Сон у края звезды. Серебрится восход.
Оживают кусты. В бронхи капает йод.
По традиции, зря что-то ловит старик –
встал ни свет, ни заря. Древних воронов крик
оборвёт тишину, и уходит в песок,
в глубину, в крутизну. И кончается срок,
и пора оставлять, покидать берега,
моря синюю гладь, чудака – старика
с его рыбой, которая тянет на дно
(позабыл уже, кто снял об этом кино,
где он, сев у стола, то ли впрок, то ли рок,
то ли вера ушла, нажимает курок).
Впрочем, путаю, видно. Пора уходить.
А старик деловито продолжает удить –
время леской тугой убегает на дно.
Вспомнил – это другой. Это было давно:
голос груб у пера, пахнет дымом тетрадь.
Он подумал: "Пора – сколько можно терять".
И нажал на курок – вспыхнул полдень, слепя...
Вот он, главный урок: не уплыть от себя.

Морское кафе закрывается около двух –
расходятся парочки, падают в ночь наркоманы.
Хозяин-сефард, от больших напряжений потух,
считает "пиастры", и прячет их (где-то) в карманы.
Прощается скучно, и что-то ему говорит –
известные вещи, понятные без перевода.
Да, так ли уж нужен на старости этот иврит:
торшеры убрать, освещавшие лица народа;
проверить подсобку – не спит ли какая из дам;
допить из бутылки, души заглушая тревоги,
пасуя их дальше – застывшим в молчаньи годам;
и слушать, как ноют избитые бутсами ноги,
и смутного берега слушать мучительный зов.
Но что-то с глазами, хоть впору садиться на нары –
ведь нынче не лучшее время у белорусов,
и не напасёшься хирургам на их гонорары.
И надо остаться: страховка и "руки врачей".
Но тянут резину и странно молчат окулисты.
Он, вроде бы, свой, а по сути, по главной, – ничей,
из новоприбывших последний...
Последние листья
исхода ложатся под заступ, под каменный свод,
в песчаные глуби, где гулко и тесно, как в улье...
Пора за работу – светает. К приходу господ
ничто не должно говорить о вчерашнем разгуле.
Он тихо уходит, чтоб в полночь вернуться сюда,
где плоти нутро до последней заколки раздето,
смотреть, как мерцает луны ледяная слюда,
смывать восхожденья, и снова молчать до рассвета.