Знакомство

Бруклин. Брайтон-Бич. За окном шестого этажа соседская кошка, чудом пробравшаяся сюда по петляющей по стене дома железной лестнице, пела дифирамбы подаянной колбасе, но никто ничего в окно не давал.

Я встала. Девять вечера. Не помню, когда уснула и как пришла домой. Со мной такое частенько бывало и раньше: просыпалась дома, и страшно было от сознания — в какую пропасть я качусь, хотя это уже философский вопрос. В таком состоянии не до философии, знаете ли. Я надела тапки на босые ноги и пошкандыбала на кухню в поисках живительной влаги. Ничего не было. Даже одного глоточка холодного пива. Лучше бы я спала, но собачья кошка все орала под окном, вымаливая подаяние. Это она — паскуда — виновата в том, что я проснулась и сейчас брожу, погибая от головной боли, спала бы я себе тихонечко, а то нет... Гадина! — хотела я выплеснуть негативное, но язык распух и отяжелел, и напоминал скорее вареную колбасу, чем средство коммуникации. Мне захотелось вскипятить воды и ошпарить гнусного зверя кипятком, но я вспомнила, что за окном натянута сетка, через которую не высунуть ни руку, ни тем более голову. Тем временем соседское существо все еще тянуло заунывную песню о голоде и нищете. Через пару минут мне захотелось присоединиться, и потому я оделась и ушла, дабы не травить душу.

Нет, вы не подумайте, что я алкоголик, просто у меня бывают запои.

Посудить если, то что хорошего в этой жизни? Даже кошка у меня сдохла, других кошек — парадокс — я не люблю, а ее любила. В местной газетенке меня больше не печатают — ее прикрыли вместе с моими надеждами на светлое журналистское будущее. Друзья мои, а их и так было раз два и обчелся, вернулись в Москву.

Я иду по улице, поворачиваю за угол, за углом спотыкаюсь о мусор, лечу до первого столба, от столба налево маленькое кафе-бар. Я, конечно, понимаю, что дома пить куда дешевле, но ничего не могу с собой поделать: иногда так приятно просто послушать человеческую речь.

Я захожу внутрь. На стойке бара уже висит женщина, я подсаживаюсь рядом, пять секунд и собеседник найден.

Гала — так звали в Америке мою собеседницу — Галина — Галка.

Галка приехала в Нью с голодной (!) Украины. Она нашла свое место обетованное под названием “Золотой ключик” на Брайтон-Бич. Там было много-много колбасы, мяса, и сыра. Она продавала колбасу и писала стихи — вы подумали о колбасе стихи-то? — может быть...

Итак, станция метро Брайтон-Бич. От станции вперед никуда не сворачивая — и вот она ярко-желтая вывеска с чарующим названием. В любом случае вы это место не проскочите — вокруг магазина всегда большая ругающаяся толпа — очередь за дешевым хлебом. Заходите — не стесняйтесь. Толкайтесь — здесь все толкаются, не улыбайтесь, не извиняйтесь — не поймут. Внедряйтесь в окружающую среду — больше энергии и наглости — вспомните советские времена всеобщего дефицита и, как следствие, очередей. Переступите через эту старушку в проходе — она не обидится. Занимайте очередь, побольше зверства (или звериности) во взгляде — на заметку возьмите передачи из жизни диких животных (дома можно порепетировать). Все, место под солнцем занято.

А вот и она — Галка! Милая, хоть и зубы как у зайца, зато глаза большие, умные, внимательно смотрит и улыбается, даже не улыбается, а приулыбывается как-то сама себе.

— Вам колбасы? Какой? Сколько? — и так целый день.

А вечером домой.

Я представляю этот обшарпанный дом на грязной улице Бруклина, в котором стены заплесневели, в окнах побиты стекла, щербатое крыльцо, да вечно пустой почтовый ящик, ржавый и забавный своей стариной.

Пол-окна торчат над землей и видны лишь изредка ноги случайных прохожих из полу света, полу окна. Нет ни света, ни лиц, лишь ноги, да еще цветок на их фоне, который медленно чахнет. На ужин отварная капуста. Тотальная нищета.

