И весна. Конец марта. Думаешь – птички поют, идешь, ищешь птичек, они свиристят, свиристят, прислушался. пригляделся, а это везут коляску, издающие птичьи звуки. Младенец, выходит, не потерялся, сказал ты. И скаламбурил – из коляски, слава богу, еще не выходит. И весна! Все равно – хоть ни орнитологический свист, а искусная выдумка человеческого разума, так сказать.

Май дарлинг, мы расстались, расстались, расстались, снег сошел, ручьи высыхают, плакать – слез нет. Мы разлучились, разорвали, бросили друг друга, май дарлинг. И, наконец, и тоска прошла. Промчалась. Вру! Промчаться она никак не могла, наоборот, испарялась она медленно, как парок над лугом. Брр. Лужа.

И к тебе чувство сразу прошло. А было вот так. Я зашла в магазин, а где еще могла я встретить твоего двойника, май дарлинг, ведь не в музее Востока, среди тибетских богов, хотя в магазине висело и лежало такое же недоступное, как Гималаи.

А внизу, у подножия, сидел он, мне показался он рыжеватым, и уши такие же, как у тебя, май дарлинг, немного вверх и в стороны, и такие же плечи, и ноги крепкие, точно у парашютиста. Ты тоже всегда любил маленьких черненьких парашютисток. А с остальными спал из дружеских чувств или ради карьеры.

Он мне показался твоим двойником, май дарлинг.

Нет, не так все было. Я бы и не заметила, пожалуй, его вовсе, если бы не моя склонность застывать, глядя на материализовавшийся пейзаж, открыв рот. И, стоя вот так, то есть, открыв рот, я с некоторой запоздалой досадой, почувствовала устремленный на меня взгляд. Рыжеватый даже вышел из-за прилавка, бросив кассовый аппарат, это чтобы лучше меня разглядеть. Он не любил маленьких парашютисток. Его вкус, в отличие от твоего, май дарлинг, был безнадежно испорчен стереотипами массовой культуры, что для меня, слизавшей свой облик с очередной искусственной блондинки глянцевого журнала, было как раз – я понравилась ему. Он вышел на середину торгового зала, встал за мной, как моя тень, и покраснел. Может, оттого, когда я глянула на него наискосок, он показался мне рыжим? А, когда я на него глянула, он еще сильней покраснел, что не умилило, а, скорее, смутило меня, и я вышла из магазина гораздо поспешнее, чем вошла. Признайся, май дарлинг, ты так смущаться, как этот рыженький, совершенно не способен.

И весна. Все-таки она. Всегда как-то странно, что она приходит. Я подумала, что весна – не время для тридцатилетних. Ты же помнишь, май дарлинг, что я тебя старше на четыре года? Но дома, посмотрев в зеркало, я улыбнулась: нет! Пока еще весна и мое, мое время! И чирикают всюду эти импортные коляски с младенцами. И скоро запищат сандалики на детских ножках.

И вот я, выйдя из магазина, думала о тебе, май дарлинг! И об этом рыженьком, который так похож на тебя. И представляла, как будет здорово целоваться с ним, точно с тобой. Ведь мы расстались, разорвали, бросили друг друга, май дарлинг. И я начала выращивать мое чувство к нему, но оно не то, чтобы росло, но как легкий приятный коктейль, стояло, ожидая своего часа и своего фужера на длинной голубоватой ножке. Пока я все-таки не сделала весенний вираж, опять зайдя в тот же магазин. Он смутился и сделал вид, что смотрит внимательно куда-то. А куда – вот был вопрос для него – и он, покрутив головой, стал старательно изучать чеки. А я, май дарлинг, очертив позорный круг по магазину, удалилась. Ты веришь, что это была любовь? И уже кончался март, и скоро должны были засвиристеть коляски… Ага, ага, ты поверил мне, мой… не мой… дарлинг?

А вечером того же дня я внезапно, лежа в остывающей воде ванной, почувствовала вину перед рыжеватым (А возможно, он рыжеватым и не был?), потому что вдруг ясно и отчетливо поняла, что ничего не будет. Я не знаю, откуда пришла ко мне эта ясная мысль, но, повторю, что сопровождалась она чувством вины, словно я обманула его надежды и, дав аванс, скрылась коварной лисой. Но ведь все было совершенно невинно и не так, май дарлинг! И я решила больше не ходить в его магазин.

Но почему?! Почему?!

И вот конец марта настал, а я все не шла и не шла. Ты считаешь, что, по сути, история уже рассказана мной, и что нет ничего, что я могла бы прибавить?

Есть.

Ты помнишь, как ты бежал, в своей чисто-белой футболке и спортивных брюках, играть в теннис? Я качалась на деревянной скамейке качелей, я покачивалась, раскачивалась, море волнуется – раз! – море волнуется – два-с! – море волнуется – три! Замри, май дарлинг, умоляла я, оглянись! Но ты, маленький парашютист-хитрец, бежал так, будто совсем и не видишь огромного моря рядом, о, мой белый парус, ты плыл в самом центре синей глади, ты сверкал на солнце, ты реял под ветром, но упорно не замечал воды! А, помнишь, ты стоял у стены, а мы все сидели в креслах, а я, конечно, делала вид, что совсем не смотрю на тебя, но как я любила тебя в то миг, боже мой!

Ты понял, почему сейчас я испытываю вину перед тем рыжеватым из магазина: я обманула его. Я ужасно обманула его.

И вот сегодня, да, да, история еще не окончилась, терпение, май дарлинг, и коляски уже свиристят, и памятник Кирову, почему-то оставленный в этих кустах, сияет мокрыми выпуклыми глазами. И вот сегодня, когда троллейбус, а я так люблю смотреть из окна, как на моем перекрестке поворачивает троллейбус, и в темноте его огоньки, и пассажиры покачиваются за окнами… Море волнуется только раз, май дарлинг. И вот сегодня, когда троллейбус, утренний и золотистый от света, облупленный и по-детски неуклюжий, повернул, а сегодня утром, май дарлинг, троллейбус повернул, да, май дарлинг, повернул троллейбус, я вышла из дома, и дошла до того же самого магазина. В нем все, как всегда, возносилось и возлегало, и разноцветно дремало, и многокрасочно отдавалось взглядам и взорам, а у подножия стоял рыжеватый мальчик. И я подошла ближе, чтобы опять засмотреться. Нет, на этот раз только сделать вид, что засмотрелась на горы. А сама ловко скользнула взглядом – и не узнала его!

До сих пор мне совершенно неясно – он ли расстилал перед какой-то покупательницей красный джемпер, или то был не он, а другой… Как я ни старалась, я не могла узнать его. Я не узнавала его. Может быть, и в самом деле, в магазине уже был другой, чуть похожий на того, прежнего? Или это он та изменился с тех пор, как я разлюбила его, май дарлинг?