И нашла в центре красивую, почему-то совершенно пустую улицу Броад. Проехав её, я оказалась на мосту через реку и случайно заехала в соседний штат, Южную Каролину. Отметив резкую разницу в домах и улицах, я вернулась в Джорджию и стала заниматься непосредственными обязанностями мамы.

Аннушка организовала ночлег и транспортировку, мне вменилось (или я сама себе вменила) обустройство. На одной площадке с супермаркетом обнаружилось маникюрно-педикюрное заведение, в этакую рань ещё закрытое. Я обошла супермаркет, купила яблок, орехов, сухофруктов, – всё по-моему не дешевле, чем дома, только бутылочная вода оказалась на распродаже с хорошей скидкой. Купила почти чистую клетчатку в виде хлопьев из отрубей без сахара, ещё какую-то дребедень. Закинув добычу в багажник, я увидела, что руко-ножное заведение уже открыто.

Пора было срочно поднимать настроение, я села на педикюр.

Ванны для ног точно такие же, как дома. Конечно, пластик, но под мрамор, даже с имитацией прожилок. Каждая ванна – маленькое джакузи с хорошим напором сточной горячей и холодной воды. Справа пристроена передвижная рукоятка душа. Откуда-то снизу, вместе с массажными струями выбивается розовая подсветка. Голубой порошок шампуня мгновенно превращается в ароматную пену. Каждое кресло по совместительству делает массаж шеи, плеч, спины, пониже спины. Сидишь и чувствуешь постепенное оживление всего тела.

Но Августа явно переплюнула Сакраменто. У нас во всех салонах царят азиатские девушки. Здесь работали тоже непонятно откуда взявшиеся азиаты, но мальчики. Маленький паренёк, не то вьетнамец, не то китаец, прилежно массировал мне икры и ступни, как мог, развлекая разговорами. Наконец, впервые после чуть ли не суточного перелёта, мои ноги взбодрились. Ей-богу, в этом что-то есть и для поднятия самооценки.

После, другой такой же щупленький азиат делал мне маникюр. Для рук так же, как дома, горячую воду наливают в мисочку, заполненную стеклянными шариками для того, чтоб пальчики не соскучились, перебирая.

Одного никак не пойму: почему маникюр обязательно делают в маске, а педикюр без. Почему не наоборот?

Рядом делали маникюр чернокожей девушке. Ногти её меня позабавили: они были длиннее пальцев, загибались и кудрявились к окончаниям. С такими, наверно, хорошо на гитаре играть.

Вышла я со счастливой улыбкой.

Когда вернулась к двери своего номера, карточка-ключ не сработала, пришлось заглянуть в гостиничный холл менять ключ. Вслед за тем, в номере оказалось, что потерялся мой сотовый. Я чуть с ума не сошла, уже воочию себе представляя безрадостную картину звонков по-английски в компанию с бесконечным выслушиванием роботов и переброской от одного к другому. Решила взять себя в руки и понеслась обратно в холл, где чуть не плача стала расспрашивать, не здесь ли посеяла телефон. Клерк выхватил свою трубку и предложил мне набрать номер. Я даже сразу не сообразила, что он пытался по звонку вычислить, где телефон. Держа на вытянутой затрясшейся руке трубку с гудками, я побежала к машине. Клерк за мной. Он явно испугался, что я уведу его трубку. У хондюшки я – О счастье! – услышала знакомую трель. Слава богу, не потерялся, а всего-навсего выпал из кармана куртки и приткнулся между сиденьем и спинкой вверх ногами. Хорошо бы, все потери находились так же легко, как нашлась эта.

Вечером мы с дочерью съездили на красивую улицу Броад, где по-прежнему не было ни души.

– Знаешь, мам, что это за город? – спросила Аня. Не дождавшись ответа (мне-то откуда знать?), ответила сама: – Это один из городов, построенных после отмены рабства для освобождённых рабов для того, чтобы они тут строили своё хорошее будущее.

– Светлое, – поддала я. – Светлое будущее.

– А какая разница? – поинтересовалась рождённая в Сан-Франциско дочь.

Утром мы без сожалений, да и без оглядки съехали из “стального” города. Надеюсь, возвращаться туда не придётся.

На всём пути до Саванны мы с Аней беседовали о рабстве. Последствия его до сих пор отпечатаны на каждом дюйме унылой неухоженной дороги, даже пыльные деревья по сторонам казались какими-то ржавыми. Печальный рисунок вырождения виделся нам во всём пейзаже, не привычном для глаза после Калифорнии. Даже пятая дорога из Сакраменто в Лос-Анжелес, длиннющая, прямая и скучная, кажется раем по сравнению с дорогами Джорджии, мгновенно вернувшими меня, спасибо, что только мысленно, в забытую Молдавию.

Пушкин воскликнул, ступив на улицу Кишинёва: “Проклятый город Кишинев, тебя бранить язык устанет!” Я его понимаю. Интересно, как великий поэт отреагировал бы на Джорджию. Впрочем, после родились “Цыгане” и другие стихи, из которых видно, что впечатления скрасились и даже изменились на противоположные.

Может, это моя, вошедшая в натуру совдеповская привычка искать во всём какой-то подвох? В романе моих любимых братьев Стругацких “Град Обречённый” высказывается идея о цели литературы даже не для диагностики болезней общества, а только поиска его болевых точек. Коротко говоря, задача писателя – вопить “тут болит!” Что бывает, когда авторы лишь хвалят и славят, мы проходили и помним. Общество, где литераторов всеми возможными методами заставляют кричать Заздравную либо травят и уничтожают, априори обречено на гибель. Так же не способен выжить организм, когда с ухмылкой “ложная тревога” заставляет замолчать воспалённый нерв, заметивший беду и возвестивший о болезни. Конечно, есть вероятность ложной тревоги. Но ведь возможна раковая опухоль?

Я люблю эту страну. Для своей, злобной карательной мачехи, я от рождения была ненавистным гадким утёнком, поэтому бесконечно благодарна этой чужой матери, удочерившей меня и раскинувшей над моей головой своё крыло защиты. Статуя Свободы для меня не фетиш, но отнюдь не пустой звук, а на самом деле, факел, маяк, обогревший и осветивший нелёгкий эмигрантский путь. Вот поэтому я не могу не видеть того, что портит Америку.

Один из недавно отыскавшихся, благодаря интернету, старинных знакомых, Феликс Трахтман написал мне: “Карма человека искусства – это приговор”. Да! И понятно, зачем: для обострённости чувств и отточенности чутья.

А вот нужно ли видеть да изображать только плохое? Не знаю. Но честно пытаясь настроиться более оптимистически, стала рассуждать вслух: может, это дорога окружная, потому и заброшенная?

Аня тут же напомнила мне не менее окружную дорогу на Калистогу в родной Калифорнии. Прекрасные здания Святой Елены. Путь, сплошь укутанный сплетёнными сверху кронами деревьев, будто едешь по огромному зеленому тоннелю. Всё вокруг сияет чистотой, ухоженными виноградниками, роскошью ферм и дегустаторных залов, разнообразием фруктов, неподъёмными ценами в ресторанах – но это отдельный разговор. Свежепромытые листья зелени по обеим сторонам дороги. Время от времени где-то на горизонте высоко вверх вспыхивает горячей струёй гейзер, даже его холят и лелеют. Воздух, и тот особенно чист и ароматен. Крыть было нечем.

– Как же евреи выйдя из Египта, стали сразу строить своё государство? – вдруг произнесла Анна.

– Не сразу, – ответила я. – Моисей водил их сорок лет по пустыне, пока не вымер последний раб, чтобы привести в обетованную землю только свободный народ.

– Неужели сорок лет достаточно?

И я понимаю, что нет. Когда рабство вгрызается в душу, кровь, генетику, – нет, недостаточно.

Разговор неминуемо зашел о романе Маргарет Митчелл “Унесенные ветром”. Каждая из нас, в своё время прочла этот роман, что называется, запоем. А ведь там, кроме романтической истории, гибель устоев оплакивается с явной горечью по старым добрым рабовладельческим временам.

– Ну, может, рабство, и не было таким плохим? – философски отмечает дочь. – Помнишь, в “Унесенных ветром” говорится, что бывали хорошие рабовладельцы?

По-моему, известный роман можно с лёгкостью назвать первой ласточкой социалистического реализма. Читаешь взахлёб, не оторваться, яркие образы, интересные правдоподобные ситуации – при этом крохотные, вроде незначимые крупинки недомолвок или прямых обманов, ненавязчиво, но неотвратимо, талантливой рукой мастера создающие ложное впечатление, что рабство на самом деле не так уж и плохо.

Пришлось ещё попутно вспомнить дядю Тома с его хижиной.

Дорога оставалась пустынной, в редких посёлках нам было страшно останавливаться. Но в конце концов, выскочили на большую скоростную трассу. Сразу стало легче: стадные мы животные. Машины в нескольких рядах вызвали чувство локтя, указатели стали проще и понятнее, появилась первая зона отдыха. Следом показались и характерные черты большого города, так что остановка уже не имела смысла. Съехали мы на главной улице. Похоже, в каждом городе Джорджии она называется бульваром Мартина Лютера Кинга.

