ИММАНУИЛ КАНТ— немецкий философ.

ДИОНИС — гипотетический предтеча философа Ницше.

ЯНУС — приспешник Диониса.

ШУЛЬЦ — придворный проповедник.

ФРАУ КАЙЗЕРЛИНГ.

ГИППЕЛЬ.

КРАУС.

ЛАМПЕ — слуга Канта.

ВРАЧ.

ФЕЛЬДЪЕГЕРЬ.

ТОЛПА.

ВРАЧ. Уснул?

ЛАМПЕ. Только что говорил и… бросался к столу... С трудом его уложил.

КАНТ /тихо/. Что там ворчит... моя дряхлость?

ЛАМПЕ. Слышите?

КАНТ /чуть громче/. Ну конечно... “И климат теперь уж не тот... и природа истощена, и люди — не так долговечны, и добродетели отживают свой век, и...” /Тихо смеется./ Старому Канту хочется верить, что весь Свет дряхлеет с ним заодно...

ЛАМПЕ. Бредит.

КАНТ. Кто тут? Лампе? /ЛАМПЕ подносит свечу. Видно измученное лицо КАНТА с седыми прядями волос и большим выпуклом лбом./ А, милый доктор, и вы уже здесь?

ВРАЧ. Господин Кант, как вы себя чувствуете?

КАНТ. Когда тебе плохо... кажется, что весь мир никуда не годится.

ЛАМПЕ. Опять бредит.

КАНТ. Лампе…

ЛАМПЕ. Я тут, господин!

КАНТ. Разве я говорю непонятно?

ЛАМПЕ. Вам лучше не разговаривать.

КАНТ /сокрушенно/. Я так и не научил тебя... мыслить логично...

ВРАЧ. Ваш слуга прав. Самое лучшее было бы дать голове отдохнуть.

КАНТ. Помилуйте... разве это возможно?

ВРАЧ. В этом — ваше спасение.

КАНТ. Стало быть... мне нет спасения!

ВРАЧ. Но вам нужен покой! Как мне вас убедить, что вы себя губите?

КАНТ. Убедить Канта!? Попробуйте...

ВРАЧ /упрямо/. И попробую! /Придвигает к постели стул, садится./ Господин Кант, мне кажется, в настоящий момент вы ведете мысленный спор…

КАНТ. Браво, доктор!

ВРАЧ. Но при вашей болезни такая дискуссия — равносильна дуэли… Шпаги отравлены, и любая царапина может стоить вам жизни.

КАНТ. Резонно... А знаете, кто он?

ВРАЧ. Кто бы он ни был, он может вас погубить.

КАНТ. Даже если еще... не родился на свет?

ВРАЧ. Всякая неосторожная мысль, которую вы нацелите против себя, с намерением угадать ход противника... может стать роковой. Для меня великая честь врачевать самого Иммануила Канта! Так помогите же мне!

КАНТ. Вы считаете делом чести продлевать мои муки? В таком случае еще больший почет принесет вам моя кончина... Вы сможете говорить, что сам Иммануил Кант испустил дух на ваших руках.

ВРАЧ. Мне не до шуток. Прошу вас, попробуйте сосредоточиться на каком-нибудь безобидном предмете!

КАНТ /вздыхает/. Попробую, доктор… так и быть — ради вас… /Затихает, но потом начинает всхлипывать./

ВРАЧ. Вам хуже?

КАНТ. О, нет...

ВРАЧ /решительно/. Но вы обещали мне думать о безобидном!

КАНТ. А что я, по-вашему, делаю?

ВРАЧ. Плачете!

КАНТ. Извините… Не смог удержаться: до слез рассмешил молодой и надутый индюк! /Смеется./

ВРАЧ. О ком вы, профессор?

КАНТ. Таким представляется мне... ваш покорный слуга… лет этак тридцать назад. /Продолжает тихо смеяться./

ВРАЧ. Особенно веселиться вам тоже нельзя… Вообще — ничего возбуждающего!

КАНТ. Господи! Что же мне остается?

ВРАЧ. Вот! Вспоминайте о Господе — это всегда благотворно.

КАНТ. Знаете, почему старики всегда — более набожны? Старость… Она подступает, подобно пустыне… Не успел оглянуться… вокруг уже — ни родных, ни друзей, никого… кроме Бога. /Приподнимается на локтях, пристально смотрит перед собой в темный угол./

ВРАЧ /смотрит в эту же сторону/. Что вы там видите?

КАНТ. Странная парочка. Наверняка… поджидают меня.

ВРАЧ. Кто они?

КАНТ. Первый раз вижу.

ВРАЧ. Галлюцинация…

ЯНУС /ДИОНИСУ/. Дионис, у тебя снова был приступ?

ДИОНИС /скорбно-патетически/. Янус, вся наша жизнь — сплошной приступ! Я бы давно с ней покончил, когда бы недуг не представил мне повода для поучительных наблюдений. Я терзаюсь лютыми болями! Жесточайшая рвота продолжалась недавно три дня... Я хотел умереть! Кто расскажет о тяжести, которая давит на мозг, на глаза и о том, как все тело немеет с макушки до кончиков пальцев? После таких испытаний уже понимаешь, что человек — не шедевр по сравнению с тварями, — просто культурный неженка — выродок!

ЯНУС. А вот “досточтимый” сын шорника, Кант, чтобы запутать судьбу, перекраивает свое имя “Эмануил” на древнееврейский манер — “Иммануил” — “С нами Бог”!

ДИОНИС. Кант правильно делает, что смеется над простаками вроде тебя. Над вами стоит смеяться!

ЯНУС. Он нанес оскорбление величайшему из духовидцев Европы — доктору Сведенбергу! Ты ведь сам говорил: “Кто смеется над суеверием, тот засыпает истоки собственной расы”! Кант посмел назвать Сведенберга шарлатаном и врагом разума!

ДИОНИС. Он не ошибся, ибо сам Разум является в мир неразумным путем, неся человечеству только несчастье. Мыслящий дух засоряет поры земли, лишает ее питательных соков, опустошая пространство!

ЯНУС. Но Кант назвал Сведенберга “Врагом Истины”!

ДИОНИС. Он и здесь попал в точку: с тех пор, как Сократ и Платон взялись проповедовать ИСТИНУ, они перестали быть Великими Греками! ИСТИНА угрожает существованию: в ней проявление духа больного животного!

ЯНУС. А вот некто фон Зайдлиц считает Канта “Надеждой Германии”!

ДИОНИС. Кстати, а где он, этот фон Зайдлиц, теперь?

ЯНУС. Говорят, — при дворе Короля... Давно от него из Потсдама — ни слуху, ни духу.

ДИОНИС /загадочно/. Что ж... Все решает магия обстоятельств. Обстоятельства, Янус, сильнее людей. Они всегда роковые... Много значит происхождение. Мы вот с тобой происходим из “плоти и крови”... горячечного воображения Канта... Наши тезки — небожители древних. Твой — к примеру, был в Элладе Богом дверей, и к тому же — двуликим.

ЯНУС. А твой?

ДИОНИС. Придет время… и мой Дионис превратится в излюбленное божество величайшего из сынов человеческих — Фридриха Ницше!

ЯНУС. И чем он себя обессмертит — твой Ницше? Кем же он станет?

ДИОНИС. Мессией! Светозарным пророком! Мне даже оказана честь... страдать одной с ним болезнью! Сознание этого придает мне силы терпеть!

ЯНУС. А что будет с Кантом?

ДИОНИС /выждав паузу/. Найдутся потомки, которые скажут о нем: /Подняв палец, вещает./ “Философия Иммануила Канта... принижала науку, очищая место для Бога. Она отражала бессилие обывателя и служила увековечению порядка, основанного на... угнетении масс”!

ЯНУС. Хоть сразу и не “врубиться”... но чувствую, сказано сильно! Какой после этого дурень вспомнит о Канте!

ДИОНИС. Верно… Дурень не вспомнит.

ЯНУС. Фу ты — ну ты! Ненавижу вас, умников! А его так — в первую голову!

ДИОНИС. Чем же он провинился?

ЯНУС. А пусть не высовывается! Ненавижу выскочек, которые норовят до всего докопаться! Простым людям, от них — одно беспокойство! Но Кант — хуже всех: рядом с ним себя чувствуешь… как “нагишом”!

ДИОНИС. Разве он виноват, что умнее подобных тебе простаков?

ЯНУС. Это надо еще доказать! Вот увидишь, как я его нынче припру! У меня для него есть сюрприз…

ДИОНИС /решительно/. Все, Янус, хватит! Подходим к графине.

ЯНУС /зычно/. День добрый!

КАЙЗЕРЛИНГ /вздрагивает/. Янус, как вы меня напугали!

ДИОНИС /вкрадчиво/. Добрый день, графиня!

КАЙЗЕРЛИНГ. Здравствуйте, господин Дионис!

ДИОНИС /показывая на мольберт/. Решили увековечить бывшего гувернера ваших малышек?

КАЙЗЕРЛИНГ. О! Вы его знаете?!

ЯНУС /похохатывает/. Кто же не знает господина Канта, сделавшего, “головокружительную” карьеру — из гувернеров, да прямо... в помощники библиотекаря!

ДИОНИС. Кант — занятная личность... Но для натурщика, на мой взгляд, — чуть суховат.

КАЙЗЕРЛИНГ /горячо/. Что вы, господин Дионис! Такое лицо — находка для живописца! Наверно, здесь нужна кисть настоящего мастера. Вы посмотрите, какой изумительный лоб! Он точно светиться… Видимо, я не смогла передать...

ДИОНИС. Простите, графиня… в “светящихся лбах” я профан.

ЯНУС. В сорок лет стать помощником библиотекаря… Мне сдается, — это “лоб-пустоцвет”!

КАЙЗЕРЛИНГ. Мне кажется, он равнодушен к успеху.