Каждый вечер она приходит в пустую комнату, единственным украшением которой является шикарная настольная лампа под старину, найденная на помойке. Каждый вечер она садится на свой единственный стул. Пьет чай из своей любимой кружки и ложится спать.

Еще у нее есть рыжая в полоску кошка, которую все равно как звать — она отзывается лишь на звон посуды.

Каждую ночь ей не хватает объятий. Вы счастливый человек, если вам этого не понять. Вы счастливый человек, если пусть даже на другом конце города, есть друзья, есть, кому позвонить вечером. Вы не прислушиваетесь к голосам соседей за стеной, чтобы услышать Человеков.

Ей не хватало тепла рук. Чтобы Он провел подушечками пальцев по ладони, заключил в объятия, и прижал к себе крепко — крепко. А ночью держал за руку, и, чтобы она больше не чувствовала, что она совсем одна.

Перед сном она долго смотрит в потолок, пытаясь отыскать на нем неровности, похожие на изображения лиц, животных, различных фигур. Потом она смотрит в маленький оконный проем, обхватывает себя руками, натягивает посильнее одеяло, и засыпает.

***

Он писал ей слезные письма, что жить без нее не может

“ Девочка моя, люблю тебя. Твой...”.

Мечта о том, что она больше не будет ходить на набережную по вечерам одна (так же, как и я) и смотреть на блуждающие в небе огоньки самолетов, улетающих куда-то, быть может туда, где он, не давала ей покоя.

Континенты

Она вскакивает с постели среди ночи. Зажигает во всей квартире свет. Достает из шкафа чемодан и дорожную сумку, тащит их на середину комнаты и начинает упаковывать вещи. Еще — не забыть завтра подарить соседке цветок и попрощаться.

— Я хочу Домой! Мне очень надо! Очень! Господи, сотвори чудо! Мне нужно так много сказать, увидеть. Но мне хватит и минуты. Я клянусь, что не задержусь более. Мне нужно увидеть глаза матери. Убедиться на месте ли та морщинка, веснушка. Мне нужно, очень нужно! Услышать любую шутку друзей и просто их голоса. Чтобы кто-то взял за руку, хлопнул по плечу. Секунду... еще секунду.

Я устала говорить с трубкой телефона. Сдавливая ее в руке, я кричу через тысячи километров воды, суши, городов, дней и ночей, и даже странно, что слышу оттуда что-то, пусть даже искаженное, металлическое, дребезжащее. Я устала. Устала держать эту трубку, будто это руки любимых людей. Шептать слова в бессилии одиночества и уже не слышать ответа — на том конце тишина — разъединили. Меня со всеми разъединили. Господи, подари мне секунды, я согласна не на минуту — меньше. Я так давно вижу их только во сне. Дотронуться, уловить запах, сказать “помню-тоскую” не пустоте, а любимым глазам — зеленым и бездонным — маминым, черным и внимательным — его. И услышать ответ, не искаженный пространством. Это все.

Я устала отсылать-получать чувства, запакованные в конверты. И извлекать оттуда сложенные втрое бумажки вместо маминых рук, его тихого шепота на ухо перед сном.

Люди! Не дай вам бог!

Сколько раз она бежала, сдерживая слезы, по улице, ведущей к океану, падала на берегу в мягкий шелковый песок., зарывалась лицом в него и глухо стонала.

Сколько раз поздней ночью срывала трубку телефона и, услышав голос матери, взвывала как брошенный пес.

Она складывает вещи в сумку и чемодан, захлебываясь слезами и воспоминаниями.

— Я отдам тебе все, господи, за один только миг, но у меня нет ничего...

Кроме друга Васьки. Игрушечный щенок. Она купила его в метро у китайца, похожего на волшебника. У него была огромная сумка, полная всякой всячины, он извлекал оттуда игрушки и одним движением руки они оживали: по вагону пополз морж, замяукал котенок, и вдруг ей под ноги метнулся щенок. Он пробежал пару шажков, остановился, сел и звонко залаял, поднимая головку вверх, а в завершении представления стал на задние лапы. Она купила его. Хотя, какой же это Васька, если на ушах его по розовому банту завязано? Но ей нравится звать его Васькой.

