Плавится асфальт. Появляется возможность оставить след на родине, а через пятьдесят лет подвести к нему недовольного внука и показать: я ходил здесь, ходил в этой обуви. Если не будет новой жары или нового асфальта. И если внук согласится переться сюда тогда.

При пологом взгляде шоссе отражает, как плохое зеркало. Возникает впечатление влаги, но без влаги. Жизнь состоит из иллюзий.

Организм требует питья, но не знает, что с ним делать. Газированная бурда плещется в бурдюке пищевода. Потом выходит потом, причем как-то внезапно. Промокаешь лоб платком, брезгливо складываешь его вчетверо и суешь обратно в карман. Ощущаешь себя толстым. Настоящим толстым легче: они привыкли.

Асфальт чавкает под ногой и пытается отобрать ботинок. Шалишь. Отходишь в сторону и долго, с отвращением очищаешь о какую-то тупую железяку подошву от гудроновых смол. И сюда, что ли, вести внука?

Дома, в относительной прохладе, не то чтобы забываешь о жаре, а гордо ее не учитываешь. Нанизываешь пять мелких дел на генеральный маршрут, как мясо на шампур. Пускаешься в личную эстафету. Крадешься по тени, как тать. В метро не холодно. Гамбургер на огромной фотографии вызывает волнообразное сокращение внутренностей, что-то из области физиологии одноклеточных.

Автобус, коротко говоря, представляет из себя тренировочный круг ада. Женщина, в другое время взволновавшая бы тебя, пробирается поближе. За отворотом ее майки плещется грудь. Мгновение -- и горячая грудь попадает тебе на бок, как резиновая грелка. Капля пота стекает по щеке, как слеза.

Дети купаются в фонтане. Надо бы поехать на пляж. Но лучше к вечеру, чтобы не пострадать на обратной дороге.

Мысль начинает прихотливо плясать в перегретом мозгу. Под рекламным плакатиком читаешь: официальный килер. Пушкин сегодня особенно зелен. Зелень его купоросная, как у жука.

Как относился Пушкин к жаре? У них там, в сумрачном болоте, так замечательно -- прохладно и сыро. Пушкин написал "Метель" -- очень своевременную повесть. А Гоголь про ту же метель написал "Шинель". А еще -- известный буран в "Капитанской дочке". "Все, барин, беда, буран". Нет, баран, не беда буран. Беда, когда жара по шарам. И мозг плывет -- а куда ему плыть?

Что может отдать человек за простое понижение температуры? Последнюю рубашку он предпочел бы отдать в придачу. На следующей выходить. Вы выходите на следующей? К сожалению, нет. Протаскиваешь собственное тело сквозь чужие. С этими телами вообще что-то недодумано.

Не лучше ли было бы сталкивать в воздухе чистые идеи? Вместо домов -- хранилища чистых идей, чистилища не вполне чистых, уловители, распылители, смесители. Вместо улиц -- воздушные эшелоны. Идея набирает высоту. Идея расширяет горизонт. Она встречает другую среди живительных кислородных струй, и та сплетается с ней маленьким белесым рукавом и сообщает:

-- Ну и жара.

Жара в тени грустнее, чем жара на солнце, потому что с солнца имеешь надежду укрыться в тень. Понемногу оплавляясь в тени, чувствуешь себя преданным и брошенным.

Стакан кока-колы -- несмотря на теоретическую его бесполезность. Старомодная кружечка мороженого с туманностью из варенья. Икота и необходимость двигаться дальше.

Дома нет горячей воды, но вместо холодной идет то, что надо. Постепенно, когда привыкаешь к душу, это то, что надо, становится слегка горячее, чем хотелось бы. Но если горячей воды нет номинально, то холодной нет действительно -- и это всегда страшнее.

Деньги в кармане штанов слиплись в один ненужный ком. Ручка потекла. Холодильник дрожит, как от ужаса. Все. Больше никуда.

Ночью ложишься под простыню, потом снимаешь и ее. Больше снимать нечего. На ковре лежит кот на боку. Последняя мысль на сегодня -- жалеешь кота. По телевизору бежит вверх красивый прогноз погоды на завтра. Выхватываешь пульт -- и расстреливаешь этот экран, чтобы не видеть чертовых цифр.

Уходишь в красные клубообразные сны.