КАНТ. Здравствуйте, графиня! Простите, что заставил вас ждать! Добрый день, господа!

КАЙЗЕРЛИНГ. Наконец-то, Иммануил! Я боялась, вы совсем не придете... Хотелось закончить портрет. Остались штрихи… Пожалуйста, наберитесь терпения. /КАНТ становится около дерева./ Так... Хорошо... /Рисует./ Иммануил, сегодня вы просто сияете!

КАНТ. Я счастлив, графиня, что в этом прекраснейшем из миров нашлось местечко и для меня!

КАЙЗЕРЛИНГ. В последнее время вы много работали...

КАНТ. Завершен фантастический труд!

КАЙЗЕРЛИНГ. Не знала, что вы фантазер!

КАНТ. Я попробовал дать историю Неба, основываясь лишь на данных науки…

КАЙЗЕРЛИНГ. Не боитесь повторить Декарта?

КАНТ. С тех пор многое прояснилось.

КАЙЗЕРЛИНГ. Вы кому-нибудь показали работу?

КАНТ. Издателям. Со дня на день жду корректуру книги.

КАЙЗЕРЛИНГ. Вас можно поздравить!

КАНТ. Я счастлив, графиня!

КАЙЗЕРЛИНГ. Вы — талантливый человек.

КАНТ. Я — Гений! На меньшее не согласен!

КАЙЗЕРЛИНГ. А я считала вас скромником.

КАНТ. Только столкнувшись с издателями, понимаешь: для того, чтобы написать книгу можно быть просто способным. Но чтобы ее издать, нужно быть или гением, или богатым… Я полагаю, ученый должен иметь лишь известную проницательность. В принципе между Ньютоном и любым обывателем нет большой разницы... Тогда как способность художника строить собственный мир практически непостижима наукой.

КАЙЗЕРЛИНГ. Иммануил, ходят слухи, у вас есть еще один повод для радости. Когда наконец вы сделаете предложение вашей избраннице?

КАНТ. Сегодня как раз приглашен на обед… Люблю тепло и порядок. Надеюсь, семейная жизнь даст мне и то, и другое...

КАЙЗЕРЛИНГ. И — третье, Иммануил... Так много всякого “третьего”, что всего не охватишь рассудком.

КАНТ. И над этим я думаю.

КАЙЗЕРЛИНГ. Думайте. Это вы можете...

ЯНУС. А вот я сомневаюсь.

КАЙЗЕРЛИНГ. Напрасно. Я могла убедиться...

ЯНУС. Проверим еще раз, графиня! /Подмигивает ДИОНИСУ/. Пусть скажет, как бы он поступил, когда бы держал в кулаке… все мысли мира?

КАНТ. Я бы… поостерегся его разжимать.

ЯНУС. Видали, графиня! Вот он каков! /Заученно./ “О, если б в моем кулаке оказались все мысли, я бы скорее дал отрубить эту руку, чем держать ее сжатой! Я не рожден быть тюремщиком мыслей! Пусть несутся себе сумасшедшей толпой, врываются через двери и окна, сгоняя с постели больной старый мир!” /Переводит дыхание./ Фу-у... /Тихо./ Я нигде не наврал, Дионис?

ДИОНИС /тихо/. Слово в слово… Как попка.

КАНТ. Может быть, дерзко… но не серьезно.

ЯНУС /хохочет/. Серьезность, — признак замедленного пищеварения. Все предрассудки идут от кишечника. Веселый кишечник, господин Кант, — главный двигатель истории!

КАЙЗЕРЛИНГ. В самом деле, Иммануил, я нахожу, что вы здесь — противоречите логике.

КАНТ. Простите, графиня, но я могу доказать, что у нашей Вселенной есть начало во времени и пределы в пространстве..., и пользуясь тою же логикой, с тем же успехом — что Вселенная не имеет начала и беспредельна.

КАЙЗЕРЛИНГ. Это и есть пресловутые “мнимые противоречия”?

КАНТ. “Мнимыми” они стали потом, — в глазах ортодоксов, которые наложили запреты на все, что их не устраивало.

КАЙЗЕРЛИНГ. И все-таки вы не сказали, почему бы остереглись дать мыслям свободу?

КАНТ. Человек, к сожалению, склонен к насилию и в этом становится изобретательным раньше, чем станет разумным.

ЯНУС. Например, господин Кант?

КАНТ. То, что люди дают себя обмануть горлопанам, кладоискателям, устроителям лотерей, объясняется не столько их глупостью, сколько злой волей, стремлением разбогатеть за чужой счет.

КАЙЗЕРЛИНГ. Что же вы предлагаете?

КАНТ. Сперва научить человека быть рассудительным. И только потом уж… — разумным.

ЯНУС /язвительно/. А судить, кто разумен, будет, конечно же, Кант!

КАНТ. Все решит просвещение.

ЯНУС. Это еще что такое?

КАНТ. Просвещение — выход из состояния несовершеннолетия. Быть просвещенным — значит иметь отвагу пользоваться разумом без подсказки со стороны.

ЛАМПЕ /КАНТУ/. Господин, вас ждут к обеду.

КАНТ. Спасибо, Лампе! Еще пять минут.

ДИОНИС /сочувственно/. И ради сомнительного удовольствия жить под пятою тирана-слуги наш помощник библиотекаря вынужден отдавать свое время частным урокам!?

ЯНУС /ЛАМПЕ/. Послушай, любезный, ты так и будешь торчать здесь? Ступай отсюда! Ты слышишь? Тут беседуют господа!

КАНТ /повернувшись к ЯНУСУ/. Не могли бы вы быть повежливее?

ЯНУС. С кем?

ДИОНИС /негромко/. Все — правильно, попугай толстозадый.

КАЙЗЕРЛИНГ. Пожалуйста, Иммануил, не крутитесь! Я так не могу…

КАНТ. Я тоже... До каких пор человек должен терпеть унижения лишь потому, что у него недостаточно звучное имя? Разве ценность зависит не от значительности того, что мы делаем?

ЯНУС. Имею честь доложить, господин Кант: в том, что вы делаете, человечество, увы, не нуждается, а потому… возвращает вам ваши труды! /Протягивает КАНТУ пакет./ И оставьте графиню в покое! Ваш портрет уже никому не понадобится!

КАНТ /указывая на пакет/. Что тут?

ЯНУС. А вы разверните!

КАНТ /разворачивает пакет/. Мои рукописи?! Почему они здесь!?

ЯНУС. У господина помощника библиотекаря нет времени сесть в дилижанс, прогуляться в предместье, чтобы узнать, как идут дела. Видите ли, он занят, решая как побольнее задеть благородного Сведенберга, а заодно и всех духовидцев на свете. Известное дело, занимаясь одним, легко упустить остальное.

КАНТ. Откуда у вас мои рукописи?

ДИОНИС. Янус, ты забегаешь вперед!

ЯНУС. Я еще ничего не сказал!

ДИОНИС. Зато всем надоел! Закрой рот. Мы уходим. Извините, господин Кант, за печальную весть. Очень жаль, что так вышло. И вы, графиня, простите! Позвольте откланяться.

КАНТ. Графиня, вы можете не торопиться.

КАЙЗЕРЛИНГ. Однако… вам надо идти!

КАНТ. Будь добр, Лампе, отнеси эту “почту” домой. /ЛАМПЕ не двигается с места./ Прошу вас, графиня! Вы же хотели закончить портрет.

КАЙЗЕРЛИНГ. Да, но вас ждут!

КАНТ. Я пошлю извинение... Позже…

КАЙЗЕРЛИНГ. Иммануил!

КАНТ. Графиня, я — в вашем распоряжении!

КАЙЗЕРЛИНГ. Ну, если так... Господин Кант, вы можете постоять спокойно?

КАНТ. Попробую!

КАЙЗЕРЛИНГ. /Какое-то время работает молча, но не выдерживает.../ Иммануил, не молчите, пожалуйста! Я могу вам помочь?

КАНТ. Нет.

КАЙЗЕРЛИНГ. Я вижу, вы стеснены обстоятельствами… Ради бога! О чем вы думаете?

КАНТ /задумчиво/. Я думаю, следует ли во всем винить обстоятельства? Мир так устроен, что никакая порядочность не гарантирует счастья. Впрочем, всегда ли мы — правы? Что “мы”? Разве у самого Провидения не бывает промашек?

КАЙЗЕРЛИНГ /вскакивает/. Иммануил! Вы заходите чересчур далеко! Умоляю вас, остановитесь! Вы — у самого края!

КАНТ /почти весело/. А почему бы... не заглянуть через край?

ЯНУС /ворчит/. Куда ты меня притащил?

ДИОНИС. Хочу кое-что показать.

ЯНУС. Все чего-то мудришь! Вы, с Кантом, случайно, не сговорились морочить мне голову? Ты такой же заумный как он... /Пауза./ Но за что я тебя уважаю: послушаешь твои речи, и чувствуешь себя человеком... рядом с любым инородцем! /Подозрительно/. Где мы? /Принюхивается./ Тянет тухлятиной!

ДИОНИС. Это несет проповедниками.

ЯНУС. Что мы здесь потеряли?

ДИОНИС. Помнишь, я говорил про “магию обстоятельств”…

ЯНУС. Ну?

ШУЛЬЦ. Войдите!

ДИОНИС. Рассаживаемся. /В правой части сцены ЯНУС и ДИОНИС устраиваются на стульях, которые принесли с собой./ Внимание!

КАНТ. Господин придворный проповедник, вы велели зайти?

ШУЛЬЦ /смиренно/. Просил... Я смею вас только просить… /Задумчиво ходит по кабинету./ Иммануил! Как давно я не звал вас по имени! Позволите мне вас по-прежнему так называть?

КАНТ. Не вижу в этом нужды.