— Васька! Ко мне! — И рыжий комок с розовыми бантами и глуповатой щенячьей мордой бежит навстречу. — Васька, ты меня любишь? — И Васька “служит” и заливисто лает в подтверждение.

Когда вещи собраны, она садится и оглядывается по сторонам. Телевизор, кровать — не выбросить же, потом Галка вспоминает, что за квартиру заплачено за два месяца вперед, а самое главное:

— Если я выживу — я человек. И я выживаю. Я не могу показать свою слабость и потому пью эту жизнь залпом, до конца. Не месяцы или дни, а каждый миг я отсчитываю, ставя отметину в душе как на стене... Сколько раз я собирала и разбирала эти вещи...”

А наутро она опять идет в “Золотой ключик”.

Он приехал!

Воскресное утро. Гала встала рано. И по привычке побрела к цветку на подоконничке.

За окном показалась мордочка.

— Белка! — захохотала Галка, глядя в выпуклые глазки.

Пристально посмотрев на нее глазенками-пуговками, белка пустилась в бегство, на прощание помахав хвостом.

Начало дня было замечательным.

... День близился к вечеру. На трассах включились фонари. Загорелись огнями мосты Нью-Йорка. Город вспыхнул резко, будто при пожаре.

Аэропорт. Толпы народа буквально сносят с ног.

Дорога — это наказание, гнев Господень, — думает Галка — Нет ничего страшнее чужой страны, одиночества, за столько километров от близких людей.

И вот она идет по бесконечному залу аэропорта, всех обходя. Толпа встречающих, постаментно замерших на одном месте, будто в ожидании явления Христа. Человек, в котором, быть может, сосредоточена вся жизнь, сейчас должен появиться.

Наконец пошел поток людей. Русские! Их видно сразу: внимательный, “ищущий” взгляд. Пришельцы с нашей планеты.

Она смотрит глазами по верху, отводит на пол, чтоб отдохнули, и видит красно-коричневые ботинки, она помнит эту царапину на правом, по две морщинки на каждом. Она поднимает глаза...

И ловит — ловит секунды как бабочек.

Текла целая жизнь, и та жизнь, которая была без него, оказалась вдруг значительно короче и бессмысленней этой, заключавшейся в секундах.

***

В Нью-Йорк буквально в несколько дней ворвалось жаркое лето. Набережная заполнилась праздно шатающимися, вдыхающими свежий бриз с океана. Старушки и старики в инвалидных колясках или же атакующие деревянные лавки.

Русские евреи (кто придумал это словосочетание? ) стайками прогуливаются.

— Мойша, таки ж я тебе говорила.

— Люба моя, слушай сюда.

— Милая моя, я за вас думал весь день, скучал...

Раньше Гала ходила сюда одна, смотрела на жирных чаек, летающих стаями низко над берегом.

Теперь они вместе и счастливы. Почему-то счастье легко делится на двоих, а одному даже неподеленное счастье — вовсе не счастье.

...Бежать по песчаному берегу как в детстве, быть легким-легким как эти чайки, и когда-нибудь спустя много-много лет, вспоминать свою жизнь как фильм в черно-белом варианте любительской съемки, которая с годами становится бесценным воспоминанием о самых дорогих моментах в жизни.

Он целует ее. Она все отдаст за это и, если он попросит, ляжет на дно океана и исчезнет, превратится в ракушечную пыль — если ему это нужно...

Стая чаек кружит над ними, и любимый подпрыгивает, пытаясь поймать одну из них, и вся стая с гиканьем и гаканьем летит прочь.

Она дышит одним воздухом с ним! Эх, Галка-Галка...

***

Ее зачахший цветок распрямил листочки, будто крылья. А душа, зачерствевшая от одиночества, стала летать высоко и безмятежно.

Но потом он уехал. На стройку.