Спросонок ночью слышишь характерный шелест из-за окна. Так, в целом, не поймешь, дождь или ветер. Но поймав ухом методичность, журчащие и булькающие обертона, понимаешь: дождь. Засыпаешь обратно с невнятной благодарностью небесам.

Утром мир вымыт и ласков. Оказывается, что вокруг очень много ясной хорошей зелени. Жары нет. Подставляешь щеки ветерку. Спускаешься в метро, готовый к свершениям.

Поднимаешься -- на встречном эскалаторе люди почему-то в мокрых плащах и с плохо сложенными зонтами. На полпути понимаешь почему, но едешь дальше с прежней скоростью -- таков закон эскалатора, распространяющийся далеко за его пределами. За стеклянными дверьми -- человеческая пробка. Над черным асфальтом какими-то игривыми волнами гуляет настоящий дождь. Сосчитав до десяти, входишь в него, как позавчера входил в воду на пляже. Итог тот же: ты мокрый.

Идешь, уворачиваясь от зонтов. Оказывается, люди очень разного роста. Под некоторыми зонтами проходишь спокойно, как под потолком. Другие норовят покорябать тебе глаз, а то и шею. А этот царапает живот и с ворчанием удаляется. Ты смотришь вслед зонту над асфальтом -- человек под ним или как?

На блестящем черном асфальте -- кратерки капель, потом пузыри (признак, как известно, конца дождя), потом опять кратерки. Как это прикажете понимать?

Ты настолько мокр, что мокрее не бывает, и холоден, как жаба. В таком состоянии вступаешь в равновесие со стихиями. Ботинки пропитались водой. Левый протекает снизу, а правый -- сверху. Так удобно было бы учить детей отличать право от лево.

Уворачиваешься от красивой линзообразной воды, пущенной из-под колеса. На такие случаи надо носить с собой камень.

Вдруг дождь усиливается и ты понимаешь, что еще сравнительно сух. Точнее, быстрее понимания оказываешься под малым козырьком рядом еще с несколькими спасшимися от дождя.

А он на глазах обращается в ливень -- белую вертикальную стену. Досюда она достает мелкой и ровной водяной пудрой. Той стороны улицы нет.

Кроме тебя тут -- дедушка и девушка. Оба бессознательно улыбаются. Девушка, стоя на одной ноге, делает что-то типично женское с блестящей красной туфлей. На ее шее -- родинка и капля. Дедушка смотрит на ливень с детским удивлением.

Еле видный сквозь стену, не спеша идет человек. Одежда висит на нем пузырем. Видно, что он босой. Непонятно, чем он дышит.

Ливень кончается внезапно, вместе со звуком ливня. Все выходят из жалких укрытий и движутся дальше, хотя дождь остается в прежних, доливневых размерах. Он не смущает никого.

Вода на мостовой сливается в узловатые струи.

К вечеру оказавшись дома, скидываешь одежду на пол и долго-долго, тупо-тупо думаешь, стирать ее или просто сушить. Потом относишь в ванную и пытаешься выжать. Из рубашки вытекает темноватая вода. Из штанов -- пара жетонов на метро и бывшие деньги.

Переодеваешься в сухое белье. Находишь по телевизору канал, где комфортно и сухо. Кот скребется в окно. Впускаешь его, мокрого, задаешь сухого корма.

Пытаешься заснуть. В ванной из крана капает вода. Идешь туда с плоскогубцами и так закручиваешь ее, что завтра не откроешь.

Так ей и надо.

Дважды я попадал под град, но оба раза не в Москве. Hэ в нашем районе. Градины большие, хорошие, "с голубиное яйцо", как пишется в мировой литературе. На град у меня была интересная социалистическая реакция: хотелось жаловаться в инстанции (потому что это безобразие). Ни на что другое такой реакции у меня не было.

Прекрасно горит торф в районе болот. Ночью просыпаешься от запаха дыма с надеждой, что это рядовой пожар у соседей. Соседи надеются на тебя. Утром выходишь в плотный туман, но с запахом. Днем понемногу рассеивается. Предпринимаешь экскурсию к очагу. Торф горит скромно и зловеще, дымя и потрескивая. Говорят, так выгорают полости под тонким слоем земли. Потом туда проваливаются отдельные граждане, города, губернии, эпохи.