ШУЛЬЦ. Да… Вы совсем не похожи на смиренного отрока, которого я однажды привел в стены вверенной мне Коллегии Фридриха... Все годы учебы вас отличало отменное прилежание. Вы были выше всяких похвал. И я хорошо это помню…

КАНТ. Надеюсь, я приглашен не ради приятных воспоминаний.

ШУЛЬЦ /задумчиво/. Отчасти и ради них... Иммануил... Простите, — “господин Кант”. Ходят слухи, вы готовитесь к браку, и невеста, хвала Небесам, — из благочестивой семьи…

ЯНУС. Фу ты — ну ты!

ДИОНИС /укоризненно/. Янус! /Прижимает палец к губам./ Тс-с!

КАНТ. Что касается брака, то вас, господин проповедник, ввели в заблуждение.

ШУЛЬЦ. Вы, однако, — давно уж не мальчик, и естество, полагаю, взыскует свое. Сей шаг, на мой взгляд, был бы вполне разумным...

КАНТ. Не будь он столь опрометчив. И вы это знаете.

ШУЛЬЦ. Знаю, вы шли с предложением... Так ведь? И, вдруг, передумали...

КАНТ. Вы тут при чем?

ШУЛЬЦ. Пусть вас не смущает моя озабоченность... Я здесь вижу свой долг.

ЯНУС /капризно/. Дионис, они скоро начнут целоваться!

ДИОНИС. Янус, будь добр, не мешай развиваться событиям!

ШУЛЬЦ. Помню ваших смиренных родителей, несших безропотно крест бренной жизни. Будь они живы, — наверняка разделили бы мое беспокойство. Ну куда же это годится: лучший питомец Коллегии Фридриха, гордость Университета, вынужден довольствоваться местом помощника библиотекаря тогда, как его менее прилежные сокурсники уже давно ходят в профессорах, считаются важными господами и почтенными отцами семейств! Как огорчилась бы ваша матушка, знай она, что вы до сих пор одиноки!

КАНТ. Оставьте маму в покое! Слезливость — не в ее духе.

ШУЛЬЦ. Действительно, тут вы — весь в мать. По какой же, однако, причине отринуто вами семейное счастье? Впрочем, если вам неприятно, можете не отвечать.

ЯНУС /одобрительно/. Настырный старик!

КАНТ. Я отвечу. В наше время слишком многое нужно поставить на карту ради “семейного счастья”.

ШУЛЬЦ. Темны ваши помыслы, господин Кант. Чего же вы вдруг убоялись: греха, плотской скверны, людского злоречья?

КАНТ. Единственное, чего я боюсь, — изменить себе.

ШУЛЬЦ /похихикивая/. Не смешите! Коль муж в миру изменяет, так не себе, прости, Господи!

ЯНУС /одобрительно/. У-у! Греховодник!

ДИОНИС. Не дергайся, Янус. “Обстоятельству”, как всякому плоду, нужно созреть.

ШУЛЬЦ. Иное дело: по силам ли обеспечить семью? Это можно понять… Известно ли вам, что на кафедре метафизики появилась вакансия? А министерство на этой неделе прислало бумагу... Им хотелось бы знать мое мнение о кандидатах на должность профессора... Ну так я, грешным делом, имел в виду… вас.

ЯНУС. Это как понимать, Дионис?

ШУЛЬЦ. Может быть, я напрасно пекусь? Отвечает ли, это вашим чаяниям, господин магистр?

КАНТ /севшим голосом/. Отвечает…

ЯНУС. Еще бы!

ДИОНИС /cрывается с места и, возбужденно потирая руки, мечется по авансцене/. Терпение, Янус! “Поворот обстоятельств” требует нечеловеческой воли! Ты будешь свидетелем: стоит мне хлопнуть в ладоши, — и все повернется... Внимание! /Поднимает над головой готовые для хлопка руки./

ШУЛЬЦ. Так не будем же зря терять времени и составим рекомендацию... /Подходит к конторке./

ДИОНИС /делает хлопок над головой/. Ап!

ШУЛЬЦ. Да… и вот еще что... Я обязан задать вам вопрос... Пустая формальность. Ответьте мне, господин Кант, положа руку на сердце: “Боитесь ли вы Бога”?

КАНТ. Боюсь. Как же иначе?

ШУЛЬЦ. Действительно, — “как же иначе”… Однако, пробуя вникнуть в суть той книжонки… которую вы собирались издать, я смог убедиться, набравшийся хитрых премудростей сын кенигсбергского шорника, — далеко уже не тот мальчик, которого я когда-то учил.

КАНТ. Однако немалая доля этих “премудростей”, господин проповедник, исходила от вас.

ШУЛЬЦ. Моя область — “Мудрость Всевышнего”! “Божественную гармонию и целесообразность сотворенного мира человечеству предстоит постигать до второго пришествия”, — вот чему я учил!

КАНТ. Видно… плохо учили.

ШУЛЬЦ. Что такое!?

КАНТ. Ваши доводы не выдерживают элементарных исследований.

ШУЛЬЦ. Диавольская самоуверенность!

КАНТ. “Целесообразность” вытекает из закономерности…

ШУЛЬЦ. К силам благим взываю! Господин Кант, я вижу, вам не дают покоя лавры Вольфа и Лейбница.

КАНТ. С какой стати мы должны следовать авторитетам имен?

ШУЛЬЦ. Чтобы не впасть в святотатство!

КАНТ. Когда работали эти мужи! И сколько с тех пор нам открылось!

ШУЛЬЦ. “Открылось”?! О, козни ада! С сомнений в достоинствах тех, кто, во славу Творца, были нашими учителями и начинается ересь! Порядок систем во Вселенной замыслен самим Проведением. Даже бессмертный Ньютон в конце жизни пришел к этой мысли!

КАНТ. А мы начинаем с того, на чем он остановился: докажем, что Божий перст не годится для объяснения мира... Я глубоко уважаю ВЕРУ, но Религии незачем ставить границы науке... Простите меня, это вздор объяснять загадки природы, игрою воображения Господа! Он дал нам мозги не затем, чтобы дать им отсохнуть.

ДИОНИС /ударяет в ладоши над головой/. И еще поворот! Ап!

ШУЛЬЦ. Ну хорошо, господин магистр. Допустим, вы правы. Допустим... Неужто вы собираетесь открывать глаза миру из нашей глуши?! Коль провинция набирается смелости что-то сказать… всякий раз в этом слышится голос невежества, не сумевшего разобраться в тонкостях знаний, добытых в научных столицах. Периферии предписывается лишь внимать общепризнанным гениям, дабы не заслужить порицания сверху.

ЯНУС /торжествующе злорадно/. Вот так вот!

КАНТ. А я не считаю наш город провинциальным. На мой взгляд, тут есть все, что нужно для знаний…

ШУЛЬЦ. Это на взгляд человека, который ни разу не покидал Кенигсберг и привык судить обо всем лишь по книгам.

КАНТ. Но гениальный Коперник творил не в Парижской Сорбонне, не в Галле и даже не в Кембридже!

ШУЛЬЦ. Вы осмеливаетесь себя ставить рядом с бессмертным аббатом, открывшим божественное строение неба!? Какая диавольская гордыня! Книги вас отвратили от Мудрости Божьей! Излишние знания отравляют наш дух, как излишняя пища — кишечник!

ЯНУС. Все ясно, у старика — несварение...

ДИОНИС. Янус, помалкивай! Мы тут — лишь зрители.

ШУЛЬЦ. Я спросил вас: “Боитесь ли Бога?”. И услышал: “Боюсь”… Еще крошкой вы посещали мои воскресные проповеди... Так неужто они не оставили в детской душе никакого следа?!

КАНТ. Оставили... Я только не сразу постиг их истинный смысл.

ШУЛЬЦ /с сомнением/. А теперь, наконец-то, постигли?

ШУЛЬЦ. Вздор! Хвала Провидению, мы живем в просвещенное время! Костры инквизиции канули в Лету!

КАНТ /постепенно возвышая голос/. Действительно, нас перестали поджаривать. Но остались другие возможности: высылки, штрафы, отставки, цензура! Можно травить, науськивая невежд и любителей позубоскалить, обливать грязью, унижать, доводить до безумия, до сердечного приступа! Человека можно упрятать по злому доносу, прикончить из-за угла, ибо страх надо чем-то питать... Поэтому я не в праве связать себя дополнительным страхом за судьбы близких людей. И когда вопрошают, боюсь ли я Бога, — отвечаю: “Боюсь”! “Боюсь”, и ладно, что — лишь за себя. Сознание этого придает хоть какую-то смелость!

ШУЛЬЦ. Восхвалим Всевышнего, что у нас — просвещенный монарх. Вспомните, что сказал наш король: “Рассуждайте сколько угодно и как вам угодно, но... слушайтесь”! Только “слушайтесь”! — обращается он к возлюбленным подданным.

КАНТ. Но монаршее “слушайтесь” означает лишь — “повинуйтесь”. Это сказать себе может позволить всякий правитель, обладающий “кулаком усмирения”.

ШУЛЬЦ. Увы, я догадывался о ваших пагубных взглядах... Надеюсь, теперь вас не удивит, что “бумагу из министерства”, по поводу должности, мне пришлось выдумать, дабы узнать, сохранилась ли в вашей душе хоть крупица привитой родителями богобоязни?

КАНТ. Родители, господин проповедник, никогда мне не “прививали” “боязни” — только любовь... к Богу и Человеку!

ЯНУС. Дионис! А ну, заверни!

ДИОНИС /вновь ударяет над головою в ладоши/. Ап!