Наша гостиница оказалась рядом с набережной реки Саванна, одной из границ историко-туристического района. Женщина-портье встретила нас приветливой улыбкой, любезно обзвонила несколько турбюро заказать для нас экскурсии, но по поводу вселения развела руками: одиннадцать утра, рановато, комнаты только освободились и ещё не убраны. Она разрешила однако поставить машину на парковке для гостей и предложила нам погулять по набережной, пока готовится номер. Мы с удовольствием отправились знакомиться с городом, начиная, что называется, от речки.

По-еврейски есть хорошее выражение: ин дер митн дер штиб ин а винкалэ, то есть, посреди дома в уголке. Точно посреди квартала, но как-то всё-таки в уголке, в нескольких метрах от гостиницы приютилась небольшая площадка с магазинчиками, а там нашелся и спуск к реке: неимоверно крутые ступеньки. Анна лихо сбежала вниз и приготовила фотоаппарат, пока я сползала, а мне каждую ступеньку пришлось брать чуть ли не боем, держась одной рукой за шаткие перила, другой за сердце. Вот что такое Зияющие высоты!

Дочь сфотографировала меня, когда я глубоко вздохнула, дрожавшей ногой достигнув ровной земли.

– Это чтоб ты всегда помнила, по какой лестнице смогла спуститься, – смеясь, сказала Аня.

– Если придётся ещё подниматься, я лучше тут останусь.

К счастью, чуть дальше обнаружился лифт. А за ним – толпы праздного народа, магазинчики, ресторанчики и, наконец, желанная кофейня. Купив по огромному стакану кофе и замороженный шоколадно-арахисово-фруктовый йогурт, зато без добавления сахара и один на двоих, мы сели у окна и стали рассматривать реку. Широченная, туда-сюда плывут катера, пароходы, по кружевному мосту на Южную Каролину бегут машины, глубоко в реку заходят мостки, с обеих сторон красивые строения, – здесь нам определённо нравилось.

Через несколько часов гулянья по набережной, мы вернулись, получили ключи от комнаты, устроились, отдохнули, а когда начало темнеть, вышли ужинать. Последней в программе нас поджидала вечерняя экскурсия по местам привидений, которые, как потом выяснилось, пользуются в Саванне большим уважением экскурсоводов и огромным интересом туристов.

Сам город мы рассматривали уже назавтра, пока же случайно вышли к шведскому столу Полы Дин, где Аннушка желала откушать, ещё будучи дома. Знаменитая повариха показала нам однако небольшой кукиш. На ресторане красовалась вывеска: закрыто на ремонт. Мы очень обиделись на Полу Дин, которая не нашла для своего ремонта других дней, и лихорадочно стали искать положительные стороны в том, что ресторан не работал. Плюсовой момент нашелся в ту же секунду: нам не придётся переесть и впихнуть в себя все калории, которыми перегружена известная кухня, найдём еду поздоровее.

Рядом гостеприимно светил неоновой рекламой вполне приятный ресторан морепродуктов, к тому же и с баром. Там и остановились, избежав обжорства, но с удовольствием вкусив южной кухни. Владелец этого ресторана, чёрный худой мужчина с чёртиками в глазах, подчёркнутыми кокетливым беретом на голове, не побрезговал подойти к нам, познакомиться за руку, спросить, как нравится еда. Нам нравилась и еда, и музыка, и обстановка, а мне – так и сам владелец, я даже встрепенулась от лёгкого флирта, только при дочери опасалась чересчур увлекаться. На пешеходную экскурсию, начинавшуюся в парке, мы явились в прекрасном расположении духа. Было уже совсем темно, но вокруг ждали тура другие люди, среди них не было страшно.

Экскурсовод нёсся, как все другие экскурсоводы, каких доводилось видеть до и после, но группа туристов не давала бедняге развернуть скорость. Ему приходилось тормозить, мне торопиться, было довольно интересно, хоть я и не всё понимала в его речи. В дома с привидениями нас не заводили, мы просто останавливались в скверах и уголках, где те, как сейчас принято говорить, тусуются. Нас даже подвели к старинному кладбищу, слава богу, внутрь никто не втаскивал. Информации набралось столько, что она вся уже перепуталась в мозгу, а после дневной экскурсии следующего дня и вовсе из головы моей выдохлась. Но я и не собиралась её пересказывать в данных заметках, зачем отнимать у экскурсоводов их нелёгкий хлеб. Ограничусь лишь общим впечатлением от привидений: история этого города полна коварства и пролитой крови. Как, впрочем, история и любого другого города.

На следующий день, сразу же после завтрака, за нами к гостинице приехал автобус, чтоб подвезти к месту начала всех дневных экскурсий. Экскурсоводом на этот раз оказалась женщина, переживавшая победу Севера над Югом, как личную трагедию. Патриотическая Южанка увлечённо показывала нам достопримечательности из автобуса, с видимым удовольствием обращая внимание на каждое строение и всякий памятник в скверах, коих разбивали явно из расчёта один на три квартала. После мы обошли ещё компактный центр города ногами, чтобы поближе посмотреть прекрасные здания, показанные нам либо ночью, либо из автобуса. Из второй экскурсии мы ясно поняли то, что до неё чувствовали смутно: война Юга против Севера длится до сих пор. Юг так никогда и не примирился с поражением и продолжает отбиваться от “янки” шуточками, анекдотами, даже колкостями, щедро отпускаемыми экскурсоводами.

Одной из основных линий время от времени озвучивалась тема Полы Дин, истой южанки, ставшей национальной гордостью Саванны. Мы снова и снова слушали множество реверансов в адрес веселой разбитной шефини, нам даже показали продуктовый магазинчик, доверявший ей, тогда ещё бедной женщине продукты в долг на день. Она рано утром готовила, днём продавала, а вечером возвращала деньги за продукты. У неё никогда не падали руки, не портилось настроение, не иссякала сила духа. Пола Дин вырастила одна двоих сыновей.

– Всё равно, я бы лучше попробовала стряпню шефа Маримото, – усмехнулась Анна. – Зелен виноград… Но Пола, конечно, потрясающая женщина… И еду готовит умопомрачительную.

Колоритом и размеренностью, шириной зеленых улиц, обилием скамеек, бульваров и скверов, вычурностью старинных зданий, обилием туристов и громкими голосами город напоминал почему-то Одессу. Мы сфотографировались у синагоги, с гордостью представленной нам первой синагогой Америки. Аня запечатлела колокольню, мимо которой пролетает знаменитое перо в начале фильма Форест Гамп, а потом и себя на скамейке, где сиживал Том Хэнкс с шоколадными конфетами (в том же фильме). А день был редкостный, теплый, милый, всё вокруг сияло, даже памятники в скверах, засиженные голубями не хуже, чем в Сан-Франциско.

Наконец, мы добрели до исторической пиратской таверны, где Стивенсон познакомился с прообразом своего одноногого капитана. Туда и вошли. Персонал так и ходит в пиратских одеждах, обстановка выдержана в духе висельников и головорезов. В центре красовался шведский стол, заставленный даже на вид чересчур жирной, жареной и острой едой. Увидев столь пагубные для желудка страсти, мы не стали рисковать и заказали себе рэп, всё ту же курицу с салатом, только завернутую в лепешку, почему-то оранжевого цвета.

Мой друг Саша Зевелев иногда смеётся, вспоминая, что однажды я привезла к нему на ужин мясо ярко-зеленого цвета. Услышав этот мемуар впервые, я ужаснулась: – Я что, накормила тебя отравленным мясом? – Нет, – отвечает, – свежайшее было и очень вкусное, раз до сих пор смакую. Но… – тут выставляется указательный палец и углубляется голос: – зелёное. Ярко-зеленое! При этом с желтизной!

Над желто-зеленой загадкой я потом весь вечер ломала себе голову, пока не вспомнила, что однажды купила какой-то новомодный зеленый кетчуп и полила им мясной рулет, а потом ещё сверху вывела горчицей загогулинки для остроты и украшения. Лет десять помнит.

Что после такого угощения оранжевая лепешка! Зато свежая и много. Ещё на ужин хватило. Вечером снова вышли погулять на набережную в поисках сувениров и уже попрощаться с чудесным городом.

Утром, подкормив себя стандартным континентальным завтраком (кстати, почему хлопья и овсянка континентальны, ума не приложу), а машину бензином, мы подъехали к мосту, с первой минуты в Саванне манившему меня огромной кружевной шапкой, видной из гостиницы, и с набережной, и вообще отовсюду. Река действительно оказалась даже пошире Сан-Францисских заливов, а мост повнушительней Бэй-Бриджа.

Через некоторое время мы въехали в Южную Каролину и тут же заметили перемены к лучшему: деревья уже не пугали обреченностью, зелень поярче, чем в Джорджии, дорога более ухоженная. Южную Каролину, однако, мы проехали “на ура”, остановившись только раз у придорожного магазинчика с публичным туалетом, а в Северной Каролине сделали привал на заправку и ланч в хорошем придорожном же ресторане. Оказалось и теплее, чем в Джорджии, даже жарковато, так что мы окончательно воспряли духом, а подъехав к Ралли, попали в траффик. Аннушка траффику обрадовалась: – Всё. Цивилизация.

