Лично я в своей жизни кошек не убивал и любил, а тот факт, что спустя много лет после исчезновения она вновь появилась у меня в доме в виде фаянсовой статуэтки, позволяет надеяться на то, что и она питала ко мне добрые чувства. По версии, принятой когда-то давно в нашем доме, она, при жизни, была украдена неизвестным, которого якобы даже кто-то видел с кошкой нашей заигрывающим во дворе возле беседки. Возможно, однако, что тот мифический человек и ни в чём не виноват, кошка могла пропасть и сама по себе, тем более, что на самом деле она была дымчатым котом по имени Яков, существом бесстрашным и вполне самостоятельным. Эти его черты и некоторые факты, известные только мне, дают возможность (право я сам себе присвоил) предположить совсем другую версию событий, нежели банальное похищение. Да и не дался бы он так легко, не столь он был наивен и прост. Однако для того, чтобы моя версия выглядела более правдоподобной и доказательной, я вынужден вернуться к истокам сей истории.

Итак, всё началось с того, что он появился. В виде маленького котёнка однажды утром он вошёл в открывшуюся дверь нашей квартиры, – он именно не проскользнул, как сделали бы тысячи его собратьев, а гордо и уверенно вступил в пределы жилища, что и дало ему сразу законное право у нас поселиться. В отличие от меня, себе право предполагать присвоившего, он своё право просто осуществил. Он не прижился у нас, как принято говорить с ноткой уничижения, а занял своё место – и это при том, что мама (так, во всяком случае, прежде считалось) кошек не любила. При появлении он был принят именно за кошку, за девочку, и в таковом качестве прожил пару недель, не обретя, впрочем, за это время женского имени – ни одно из них ему, естественно, никак не подходило; зато когда он вновь, вследствие осмотра случившимся специалистом, превратился в кота, имя Яков пришлось как нельзя кстати. Вообще, “кот” в русском языке понятие более конкретное, чем “кошка”, но в нашем случае важнее их общая природа, нежели пол появившегося у нас существа.

Да и сам Яков, как мне кажется, в первую очередь ощущал себя представителем кошачьего рода, а потом уже котом, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Безоговорочно и окончательно отвергая распространённое заблуждение касательно кошачьей лени и сибаритства, выражающихся для большинства в лежании колечком или кверху пузом, потягиваниях или сладком зевании, он чаще всего вообще не лежал, а сидел где-нибудь наверху – на книжной полке, шкафу, подоконнике – в позе статуэтки: передние тонкие лапы напряжены, уши торчат, лицо задумчиво и невозмутимо. Он мог так сидеть часами, заставляя меня даже помимо желания рассуждать о чём-нибудь вечном. О времени, о предках, о вреде историцизма и о загробной жизни. Я всегда был слишком далёк от буддийской веры в буквальное переселение душ, посему никогда не предполагал в коте Якове наличия человеческой, хотя бы в прошлом, души; вполне достаточным оказывалось ощущение того, что мой кот, именно он, мог присутствовать при погребении фараона Джосера или бракосочетании Карла V. Мало того, я не сомневался, что он помнит свои предыдущие кошачьи жизни. Поначалу это было лишь предположением, но со временем я обрёл в том окончательную уверенность, граничащую со страхом и даже трепетом. Я подолгу, не мигая, смотрел в глаза не отводившего взгляда кота. И начинал гордиться его присутствием в моём доме. Я его любил и за то, что он уже бессмертен, и за то, что для него разница между древним фараоном и мною невелика. Это удивительным образом придавало мне весу в собственных глазах. И вовсе не казалось бредом (признаюсь, что и ныне таковым не кажется). Касаясь ладонью его мягкой шёрстки, я испытывал двойное чувство: хрупкости жизни и её всепобеждающей силы, которая заключена в грациозном теле этого маленького и загадочного создания. Кошачья морда на подобные мои мысли отвечала улыбкой сфинкса, которого, я уверен, именно кошка была прообразом.