ШУЛЬЦ /повторяет с иронией/. “К Богу и Человеку”!? Тогда откуда — эта гордыня, что звучит даже в ваших прошениях на высочайшее имя... Только не делайте большие глаза. Вы ведь не станете отрицать, господин магистр, что осмелились обращаться с прошениями через мою голову? Так ведь? Ну и чего вы достигли? Привыкнув быть первым во всем, что требует резвости слов, решили, что преуспеете и в злокозненной лести… но просчитались! Да и как же иначе? Послушайте, вот образец ваших суетных поползновений! /Взяв с конторки листок, читает./ “Надежда, которой я себя льщу быть назначенным на академическую должность, особенно же всемилостивейшее расположение Вашего Величества оказывать наукам высочайшее покровительство — каков слог! — побуждает всеподданнейше просить вас назначить меня ординарным пофессором кафедры логики и метафизики Кенигсбергского университета...” Вертопрах! Не понятно, чего тут больше: наивности или блудливости мысли? Почему бы вам, господин хороший, не просить сразу моего места — Ректора Коллегии Фридриха? /Перебирает листки./ Вот концовочка… Только послушайте! /Снова читает./ “Готов умереть в глубочайшей преданности, ваш наиверноподданнейший раб — Иммануил Кант”! Каково!? “Готов умереть!” Да после такого прошения, действительно, остается одно: привести в исполнение вашу “угрозу” и… умереть! “Раб Иммануил Кант”!

ЯНУС /потирает руки/. Ату его! Поддай ему жару, старик!

ШУЛЬЦ. Ни один здравомыслящий, господин Кант, не поверит таким “верноподданническим” унижениям! Сразу видно, это писала рука скандалиста, затеявшего поупражняться в угодливости. Я будто слышу кощунственный хохот ваших друзей, коим, я убежден, вы читали наброски прошений…

КАНТ /тихо/. Действительно, вы смутили меня... И мне — стыдно...

ШУЛЬЦ. Слава Всевышнему!

КАНТ. Господин проповедник! Однако… мне стыдно за вас! Ибо вы углядели здесь лесть исключительно потому… что она — не по вашему адресу! А чтобы излить раздражение, нарисовали картину любезного вашему сердцу мироустройства… где сквозь барьеры из ловких, умеющих скромно держаться в тени... лизунов, справедливости никогда не пробиться!

ШУЛЬЦ. Я заклинаю вас, господин Кант!

КАНТ. И в этом вы усмотрели “Гармонию”!? И здесь вам открылась “Божественная целесообразность”!? Да боитесь ли вы Бога, придворный проповедник Шульц?

ЯНУС. Дионис!

ШУЛЬЦ. Магистр Кант! Я запрещаю вам богохульствовать!

КАНТ. Ваши кощунственные назидания, господин проповедник, и являют собой образец богохульства и ереси!

ШУЛЬЦ. К силам благим взываю! Прекратить поношение!

КАНТ. На костер, господин Шульц! На костер!

ШУЛЬЦ. Магистр Кант!

КАНТ. Проповедник Шульц!

ШУЛЬЦ. Неслыханная дерзость!

ЯНУС /в волнении/. Дионис, ты оглох?!

КАНТ. Вы так дерзки и дьявольски самоуверенны в толковании Мудрости Божьей, что вполне заслужили небесную кару! /ШУЛЬЦ задыхается от бешенства./ Но успокойтесь… Нынче не те времена. У Всевышнего есть другие заботы. А вездесущие ангелы, призванные расшифровывать тайные помыслы, лишь посмеются в ладошку над вашим конфузом...

КАНТ. Только… — как суверенным “державам”!

ШУЛЬЦ. Простите, господин Кант, чтобы с вами беседовать, надо иметь много сил.

КАНТ. Я вам больше не нужен?

ШУЛЬЦ. Все мы друг другу нужны... И, да будет каждый из нас опорой другому.

КАНТ. Да будет. Однако на вас опираться… остерегусь.

ШУЛЬЦ. Как знать, господин Кант... Как знать... Я буду за вас молиться.

ЯНУС /кричит/. Дионис! Заверни его! Хлопни в ладоши!

ДИОНИС. Зачем? Кант опять ничего не получит. В который уж раз у него сорвалось...

ШУЛЬЦ. Господа, ошибаются! Сорвалось… у меня.

ЯНУС. Это как понимать?

ШУЛЬЦ. Кант получит все… чего добивается! /ЯНУС присвистнул, вставая./ Только что поступила депеша: “Фон Зайдлиц — министр просвещения”!

ЯНУС. Друг Канта — фон Зайдлиц!?

ШУЛЬЦ. Да — друг… а ныне и покровитель!

ДИОНИС /ЯНУСУ/. Ну вот, ты хотел поворот? И хлопать не надо. /Сначала тихо, затем все громче смеется./

ЯНУС. Дионис! Разве это смешно?

ДИОНИС /сквозь смех/. Еще как!

ЯНУС /подозрительно/. Ты с ним сговорился?!

ДИОНИС. О, Господи, не смеши еще больше! И успокойся. Чего нам бояться, если у этих господ даже Кант может стать “Несравненным, Блистательным Кантом”… лишь по знакомству! Будь он хоть семи пядей во лбу — не имеет значения! Нет знакомства, — нет “Канта”! Сколько их уже сгинуло и еще сгинет в бесследности, потому что на всех, просто… не напасешься фон Зайдлицев! /Кричит./ Янус! Кто мы рядом с “гигантами”, насадившими этот порядок — слюнявые покровители муз и наук! Слезливые филантропы! /Хохочет, неожиданно вскрикивает и, схватившись за голову, мечется по авансцене./ Ай! Больно! Моя голова! Несчастная моя голова! /Стонет./ О, Небо! За что эти адовы муки!

З А Н А В Е С

ЯНУС. Вот этот дом! На Принцессиненштрассе любая собака знает господина Канта. Звонить?

ДИОНИС. Подождем... Господин ректор еще изволят прогуливаться… Да и фельдъегерь не подоспел.

ЯНУС. Слушай, мне надоело всю жизнь таскаться за Кантом!

ДИОНИС. Он так вознесся, что ты перестал его чувствовать кожей.

ЯНУС. Зато чую тебя.

ДИОНИС. Слушай, Янус, растряси свой жирок! История не простит благодушия!

ЯНУС. Чего ради мне суетиться из-за какого-то Ницше, которого нет и в помине!

ДИОНИС /горячо/. Не какого-то… — лучезарного! Он придет сказать людям, что Человек — Бог страстей, жаждущий властвовать, испепелять несогласных, чужих, непохожих и слабых, что жизнь есть порыв Страшной Воли — захватывающий на мгновение вздох, в котором — вся мудрость, весь смысл! Понимаешь? Фридрих Ницше — пророк! А я его полномочный посланник!

ЯНУС. Это я уже слышал. Скажи, почему ты так долго бездействовал?

ДИОНИС. Видишь ли… в “магию обстоятельств” вкралась мерзкая фальшь, — мне пришлось выжидать.

ЯНУС. Опять напускаешь туману? Во всем виновата наука!

ДИОНИС. Пожалуй, есть польза и от науки… Лишь оснащенная ею “Могучая Воля” заткнет поры жизни, угомонит суету, не позволив двуногим дожить до маразма! Пусть дохнут в трезвом уме, с сознанием, что и другие тут не задержатся! Страсть! Страх! Азарт! — вот лоцманы мирового процесса — этой скользкой тропинки к обрыву! Ненавижу воспитанных Кантом рассудочных выродков, ибо их идеал — “компромисс”! Их цель — затянувшаяся агония долгожительства с разжижением мозга и разложением заживо! Все, пора действовать! Стрелка Судьбы повернула в нужную сторону!

ЯНУС. Я вижу Канта! Вон он… бредет по своей “философской дорожке”.

ДАМА /внезапно остановившись/. Господин Кант?!

КАНТ /точно разбуженный, опираясь на трость, поворачивается к даме/. Фрау Кайзерлинг!?

КАЙЗЕРЛИНГ. Иммануил! Я только сегодня вернулась… Мы не виделись, кажется… целую вечность!

КАНТ. Графиня… прошел только миг.

КАЙЗЕРЛИНГ. Боже! Как вы изменились!

КАНТ. Этот факт почему-то всех удручает. Каждый думает: “Ну, если Кант постарел, то каким же стал я?”...

КАЙЗЕРЛИНГ. Дело не в этом. Вы теперь человек, которому рукоплещет Европа, писатель, книги которого запрещал Ватикан, философ, которого люди ума с благодарностью называют новым мессией!? /Тихо смеется./ Как рада, что встретила вас! Вижу в этих глазах знакомый огонь!

КАЙЗЕРЛИНГ /горячо/. Как я могла тогда взяться за кисть?! Кажется, и рисовать-то еще не умела… Но самое странное… что портрет был утрачен… загадочным образом. Как-то вернувшись с прогулки, я не нашла его в студии. Сыщики перевернули весь дом, опросили людей. Отыскалась и рама... Но холст так и канул... Таким, как тогда, вас никто уже не напишет!

КАНТ /шутливо/. Вы обещали вручить его мне на венчание... Вот, оказывается… почему до сих пор я — один!

КАЙЗЕРЛИНГ. В городе говорят, что вы все-таки женитесь… От души поздравляю!

КАНТ. Наш город любит поговорить... В самом деле, была у меня такая задумка — жениться...

КАЙЗЕРЛИНГ. Она — молодая?

КАНТ. Теперь не имеет значения… Я вовремя остановился. Можете это считать “стариковскою блажью”.

ДИОНИС. Запишем: “Кант — женоненавистник”!

ЯНУС. А по-моему, у него — одно мнение с апостолом Павлом, который считал, что жениться хорошо, а не жениться… — и того лучше.

КАЙЗЕРЛИНГ. Признавайтесь: боитесь показаться смешным?

КАНТ. Признаюсь…

КАЙЗЕРЛИНГ. И это, — теперь, когда вы стоите так высоко…

КАНТ. И где отовсюду смешное — как на ладони.

КАЙЗЕРЛИНГ. Пусть их смеются, было бы вам хорошо.