А я вспомнила известную песню Игоря Рабина “Прощание с Ралли”. Ну что, и великий Блок склонял в стихах доху с приложением местоимения “я”. Могла бы и я поупражняться, да прибавить нечего.

Вскоре следом за Ралли показался и Дорм, где нас ждала заказанная Анной гостиница.

Первое впечатление от номера: вот теперь я чувствую себя, как белый человек.

Сама комната по размерам оказалась чуть ли не втрое больше тех, где мы жили до и после, да и комфортнее несравненно. Кроме стандартного набора (две кровати, прикроватные тумбочки, столик и на комоде телевизор) в дополнительном пространстве стоял ещё обеденный стол, за ним два дивана (длинный, а сбоку покороче, так называемый, лав сит) и удобное кресло. У другой стены примостилась ниша со встроенной стенкой небольшой кухни. Там разместилась кофеварка, под ней приткнулся пакетик с кофе, пластиковой ложечкой, сахаром, фруктовым заменителем сахара и сухим молоком. Тут же микроволновка, холодильничек, даже кухонная раковина с горячей и холодной водой.

Мы немедленно начали бегать из угла в угол, восхищаться, прыгать на диванах, короче, отдыхали, как маленькие дети, и радовались каждому новому открытию. Например, плюхнулась в кресло, а из него выдвинулась подставка для ног, не только приятная, но и очень удобная мелочь.

Куда бы мы ни приезжали, Анна тут же открывала компьютер, подключила его и здесь, чтобы познакомиться с территорией прежде всего по интернету. На картах нашелся жизненно необходимый магазин Whole foods, первый и, как потом выяснилось, последний за наше путешествие.

Отдохнув, мы спустились на парковку, оседлали нашу Сонату и мгновенно заблудились. Я в таких случаях привыкла доверять инстинктам: мои каким-то непостижимым образом унюхивают правильный путь. Вот и на этот раз дорога сама собой как-то вывезла на площадь, где красовались знакомые вывески.

В Сакраменто я вывожу маму в этот магазин, как на гулянье. Мы любим бродить сначала в овощной и фруктовой лавке, где всё дорого, зато отборные овощи и фрукты блистают свежестью, чистотой и ароматами. Потом переходим в супно-салатную секцию, где щедро угощаемся от супов и салатов, там всегда есть одноразовые крохотные пластиковые стаканчики и ложечки для пробы. Молочный отдел поражает воображение разнообразием, цены более или менее доступные. На отделы сыров и оливков надо потратить жизнь, чтобы всё перепробовать. И так далее, и так далее. Один из знакомых эмигрантов, приехав сюда впервые, задался целью перепробовать сыры. Через год отчаялся и бросил затею.

Помню историю с конфетами ММ. 80-й год, мы недавно эмигрировали. Родители уже переехали во Фриско, а я оставалась на год в Нью-Йорке. Через полгода прилетел мамин брат Юзеф с женой Зоей. Я поехала в аэропорт встретиться с ними на время ожидания самолёта в Сан-Франциско. А за несколько дней до того подружка угостила меня упаковкой конфет ММ. Я и купила несколько упаковок, дабы не тратиться на коробки, но и не встречать с пустыми руками. Зоя в самолёте приболела и мы с Юзом пошли купить ей горячего чаю. У стойки дядя вдруг шепчет мне на ухо: – Если бы ТАМ был один такой буфет для всех, они бы уже объявили коммунизм.

Я прошептала в унисон: – И говорить громко можешь тоже.

Через несколько месяцев собираюсь к маме, спрашиваю, что привезти. Отвечает: – Те конфеты, которые ты вынесла Юзику в аэропорт.

Я, конечно, повезла, но на второй день обнаружила, что весь город этими конфетами буквально завален. Да так везде: всё в огромных количествах. Но приятно, чёрт возьми. Впрочем, нашего любимого магазина Трэйдер Джо, где продаются импортные продукты, мы на Востоке не нашли. Не добрался пока туда. Анна рассказала, что Трэйдер Джо только что обосновался в Минеаполисе, и вот там-то, впервые в Америке, в супермаркете появились внушительные очереди.

А пока мы с дочкой буквально ловили кайф, набирая в коляску фрукты, ржаной хлеб, салаты, чистый йогурт и прочие атрибуты американской здоровой жизни. Мы потом ещё прокатились по торговой улочке, освещённой неоновыми огнями лавочек, кофеен и ресторанов. Войдя в холл гостиницы, я спросила портье, где можно вымыть машину. Та всплеснула руками: – Что вы, что вы, здесь машину мыть никак нельзя! Дождей давно не было: нужно экономить воду.

Я обвела холл глазами: комнатные растения, стойка с чаем и кофе в любое время, в холодильнике бутылочная вода, не говоря уже об автоматах с колой на каждом этаже. А дождя давно не было, “нужно экономить воду”.

Утром дочь уехала встретиться с институтской подружкой, а я поболталась по вчерашней торговой улочке. Потом мы с Аней объездили Дорм, известный университет Дюк, съездили в институтский городок рядом, поколесили по городу. Оказывается, в Дорме находится ещё знаменитый научный центр Треугольник Исследований, мы видели его здания из машины.

Было тепло, а вот дождь так и не пошел.

На следующий день Аня ушла на интервью, я долго бродила там, куда могла дойти пешком. Набрела на жилой комплекс с собственной рощицей, где гуляла больше часа. Везде леса, везде порядок и изобилие, приветливый народ.

В Северной Каролине нам очень понравилось, даже уезжать не хотелось. Не хотелось уезжать и повидавшему всю Европу с Израилем старенькому маминому чемодану, искорёженный замок его упирался, не желал то открыться, то закрыться. С того момента, как мы сдали в аэропорту машину, злосчастный сундук отказался ещё и катиться, пришлось тащить его волоком.

Сдав, наконец, багаж, уже стоя с ботинками в руках и подбирая мои прошедшие досмотр кульки, моя дочь вдруг спросила: – А почему у тебя в каждом кульке один единственный тюбик?

– Так ты же сказала, паковать индивидуально, – ответствовала я.

– Ну да, – отозвалась Аня. – Индивидуально, все тюбики с жидкостями в один кулёк.

Вот уж действительно богат и могуч русский язык, особенно в моём вольном переводе с дочкиного английского.

В самолёте меня мучили кошмарные видения лопнувшего против швов распотрошенного чемодана и вываленного на всеобщее обозрение нижнего белья.

Слава Богу, обошлось без таких эксцессов, но проблемы не исчерпались. Когда мы отобрали багаж в аэропорту в Филадельфии, плюс ко всему застопорилась ручка. Зловредный сундук дышал на ладан и отказывался повиноваться. Спотыкаясь, мы по очереди пинали эту безмолвную жертву международного терроризма, подстёгивая чемодан матом (очень помогло!) и высекая искры из карпета. В такси по дороге в очередной мотель, мы с Аннушкой вместо того, чтобы с интересом смотреть в окна, подавленно строили планы относительно дальнейшей судьбы моих вещей.

С таксистом я заговорила по-русскии и очень удивилась тому, что он, вылитый на вид соотечественник, знает только четыре русских слова: “Вы русские? Я серб.” Выдавая нам багаж, парень нервно огляделся, сказал по-английски: “Здесь очень плохой район. Будьте осторожны”, – и укатил. А мы остались, успев углядеть через дорогу небольшой торговый центр с магазином Росс. Так решилась судьба чемодана. У Росса мы позже купили по дешевке новый, а старый отдали портье на выброс. Жертвой пал забытый мной внутри детектив Марининой.

Как-то, когда Аннушке было лет восемь, она облилась супом лицо в японском ресторане во Фриско. После обеда мы собирались к знакомым, недавно обосновавшимся в Сан-Франциско эмигрантам. По дороге заехали в детскую лавку на соседней улице, купили для моего ребёнка новую одежду и там же переоделись. Когда мы рассказали знакомым, из-за чего задержались, те долго не могли успокоиться: “Это ж надо. Облились супом и, недолго погоревав, купили всё новое”.

Филадельфия сначала показалась нам самой неприглядной.

Мотель ремонтировался. Везде валялись то куски карпета, то штукатурка, то обкуренные марихуаной рабочие, а дверь открывалась чуть ли не в унитаз. Вроде и обычный гостиничный номер, но в каждой мелочи просматривались теснота и убожество, например, отопление слишком шумело и нагревало то чересчур, то недостаточно. Тем не менее, здесь нашелся полный набор всего, что путник получает в каждом, даже самом задрипанном номере: холодная и горячая вода, крепкий душ, до хруста чистые вафельные полотенца, утюг и гладильную доску, пакетики с шампунем для волос и кремом для рук, фен для сушки волос, кофеварка, а рядом обязательный пакетик кофе, сахара, спленды, пластиковые ложечки, пластиковые стаканы для кофе и другие для воды, тонюсенькие одноразовые носовые платки, наконец, обязательный судок для льда. Ну и, конечно, кофе в холле.

К хорошему однако привыкаешь быстро, но плохое бросается в глаза гораздо быстрее. Мы пожалели о Каролине, а Анна стала чуть ли не заламывать руки и сетовать на свои “великие” ошибки (как могла я снять такую гостиницу), будто заранее из Калифорнии можно было предвидеть, что район окажется плохим. Как я ни пыталась, не могла успокоить бедную девочку.