***

Вот он ад на земле — стройка за городом, на которую он был нелегально нанят чернорабочим. Он трудился, стирая в кровь руки, под солнцем, обжигающим, будто паяльная лампа. За несколько недель он изменился до неузнаваемости. Небритое лицо, хищный прищур серых, почти прозрачных глаз. И постарел на десять лет за две недели...

Он научился докуривать бычки и сплевывать на пол.

Наш мальчик, (я буду звать его просто мальчик Н.) безумно боялся идти в армию. Родители “похлопотали” — он остался дома. Потом родители снова “похлопотали” и он пошел в институт.

Наверное, стройка была похожа на армию. Жилье казарменного типа, и дикий запах по вечерам, когда все приходили с работы. Будто бы собственный страх догнал Н. и заставил на него работать.

Мальчику Н. стало казаться, что его поменяли на другого человека, когда он въехал в Ю эС эЙ. Он к себе новому не привык и сторонился самого себя — видеть, думать, чувствовать с чужим мужиком в его шкуре ему не хотелось.

На стройке ему было тяжело и морально, и физически. Физически вдвойне, потому что никогда, ничего, ни при каких обстоятельствах он не делал своими руками — он вообще ничего не умел делать, за исключением некоторых неизбежных деталей существования.

В студенческие годы нужно было уметь “тусоваться”. Мальчику Н. по большому счету и тусоваться было лень, но чтоб не отрываться от коллектива, пришлось научиться. Казалось полжизни он провел: днем — на крыльце института, щелкая семечки, а вечером в тусовочных местах — дискотеках и т.п., лениво потягивая пивко.

Иногда перед сном в строительной “казарме” он предавался сладким воспоминаниям о своей “прошлой” жизни (все иммигранты так делают). И от жалости к себе, “душащей жабы” об утраченном безвозвратно вообще не мог уснуть всю ночь (и так тоже случается со многими)...

Через два месяца он вернулся в город, к Галке.

На скопленные деньги удалось снять отдельную квартиру.

***

Галка стояла посередине комнаты и глазами, полными восхищения, водила туда-сюда как часы-котята.

Но мальчик Н. никак не мог понять, как эта странная квартира может вызывать положительные эмоции. Да и квартирой тяжело было назвать это жилище. Плита и мойка располагались, намекая на кухню, в углу маленькой комнаты с неясно выраженным оконным проемом. В миниатюрной ванной совмещенной с туалетом едва можно было разместиться вдвоем с полотенцем. С входной дверью архитекторы тоже решили “не расшаркиваться” и поместили ее прямо посередине и без того уже окухоненной комнаты. Вот и вся квартира, называемая прекрасно и таинственно — студио. Кстати, ничем в сравнении с другими студио эта ущемлена не была — такая же стандартная. Бывают нестандартные покомфортнее, да покрупнее, но и стоимость их заметно отличается.

Положенный на пол пухлый матрац под названием “кровать” был единственным предметом мебели.

Он окинул взглядом всю студио еще раз. Старая кухонная плита, мойка, “кровать” с настеленным бельем, и на фоне всего этого до смерти радостная Гала.

Страшный маховик мыслей начал раскручиваться в его голове...

Он вспомнил начищенный до блеска паркет, мягкие ковры, тяжелые гардины, обвязанные золотой завязью — в родительском доме. Цветы на балконе, где он любил, покуривая сигарету, наблюдать за птицами в небе. На родине, живя в подобных условиях, мальчик Н. мог позволить себе быть влюбленным в милую девочку Галю, но теперь он смотрел на нее, понимая, что смириться со всем тем, что есть, ради Нее он не в состоянии. Она была для него частью этого старого закутка, ненавистной стройки, нищеты, и тоски эмиграции. Самой весомой частью...

В тот вечер они сидели в маленьком кафе, пытаясь отметить обзаведение отдельным уголком для влюбленных голубков, коими Галка, по крайней мере, их считала.

Мальчику Н. радостно не было, а Галка, глядя на него, сутулила плечи и с заискивающим страхом глядела ему в глаза, не говоря ни слова.

Потом решилась.

— Ты чем-то расстроен? — едва слышно спросила она.

— Нет, — покачал головой он и снова погрузился в мысли.