КАНТ. Что подумают люди о том, как я жил, — так, в конце концов, отнесутся к делам моей жизни... Теперь извините, я должен идти.

КАЙЗЕРЛИНГ. Понимаю, — работа.

КАНТ. Верно, графиня.

КАЙЗЕРЛИНГ. Мы еще с вами увидимся? Так ведь?

ДИОНИС. Слушай, Янус, ты сжег то, что я приказал? /ЯНУС мнется./ Ну? Гляди мне в глаза!

ЯНУС. Дался тебе этот портрет! Подумаешь невидаль, — тряпка какая-то… Кто только Канта не малевал!

ДИОНИС. Вот где нарушена Связь Обстоятельств! Вот где прячется Фальшь! Таким, как на этом портрете, видеть его не должен никто!

ЯНУС. Послушай… Не “полощи” мне мозги!

ДИОНИС /исступленно/. Заклинаю тебя, уничтожь этот “образ”! Немедленно! Слышишь, ты, поклянись, что...

ЯНУС /торопливо/. Клянусь. /Показывает./ Он идет!

ДИОНИС /мгновенно преобразившись, с едким пафосом произносит, глядя в ту сторону, куда показывает ЯНУС/. Долой призраки ночи! Мы говорим об Иммануиле Канте! Народ наш не просто расшевелить. Но Кант увлек его за собой, и философия стала национальным делом Германии! Под натиском “свежих идей” зашатались и пали столбы, подпиравшие своды наук! О, если бы кенигсбергские обыватели видели груды камней, в которые он обратил храм Ума! /Спокойнее/. Но добрые люди видят в нем только профессора, ректора университета, и, встречая на улице... /Бьют часы на соборной башне. ДИОНИС достает и открывает карманные часы./... сверяют по нему свои часики. /Закрывает, прячет часы в карман./

КРАУС /КАНТУ/. Я слышал, что в Галле они предложили вам чин надворного советника и кафедру... Но вы отказались!

КАНТ. Милый Краус, всякая перемена в налаженной жизни, мешает работе. Мне следует это учитывать, если хочу довести до конца дело жизни. /Оборачивается./ А вы, дорогой Гиппель, вижу, сегодня чем-то расстроены?

ГИППЕЛЬ. Я уже говорил о своем сорванце… Совершенно отбился от рук.

КАНТ. К сожалению, здесь я вам не помошник. Каждая юность проходит свой порог бунта, когда разрешение самых сложных вопросов кажется достижимым и близким.

ЯНУС /почти добродушно/. Вот и наш Кант! Все чего-то жужжит и хлопочет, учит людей уму-разуму!

КАНТ. А, господин Янус! Господин Дионис! Давно о вас не было слышно.

ДИОНИС. Зато мы о вас много наслышаны. Вы преуспели изрядно. Однако... грядут перемены!

КАНТ. В какую же сторону, господин Дионис?

ДИОНИС. Полагаю, что к лучшему! На “арену” выходит высший тип человека... Ураган для толпы! Повелитель скотов! Будущий владыка Земли! И я вижу, как этот Герой, после всех своих подвигов, гордо и с легкой душою, как после детской забавы, возвращается “под родимую сень”, даже не вспоминая, как он вспарывал, обезглавливал, жег!

ГИППЕЛЬ. Что это, господин Дионис? Вы взываете к варварству? Вы...

ДИОНИС /перебивая/. Новый тип человека — это высшая ценность! Он грядет! И, готовя пришествие, надо забыть о своих муравьиных делах! Кто противится этому, тот — Иуда-предатель!

КРАУС. Вы накликаете лютое Время?!

ДИОНИС. “Звездное Время”! А что скажет нам господин ректор?

КАНТ /разводит руками/. Что я могу вам сказать... Вы увлечены хитроумной игрой, где зловещее вдруг появляется в ореоле отваги и юности.

КРАУС. Откуда это безумие?

КАНТ. Вероятно… от нас же самих. В отличии от животного мира, Природа не дала нам устройств, облегчающих выживание… но одарила задатками... Как мы ими распорядимся… — зависит от нас.

ДИОНИС. Я слышал, профессор, вы полагаете, что утверждения “Бога нет” и “Бог существует” — одинаково недоказуемы? Как это вам до сих пор удается “сидеть на двух стульях”!?

ГИППЕЛЬ. Учитель хочет сказать, что естественные науки заслуживают равных прав с богословскими, ибо суть всяких знаний — исследование...

ДИОНИС. Где вы видели ВЕРУ, которая терпит исследования?

КАНТ. Объясню... Бедным духом невыносимо сознание, что душа не бессмертна и должна умереть вместе с телом. Но для СОЗДАТЕЛЯ, сотворившего нас себе в помощь, при всей его доброте, примитивные души, я полагаю, — тоже обуза. Нельзя же считать его бестолковей нас с вами!

ДИОНИС. А как же быть с “кротостью”, с “нищими духом”?

КАНТ. Я признаю кротость нравов... Но кротость ума отношу к наказанию божьему за беспутную жизнь.

ЯНУС. Фельдъегерь!

ФЕЛЬДЪЕГЕРЬ. Прошу прощения, Господа! Принцессиненштрассе — это здесь?

ДИОНИС. Вы на верном пути.

ФЕЛЬДЪЕГЕРЬ. Не будете ли так любезны, указать дом ректора здешнего университета — профессора Канта?

ЯНУС. Вот этот дом!

ФЕЛЬДЪЕГЕРЬ. Фельдъегерь Его Величества Короля Пруссии! Господин Кант, вам — конверт с высочайшим посланием! Примите и распишитесь! /Передает КАНТУ конверт и уведомление для подписи./

КАНТ /расписывается и возвращает уведомление/. Пожалуйста.

ФЕЛЬДЪЕГЕРЬ. Желаю здравствовать!

КАНТ. Всего наилучшего!

КАНТ. Прошу прощения, господа. Мне — пора. Я должен ознакомиться с почтой...

ДИОНИС. Господин ректор, позвольте избавить вас от хлопот с конвертом: я знаю, что там — в послании.

ГИППЕЛЬ. Вам не кажется, что вы лезете в чужие дела?

ДИОНИС. “Чужие”!? Может быть, для меня это — кровное дело!

КРАУС. Это уж слишком! Послушайте, вы! Культурные люди так себя не ведут!

ДИОНИС. “Культурные”?! Черт побери! Растолкуйте, что вы хотите этим сказать!

КАНТ /спокойно/. Извольте... Я думаю, что “культура” — не столько умение обращаться с салфеткой… сколько привычка доброжелательно мыслить, потребность души в объяснении МИРА. Придя нам на помощь, однажды, “культура” благословила Религии... И она же, даст Бог, нам позволит дожить до поры, когда уже не понадобится лицедейство служителей культов…

ДИОНИС. “Лицедейство служителей культов”!? Как вы их — лихо, профессор! Кстати, об этом как раз говорится в послании...

ГИППЕЛЬ. Шли бы вы лучше своею дорогой, господин Дионис!

ДИОНИС /усмехаясь/. А где же хваленая “доброжелательность мысли”?

КАНТ. Успокойтесь, друзья, разве вам не занятно, что он может сказать?

ДИОНИС. А коли занятно, так слушайте! /Торжественно вещает./ “Наша высокая персона — обращается к вам Король Пруссии Фридрих Вильгельм, — с большим неудовольствием замечает, что вы, господин Кант, пользуетесь своей философией для искажения и унижения главных учений Святого писания и Христианства... Я вынужден предупредить, что, в случае продолжения названных выше деяний, относительно вас будут сделаны необходимые выводы.”

ГИППЕЛЬ. Ложь! Он придумал это, чтобы...

КАНТ. Спокойно. По-моему, ему есть что добавить…

ДИОНИС. Добавлю, что, наконец-то… министр фон Зайдлиц, уходит в отставку! И вам придется униженно льстить королю! Это все! А теперь что вы скажете?

КАНТ /тихо/. А теперь я скажу… Если Церковь, пользуясь святостью или монархия, пользуясь властью, хотят быть вне критики… они лишаются уважения Разума. Служение сильным мира сего не стоит связанных с ним унижений... Если только не требуют этого высшие цели.

ДИОНИС. Ах, “высшие цели”! Так я и думал! Роль мученика, увы, — не для вас! Будь на вашем месте другой, история немецкой науки была бы куда величественней!

КАНТ. Величественные жесты требуют времени… А у меня его нет.

ДИОНИС. Вот как!? И, может быть, вы даже счастливы?

КАНТ. Может быть...

ДИОНИС. Что за штука такая — “стариковское счастье”?

КАНТ. Внутренняя свобода, позволяющая понимать других.

ЛАМПЕ /появляясь из дома/. Господин, прогулка окончена!

КАНТ. Прошу прощения, мне пора.

КРАУС. До свидания, учитель!

ГИППЕЛЬ. До свидания!

КАНТ. Что ж, друзья, всего доброго!

ДИОНИС /ухмыляясь/. До скорой встречи, господин Кант!

ЯНУС. Мы не прощаемся!

ДИОНИС /ЯНУСУ/. Забавно, что, ратуя за долгожительство, он загоняет себя в “крысоловку”. Я уже вижу, как в старости Кант одиноко бродит по городу, говоря сам с собой и пугая девиц…

ЯНУС. “За что боролся, на то и... ”

ДИОНИС. Нет! Этого мы не допустим! Даже он не заслуживает такого финала!

ЯНУС. Нам придется его выручать?!

ДИОНИС. Придется... Хоть он не стоит того.

ЯНУС. Что для этого нужно?

ДИОНИС /зловеще/. Для этого, Янус… у нас все готово!

ЯНУС. Дионис, все готово!

ДИОНИС /сложив на груди руки, смотрит куда-то в даль/. Пусть введут!