Выходить было страшно, но всё-таки пришлось: голод начал показывать свою подлую рожу, да и Росс манил чемоданом. Огляделись, тут моей дочери совсем худо стало. Я-то уже видела в Бруклине такие прилипшие друг к другу домишки. По-сравнению с подобными архитектурными изысками и Августа покажется Версалем. Слышала я, что мусор в Нью-Йорке над головой больше не летает. Видать, за те почти тридцать лет, что я прожила в Калифорнии, он как раз добрался сюда из Кони Айленда.

Опасаясь и людей, и автомобилей, мы со всей прыти дёрнули через дорогу в торговый центр. На площади обнаружился буфет из цикла “лопай, сколько влезет”. В Сакраменто полно таких: платишь за вход и – ешь, пей, не хочу. Мы любим их, потому что всегда можно подобрать себе что и сколько хочется, не зацикливаясь на хлебах и макаронах с картошками. Вошли и обнаружили знакомое блюдо с салатом. Увы, там не нашлось ни одного свежего капустного листка. Эта миска с пожелтевшим “для бедных” салатом, да и остальная еда под стать запомнится мне надолго.

После буфета мы пошли в Росс и купили мне новый чемодан. Тащили его в гостиницу ещё с большей опаской: всё казалось, что вот-вот кто-то выдернет и отберёт. К счастью, обошлось, но Анна наотрез отказалась выходить из номера и всё переживала, как завтра добраться на интервью. Медицинский центр находился через бульвар, “как войдешь, так сразу наискосок”. Бульвар же казался широченным, движение на нём головокружительным, а переходивший дорогу здоровенный страшенного вида чёрный парень доверия тоже не внушал. Он брёл по диагонали, не обращая внимания на гудки и выставляемые из машин средние пальцы водителей. Этим жестом выражается сильное недовольство. Парень демонстративно мешал движению.

На интервью Аня вызвала такси, причём я поехала тоже, чтобы обратно пройтись пешком. Наличные деньги сунула в самый надёжный сейф – лифчик. Сумку через плечо с мелочью и документами продела под рукавом куртки и застегнула куртку на все возможные пуговицы. В таком виде и обошла весь район, никто на меня не посягнул. Портье в гостинице сказал потом, что мне очень повезло. Я даже заходила в какие-то лавки, но и лавки эти были подобраны декорацией района в лучшем виде. В одной, например, лежали в корзине на продажу ровно три яблока, и только одно из этих трех не дошло пока до стадии гниения.

После интервью я встретила дочку, она сетовала, что мама опекает, “как маленькую”, но радовалась, а идти обратно всё-таки боялась, даже вдвоём. Правда, ещё на пути к месту свидания грянул грозовой ливень, вот бы такой в Каролину. Народ разбежался, на улице остались только мы с Аней, так и шли, вымокнув, что называется, до нитки. Пока переодевались и обсыхали в комнате, ливень кончился.

Обедать мы, наученные вчерашним опытом, вышли в кафешку рядом, да и там меня попыталась обмануть официантка: сначала забыла подать салат, а потом и сдачу. Такого со мной в Америке не случалось ещё ни разу. Уж сдачу-то они, терпеливо ожидая чаевых, отдают до цента. Наутро мы по-быстрому съели “континентальный” завтрак и бросились в более дорогой и гораздо лучший отель в приличном районе на берегу реки рядом с историческим центром. Номер, как в Саванне, в такую рань готов не был, но наш багаж приняли в камеру хранения, развязав нам руки. Тут-то мы нагулялись вволю.

“У меня три желания в Филадельфии”, – сообщила Анна.

Я пообещала исполнить, не глядя.

“Посмотреть Колокол Свободы, зайти в Холл Независимости и съесть знаменитый Фили-сэндвич с тележки на улице”.

Мы посмотрели гораздо больше, обойдя не только исторический центр города, но и берег, где высадились на американскую землю не то первые пилигримы, не то какие-то герои, всё перепуталось в памяти и сплелось с Саванной. Помню чётко сквер и памятник на набережной, домик Бетти Росс, автора рисунка американского флага. А в туристический центр мы заходили раз пять со всех сторон, всякий раз удивляясь, что вроде бы здесь уже побывали.

День стоял великолепный, солнечный, но прохладный, наш последний день без снега на том побережье. Аннушка рассказывала мне начавшуюся именно здесь в Пенсильвании историю Соединенных Штатов Америки, демонстрируя детали на памятниках и зданиях, встречавшихся нам по пути, лучше профессионального экскурсовода. Я внимала, хорошо понимая, что очень быстро всё позабуду.

Мы побродили ещё по Нижнему Городу. Фриско мне нравится гораздо больше, хотя все Даунтауны похожи, как близнецы однояйцовые, со своими высотными зданиями, торговыми центрами и здоровенными нищими на расстоянии метр друг от друга.

Наконец, пришла пора исполнить и третье желание моей дочери: купить огромный фили-стейк-сандвич с тележки. Мы съели его напополам, горячим, с жару с пылу тут же на скамейке у входа в какой-то дорогущий отель под флагами разных государств.

Помню, целовалась однажды в молодости с неким Игорем в парке в центре Кишинева. На какую скамью мы ни садились, нас прогонял оттуда всё тот же молодой милиционер. На лбу его было написано, что вырастет большой сволочью, а глаз мы так и не увидели. Не помню, что у потомков Феликса Эдмундовича там горячее, что холодное, но взгляд гада-мента был сконцентрирован на моих ногах, время от времени приподнимаясь не выше уровня груди. В конце концов, совершенно озверевший Игорь обреченно, но очень решительно взял меня за руку и повёл на скамейку перед домом правительства. Оттуда нас вымели через три секунды с начала первой попытки сближения губ, но хоть уже не милиция, а трое без лиц в штатском. Дочери я этого не рассказывала. Мы просто наслаждались вкусом горячей сырно-мясной запеканки в мягкой булке, успокаивая себя тем, что всё-таки шагаем целый день.

Наутро исполнялась мечта всей моей жизни в Америке: поезд из Филадельфии в Вермонт. Я очень любила ездить поездом там, а здесь это дорого и непрактично, и я основательно соскучилась по смоляному запаху железной дороги, размеренному шагу столбов, плацкартным вагонам, где случайные попутчики за пять минут становятся близкими друзьями... Здесь всё оказалось не так.

Такси довезло нас до вокзала в Филадельфии. Откуда-то долетал слабый запах смолы, его забивали зов флюидов Макдональда, ароматы кофе и выхлопные газы машин, подвозивших пассажиров. На станцию мы приехали задолго до отправления: дочка боялась прозевать старт в процессе борьбы за билеты, заказанные по интернету. Ни фига. Билеты Анна получила за пять минут, ещё минут двадцать ушло на пробежку по вокзалу с заходом в туалет и покупкой кофе. Меня не мучает вокзальное сидение, наоборот, когда-то посещение вокзала служило для меня развлечением, как в рассказе Чехова. Но здесь ожидание не было праздным, ведь для нас всё было внове. Например, казалось неразрешимым то, как мы с тремя чемоданами спустимся в очереди по эскалатору. Наши чемоданы забрал на каталку служивый с обещанием, что к приходу поезда спустит нас вместе с багажом на платформу лифтом. Занял этот процесс не более трёх минут.

Проблема всё-таки возникла, уже в поезде. Третий класс, по два сиденья у каждой стенки, всё забито, чемоданы надо было оставить впереди, а посадили нас в самом конце вагона. Когда поезд дёрнулся, началась пытка похлеще, чем в кукурузнике из Сорок в Кишинев.

Мы долго не могли взять в толк, почему в середине января путешествует столько людей. Оказалось, нам повезло попасть в день, когда студенты возвращались на учёбу после рождественских каникул.

Я всё порывалась пойти посмотреть, как там наш багаж. Впереди сидел еврей в ермолке, я чуть присоседилась, так что эту часть путешествия в поезде выполнила: за пять минут этот человек выложил мне всю свою подноготную, сообщил, что едет до Нью-Йорка и пообещал присмотреть за чемоданами. Я вернулась к дочери.

К Нью-Йорку подъезжали через час. На мосту через Гудзон я обратила внимание на то, что здесь интересно соблюдалась теория относительности: мы не могли видеть течения. Где-то внизу наперерез нашему движению шла баржа, казавшаяся замершей, как бы вмёрзшей в реку. Я пригляделась, льда не было. Навстречу тоже как будто стоял на одном месте катер, присмотревшись, а заметила лопасти, выбрасывавшие водную пену. С берега на нас надвигались Нью-Йоркские небоскрёбы, но тут мы нырнули под вокзал и стало неинтересно. Здесь вышло большинство пассажиров, мы вздохнули с облегчением и пересели вперёд, поближе к злосчастным чемоданам. И сделали ошибку, потому что через какое-то время выяснилось, что места впереди отпущены для инвалидов, так что нам снова пришлось ретироваться, но сзади освободились места для багажа, так что мы перетащили его ближе к себе и успокоились.

А за окном плыла пока ещё свободная от снега земля, леса, какие-то реки. Вагон наново заполнился студентами. На одной из станций я наладилась было выйти подышать воздухом, но тут же испугалась, что Аню увезут без меня: советская беспокойная ментальность всё-таки даёт о себе знать даже через тридцать лет здесь. Больше я не пыталась высунуть нос и полностью покорилась болтанию своего кресла.

