Светло. Как остатки ленд-лиза,
безлюдного берега край.
Луны бледносиняя линза –
смотри, различай, выбирай.
Всплыла, и сияет в зените –
куда ни посмотришь, она.
Лучей серебристые нити
касаются самого дна.
Привычно.
Но что-то тревожит:
луна, как непрошенный гость.
Неужто, натянуты вожжи –
и сдвинулась к западу ось?
И гул над водою отчаян –
и он всё сильней и грубей.
И утром не виделось чаек,
и белых ручных голубей.
Лишь вороны каркали громко,
грозя неизвестно кому,
да неба лиловая кромка
маячила мне одному.

Привели старую женщину
к берегу синего моря –
может быть, подышать,
от безумного зноя остыть.
Видно, шли издалёка,
потому что у самого моря
стало женщине плохо –
ни вздохнуть, ни ногою ступить.

Две другие её подхватили
под ослабевшие руки,
стали что-то на резком
непонятном говорить языке.
Мы столпились вокруг
соляными столбами в испуге –
и не в силах помочь,
и не в силах лежать на песке.

И она, эта женщина,
немощная, бледная,
чуть-чуть погодя,
сжав затихшее сердце рукой,
головою кивнула,
и две другие медленно
повели её в море,
в бесконечный зелёный покой.

Море мелкое было,
и шли они долго. И бело
их одежды на лёгком ветру
трепетали, светясь.
Море, вечно тревожное,
нынче что-то серебряно пело.
И подводные звери
скользили им вслед, не таясь.

Мы их видели долго,
вдруг став дальнозоркими
вопреки всем законам оптическим,
во плоти, наяву.
Мы смотрели, застыв,
как, из воздуха сотканы,
три фигуры обнявшиеся
всё идут, всё идут в синеву.

Качается небо, и белый
ласкающий берега край
в бездонной ночной колыбели
похож на завещанный рай.
Качаются звёздные броши,
мерцая, как свет подо льдом.
Я знаю, что больше не брошу
тебя, мой единственный дом.
И всё, что со мной не случилось,
вдвоём предстоит пережить –
и это, как высшую милость,
ещё предстоит заслужить.
Ещё не задымлены дали,
и сон не забыт золотой,
и сердце, которое дали,
как женщиной, полно тобой.