Однажды в каком-то медицинском справочнике я увидел “львиную маску” прокажённого. Это было лицо моего кота, каким оно казалось в сумерки, когда тающий свет придаёт предметам очертания мягкие, таинственные, почти волшебные. Я тогда очень испугался проказы, не догадываясь, что она побеждена (позже я об этом узнал, но потом оказалось, что под городом Павловом Посадом и ныне существует лепрозорий – стало быть он для чего-то кому-то нужен?). А тогда я испытывал жалость, смешанную со страхом, читая про ужасные мучения неизлечимо больных, отверженных человеческим родом, брезгливым и безжалостным. Но что поделать, “львиная маска” для многих была видимым ликом смерти. Своего кота я решил не бояться, сочинив факт (и ему поверив) из истории сей страшной болезни: когда-то в одну из эпидемий в Египте, когда заболевали и умирали целые города, охваченные ужасом, от людей заразились и кошки. Люди считали болезнь карой богов, кошки же не впали в отчаяние, – они не остались в обречённых городах, а ушли через пустыню и горы к Красному морю, на берегу которого росла трава стрелолист с фиолетовыми сочными бутонами. Кошки поедали эти бутоны и выжили, но мордочки их с тех пор стали похожи на лица прокажённых. Хорошо, что об этом знал только я – хотя кошки и безопасны, но мнительность наших сограждан порой чудовищна и непредсказуема, знай они об этой истории, не завезли бы кошек в Европу. Но я скрывал своё опасное для кошек знание. Зато кота своего ещё больше зауважал, как существо, не чуждое мистических прозрений.

Его же чувства ко мне проявлялись неоднозначно. Порой он был требователен и зол на весь мир: орал дурным голосом, отказывался от молока и сметаны, царапался, пока не получал сырых куриных потрохов или, по крайней мере, отваренный рыбий хвост. Порой – мил и ласков, тогда он напоминал фольклорного кота из русских сказок: воровато оглядываясь, розовым языком усердно лакал молоко и вылизывал блюдечко сметаны, от которой так недавно с презрением отказывался, после чего забирался ко мне на колени и, свернувшись в клубок, мирно дремал, улыбаясь увиденным снам.

Как-то, возвратившись с прогулки, он притащил мне мышь. Открыв дверь и увидев его окровавленную мордочку с зажатым в зубах тощим хвостиком мышиного трупа, я затопал на него ногами и заорал: кыш! кыш! Он, похоже, обиделся и больше подношений мне делать не пытался.

Иногда мне казалось, что он терпит меня только потому, что я его кормлю и чешу ему за ухом. Иначе он бы во мне вообще не нуждался. Это была не столько общая жизнь, сколько мирное сосуществование разных существ, которые изредка оказываются полезными друг другу. Но я почему-то всегда чувствовал себя более обязанным ему, нежели он мне. Хотя, собственно, никакой буквальной пользы он и не приносил.

Так, однажды со мной стало происходить что-то непонятное: я перестал различать запахи. Сперва это меня позабавило, потом, конечно же, напугало. Даже опять заставило подумать о проказе, о которой я к тому времени уже подзабыл. Но вообще, это состояние было сродни тому, что ощущаешь, лишившись тени. Хотя тень – вещь даже более бесполезная, чем обоняние. Минимум достоинств его отсутствия перечеркивался даже не тем, что я не мог ощущать запахов цветов, а тем, что на мне появилась вроде как тайная печать отверженности. Я стал мнительным и раздражительным, во всём мне виделся подвох. Только Яков успокаивал меня и даже позволял себе подшучивать над моим несчастьем: он подходил к цветам на подоконнике и начинал их самозабвенно нюхать, закатывая от удовольствия глаза и бросая насмешливые взгляды в мою сторону. В первый раз, когда он себе подобное позволил, у меня появилось единственное желание – больно, очень больно его отшлёпать. Но тут до меня дошло, что он понимает то, о чём не догадываются другие. Ведь сей недостаток можно спокойно скрывать всю жизнь, и среди нас, людей, таких, скрывающих, немало, но как их распознать, рассказывать всё же не буду.