Наконец, доползли до Йейля, где вышло большинство студентов и опять стало свободнее. Но прекрасные башни со шпилями остались за бортом, пошли заснеженные леса Коннектикута и маленькие станции. Я себе тут же на минуточку ещё представила, что вдруг придётся на ходу выпрыгивать на маленьком полустанке за выброшенными чемоданами. За окном темнело, холодало, на горло наступала депрессия.

– Мама, ты заметила, что проводник теперь открывает на выход только переднюю дверь? – вдруг сказала Аня. – Что же нам, придётся бежать теперь туда с чемоданами?

Хоть бы не прыгать, – тоскливо думала я.

– Зачем мы их сюда тащили? – не унималась дочь. – Ты что, думаешь, их могли украсть, если бы они оставались впереди?

Я стала рассказывать, как на нелёгком эмиграционном пути нас первым долгом обокрали, не дав даже успеть выехать из Кишинёва: увели баул, в котором было заготовлено всё для Вены.

– А почему вы вообще не летели, а ехали поездом? – полюбопытствовала Аня.

Как будто, нас кто-то спрашивал, как мы хотим выбираться. Всё было тогда предписано, спасибо, что выпустили, а не развернули в обратную сторону.

– А что было в обратную сторону?

Сибирь была в обратную сторону. Удобства холодных запущенных дворов. Вечный страх, бесконечные жертвы пешками ради хрен знает чего. Постоянная ложь и преклонение перед ничтожествами. Полная зависимость от тех, кто глупее, уродливее, вонючее, мерзче, ниже. Петля, насмерть схватившая горло Марины Цветаевой. Взрезанные вены Есенина. Пуля, проскочившая навылет от Пушкина до Маяковского, она всё ещё в пути. Лагерный карцер, в котором предстояло загибаться от побоев, холода, голода и унижений поэтессе Ирине Ратушинской. Моя, с детства пришибленная юность, да и вся, по сей день перекошенная жизнь. Умершие в своей постели писатели и поэты, на самом деле убитые тупой кровожадной властью. Запоротое крестьянство. Проведённые сквозь строй (или позже дедовщину) солдаты. Забитые рабочие. Изведённая интеллигенция. Наконец, выведенная бездушной системой обезличенная шестёрка, названная новым человеком. А всё вместе – это ведь и называется рабством, беспросветным и диким. Вот что оставалось в обратную сторону.

Много раз, иногда даже от интеллигентных вроде людей, я слышала глубокий многозначительный вздох: “Эх, загубили Россию!”

Кто загубил??? Может быть, татаро-монгольское иго? Или крепостное право? Или карлики вожди с садистическими наклонностями, закономерно избиравшие в жертву собственных поданных? Бесконечные войны с соседями, а пуще всего, со своим же народом? Водка? Лень? Разврат? Ну что вы! Оказывается, во всём обвиняются американцы, которые ни сном ни духом с открытыми ртами восторгаются извечной “русской загадкой”. И, конечно, те, кто богаче. Теперь ещё новые виновники, азиаты. Ну и, естественно, еврейский заговор, как же без этого…

Часто слышу о переменах, а в качестве доказательств приводится то самое, за что беспрестанно облаивают Америку: рестораны, магазины, продукты, богатство, шмотки. Мой первый вопрос в таких случаях: а лагеря разрушили? В ответ обычно недоумённое молчание.

Папа Римский принёс извинения евреям. Не то, чтоб у меня были какие-то основания особо доверять Папе Римскому и католичеству вообще, да и не перепишет один этот жест кровавой истории, но хоть что-то! Сколько мне известно, поэтам никаких извинений никто не приносил, что тот клок шерсти с паршивой овцы! Лично я поверю в перемены только тогда, когда русская литература перестанет благородно кичиться своим шовинизмом, а политики, писатели и экономисты начнут искать не виноватых, которых надо наказывать, а конкретное то, что можно исправить: источник бед.

Помню, когда я опубликовала своё стихотворение Ностальгия, посвященное памяти Марины Цветаевой, тут же получила отзыв: “Вот такие интеллигентишки продали родину”.

Было бы смешно, если бы не было так горько.

По мере написания я посылаю эти заметки для первого прочтения своей старинной школьной приятельнице Антонине Четвериковой, интеллекту, вкусу и такту которой чрезвычайно доверяю. Предыдущий кусок я выслала ей с оговоркой, что ни в коем случае не хочу задеть чужие патриотические чувства. Привожу ответ моей подруги: “Каждый имеет право на собственное мнение. Счастье, что ты имеешь возможность его выразить без страха за свою жизнь, а я имею возможность читать без страха за свою. Это уже неплохо”. Исчерпывающе. Прибавить нечего.

Но я спросила проводника, что делать. Тот с трудом сообразил, о чём речь: – Зачем куда-то переходить? Я отопру вам заднюю дверь.

Я стала рассказывать дочери о поезде, последнем в той жизни, из Чопа в Чехословакию.

Мы попали в Чоп шестого июня 1979 года. На таможенный досмотр нас вызвали за полчаса до полуночи. Мне ли после того жаловаться на унижение в американском аэропорту! Мы ведь богатыми не были, таможенники, распотрошившие наши вещи, быстро это поняли. И отобрали у меня единственные ценности: портативную пишущую машинку и две пачки писчей бумаги. Хотела бы я знать, кому из них моя машинка с бумагой принесла пользу. Был меховой воротничок, но такой крошечный и изношенный, что даже таможенники на него не позарились. Точно во время этого издевательства (да что я, разве это издевательство? Людей догола раздевали!) наступила полночь. Седьмое июня. Мне исполнилось двадцать семь лет. Вдруг по странной случайности открылась дверь в зал ожидания, где томился провожавший нас мамин брат Юзеф. Он заглянул в этот неожиданный прорыв и стал кричать: “Лилечка! Поздравляю тебя с днём рожденья!”. К счастью, это дерзкое выступление как-то пропустилось, Юза не замели.

Нам оставалось не больше десяти минут, чтобы добежать до поезда, закинуть свои вещи, помочь закинуть вещи семье из трёх поколений женщин с четвёртым на руках. Этого маленького ребенка таможенник не больше, не меньше, УРОНИЛ, сличая крошечную девочку с фотографией на документах.

А наша семья, посильнее, состояла из меня, моей мамы, её мамы и моего отца после инфаркта. Успели.

И вот сидим, потные, встрепанные, пытаемся отдышаться. А на нас удивлённо смотрят немцы. Едут с комфортом, спокойные, степенные. Это у них на рейхстаге расписался мой дядя Давид. Прилетев потом к нам в гости в Сан-Франциско, он в качестве приветствия выругался матом. Оказывается, остановка была в Мюнхене, победитель увидел, как живут поверженные.

Через какое-то время к нам подошла пьяненькая проводница и заговорщицким тоном поведала, что минут через десять нам выходить в Чехословакии. Мы стали таскать вещи в тамбур. Простояли там всей семьёй на ногах сорок минут, сдерживая чемоданы, наконец, папа выматерился в сторону, обратную ходу поезда, повернулся ко мне и сказал: – Вот он, последний привет родины.

Здесь же мне всё казалось, что не успеем вытащить вещи, не сможем выйти, вдруг не откроет нашу дверь, вдруг надо бежать вперёд. Я металась сидя на месте. На предпоследней остановке выглянула в окно. Снег, темень, пустой перрон, редкие фигурки доехавших пассажиров. Прибавились новые мучения: куда мы едем, как доберемся до гостиницы, где там, на пустых станциях найдём такси.

За пять минут до нашего выхода проводник подошел к нам предупредить, чтоб не вставали до полной остановки поезда. Куда там! Мы тут же покатили чемоданы в тамбур. Наконец, стоп. Проводник отпер дверь, вышел, вынес наши чемоданы, подал руку полуживой мне, потом помог Аннушке спуститься. Мы и ахнуть не успели, как поезд укатил дальше, а мы остались с вещами на пустой станции “Соединение белых рек” в Вермонте. Ни одного шага не сделали, а к нам уже подошел начальник вокзала и спросил, нужно ли вызвать такси. Сам и вызвал, и помог дотащиться до машины. Все наши треволнения оказались напрасными, проблемы решились быстро и легко. Вот это и есть Америка!

Ещё из поезда я звонила своему другу, бывшему однокласснику, Саше Лейдершнайдеру, потом другу моего покойного отца Михаилу Хазину, спрашивала, есть ли снег. “Пока нет, но обещают сегодня ночью”, – сказали оба. Саша добавил: – А тебе нужен снег?

Нет, чего не надо, того не надо.

Саша пошутил: – А что? Вермонт – это тоже Америка?

Вечерами читали русскую фантастику. Аня взяла с собой две книги и выделила одну потолще мне. У самой для чтения остался роман о ведьмах. В современной русской прозе, мы любим детективы и фантастику, одинаково поражает фантазия авторов вкупе с недостатками: штампы, убожество русского языка, порой даже безграмотность, и неприязнь к Америке и американцам. Во что превращается “великий могучий”, больно читать, но мы обе любим хорошие сюжеты, потому стараемся не вникать в остальное.