ЯНУС /в толпу/. Давай сюда его! Живо! /Двое верзил заносят и ставят в центре сцены носилки./ Он тут, Дионис!

ДИОНИС. Привели? /Оборачивается и, видя лежащего на носилках связанного КАНТА, бросает на ЯНУСА испепеляющий взгляд./ Кретин! Если он только... Ты мне заменишь его!

ЯНУС. Сам же приказывал “вправить мозги”!

ДИОНИС. Молчать!

КАНТ /через силу/. Ей Богу… они меня с кем-то спутали...

ЯНУС. Канальи! Могли бы и — поаккуратней… Выпей глоточек еще — полегчает. Божья роса.

КАНТ /отпивает еще, морщится/. “Божья”?! Случайно, ваш Бог не приходится сыном… ослу? /Приподнимает голову./ Янус, где я? Что происходит?

ЯНУС. Так... Небольшая тусовка...

КАНТ /приподнимается на локтях/. Янус! /Тревожно./ Что со мной будет?

ЯНУС /смеется/. Тебе — “крышка”! Вон, погляди! /Указывает на висящую плиту./ А под крышечкой — гнездышко… новый ректорский “кабинетик”! /Как бы взрываясь./ Вечно интеллигенции достается все новенькое!

КАНТ. Готов… поменяться.

ЯНУС /показывает через плечо на ДИОНИСА/. Это он все придумал! Ты у него, как бельмо на глазу...

КАНТ А у тебя?

ЯНУС. У меня... — домик, детки... /Показывает ладонью./ мал мала меньше…

ДИОНИС. Янус, встань! Рядом с ним ты становишься бабой! /ЯНУС поднимается с колен./ Хочешь испортить мне праздник? /Выждав паузу, обращается к КАНТУ./ Кант, пробил час… и ты — у моих ног! /Вплотную приближается к носилкам./ Что теперь скажешь?

КАНТ. Скажу: “Дионис... чаще мой ноги”!

ДИОНИС /через него словно пропустили ток/. Встать! Поднять его! Живо! /Двое верзил в плащах подхватывают КАНТА подмышки. Другие — уносят со сцены носилки./ Ты, кажется, уже можешь стоять?

КАНТ /указывает кивком на верзил/. На двух костылях...

ДИОНИС. Не надо паясничать, Кант! Не твоя это роль! Всю жизнь ты дрожал над своим драгоценным здоровьем!

КАЙЗЕРЛИНГ. Пустите! Пропустите меня к нему! Господин Кант! Боже, Иммануил!

ДИОНИС. А, графиня… Рад видеть!

КАЙЗЕРЛИНГ. Что с ним, господин Дионис?

ДИОНИС /доверительно/. Видите ли, толпе нужны развлечения: зуботычины, поножовщина, шнапс... Она не прочь порезвиться и выказать удаль... пока не стреляют и все преимущества — на ее стороне! Для толпы это праздник. А бывшему гувернеру ваших малышек от этого сделалось дурно. /В толпу./ Эй, вы! Принесите профессору кресло!

ЯНУС. Кресло профессору!

КАЙЗЕРЛИНГ /склонившись над КАНТОМ/. Иммануил! Боже мой! Что происходит?

КАНТ /тихо/. Похоже… что мы теряем рассудок...

ДИОНИС. Я скажу вам, графиня, что с ним... Его мучает совесть: Кант не терпел чужих мыслей... Но я — не в обиде. Мы только пытаемся перенять его опыт! /Обращаясь к толпе./ Слушайте все! Мы не будем стыдиться естественности! Пока вы сильнее — ни о чем не жалейте! И не раскаивайтесь! Взоры свои обратите к иным временам, когда содрогание плоти, крик ужаса, кровь были праздниками для бессмертных богов и поэтов, стоящих рядом с богами! Эй!

ТОЛПА /в такт с выкриками дружно поднимает сжатые кулаки/. Эй! Эй! Эй!

КАЙЗЕРЛИНГ. Господин Дионис! Это шутки с огнем, ибо люди — слабы и готовы поверить!

ДИОНИС. Коль слабы — повинуйтесь! И отбросим фантазии! У кого повелительная наружность, кто способен приказывать, кто господин от природы, тот не должен искать оправданий! Эй!

ТОЛПА /cнова в такт с выкриками поднимаются сжатые кулаки/. Эй! Эй! Эй!

КАЙЗЕРЛИНГ. Господин Дионис…

ДИОНИС. Графиня, не омрачайте нам праздника!

КАЙЗЕРЛИНГ. Нет… здесь не “праздник” — какое-то мрачное действо!

ДИОНИС /озираясь/. И верно… тут — мрачновато. /Кричит./ Янус, огня! И всю кипу — сюда!

ЯНУС /в толпу/. Тащи сюда книжки! /Быстро разводит костер. Верзилы приносят и сваливают у костра кипу книг./ Посмотрим, на сколько прибавится света... от мудростей Канта! /Хохочет./

ДИОНИС /неожиданно/. Янус, это попахивает инквизицией… Мы не погромщики! И вообще, у меня аллергия… к подгоревшим премудростям!

ЯНУС. А мне так… без разницы.

ДИОНИС /поднимает одну из книг, читает название/. “Всеобщая естественная история и теория неба”. Автора нет... Некий анонимщик оклеветал здесь Вселенную, утверждая, будто бы небо имеет историю… Но нам-то известно, кто он!

КАЙЗЕРЛИНГ /ДИОНИСУ/. Вы не согласны с работой? Какие у вас аргументы?

ДИОНИС. Главный мой аргумент — в том, что я ее не читал! Пусть лучше судят о ней обитатели Прегеля — караси да лещи. /Бросает книгу через балюстраду./

КАЙЗЕРЛИНГ. Боже мой, господин Дионис, что вы делаете?!

КАНТ. Я объясню... Когда все, что он не читал будет скормлено рыбам… он сможет сказать, что прочел все на свете.

ДИОНИС. /Поднимает вторую книгу./ А это уже “О Вселенной во всей ее бесконечности в пространстве и времени”. Каким образом смертный, даже если он Кант, может все это знать!?

КАЙЗЕРЛИНГ. Об этом сказано в книге.

ДИОНИС. Графиня, кто может позволить себе тратить время на чтение, когда вокруг — умирают от голода! /Вторая книга отправляется следом за первой./

КАНТ. И снова он прав: когда господин Дионис “умирает от голода”, он заходит в трактир и берет отбивную: знаниями, как известно, живот не набьешь.

ЯНУС. Докатились: разум критикует разум! Рыба со смеху сдохнет!

КАЙЗЕРЛИНГ. Там сказано, что и у Разума существуют причины себя контролировать…

ДИОНИС. И какие, к примеру?

КАНТ. “К примеру”… ты ведь себя считаешь разумным!

ДИОНИС. Вот как!? /Пауза./ Ладно… /Великодушно./ Прощаю... Скажу тебе вот что: для всей этой тучи базарных мух /Показывает на толпу./ нет разницы между умениями высказываться и мыслить. Чистая истина просвистит мимо них, не задев. Но зато погляди, как они отнесутся к моим ЗАКЛИНАНИЯМ! /Обращаясь к толпе./ Друзья! Человек стал рабом головного мозга — это несправедливо! Разум должен быть водворен на место, чтобы служить исключительно для поддержания жизни! /Верзилы, охраняющие КАНТА, вытягиваются, задрав подбородки./ Так пусть посетит вас великое озарение, и культ мозга утонет в звенящем наплыве жизни, а на трон дня поднимутся новые идолы: страсть, исступление, сила и мужское величие! Пусть жизнь проявит себя в ослепительном блеске власти, в хмельном возбуждении удовольствий! Пусть забудется страх и проявится твердая воля! Эй!

ТОЛПА /возбужденно/. Эй! Эй! Эй!

ДИОНИС. Кант, я использую те же слова, что и ты, но какую веселую силу им придаю! Ибо я...

КАНТ. ...пустомеля! Одно и то же зерно может дать людям пищу, а может — хмельную отраву...

ДИОНИС /смеется/. Ворчишь. А вот я для тебя приготовил чудесное гнездышко… /Показывает в сторону висящей на блоках плиты./ Завтра тут зашумят “фонтаны” речей, восхваляющих Канта!

КАЙЗЕРЛИНГ /тревожно/. Иммануил! Что они собираются делать?

КАНТ. Не знаю… должно быть, — СВЯТОГО ИММАНУИЛА... /Откинувшись в кресле и улыбаясь, смотрит в вечернее небо./ Две вещи всегда поражали мой ум: это звездное небо над нами... и Моральный Закон внутри нас. Взгляд на бездну миров во Вселенной невольно внушает нам мысли, о том, как ничтожна и мимолетна в сравнении с ними животная жизнь... Однако взгляд на себя как на личность, сумевшую охватить эту бездну рассудком... и не утратить его, возвышает нас в наших глазах... А Моральный Закон внутри нас — уже целый мир… сотворенный нами самими.

ДИОНИС. “Звездное небо над нами и Моральный Закон внутри нас…”? Кант, мы высечем эти слова на могильной плите!

КАНТ. Я растроган.

ДИОНИС. Кто из твоих почитателей о тебе так заботился? И какие богатства ты получил из их рук?

КАНТ. Богатством моим всегда было ВРЕМЯ, которое я расходовал бережнее, чем гульдены.

ЯНУС. Ты был так хитер, что перехитрил сам себя!

ДИОНИС. Народ ненавидит того, кто навязывает ему непосильное бремя мышления!

ЯНУС. Идут! /Ныряет в толпу./

ДИОНИС. /Приближается к балюстраде, смотрит на другой берег Прегеля./ Идут! Едут! Скачут!

КАНТ. И вы — тут, господин придворный проповедник?

ШУЛЬЦ. Слава всевышнему! Это идет наша армия! Вот они — Гордые рыцари Пруссии! Мы начинаем новый поход! /Вглядывается в КАНТА./ Что с вами, господин ректор?