Если бы я сочинял всё это на забаву читателю, то поведал бы трогательную историю о том, как мой кот Яков повёл меня на некий заброшенный пустырь (я бы его сначала не понимал и отмахивался от него, а потом бы понял), а на пустыре том он показал бы мне растение, напоминающее обычный сорняк, я бы пожевал его сочный и горький бутон и прозрел, то есть вновь услышал бы все запахи мира. Но всё было не так. Учиться заново различать запахи я стал сам. Так ребенок начинает говорить, оказавшись в пространстве звуков и слов. Я привязывал к раме велосипеда старую сумку, сажал в неё Якова, и мы ехали за город, в поле, где стрекотали кузнечики, жара иссушала растения, и они в предсмертии источали необычайно щедро свои грустные ароматы. Они-то и разбудили вновь моё обоняние. Первый, тончайший запах, который я услышал, был запахом горькой полыни. С тех пор я ощущаю его, стоит мне лишь прикрыть глаза и подумать о ней. Яков по растерянной улыбке на моём лице понял, что произошло. Запахи хлынули в меня – от их бесконечных оттенков даже заболела голова. Потом я привык, но и теперь, оказавшись в поле, я стараюсь не дышать слишком глубоко, боясь, что всё вокруг тотчас закружится. Яков, кстати, так и остался единственным свидетелем моей странной и тайной болезни и соучастником избавления от неё. В общем, так или иначе, но именно он помог мне, кто же ещё?

Но теперь я должен рассказать о его исчезновении. Ведь я узнал о нём заранее. Откуда? А откуда он узнал, что я не различаю запахов? Сначала он стал каким-то уж очень задумчивым. И совсем нетребовательным: ел, что дают, без отвращения и без удовольствия. Поселился окончательно на самой высокой книжной полке – там сидел в позе статуэтки, там спал, спускаясь на землю лишь по крайней необходимости. Даже на руки больше не шёл, а почёсывания за ухом терпел, чтобы не расстраивать меня. Он словно был уже где-то не здесь. Удивительным следствием и одновременно свидетельством его нездешнего пребывания стало то, что он начал менять цвет. И если бы он поседел, посветлел или потемнел! Нет, его шерсть медленно, но всё более заметно приобретала зелёный, прямо-таки изумрудный оттенок. И никто кроме меня, казалось, этого не замечал. Да и я долго себе не верил, рассматривал кота пристально, испытующе, будто он обязан был мне объяснить, что же такое с ним (или опять со мной) происходит. Но он только улыбался и зевал, показывая розовую пасть. Я же всё ждал, когда он мне приснится и будет вынужден объясниться: я был уверен, что своим метаморфозам отчасти он сам является причиной, а не только некие сторонние могущественные силы. Хотя эти сторонние силы к нему явно благоволили. Как бы иначе, без их помощи, он внушил мне мысль, что много поколений назад я был верховным жрецом богини Исиды, а он – моим храмовым котом? Да, конечно, я что-то читал и тогда и раньше о древнем Египте, и даже пытался срисовывать в альбом изображения божеств и священных животных. Но только кот заставил меня что-то не вообразить, а вспомнить: внешняя незначительность воспоминания подтверждает его полную достоверность. Раннее утро, но уже жарко. Я в одном переднике-схенти и плетёных сандалиях. В руках у меня кривой острый нож, им я срезаю в храмовом бассейне лотосы, чтобы украсить ими статую богини: сегодня предстоит большое жертвоприношение в честь прошлогоднего избавления города Мемфиса от проказы. На мраморном бортике бассейна сидит храмовый кот, он нежится на солнце, закрыв глаза. Я осторожно кладу на камень лотосы, перекладываю нож в левую руку, а правой, растопырив пальцы, зачерпываю воды и брызгаю в кота, тут же делая вид, что очень занят перебиранием цветов. Кот вскакивает, воинственно выгибает спину и шипит. Потом отряхивается и идёт ко мне. Нюхает белый цветок и начинает тереться о тыльную сторону моей ладони, требуя в награду за оскорбление ласки. Я опять опускаю руку в воду, он замирает и смотрит на меня, наши взгляды встречаются, и я отряхиваю пальцы. Кот успокоено урчит. И начинает наблюдать за удодом, сидящем на оливе. Я срезаю цветы. Кот презрительно смотрит на ворону, нагло гуляющую по перилам нашего балкона. Я закуриваю сигарету и сажусь в кресло перед письменным столом. Кот с полки прыгает на стол. Я читаю ему вслух о Гермесе Трисмегисте. Кот меня внимательно слушает, склонив голову набок. Потом вновь запрыгивает на свою полку и не обращает больше на меня внимания. Он дремлет, ему снится храмовый двор и удод на ветке оливы, – так мне хочется думать. И я так думаю. Но кот, возможно, думает иначе, ведь это изумрудный кот, каких не бывает на свете. И тут я понимаю, что едва он приобретёт настолько зелёный оттенок, что это станет заметно другим, он будет вынужден исчезнуть.