Анна подаёт голос: – Мам, вот ты увлекаешься всякой чертовщиной. Из этой книги получается, что ведьмы пускали ветры. Что за ветры пускают ведьмы?

Я начинаю хихикать: – Для того, чтобы пускать ветры, не обязательно быть ведьмой.

Дочь чувствует подвох: – А что это такое – пускать ветры – что-то смешное?

Я объясняю, мы хохочем в голос. Есть такая замечательная привычка у Ани: кто бы рядом не смеялся, она тут же подхватывает по нарастающей. Помню поговорку: “Смех без причины – признак дурачины”, способную испортить любое хорошее настроение. Здесь и теперь мы понимаем по-другому: смех лечит и помогает жить, поэтому смеяться не только позволительно, когда весело, но необходимо, когда мучает хандра. Честное слово, такой подход нам обеим нравится гораздо больше депрессивных пословиц.

Ночью пошел снег. Мы увидели его уже утром, Аннушка с восторгом, я – с ужасом. Снега этого я опасалась загодя и подготовилась, как могла: купила резиновые шипы на обувь. Один из них тут же порвался, за что и был выброшен. С этого утра я ходила, как высокий блондин: в разных ботинках.

Сразу после завтрака, ну как же, конечно, континентального, Аня оделась и вышла на снег. Прыгнула в одну сторону, в другую, я её сфотографировала,- стало холодно. Снег валил тяжелыми хлопьями, не прекращаясь. Вокруг никакого движения.

– Есть здесь вообще хоть что-нибудь?

Анна ответила, что должно быть, но все гостиницы вот тут, на этом пятачке, вокруг медицинского центра. В холле гостиницы добыли карту, в которой не поняли даже, с какой стороны какая заправка. Я стала допрашивать портье, как куда добираться. – На такси, – последовал лаконичный ответ.

Куда деваться бедному еврею в снегопад?

– А общественный транспорт ходит? – допытывалась я, уже не питая надежд.

– Автобусы, – порадовала меня немногословная женщина за конторкой.

– Сколько же берут за проезд?

– Нисколько, – ответила собеседница и заметно обиделась, но показала рукой в сторону остановки.

Мы вышли и через два шага заблудились в сугробах между двумя заправками. Служители каждой на вопрос “где остановка автобуса” тыкали рукой в сторону противоположной. Аннушка скисла, продрогнув. Поняла, почему снег не вызывает у меня восторга. Наконец, совершенно случайно, дочь заметила воткнутую на пустом месте в землю палку с надписью “автобусная остановка”. И ни души. Через несколько минут, сообразив, что этак замёрзнем вроде ямщика из песни, мы вернулись в номер. Через интернет дочь нашла расписание автобуса: раз в час. Мы вышли позже, ближе к назначенному времени и, наконец, вошли в бесплатный автобус.

По интернету же Анна определила, что на этом клочке земли соединяются несколько городков штатов Вермонта и Нью-Хемпшира: какой-то вдруг Лебанон (Ливан), ещё один Западный Лебанон, наш Стык Белых Рек и Ганновер со знаменитым университетом Дартмут в центре. По-моему, я ещё одно название позабыла, но уж чем богаты.

На первый раз мы решили навестить торговый центр. По объяснениям водителя выходила ещё пересадка на какой-то площади. Название мы, конечно, тут же прошляпили, но водитель обещал показать.

А в автобус входили всё новые пассажиры. Отряхивались от снега, здоровались с водителем и друг другом по имени. Тот отвечал, называя имя каждого вошедшего. Люди рассматривали нас с Анной, явных чужаков. Я рассматривала местных жителей. Больше всего меня удивляли улыбки. Я ведь привыкла к голливудским зубам в этой стране, а тут впервые увидела чуть ли не советские. Значит, страховки у этих людей нет, к дантистам ходят не на лечение или регулярную чистку, а только когда надо выдирать. Вспомнились отечественные зубоврачебные кабинеты, где обезболивающие полагались только на удаление зубов, поэтому мы с мамой боялись ходить к дантистам до самого решительного момента. Неудивительно, что недавние эмигранты узнавали друг друга ещё и по зубам. И вот американцы. Бедные, занесенные снегом (и ветром хорошо уносит тоже), гордятся гостеприимством бесплатных автобусов. Когда вошел молодой парень, на промокших носках которого красовались открытые сандалии, я не выдержала и отвернулась. В окне показалась одна белая холодная река, мы проехали мост и следом увидели вторую. Стыка из автобуса видно не было, но, похоже, где-то реки эти сходятся, раз так называется город.

У нас в Сакраменто есть парк, в котором тоже сходятся две реки.

– Здесь летом, наверно, так красиво, – восхитилась Аня. – Мама, ты заметила, какие люди приветливые, несмотря на холод? И все между собой знакомы.

Да, я, конечно, заметила. Мне так стыдно было перед ними, что я, эмигрантка, живу в прекрасной Калифорнии, которую, как рассказывает моя мама, когда в ней просыпается экскурсовод, индейцы называли “страной улыбок Бога”.

Должна признаться, что первыми и главными цензорами каждой моей строчки всегда были мои родители. Осталась мама, которая помогает мне в процессе шлифовки. Если её глаз или слух замечает неточности, длинноты или корявости, я беспрекословно меняю слово или всё предложение. Мама сначала преподавала русский язык и литературу, потом проводила экскурсии, потом корректировала русскую газету в Сан-Франциско, преподавала русский язык американцам в Сан-Матео, проводила экскурсии по Калифорнии. Мне кажется уместным привести здесь выдержку из письма разыскавшего меня по интернету бывшего маминого ученика, сорочанина, а теперь москвича Виктора Чупрова: “Я учился у Раисы Григорьевны Хайлис. Благодаря ей русский и литература стали моими любимыми предметами, благодаря ей я приучился к чтению. Я и сейчас люблю почитать в свободную минуту, за что вашей маме низкий поклон и здоровья. Я любил ее и после вашего отъезда в Кишинев долго не мог привыкнуть к другой учительнице. Все мое мировозрение, отношение к жизни, любовь и уважение к людям я почерпнул, в основном, из книг. Улица учила другому, а любовь к книгам мне привила именно Раиса Григорьевна.” Ну как подобным отзывом не гордиться!

После сего маленького отступления легче писать о том, как неловко казалось ехать бесплатно и хотелось хоть что-то кому-то заплатить (от щедрот собственной бедности), но здесь это не принято, и я каталась по Вермонту с виноватой улыбкой.

Вот и заснеженная площадь, где нам предстояла пересадка на автобус, который уже ждал. Линии этих нескольких городков различаются по цветам: от нашей гостиницы сюда и дальше в Ганновер – ветка оранжевая, отсюда в оба Ливана – голубая. Следом за нами вышел из автобуса и ливанец, который с типичным еврейским акцентом стал расспрашивать нас, откуда мы взялись. И вот интересно: дома я обычно не терплю этого вопроса, здесь же с гордостью отвечала: Сакраменто, Калифорния.

– За каким же… (в моём вольном переводе) Вас сюда принесло? – интересовался ливанец.

Мы стесненно отвечали, что на интервью по поводу стажировки.

Тот хмыкнул, дескать, вот две дуры, а потом показал рукой куда-то через площадь: – А я здесь живу. Вон мой дом.

– Найс, – ляпнула я первое, что пришло в голову.

– Это найс? – саркастически улыбнувшись, переспросил новый знакомец. – Калифорния из найс!

На том мы раскланялись и сменили цвет с оранжевого на голубой. Новый водитель оказался разговорчивым и подробно объяснил, куда повезет и где выходить. После долгого мотания по улицам Ливанов, обнаружились магазины, рестораны, снова магазины. Автобус подъехал к супермаркету на площади, где высадил нас, пообещав ровно через час вернуться. Здесь почему-то снег не шел, хоть мы кламцали зубами от холода. Но приятно было выйти на чистый надёжный асфальт.

Войти в относительную теплоту супермаркета было ещё приятнее.

Позже оказалось, что такого сыра и мяса, какие продавались там, мы прежде не пробовали нигде и никогда. Даже грецкие орехи, судя по этикетке выращенные в Калифорнии, показались нам по-особому вкусными и качественными. А откусив от яблока, мы обе от восторга одновременно закатили глаза.

– Может, это от снега?

– А калифорнийские орехи?

Так и не знаем, в чём дело.

Позже, уже из дома, разговорились по телефону с супругой Михаила Хазина, писательницей и журналисткой Людмилой Кантор. Она считает, что мы ещё недостаточно знаем Америку и американцев, поэтому представления о снегах и несчастьях у нас стереотипные. Людмила играючи утёрла мои слёзы по поводу снежных бед Вермонта, а заодно, и нос, рассказами о людях, которые любят и снег, и Вермонт, счастливы там, едут туда перезимовать, довольны тамошней жизнью и ни на какую Калифорнийскую не обменяют. Всё субъективно. Она рассказала, что как-то зимой во время прогулки встретила человека в шортах и вьетнамках на босу ногу, не удержалась и спросила: “Вам не холодно?” “Отнюдь, даже наоборот. Я из Канады”, – ответил прохожий. “Вся земля разная”, – прибавила Людмила: “Каждый человек любит то, к чему привык”.