ДИОНИС. А, господин Шульц! Приятная встреча! Профессор так торопился на встречу с героями, что притомился и… сел отдохнуть.

ШУЛЬЦ /замечает плиту и блоки/. О, Господи! Что вы замыслили?!

ДИОНИС. Праздник! Если хотите… — спектакль!

КАНТ /ШУЛЬЦУ/. Вспомните, сколько я доставлял вам хлопот, господин проповедник... Настал час расплаты!

ДИОНИС. Профессор изволят шутить... У нас с ним тут вышла дискуссия…

ШУЛЬЦ /подозрительно глядя на скорчившегося в кресле КАНТА/. Боже правый! Что за дискуссия?!

ДИОНИС. Видите ли, господин Кант утверждает, что высшим судьей на Земле должен стать человеческий Разум. А я говорю, это — вздор! Ибо люди ума весьма редко преуспевают, становясь неугодными из-за нудной привычки все доводить до конца: жизнь годится только для праздников начинаний! Профессор толкует, что политическим благом должно стать всемирное объединение наций силой закона, от которого всякое племя, как бы мало оно не было, получает защиту. Кант вторит благому Эразма: “Одна война влечет за собой другую... Одно возмездие влечет за собой другое... Так пусть одна дружба влечет за собой — другую, одно благодеяние приводит к другому!”…

ШУЛЬЦ. Поминать здесь о “дружбе”, когда Провидение повелевает обрушиться на нечестивые головы нехристей и прусофобов!?

ДИОНИС. И я об этом толкую!

ШУЛЬЦ. Поминать о “благодеяниях”, когда этот град на семи холмах провожает воителей в бой!? Силы небесные! Что вы ответили Канту, господин Дионис?

ДИОНИС. Пусть ему лучше ответит народ!

ГОЛОСА /выкрикивают приветствия/. Непобедимой армии слава! Вперед, доблестные львы Пруссии! Ура-а-а!

ГОЛОСА. Смерть инородцам! Круши! Бей! Гони их! Пусть убираются прочь!

ДИОНИС. Слышите? Вот он, ответ! /Ликующим толпам./ Священной Пруссии слава!

ГОЛОСА. Слава! Слава! Ура-а-а!

ЯНУС /с горящим факелом в руках появляется из толпы/. Профессор, мы люди простые без церемоний!

КАНТ. Действительно… куда уже проще.

ДИОНИС /толпам по обе стороны Прегеля/. Друзья мои! Мир нуждается в очистительной бойне — не просто в войне, в величайшей, ужаснейшей из всех войн! Так, да здравствует БИТВА!

ГОЛОСА. Да здравствует БИТВА! Ура-а-а!

ДИОНИС /толпе/. Смерть приблудным уродам!

ГОЛОСА. Смерть! Смерть! Смерть!

КАЙЗЕРЛИНГ /подбирает из кипы бумаг сверток, разворачивает/. Иммануил! Тот самый портрет! /ЯНУС вырвав холст у графини, бросает его в сторону балюстрады. Женщина пытается поднять сверток, но люди в капюшонах преграждают ей путь./ Это он! Верните мне холст, умоляю!

ДИОНИС. Она мне мешает!

КАЙЗЕРЛИНГ /вырываясь/. Пустите! Иммануил, что им надо от вас?

КАНТ. Графиня, будьте ко мне милосердны... оставьте меня!

КАЙЗЕРЛИНГ. Но что с вами будет?

КАНТ. Не спрашивайте... Ради бога, ступайте...

КАЙЗЕРЛИНГ. О, Боже, какая пустыня — ваша судьба: один — против всех…

КАНТ. Главным образом... — против себя.

КАЙЗЕРЛИНГ. Иммануил!

КАНТ. Прощайте, графиня!

ДИОНИС /показывая ЯНУСУ на сверток холста/. Каналья! Стало быть, — так и не сжег! Дай сюда!

ЯНУС. Ах это... Подумаешь… /Подает ДИОНИСУ сверток./

ДИОНИС /разворачивает холст/. Графиня ошиблась: это — не “он”... /Кричит./ Где тот портрет, недоносок?

ЯНУС. “Где?”, “Где?”… Я сказал, что “спалил”!

ДИОНИС. Идиот! /Бьет ЯНУСА свертком по лицу, бросает холст в Прегель./ Ступай прочь! /ЯНУС хочет уйти./ Нет! Останься! Еще будешь нужен! /Возвращается к балюстраде, показывая в сторону войска, произносит, все более возбуждаясь./ Люди! Вы слышите цокот копыт? То проносятся вихрем полки кавалерии — выражение прусского мужества, торжества и задора!

ГОЛОСА. Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!

ДИОНИС. Слышится грохот колес! Это мчатся повозки, — искры летят от подков! Артиллерия, лучшая в мире, скоро обрушится всей своей мощью на подлую шваль!

ГОЛОСА. Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!

ДИОНИС. А это — поступь пехоты! Как молот звенит ее шаг! В каждом взоре — воля к победе и превосходству!

ГОЛОСА. Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!

КАНТ. Дионис, поздравляю! Ты говоришь так красиво... Дозволь же и мне поглядеть на “героев”.

ДИОНИС. Конечно, профессор! Идите же к нам! Вам ведь есть, что сказать! Сограждане, помогите почетному гостю! /Верзилы, подхватив ослабевшего КАНТА под руки, ведут, почти волокут, его к балюстраде./ Кто смел говорить, что скоты, которых идет усмирять наше войско, — такие же люди, как мы, кто еще сомневался, что род наш самою Природою призван стать господином, — пускай убедится: лишь Высшая Нация могла подарить человечеству КАНТА, очистившего немецкую МЫСЛЬ от чуждых ей элементов!

ГОЛОСА. Слава Великому Канту! Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!

ДИОНИС. Эй вы! Убрать факелы! Живо! Хотите, чтобы наш праздник назвали “языческой оргией”? /Люди в капюшонах гасят и убирают факелы./

ЯНУС /бросает свой факел за балюстраду/. Думал, — как лучше…

ДИОНИС /едко/. А ты можешь думать!?

КАНТ /тихо/. Вот они... руки и ноги Бога войны...

ДИОНИС. Громче, Кант!

КАНТ /громче/. Толстозадые великаны в коротких штанишках печатают шаг! Нет уж, все что угодно… только печати ума и достоинства вы не увидите в этих глазах!

ДИОНИС /почти ласково/. Светоч наш, ты куда это гнешь?!

КАНТ. И такими бывают не только прусаки... Все убийцы на свете, одетые в форму, — как близнецы!

ДИОНИС. Разве ты не гордишься Народом, которому принадлежишь!?

КАНТ. Можно гордиться своими делами, но не стечением обстоятельств, от нас независящих.

ДИОНИС. Ты не веришь в предназначение?!

КАНТ. Если все предназначено, то тем более… — чем же гордиться? Что ты — лишь игрушка в чьих-то руках?

ШУЛЬЦ. Разве с детства вам не внушали, что каждый обязан любить свою Родину?

КАНТ. Господин проповедник, когда нас лишают возможности самостоятельно сравнивать, мы попадаем… в “Страну дураков”.

ШУЛЬЦ. Родину, Бога, Народ свой не выбирают!

КАНТ. Поэтому столько несчастных племен живет в заблуждении… что они лучше всех.

ШУЛЬЦ. Как смеют, профессор, ваши уста поносить это воинство, когда прусофобы, как черви ползут ото всюду, творя свои козни! Мир станет возможен только если Священная Пруссия объединит под своею десницей окрестные земли!

КАНТ. Что касается “прусофобии”, господин проповедник, — одна из причин ее — это животная ненависть, которую прививаем подросткам, давая позорные клички другим племенам... И слабое оправдание — в том, что у нас “коренные” низы живут даже хуже, чем инородцы. Отсюда идет недовольство “окрестных земель”: получается, что исторически их подмявшая сила давно никуда не годится и, разлагаясь, смердит.

ШУЛЬЦ. Я молю вас, одумайтесь, ибо своими речами вы оскорбляете цвет поколения!

КАНТ. Горло нынешнего поколения крепко сжимает десница, о которой вы здесь помянули! И хоть пока что она забавляется, мы совсем не уверены, что завтра… будем дышать. /Громче./ Слышал я о деревне в Силезии... Эти самые “рыцари” /Показывает на марширующих воинов./ поступили там по всем правилам тактики: оставили от нее одни угли, а изувеченные крестьяне, валяясь на опаленной земле, могли лишь смотреть, как хрипели в агонии их несчастные жены, прижимая остывших младенцев к груди... Подобное каждодневно творится во Фландрии, в Польше, в Саксонии, в Чехии...

ДИОНИС. У любой стороны – своя Правда.

ШУЛЬЦ. Я вижу, господин Кант, вы – на “стороне” врагов Пруссии, а не Господа Бога!

КАНТ. Бог един и учитывает все “правды” и “стороны”. Взгляд с одной “стороны”, безразлично какой, – это взгляд дикаря.

ДИОНИС /кричит/. Господин Кант!

КАНТ. Сотни тысяч убийц, марширующих по дорогам Европы, убивают, насилуют, грабят, уверенные, что защищают отечество и справедливость, насаждают разумный порядок! Виноваты же здесь не законы природы, /Показывает в сторону войска./ не эти болванчики с ружьями и даже не воля Творца, об одежды которого каждый спешит обтереться…

ДИОНИС. Эй вы! Взять его! /Люди в капюшонах окружают КАНТА./

КАНТ. Те, кто за это в ответе, живут среди нас!

ДИОНИС. Тащи его в склеп! Да скорее!

ГОЛОС КАНТА. Играя на благороднейших чувствах, эти люди твердят, что пекутся о благе народа, клянутся в своей любви к Богу… Тогда как в действительности, они любят лишь власть и пекутся только о том, чтобы сделать ее безграничной!