Они долго молчали, болтали ложками в талом мороженом.

— Пропади все пропадом, — вдруг заявил он, сунув ложку по горло в мороженое.

— Ты что... — робко вставила Гала.

Мальчик Н. посмотрел на нее, взвешивая все в последний раз.

— Пропадом все пропади. Эта гнилая Америка! Эта смердящая стройка! И эта квартира с клопами!

Он встал и направился к выходу.

Галка полезла в сумочку, отыскивая кошелек, чтобы расплатиться с официантом. Она никак не могла отыскать нужную купюру. Галка почувствовала, что надвигается что-то страшное, как огромная туча перед грозой. Испугалась и оттого окончально растерялась и перестала соображать. Она оставила какие-то деньги на столе и кинулась ему вслед.

Он быстро шел по сумеречной улице, удаляясь все стремительнее.

— Постой! — отчаянно и надрывно крикнула она.

Он резко обернулся и так же резко и повелительно махнул рукой — “Уйди!”.

Она испугалась. Испугалась его, а еще больше — его потерять. И снова побежала следом.

— Постой... — отчаяние сорвалось тихим, безжизненным стоном.

— Ну что? — крикнул он раздраженно и остановился в нескольких метрах от нее.

Галка застыла на месте. Страх ее парализовал. Она боялась, что он растворится в этом тусклом свете сумерек, зловеще окутывающим его, что он исчезнет навсегда, и она снова, снова останется совсем одна в этой черной пустоте... И оттого она не могла шевелиться, даже говорить.

— Что тебе? — громко выкрикнул он. — Уйди! — он развернулся и снова пошел прочь.

Он быстро терялся в сумраке пустынной улицы.

Галка, обессилев и похолодев от страха, села наземь и стала тупо смотреть ему вслед.

Он пересек улицу и скрылся в переулке.

Она не шевелилась еще некоторое время, но, придя в себя, снова побежала за ним.

Переулок был пуст. Узок, грязен, скуден.

Море мусора, бумажки, летавшие, изображая гадостных птиц. Труба, чадящая из дома, теснившего этот закуток, лишенный красок.

Труба извергала чад в засаленное тусклое небо, и улица тоже терялась в дыму...

***

— Больше я никогда его не видела. А потом его мать мне сообщила, что мальчик вернулся домой...

Немного помолчав, она спросила меня:

— Знаешь, что такое счастье?

Я не знаю, и тогда она говорит:

— Это, когда есть чем дышать.

Я не понимаю.

— Это когда ты умеешь дышать. До него был спазм в горле, а потом я стала дышать вместе с ним. Я потеряла это дыхание, когда он ушел.

Мама

...Она вошла в комнату, где на кровати, будто расплывшись по простыне, лежала мама, располневшая и некрасивая. Мама улыбалась загадочно — злорадно. Гала, подарив ей кривую усмешку, подошла ближе. Когда мать протянула ей руку, Гала извлекла из-за спины огромный нож и всадила в безобразно полную грудь матери...

В эту минуту отовсюду стали возникать люди. Они росли, будто грибы. Появлялись из всех щелей. Комната наполнилась до отказа. Они обступили ее, и, указывая на нее скрюченными пальцами, тараща безумные глаза, все в один голос стали повторять:

— Это ты убила мать! Ты убила мать! Ты!

...

Мама!

Уезжая от голода и нищеты в Америку, Гала совсем не придавала значения одной скромной детали — существованию своей матери. Оставив парализованную маму на попечение тетки — материной сестры и, по случаю, старой девы, она со спокойной совестью двинулась за тем, что описано выше.

Точнее, двинулась она, конечно же, за более великим счастьем, и более сытным куском хлеба, но, когда хочется как лучше — получается-то как всегда...

Оказавшись в стране заходящего солнца, она тосковала по маме, но жизнь эмигранта в Америке затягивала все больше и больше, как болото, и с годами память рассеялась в повседневных бытовых проблемах.

...

Змеей пополз по комнате звонок телефона... Гала очнулась от страшного сна.