Вернувшись в гостиницу, мы ещё узрели горячий крытый бассейн. Я чуть не заплакала, пожалев, что не взяла с собой купальника. Ну кто бы мог подумать, что такой чистый тёплый бассейн найдётся вдруг здесь.

– А ведь сверху ещё вся Канада, – вдруг сказала Аня. – Представляешь, как там холодно?

Да уж. Помню, в такой же холод, если не хуже, меня зачем-то понесло на электричке из Кишинева в Одессу, где первым долгом от мороза не то полопались обогревательные трубы, не то сломалось некое огэвэ, ответственное опять же за отопление. Никакая Канада не испугает после одной той ночи в Одессе.

Прогуливаясь вокруг бассейна, я обратила внимание на окна, единственные замерзшие стёкла на обозримом расстоянии вокруг. Даже на автобусных, я потом специально смотрела везде, куда дотягивался взгляд, не обнаруживалось ни единого узора на стекле. Разгадка позже, уже у родственников в Албани, проявилась частично. Муж моей двоюродной сестры Марианы Миша мастеровой. Он перестроил их дом, двор и дом, в котором Мариана с Мишей начали бизнес. Под последний, как рассказывали потом ребята, было куплено огромное здание без единой перегородки. Миша своими руками и с помощью младшего сына Дэвида полностью оборудовал сарай и парковку к нему. Буквально из ничего возникла прекрасная физио-терапевтическая лечебница, где обретают потерянное здоровье люди, уставшие от неприятностей традиционной медицины. Миша объяснил, что стёкла покрываются специальным составом. Почему не окна бассейна, я даже догадок не строю, принимаю как факт.

На следующее утро все дороги были расчищены от снега, он остался сугробами у тротуаров, но ходить уже было можно, не опасаясь за целостность своих костей.

За завтраком оказалось, что нашего полку прибыло: появилась ещё одна женская пара мамы с дочкой, правда, девочка явно моложе моей, скорее всего, тинэйджер. Мы с Аннушкой обрадовались и уже собрались было подсесть познакомиться, но отступили, увидев динамику их отношений. Мама с дочкой, связанные, что называется, одной пуповиной, сидели за маленьким круглым столиком, отгородившиеся друг от друга, каждая своей газетой. Чувствовалось, что для них такой бессловесный завтрак – обычное дело.

Мы не стали подсаживаться. Для нас с Аннушкой самое лучшее время дня – это утренний кофе и вечернее чаепитие. Мы всегда стараемся растянуть каждое совместное мероприятие насколько возможно, потому что это время наших планов, бесед, общения, которое необходимо каждому человеку. До сих пор мы с жалостью вспоминаем этих двух женщин, не сумевших сделать наслаждение материнско-дочерней близостью, дружбой и любовью максимальным. А родителей, совсем бросивших своих детей, тоже можно только пожалеть: ведь эти люди никогда не узнают звука первых шагов своего ребёнка, не увидят его первой улыбки, не вдохнут родного запаха. Сами себя лишили самого главного ради сиюминутного удобства или пустых удовольствий. Выросшая без отца Анна вряд ли способна жалеть людей, бросивших на произвол судьбы своих детей. Тут вздохнула: – Всё-таки мама с ней.

Улыбнувшись, дочь добавила: – Всё-таки, эта девочка взяла свою маму с собой в поездку, как я тебя. Ты много знаешь молодых девочек, которые хотят не вырваться от родителей на свободу, а попутешествовать с мамами?

Мне отчаянно повезло. Один-единственный раз в жизни повезло выиграть на самую крупную для человека ставку.

В этот день мы поехали смотреть Ганновер. Водитель автобуса поздоровался с нами, как со старыми знакомыми, мы ответили тем же. Снова проехали обе, одну за другой, белые реки, леса, кусочек одного из Лебанонов, после остановки на той же площади, что и вчера, двинулись дальше, через лес, освещённый во всём своём белом величии пусть холодным, но ослепительным январским солнцем. Перед нами открывались великолепные девственные поляны, вековые деревья, подёрнутые морозом водоёмы. Мы сидели с раскрытыми ртами, толкая одна другую при виде новых пейзажей, от которых, тут уж попрошу прощения за штампы, действительно невозможно было отвести глаза.

Наконец, въехали в Ганновер: добротные красивые дома, выстроенные среди леса, холодный чистый воздух, в нём звенела почти весенняя капель. Покружив по жилым улочкам, мы скоро выехали на главную: магазины, рестораны, библиотека, кофейня. Наконец, вышли на конечной остановке в центре Ганновера. Автобус отъехал и через площадь вдруг открылась главная башня Дартмута с характерным шпилем. Мы одновременно взвыли от восторга. Вокруг суетились студенты, преподаватели. Городок оказался людным и явно приветливым. Мы проболтались там чуть ли не весь день, в первую очередь посетив, конечно, кофейню.

Сосчитать многочисленные сорта кофе возможности не представлялось: их было несколько не десятков даже, а сотен. Одна из стен с пола до потолка была застроена полками. На них рядами, как в библиотеке книги, разместилось множество стеклянных банок. Наклеенный на каждую ярлык обозначал вид кофе. Я даже растерялась от такого выбора и с трудом решила, что заказать.

Утром Аннушка отбыла на интервью снова на такси, потому что пешком было слишком скользко, морозно и неудобно, даже недалеко, чуть ли не через дорогу. Я по проторенной дорожке вернулась в понравившийся Ганновер. Автобус, видимо, заполнился на предыдущей остановке. Женщина, сидевшая на переднем сиденье одна, потеснилась и кивком пригасила меня сесть рядом. На обратном пути она вошла на несколько остановок позже меня и приветливо поздоровалась, как будто мы дружили с детства.

Сейчас я думаю, как бесцеремонно мы врываемся иногда в чужую жизнь, а она идёт своим ходом, по своему расписанию. Время постепенно размывает в памяти черты случайно встреченных людей, но в душе всё равно остаётся общее чувство теплоты.

Анна пришла с интервью с лёгкой улыбкой и сказала, что вот здесь ей очень понравилось, несмотря на снег. Мы собирались из Филадельфии заехать сначала в Монреаль, но испугавшись заносов, не стали рисковать, явились прямо сюда и так правильно сделали. А в Монреаль ещё попадём когда-нибудь летом.

Вечером снова паковались, собирались в дорогу, на этот раз не поездом, а автобусом через Бостон в город Августа штата Мэйн.

Жаль было покидать гостеприимный городок, но пришлось сесть в такси, доехать до автобусной станции и двигаться дальше.

Таксист, подъехавший за нами, долго не выходил из машины. Мы стояли с чемоданами в ожидании помощи. Через несколько минут я обошла машину со стороны водителя, думая объяснить ему, что нам трудно уложить три чемодана в багажник. В этот момент левая дверь открылась. Немолодой, худо одетый мужчина с видимым трудом выставил на свет божий одну ногу. Джинсовая штанина задралась, я увидела протез.

Всё-таки он схватил один, а следом второй чемоданы, еле-еле впихнул их в замызганный, забитый каким-то тряпьём багажник, после чего схватился за сердце, пал грудью на капот багажника и долго не мог отдышаться. Аннушка уже затащила третий чемодан на заднее сиденье, мы расселись, а бедолага-шофёр всё ещё стоял сгорбленный, со свистом вдыхая и выдыхая. На автостанции мы выгрузились тем же макаром, долго ждали автобуса, успели даже пообедать на дальнюю дорогу в китайском ресторане типа “лопай, сколько влезет, всё равно помирать” при станции, усердно стараясь не переесть.

Наконец, подошел автобус на Бостон. У нас забрали багаж и позволили взойти вовнутрь. Вот тут-то, мы, наконец, смогли рассесться свободно. Пассажиров мало, мы с Аней сели через проход, каждая на двойное сиденье. Кивнула дочери: “Ну как ты?” Она засмеялась: “Сижу, как королев!” Чуть раньше Анна рассказывала мне, что её друг детства Феликс, забывший в эмиграции русский язык, недавно выразился: “Здесь свободно. Я сижу, как королев”, – и это вошло у нас в поговорку. Теперь я и думала со смехом, вольготно развалившись одна на двух сиденьях: надо же, сижу так свободно, ну натурально королев какой-то занюханный.

Дорога на этот раз была лёгкой, мы снова проезжали леса, посёлки, зоны отдыха. Бостон возник, как-то очень быстро, стоило только переехать широченную реку. Автобус провёз нас через весь центр, снова, как в Филадельфии, создалось впечатление возвращения во Фриско. Промелькнула даже зелёная пагода – арка в Китайский город. Точно такую же, скорее всего, можно увидеть в любом крупном городе США.

Мы заранее переживали из-за пересадки в Бостоне. В реальности оказалось, что вся наша деятельность состояла из пяти пунктов: выйти из насиженного автобуса, принять от водителя чемоданы, перекатить их на несколько шагов, сдать тяжёлые вещи снова в багаж и пересесть в такой же полупустой тёплый автобус.

Пока ожидали его, по очереди пробежались по огромной станции (негласный пункт шестой, номер главный). В туалете к привычному аромату общественного заведения, прибавилась характерная вонь обездоленности и нужды. Там пыталась приютиться с тележкой, заполненной ворохом тряпья, бездомная женщина. Несчастная была однако изгнана полицией на моих глазах, оставив после себя тошнотворный запах и тяжёлые чувства в моей сентиментальной душе.