Видимо, к исчезновению он уже готовился: стал пропадать из дома иногда на несколько дней, чего раньше с ним не случалось. Он как бы приучал меня к мысли, что однажды может не вернуться. Даже не столько меня, который и так что-то понимал, сколько маму – она беспокоилась с каждым разом всё больше и понемногу тоже стала замечать, что с нашим котом происходит нечто необыкновенное. “Слушай”, – сказала она как-то уж слишком рассеянно, – “а тебе не кажется, что наш кот стал какого-то странного цвета?” – “Мне? Нет, не кажется”, – поспешил заверить я, опуская глаза в книгу: – “Гермес Триждывеличайший повелевает...” – стал читать я. – “Не забивай мне голову”, – ответила мама, но, кажется, успокоилась.

Кот, между тем, перестал есть. И даже воду не пил. Появляясь теперь изредка дома, он сидел на своей высокой полке и бесконечно мечтал. Его мордочка светилась счастьем. В последнюю ночь он улёгся рядом со мной, чего давно уже не делал. Я гладил его, пока не уснул. И когда уснул, продолжал гладить, точнее, трепать его изумрудную гриву, так как он был размером с порядочного льва, но вполне безобиден. Мы стояли с ним перед входом в пустыню. Именно перед входом, аркой, по изгибу которой шла вытесанная в камне надпись: ЛЕПРОЗОРИЙ. Мне стало страшно. Позади нас зеленели травы, кусты и деревья, впереди, за аркой, простиралась до горизонта серая пустыня. По ней в отдалении бродили серые же тени. С львиными масками вместо лиц. Ощущение жути и проклятия довлело над этой местностью. Я коснулся ладонью собственного лица: с ним ничего не случилось. Я посмотрел на свои руки: прозрачных перепонок между пальцами не было. Тогда зачем мне лепрозорий, если я не болен? Потом мне показалось, что я начинаю понимать. Но я не смог это знание сохранить. Поэтому так и не знаю, куда всё же ушёл мой кот в виде зелёного льва, войдя в арку со страшной надписью. Я проснулся и почти всё забыл. Место рядом с подушкой было ещё теплым. “Что-то Якова нигде нет”, – сказала мама. – “Ты его не выпускал?” – “Да, он ушёл”, – ответил я. Хотя он никуда не уходил в общепринятом смысле. Он исчез, оставив меня в недоумении. Но ведь в Павловом Посаде и в самом деле есть лепрозорий, подумал я, а это от нас не так уж далеко.

Много лет спустя мне на день рождения подарили зелёную фаянсовую кошку. Она была копией моего Якова. На дне статуэтки я обнаружил приклеенный бумажный ярлычок: “Египетская кошка. г.Павлов Посад”. И никакого вам Гермеса Трисмегиста. Только туман в голове и неясные предчувствия. Я сорвал бумажку, чтобы никто её больше не видел. Прикрыл глаза и услышал запах полыни. И решил, что в Павлов Посад когда-нибудь обязательно съезжу.