— Галя! Галочка... — запричитала тетка, услышав ее хриплое, попугайское "Хелло", — Галочка... — стонала тетка безжизненно, тихо и жалко.

По венам поползли холодные змейки. К сердцу, к сердцу, к сердцу...

— Галочка, мама твоя...

Т-ш-ш-ш-ш — зашипели в ушах Галки змеи... обвили сердце ледяными плетями тел, и стали душить... Галка схватила губами кислород, но горло тоже душили змейки, и вдохнуть не было сил...

В то время Гала жила в Америке как нелегал. То есть виза ее давно была просрочена и, если бы она уехала сегодня на похороны мамы, то обратно бы ее не впустили, возможно, уже никогда за нарушение закона Америки.

(сколько эмигрантов живут в Америке в подобном положении годами, а то и целыми жизнями, не видя своих родных, дожидаясь пока рассмотрят дело о политическом убежище в эмиграционной службе).

Душа металась, упрашивая Галку похоронить маму. Но Гала решила все в первые минуты. “Покинуть Америку? — Никогда”.

Весь день звонки туда обратно. Пытаясь решить, что да как. Как хоронить, что покупать. Ничего не понятно, только холодно-холодно, холодно.

В воспоминаниях дикий озноб, похолодевшая кровь в венах, деревянный пол, о который она упорно стучит головой. Холод, стук, и полное отсутствие физической боли.

За окном было то темно, то светло.

Стук, стук, стук.

А потом она встала, помылась, причесалась, поела. И стала жить дальше. Только вот иногда понимала, что часть ее живая, чувствующая — умерла, нет ее...

Умерло что-то важное. И что — непонятно точно.

Вслед за мамой ушла часть себя самой, и остался вечный стыд своего поступка...

***

Она давно привыкла здесь. Обжилась. Поменяла работу. Хотя, к чертовой матери, важно ли это. Вся эта дребедень по поводу лучшей доли на чужбине.

Теперь она просиживает жизнь в теплом офисе, и честно выполняя свой долг перед американским обществом, упорно смотрит на монитор компьютера ровно с девяти до пяти.

Чтобы согнать лишний вес, бегает в выходные по той набережной, где они когда-то бродили вдвоем, впрочем, теперь она все реже вспоминает об этом.

Мимолетные увлечения, заканчивающиеся на второй день после секса, почему-то не прибавляют радости, зато прибавляют количество седых волос.

Японская еда в праздники стала привычной, и ее пресный вкус бестактно напоминает о привкусе жизни. Если бы она заплакала, то, кажется, и слезы были бы такими же пресными...

***

... Наступило утро. Бар закрывался. Мы обменялись своими координатами в бруклинском пространстве и разошлись в разные стороны...

***

На следующий день я мирно спала в кровати, ожидая сквозь сон появления кошки за окном. Но вместо этого позвонили в дверь. Осведомившись “Кто” и получив как никогда ясный ответ “Я” хриплого женского голоса, я открыла.

О ты, прекрасное мгновенье, остановись! Милое существо, согбенное радикулитом, тянуло дрожащую пятерню, выплевывая следующее

— Позарез... пять баксов... похмелиться.

— Ты прекрасно выглядишь! — хохотала я.

— Ай да ну! — она улыбнулась обаятельно и трогательно, махнула рукой, поправила берет из под которого текла вода объемными ручейками.

— Берет у тебя бомба! — откомплементировала я. Цветастое чудо и вправду шло ей.

Я дала ей пять баксов. Она обещала вернуть. Надежды было мало...

***

Мне снилась Москва. Москва в рытвинах и колдобинах, грязью на тротуарах — это оттого, что есть земля, почва, а значит растут деревья — это же здорово. Уютные дворики и широкие проспекты. Арбат — улочки-переулочки. Чистые пруды — плакучие ивы, трамвайные рельсы, ведущие по будто заколдованным временем, окутанным тайной улицам, где у каждого дома своя история и необычайное биополе.

Золотые купола. Колокольный звон, и последний солнечный луч, прикоснувшийся ко мне на родине. В Нью-Йорке солнце так не светит, а, если и светит, то — не греет.