ШУЛЬЦ. Дионис, что ты замыслил?

ДИОНИС. Спектакль продолжается! /Вскакивает ногами на кресло./ Братья!

ШУЛЬЦ. /Снизу дергает ДИОНИСА за сюртук./ Дионис! Ты творишь недозволенное!

ДИОНИС. Кто посмеет “не дозволять”?

ЯНУС. Отстань, проповедник! Ты же слышал, это — спектакль!

ЯНУС. Это просто игра! Здесь все понарошку!

ШУЛЬЦ /упрямо трясет головой/. Нет! Нет! Нет!

ЯНУС. Ты достал меня, проповедник!

ШУЛЬЦ. Нет! Не…

ДИОНИС. Братья! Я уже вижу, на горизонте встает светлый призрак невиданной битвы! Кто выживет в этой дикой борьбе, тот силен как черт! /Слышится голос походной трубы./ Вы слышите? Нас завет труба! Мы идем!

ГОЛОС КАНТА /усиленный резонансом склепа/. Идите, идите... Вас там… не дождутся!

ДИОНИС. Заткнуть ему глотку!

ШУЛЬЦ. /Вырвавшись из рук ЯНУСА, — падает на колени./ Смилуйся, Дионис, коленопреклоненно молю, во имя творца всего сущего отмени эту казнь!

ЯНУС. Проклятый святоша! Так ты добиваешься казни!?

ГОЛОС КАНТА. Постой, Дионис! Я скажу… Мне хотелось бы жить… — просто жить… и работать.

ДИОНИС. Слыхал, проповедник? Я знал, что он этак заговорит!

ГОЛОС КАНТА. /тихо/. Люди — чудные дети... Сердца их — сосуды нежности и сострадания. Разум — средоточие высшего знания и доброты...

ДИОНИС /едко/. Какая идиллия!?

ГОЛОС КАНТА. Но едва появившись на свет… они попадают в капкан дикой ярости, утверждающей свое превосходство над более тонкими душами, — в западню исступленного бешенства, порожденного узостью мысли, скудостью сердца и кретинизмом в необозримых масштабах! Это неистовство требует рабской покорности!

ДИОНИС. Хватит! Заткнуть ему глотку!

ГОЛОС КАНТА. /продолжая/. Но тот, кто тянется к будущему, устремлен к справедливости, тот не сможет молчать, ибо есть убеждения, которым нельзя изменить… не разорвав собственного сердца! Ты слышишь меня, Дионис? Спектакль продолжа...

ДИОНИС /схватившись за голову/. Ай! Больно! Моя голова! /Сползает с кресла./ О, Небо! Моя голова! /Мечется по площадке./ За что эти адовы муки! /Стонет./ За что? Видит Бог, мои помыслы подчинены возвышению личности! Оживляя дряблые души, я разверзал перед ними глубины, о которых они не догадывались. Жаждущие шли ко мне, как — к источнику. Я пробуждал их от спячки… /Указывает в ту сторону, куда увели Канта./ В то время как он проторял дорогу для ВСЕХ, я звал каждого следовать — собственной! Боже! Моя голова! /Стонет./ Моя голова! Будь он проклят! Эй, вы! Опускайте плиту! /Плита опускается./ Идиоты, быстрее! Ну что вы копаетесь? Черт побери! Пусть нас камень рассудит! /Плита с грохотом ударяется о постамент. ДИОНИС вздрагивает, на мгновение застывает на месте, рыщет взглядом, вперившись в ЯНУСА, указывает перстом на него. Янус падает на колени./ Вот кто во всем виноват! Воистину! На недоумков слова мои действуют как динамит! Тем, кто их понимает буквально, было бы лучше родиться глухими! По милости этих скотов Праздник Мысли кончается всякий раз скотобойней… а все Святое, Возвышенное оказывается в сточной канаве!

ЯНУС /произносит на фоне невнятного речитатива голосов/. Господи! У меня — дом, детишки, хозяйство. А они изгаляются над простым человеком! Житья от них нет!

ГОЛОСА /можно разобрать слова из Евангельской заповеди/. “Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…” /Голоса отдаляясь, снова звучат как невнятное бормотание./

ЯНУС. Вот! Опять морочат нам головы! Слыхом не слыхивал, чтобы любили врагов! Дурят нашего брата! Так и свихнуться не долго…

ГОЛОСА /доносится внятная фраза/. “Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное...”

ЯНУС. Господи! Что они делают!? Смилуйся, Боже! Прибавь хоть немножко мозгов… чтобы “за дурака не держали”!

ГОЛОСА /слышен фрагмент из посланий апостола Павла/. “Ибо мы одним духом омылись... И нет уж ни Эллина, ни Иудея, ни Скифа, ни варвара, ни раба, ни свободного — все мы одно во Христе Иисусе...” /Голоса затихают./

ЯНУС /вскакивает, мечется в луче света/. Что ж это, Господи, ты позволяешь им богохульствовать, поминая, вымолвить тошно, поганого... “Скифа”! Будь оно проклято, это паскудное Время! Малышки, мои несмышленыши! Как защитить вас от умников и зубоскалов? /Выскальзывает из светового пятна./

ШУЛЬЦ. /Появляясь в том же луче вместо ЯНУСА, потрясает над головой кулаками./ Будь проклят… всяк верующий! Ибо Вера — от диавола и равносильна Неверию! В Господа можно только “уйти”, перестав быть собой, раствориться, исчезнуть — тогда… проникаешься Им без остатка! /Бьет себя в грудь./ Замолчи, Бога ради! Вырви лютой гордыни язык! Ибо наиподлейший из всех — грех священнослужителей: лишь они сознают, что творят! Из догматов, заветов, пророчеств, апокрифов и толкований смертный с готовностью принимает единственное… что душа его будет жить вечно. И приходится обещать… только б вняли и верили! Господи! Грех-то какой!? Научи, как сказать, как шагнуть, как вздохнуть, как моргнуть… и не впасть в святотатство!

КРАУС /печально/. Сидите, сидите, Лампе... Нам все известно.

ЛАМПЕ /двигается и говорит, как во сне/. Да, господа... /Непослушными пальцами пытается погасить свечи в подсвечнике./

КРАУС. На улице встретили вашу кухарку... Хотели спросить, как он спал, а узнали...

ЛАМПЕ. Да, да… господа...

ГИППЕЛЬ. Лампе, как это было?

КРАУС. Стойте, Гиппель, дождемся врача.

ГИППЕЛЬ. Я не в силах поверить!

КРАУС /печально/. От этого никому не уйти.

ГИППЕЛЬ. Мне страшно! Представить себе не могу, что его больше нет!

КРАУС. Что ж… Время подумать и о церковном обряде.

ГИППЕЛЬ. Кант не очень-то в этом нуждался… — видел в церкви лишь утешение для беспомощных душ…

КРАУС. И узду для — неистовых.

КРАУС /кивает в сторону ЛАМПЕ/. Смотрите, он — как во сне. /Мягко обращаясь к ЛАМПЕ, указывает на поднос./ Лампе, это вы… — для него?

ЛАМПЕ. /Словно очнувшись, подходит к столу, опускает поднос./ Извините... Понять не могу, что — со мной… В этот час он всегда обращался ко мне со словами: “Лампе, будь добр… сооруди мне чайку.” Это — как утренний колокол… Что теперь будет? Как мне жить, если больше уже не услышу: “Лампе, будь добр… сооруди мне чайку.” /Беззвучно рыдает./

ГИППЕЛЬ. Лампе, это несчастье объединяет всех нас...

ЛАМПЕ. Да, да...

КРАУС. Вот и доктор!

ВРАЧ /с порога/. Печальное утро, господа. Кухарка мне только что сообщила... Не думал, что это случится сегодня… Вчера он был чем-то встревожен, метался в бреду… Однако потом успокоился, даже уснул... Простить себе не могу, что не был с ним до конца! Теперь извините… Я должен взглянуть. /Приближается к двери в комнату КАНТА, приоткрывает ее, вздрагивает, распахивает обе створки./

КАНТ /дописав фразу, поднимает глаза/. А-а-а, доброе утро, господа! Нынче действительно, доброе утро. Такое — грех упускать.

ВРАЧ /возмущенно/. Господин Кант, почему вы встали с постели?

КАНТ. Право, доктор, сегодня мне лучше.

ВРАЧ. “Лучше”?! Что это значит?

КАНТ /показывает на ворох бумаг/. По крайней мере, я вижу, что дело... не движется с места.

ВРАЧ. О, Господи, вы же не мальчик!

КАНТ /лукаво улыбается/. Хотите сказать, что я — стар? А знаете, что такое старение? Есть ли оно, вообще?

ВРАЧ. Но позвольте, ведь что-то меняется с возрастом?

КАНТ. Путь!

ВРАЧ. “Путь”?! Как вас понимать?

КАНТ /улыбается/. Когда молоды, мы несемся вприпрыжку, летим, сломя голову, не разбирая дороги… Однако со временем мы усмиряем свой шаг: путь идет на подъем... и чем дальше, — тем круче. Чем круче, — тем тяжелее идти… И вот уже — “тащимся” в гору, карабкаемся по отвесным уступам, по скользким камням, вверх, туда, где царит вечный холод, где — трудно дышать и где под ногами плывут облака… а, когда взойдет солнце, вокруг — Олимпийский простор, и все уже как на ладони: провалы безвременья, блеск ледников и вершины… прозрений! Друзья, ради этого стоит идти!

ВРАЧ /возмущенно/. Но это противоречит науке!

КАНТ /тихо смеется/. Что делать… “Наука” сама еще — так молода и так еще… противоречит себе! /Откинувшись в кресле./ Простите, во рту пересохло… Лампе, будь добр… сооруди мне чайку.