В зал ожидания я возвращалась подавленная, но Анюта встретила меня улыбкой: – Представляешь, мам, меня приняли за француженку.

Я посмотрела на ладную фигурку дочери, одетую в красивую европейскую одежду из любимого шведского магазина, пустившего корни на Union Square в Сан-Франциско: элегантное чёрно-серое пальтишко с мягким шарфиком, сапожки, беретик на голове, – удивительно, что её приняли за иностранку только сейчас.

– Вон та женщина, – Аннушка тихонько кивнула на чернокожую даму в роскошном пальто, – она из Канады, обратилась ко мне по-французски.

– И как? – спросила я.- Ты её поняла?

– Представь себе, я собрала остатки всех своих школьных знаний и даже смогла ответить.

Через короткое время автобус, снова полупустой, тёплый и достаточно уютный, вёз нас в Мэйн.

Вечером, миновав по дороге два красивых города, оба в старинном духе: Портленд, с тяжёлыми каменными строениями, какой-то крепкий, непробиваемый, и Луистон, с кривыми узкими улочками, шпилями на башнях, показавшийся романтичным, даже загадочным. В обоих городах зато налицо обнаружились все атрибуты удобной жизни: торговые центры, магазины и рестораны тех же больших компаний, что и везде в Америке, плюс местные лавки и кафешки. Видеть там всё же довелось немного: только из окна автобуса. Ну что ж... «Когда воротимся мы в Портленд…” Нет, не на плаху, здесь их нет и, надеюсь, не предвидится, а просто так. Говорят, тут летом прекрасно и множество туристов.

Наконец, въехали в небольшой городок и, покружив по улицам, оказались на крошечной, пустой, тёмной и холодной площади – станции Августы штата Мэйн. Но здание автовокзала было гостеприимно открыто и освещено. Внутри работал китайский ресторан, примкнувший к станции точно так же, как в Вермонте. Анна попросила там телефонную книгу, выданную немедленно, без лишних расспросов. По книге дочь вызвала такси. Очень скоро приехал молоденький мальчик-таксист, играючи забросил в багажник наши вещи и повёз по пустынным заснеженным улицам сонной Августы штата Мэйн. По дороге паренёк рассказал, как красив город летом, удивился нашему приезду сейчас, а узнав, что Анна ищет здесь стажировку, даже раскрыл рот от изумления. На вопрос, нужно ли заказать такси на утро с вечера, покивал: в таксомоторной компании всего две машины, правда, на городок их вполне хватает, но на всякий случай, мало ли, что может быть, действительно лучше, конечно, забить машину заранее.

Парнишка привёз нас в последний в этой поездке мотель: снова на отшибе, снова холодный и по бордюр в снегу, но снова с чистыми окнами. Наново прошла порядком уже надоевшая процедура вселения. Холл встретил приятным теплом и ароматом: на столе в два ряда выстроились шесть полных горячих кофейников, в трёх из них были разные виды кофе с ароматной добавкой. Там же чистые белые молочники с водой, молоком, сливками, коробки со всеми возможными видами сахара и заменителей. Кому что, а мне маленькое ароматное счастье. Стало ясно, что к кофе в Мэйне или хотя бы в этой гостинице относятся серьёзно. Это окончательно примирило меня с Мэйном.

Номер показался нам чуть уютнее и лучше стандартных номеров в мотелях: кроме всего прочего, ещё груды подушек и подушечек в вышитых наволочках, что мгновенно создало впечатление милого домашнего уюта, бесшумная печка, чистота, покрывала и ковры, каким-то образом сумевшие не впитать в себя чужих запахов, – да там предстояло отбыть всего две ночи и один завтрашний день.

Мы провели его по отдельности. Аннушка на одном из двух городских такси отбыла, потом оказалось, что здесь, как в Вермонте, в любой конец доезжаешь за пятёрку, ну максимум, десятку. Я гуляла под снегопадом. На то, чтобы дойти до ближайшего перекрёстка и обратно потратилось около часу. Позже вышла снова и поразилась переменам. От снега остались не следы, а лужи, шел уже дождь, но и тот вскоре успокоился, дорога подсохла на глазах. Снова можно было пройтись, уже легко, по чистой, сразу же пахнувшей весной улице.

Вечер мы коротали с дочерью у телевизора, с книгами в руках и болтовнёй по ходу чтения.

Чтоб вовремя добраться до автобуса пришлось встать рано утром. Первый раз за путешествие я не следила за дорогой: проспала до Бостона. Укатали-таки меня переезды.

В Бостоне нас встретил Михаил Хазин и простоял с нами до отъезда автобуса в Албани к родственникам. Это был один из самых замечательных моментов наших трех недель.

Михаил Хазин известный писатель, газетчик, журналист. – Как же мне не приехать, – удивлялся он, когда я стесненно опасалась причинить неудобство, срывая человека ради короткой встречи: – Мы же с твоим отцом, можно сказать, были друзьями.

Конечно, были. Я с самого раннего детства и на всю жизнь запомнила ту сорокскую компанию молодых тогда родителей, блиставшую эрудицией, юмором, талантами; вечеринки, заполненные беседами, стихами, эпиграммами и столы, заставленные маминой стряпнёй. Мало что я тогда понимала, но чувствовала особенное отличие тех “дядь и тёть” от остальных. Боже мой, как давно это было!

Уже взрослая, я в Кишинёве познакомилась с Михаилом Хазиным снова. Он принял во мне участие публикацией моих первых рассказов в газете “Молодёжь Молдавии”. Последний раз мы встретились в качестве прощания перед эмиграцией. И вот через тридцать лет стоим, оба основательно побитые жизнью, друг перед другом на автобусной станции в Бостоне: два поколения евреев, писателей, сорочан. Родной язык русский. Сумбурная короткая беседа с одного предмета на другой. Время от времени Миша растерянно повторял: – Еврейская девочка! Вот так! Девочка из Сорок! Да, папа тебя хорошо научил!

А я всё рассыпалась в благодарностях и извинениях.

Как-то так быстро прошел этот час, – и снова автобус. И наново мы, измученные ранними континентальными завтраками, нырнули в небытие, а проснулись в Албани штата Нью-Йорк, где нас ждали родственники, застолья, красивая эмигрантская жизнь Марианиных и Мишиных друзей, умопомрачительные дома, роскошно одетые женщины, успешные мужчины, захватывающие разговоры о диетах, опять застолья.

У моих бабы Суры и деда Аврума было четверо сыновей, самый старший Дудл (Давид) и самый младший Мойша, мой отец, походили друг на друга, как близнецы, и внешне, и в поведении. Оба не чурались выпить-погулять, оба любили представления и юмор, оба отличались буйством в крови, оба за слово “жид”, не мудрствуя лукаво, без лишних разговоров бросались в бой и страстно били морды. Оба ушли раньше времени.

А мы, их дети и внуки, собрались за одним столом. Дочери Давида, старшая Бэла, младшая Мариана, их мужья, Вена и Миша, наши дети (по старшинству) Гена с дочуркой Арианой, Аня, Рузен, Толлина, Марина и Дэвид.

Мы с Бэлой выложили на стол руки и случайно обнаружили (впервые, а каждая из нас на шестом десятке) абсолютно одинаковый разрез мизинцев. Сначала обалдев, мы приставили мизинцы друг к другу, удостоверились и засмеялись. Гены наших бабушки и дедушки воспроизвелись в потомках. Я обомлела, увидев Рузена: если сбрить усы и бороду, на меня смотрело моё лицо в юности, даже взгляд мой и мои способности к литературе от бабы Суры. “Ой, ты же на меня похож”, – не найдя ничего лучшего, пролепетала я. “Мы тут все друг на друга похожи”, – быстро сообразил Рузен.

Дэвид – тоже баба Сура, но в другом воплощении: компьютерный гений с яркими способностями к математике. При мне он, в сущности ещё мальчишка, сел и в один вечер собрал из двух вышедших из строя комьютеров, один, тут же ринувшийся в строй. Ариана – вылитая копия моей Ани. Рузен явно комик. Накинул на голову какой-то платок с оливковым рисунком и с гортанным криком сплясал танец террориста. Это уж от деда Аврума.

Сын другой двоюродной сестры Аллы Матвей талантливый математик, заканчивает сейчас образование в Сан-Диего, он же великолепно играет на гитаре и сочиняет песни, правда, по-английски. В меня. Одна только Маринка пошла в папу Вену, которому фамилия запретила когда-то попасть в советскую олимпийскую сборную по борьбе. Марина Шафир – трехкратная чемпионка Америки по дзюдо.

Рузен с Дэвидом ежеминутно дерутся и одновременно обнимаются.

– Вы близкие друзья? – спросила я.

Ребята посмотрели друг на друга и в ту же секунду каждый ответил: – Нет, я его терпеть не могу.

И продолжали обниматься. Так и застыли на всех фотографиях: в обнимку

Мы с сестрами вроде разные, но в детях чувствуется одна масть, проявляются одни корни. Время от времени раздаётся один из шести голосов и выкликает маму. На любой зов мы втроём дружно откликаемся чисто по-сорокски: – А?