Несколько раз я слышал фенечку о молнии, попадающей в пруд. Согласно теории, все купающиеся мгновенно свариваются, как в СВЧ-печи. Сообщают это скучным голосом, чуть не сквозь зевок, особо упирая на распространенность явления -- типа укуса осы или ожога крапивой. Ни с одним, впрочем, вареным встретиться мне не удалось.

Чудесная история о шаровой молнии, забирающейся в спальники. Трогательная -- о бабке, выгнавшей из избы шаровую молнию матом и мокрой тряпкой.

Красиво падают сосульки с крыш. На всякий случай надо бы носить большую меховую шапку, но сосульки достигают двухсот килограмм. На такой случай надо носить очень большую меховую шапку.

В гололед люди падают, ругаются и встают. Я однажды упал, выругался в воздухе и вдруг каким-то неимоверным движением приземлился на две ноги. Люди смотрели на меня, как на обманщика. Кроме того, я потянул в руке то ли нерв, то ли сухожилие. Лучше бы я упал.

Один мой одноклассник вышел в гололед в очень скользких ботинках. Дело не в том, что он поминутно падал. Дело в том, что он не мог идти. Его спасло то, что улица шла под очень небольшой, не заметный глазу уклон. Он стоял и ехал. Прохожие оборачивались с легким ужасом. А я шел рядом, гордясь тем, что это мой одноклассник.

Мы все видели последствия урагана. Меня поразила площадка древесного молодняка -- саженцы где-то в метр вышиной. Ураган не потревожил ни одного из них. Рядом лежал огромный ствол, уже распиленный на аккуратные кругляши, один из которых щеголял бородой корней с перхотью земли. Падая, ствол разрушил металлическую ограду. Но поразили меня целые саженцы.

А еще мы с товарищем в районе Беговой видели дохлого тетерева.

Он говорит о погоде, но не потому что торчит на этой теме и даже не потому что осведомлен. Он говорит о погоде, потому что хорошо воспитан и хочет отвлечь тебя от неприятного.

Фенолог против того, чтобы воспринимать жизнь недостаточно серьезно. Но и чересчур серьезно ее тоже нельзя воспринимать. Подумаешь, жил, ошибался и умер. Так, в общем, можно сказать о каждом из нас.

Разговорами о погоде фенолог подводит тебя к мысли большой и простой, как небесный свод. Именно -- о поводах для тревоги и радости за пределами твоего бытия. И как тебе плевать на антициклон, так и антициклону плевать на тебя. Так устроено движение воздушных масс.

Фенолог знает, что по большому счету ты достиг именно того, чего хотел. И твое умеренное недовольство жизнью, доходящее до сильного, -- это недовольство уровнем собственных желаний. Желаний, не переходящих в мечту.

Фенолог готов предсказать тебе давление на будущий год, да оно тебе не понравится. Дело в том, что природа не терпит излишеств, а ты находишь в них вкус. Именно излишества создают неповторимый рельеф эксклюзивно твоей жизни.

Так гуляй. Он не запрещает и даже не предупреждает, не рекомендует и не советует. Он делает заметки на бескрайних полях Отечества.

Он стоит у самого горизонта, и ты вправе его не замечать.

Облака бегут над его головой, как в ускоренной киносъемке.

Но и фенолог такой же, как любой из вас. Священники так говорят о себе: "Такие же, как вы все, и еще похуже". Стало быть, и он будет расчленен, насквозь предсказан и наспех собран обратно. И его зоркость -- лишь неуклюжее подражание иной зоркости, безличной и безглазой.

Гидрометеоцентр в пазухе Пресни -- лишь муляж для отвода глаз. Истинный Гидрометеоцентр -- полусфера из полупрозрачного стекла величиной с хороший астероид. И чем ближе подходишь ты к ее центру, тем строже КПП и меньше людей в белых халатах. А в самой середине -- комната без дверей и окон, лишь узкая щель связывает ее с человечеством, и из щели выползает лист. На нем написано все, но мы можем понять немного.

Но иногда в долгую минуту московского зноя плавится предохранитель и проявляется код. И тогда случайный прохожий с нечеловеческой точностью замечает всех остальных, чайников и фенологов, и судорожные движения их душ ясны для него, как простая гамма.

Фенологу говорили, что не стоит жить в одной квартире с матерью и женой. Он отчего-то посчитал, что это не относится к нему. Теперь он вылетает из подъезда на хорошей скорости, но без цели движения. На нем рубашка с коротким рукавом. Идет мокрый снег.