Я слышу музыку. Она
меня не покоряет блеском.
В её звучанье – слишком веском –
порою сдержанность слышна.

Я чувствую, как даль плотна.
Я представляю очень ясно,
что совершенно неподвластна
напору музыки она.

Я слушаю полутона
и вглядываюсь в полутени:
вот, удаляясь, полетели
они за плоскость полотна –

туда, где явь темным-темна.
Но всё увереннее руки
её преображают в звуки,
в которых плещется луна.

Со взбаламученного дна
уже на звуки неразъята
всплывает Лунная соната
и в мире властвует.
Одна.

*  *  *

Дыханье лет, как своры гончих,
всё ближе слышу у плеча,
и всё бросаю, не закончив,
а часто – даже не начав.

Я как-нибудь перезимую,
не дотянувшись до вершин.
– Но вот ведь Шуберт: он Восьмую
так до сих пор не завершил! –

И Провиденье промолчало –
впервые на моём веку.
А мне – такое бы начало –
хотя бы первую строку!

Пройтись по клавишам потёртым,
а после:
в зале при свечах
его вступительным аккордом –
одной бы ноткой – прозвучать!

Мне б только миг его горений,
мгновенный всплеск его огня...
Звучит Симфония.
И Гений
с гравюры смотрит на меня.

Бетховен глух.
Не скрипнут половицы,
не взвизгнет дверь проржавленной петлёй.
А за окном в ветвях щебечут птицы
и дышит свежий ветер над землёй.

Бетховен глух.
А может быть, напротив,
мир оробел и, звуки поборов,
беседует беззвучьем подворотен
и немотой подъездов и дворов.

Бетховен глух.
Уйдя безумной гривой
в изгиб спины и неподвижность плеч,
он, пальцы сжав, следит, как луч игривый
на клавиши пытается прилечь.

Бетховен глух.
Всевластен страх беззвучья,
всесилен устрашающий недуг,
но в тишине рождается певучий,
почти невыносимо чистый звук.

Бетховен глух.
Он глух к полночным скрипам,
к ворчливым дрязгам, к суете сует,
он мрачен, нелюдим, угрюм и скрытен.
Бетховен глух.
– Бетховен глух? О, нет!

Он ночью у постели неизмятой
задумчиво сидит, как манекен.
Он слышит взлёты будущей Девятой,
не слышанной пока ещё никем.

Язык распухший шевелится сухо,
прикрытый глаз в орбите изнемог,
и самым чутким, самым острым слухом
Бетховен слышит, как вздыхает Бог.

*  *  *

            Святославу Рихтеру

Стаккатный ливень
тысячеперст.
Стократ счастливый
рояль разверст.
Всей глуби залежь
разворошил
размахом клавиш,
натягом жил.

Бушует ливень
тысячеструй
в сеченье линий,
в дрожанье струн,
и тишь примята,
и вдаль круги.
Аккорд, фермата
и взмах руки.

Завеса теней,
и зал глубок.
На авансцене
усталый бог
над круговертью –
сквозь непокой –
и до бессмертья
подать рукой.

Прошу, пани, прошу, Лена,
прошу Вас я:
поиграйте мне Шопена
в ритме вальса.

Наважденье – эти звуки,
эти трели,
словно отзвуки разлуки
и потери.

В нашем крае неморозном
и хамсинном
затоскуем по берёзам,
по осинам.

Здесь цветут в пустыне маки,
словно в Польше.
Мы немножечко поляки,
даже – больше.

В наших душах не завянет
гроздь сирени.
Мы немножечко славяне,
хоть – евреи.

Мы для пана – совершенно
иноверцы.
Поиграйте мне Шопена
в ритме сердца.

*  *  *

Свистел хамсин, и голосили дали,
песок завесой над землёй висел,
а я читал стихи прекрасной даме
и слушал вальс Шопена – номер семь.

Небесный свод, не выдержав качаний,
на землю рухнул, и сгустилась тьма,
был Страшный Суд, а мы не замечали
и не сошли поэтому с ума.

Жизнь продолжалась, трепетна и бренна,
в неё врывалась за грозой гроза,
а я читал стихи под вальс Шопена,
и женщина смотрела мне в глаза.

Мой приятель Серёга Вайс,
лабух самый обыкновенный,
на баяне играет вальс,
нам знакомый с поры военной.
Он растягивает меха,
нажимает за кнопкой кнопку,
улыбаясь порой слегка
тем, кто мелочь кладёт в коробку.
Он играет "Осенний сон"
и басами вздыхает сипло.
Брошу шекель, услышу звон
и приветливое "спасибо".

Мой приятель Серёга Вайс,
над баяном своим ссутулясь,
развлекает игрою вас
на углу многолюдных улиц.
Не роняя зазря словес,
кинет пальцы от края к краю.
"Я Огинского "Полонез", –
говорит он, – сейчас сыграю."
Он кивает мне:
"Не тужи!
Заработанный хлеб не горек."
Завыванья автомашин
"Полонезу" недружно вторят.

Мой приятель Серёга Вайс,
атрибут городского центра!
...Помню, как партитуры вязь
он просматривал в день концерта.
В беге канувших зим и лет
долгий праздник не прерывался:
высшей ценностью был билет
на концерт дирижёра Вайса.
Над пюпитрами вознесён,
он парил над притихшим залом
и дарил не осенний сон –
грёзы зимние* навевал он.

Мой приятель Серёга Вайс...
Повздыхает баян плаксиво,
скажет слушатель:
– Высший класс! –
и ответит Сергей:
– Спасибо.

Бах – это гармония
неба, земли и крон.
Если сверкнула молния,
знаю я: грянет гром.

Если сверкают молнии,
если грохочет гром,
значит, у фисгармонии
Мастер скрипит пером.

Пишется по наитию
говор седых небес.
Рушится, чтоб омыть его,
ливень на чёрный лес.

Речка вскипает полная.
Капельки на губах.
Если о Боге вспомнил я,
думал о Боге Бах.

Мир совершенством радуя,
каждый аккорд глубок.
Если над миром радуга,
слушает Баха Бог.

Вы слышали? – У композитора Баха
вконец износилась ночная рубаха.
Да и вообще – положенье трагичное:
Бах не в состоянье купить за наличные,
и это здоровью Maestr'ы вредит.
Но кто музыканту отпустит в кредит?
Maestro подавлен, Maestro взбешён,
Maestr'е приходится спать нагишом.
(А Frau так любит великого Баха…
Ну, нá фиг сдалась ей ночная рубаха!)

Сальери сам испил бы яда,
но Голос прозвучал:
– Не надо!
Все скажут:
"Яд подсыпал Моцарт", и будет Моцарт виноват.
– Да, но решат, по крайней мере,
что гений – это я, Сальери.
– Ах, если так, тогда, Сальери, прими, пожалуй, этот яд.

А в это время Амадеус,
на славу вовсе не надеясь,
(он даже не мечтал о славе, а нотную тетрадь листал
и пел то forte, то piano)
пел необузданно и пьяно
и неразборчивые знаки выплескивал на нотный стан,
и заплетавшийся язык
шептал:
– О, kleine Nachtmusick!