Да, Ромуальдыч, каюсь, каюсь, но действительно абсолютно не было времени набросать тебе хоть пару строк. Твои письма получил все. Отвечу отдельно и подробно, как только сдам номер и появится время.

Последние четыре дня безвылазно просидел во всех своих графических редакторах, вьюерах, компактах и сканерах. В понедельник надо отвозить готовые работы, а я вот только что закончил доводить последнюю. Времени — три часа ночи. Главред, как всегда, в последние дни перед сдачей в печать сваливает на меня кучи срочного материала, который он, как я сильно подозреваю, специально копит целый месяц, чтобы вывалить его на меня за три дня до сдачи номера. И хорошо, если это обычные плашки для заделки дыр, к качеству которых отношение достаточно наплевательское. Так он же требует тут же, сейчас же, немедленно, вынь да положь, еще и иллюстрации на полполосы, не говоря уже про обложку, которую он, вообще, почему-то страшно любит вдруг всю целиком, от идеи до готового файла менять за ночь до сдачи. То есть, любит он, а менять приходится мне.

А сегодня еще, после четвертой бессонной ночи, настроение совершенно не рабочее, да и все необходимые для работы части организма функционировать упорно отказываются. Даже чай пьется с трудом, после долгих самоуговоров и покрикивания. Для того чтобы придумать, как надо проиллюстрировать материал, сперва приходится долго и настойчиво соображать, что же необходимо сделать с фломастером, чтобы он писал. Потом догадываешься — надо колпачок снять. Когда колпачок-таки снимешь и положишь перед собой лист бумаги, то неожиданно ловишь себя на том, что вот уже полчаса сидишь, и смотришь на этот лист, абсолютно ни о чем не думая. Ну, то есть, какие-то мысли, образы проплывали где-то там, в глубине, но в памяти не отложились и к работе отношения тоже никакого не имели. Потом неожиданно приходит в голову свежая мысль: чтобы сделать к материалу иллюстрацию, неплохо было бы сперва этот материал прочитать. Вяло поругиваясь, начинаешь ковыряться на столе, в шкафах, на кухне, в ванной и под диваном, чтобы отыскать факсовые рулоны с этим самым материалом, лениво проклиная главреда за его страсть к бумажным факсам и странную нелюбовь к электронной почте. В конце концов, находишь этот рулон где-нибудь между альбомом современной графики и Sонькиной колонкой. Берешь трубку, табак и идешь на кухню, чтобы материал этот прочитать. Куришь. Приходишь в себя и понимаешь, что курить-то курил, а вот прочитать опять как-то не получилось. Откладываешь трубку, раскручиваешь рулон и начинаешь в него смотреть. Глазами. Смотришь долго. Затем еще дольше. Потом аккуратно его сворачиваешь и начинаешь неспешно, обстоятельно заваривать чифирь, потому как собрать из букв слова, из слов предложения, а из предложений выжимать какой-то смысл, сейчас нет ну просто никакой физической и психической возможности. Пока заваривал, позвонил приятель и выяснилось, что сегодня не я один такой вареный. С одной стороны это как-то утешает, но с другой стороны, вареный, не вареный, а работу делать надо. Пришлось халтурить, чего я вообще, как ты знаешь, делать очень не люблю. Результат-то, правда, все равно получился неплох, но не тот, и не так сделанный, как я хотел сначала. Но, ведь, и себя надо иногда пожалеть, и даже не пожалеть, а просто дать передышку, чтобы встало там, внутри, что-то на место, ролики с шариками зацепились друг за друга, со скрипом и стоном провернулись чуть-чуть, а дальше, глядишь, пошла работа!

Вот только главред там как-то подозрительно затих…

Разумеется, я оказался прав. Главред (меня так и тянет написать это слово с двумя “в”) действительно не замедлил себя ждать весь распираемый новыми, свежими, оригинальными идеями по поводу уже сделанной и им же утвержденной работы, и с очередной порцией горячего, дымящегося материала.

Я с утра еще не успел, как следует разогреться у компостера, еще крепкий перечный чай не возымел своего животворного действия, еще шевелился я медленно и неуверенно, еще мозг мой прочищал и открывал потихонечку свои шлюзы и клапана, а Сам был тут как тут со своим вечным, жизнерадостно-трезвым: “Энди! Ты ведь знаешь, как родина любит тебя! И вот в знак своей бесконечной любви дает тебе еще одно ответственное задание… Ты как?”. На такой идиотский вопрос я, естественно, незамедлительно и с чувством ответил, что я всех имел в виду и видал в упор, а ответственные задания в первую очередь, но поскольку отказаться я не могу, потому что иначе один на редкость взбалмошный редактор меня уволит и, как следствие, перестанет платить деньги, на которые я покупаю себе табак и китайскую лапшу для обеспечения жизнедеятельности, то, хрен с ним, пускай гонит свой факс, толстый буржуин, эксплуататор и этот… как его… супостат. После чего мой кнопочный ящик высовывает мне для осмотра длинный белый язык, а я словно доктор его оглядываю, разбираясь, что же там такого есть. А было там много чего…

И дольше века длился день. И машина моя три раза требовала перезагрузки, и выпито было много премного очень черного чая и не менее черного кофе, и трубка моя не успевала остывать, и была распечатана свежая банка “Латакия Бленд”, и все телефоны я с корнем выдрал из розеток… И много чего еще было…

И знаешь, старик, что пришло мне в голову? Что должен я тебе, да и себе тоже, честно, со всею прямотой и ответственностью сказать — тогда, десять лет назад, на Арбате нам с тобой стоять было куда как веселее и интереснее! Чего нам тогда не хватало? Свободы? Творчества? Общения? Вина? Денег? Всего этого нам хватало с головой. Хватало даже больше, чем сейчас. Все у нас тогда было.

Но вот только одного тогда не было. Знаешь чего? Ну, конечно же вот этой красавицы с бежевой кожей и зелеными глазами. Ну, компьютера, чудак! Компьютера! Верной моей машины. Люблю я ее. А любовь, это, знаешь, страшная сила…

Вот так, Ромуальдыч.

За сим прощаюсь с тобою до завтра.

Твой Энди.

привет второй

30 сентября 2000

Привет, Ромуальдыч!

«А знаешь, сколько мне женщин говорили, что их мечта выйти замуж и прожить жизнь в любви и заботе о человеке, который был бы не ординарный человек (тут, конечно, каждая понимала это по-своему иногда, к сожалению, чересчур по-своему) и оставил бы какой-то, пусть крошечный след в жизни.»

Это, Ромуальдыч, как ты догадался, цитата из твоего предпоследнего письма. Ко всему тобою сказанному, я хотел лишь добавить, что и мне, разумеется, тоже попадались подобные сестренки исполненные неясным томлением, почерпнутым ими из книжек типа «Анжелики», «Моль Флендерс», мексиканского "мыла" и прочих романтических соплей. И это было бы хорошо, будь оно так на самом деле. Но самое печальное, что когда они действительно начинают жить с неординарным человеком, то вся романтика быстро куда-то испаряется и остаются суровые и скучные серые будни, когда надо просто стирать грязное белье, мыть унитаз, выносить мешки с мусором, подметать полы, чистить картошку, а это, оказывается, почему-то отвлекает от заботы и любви к тому самому неординарному человеку, да и сам он оказывается не так удобен и мил в общежитии, как ей это представлялось и хотелось. Вследствие чего, через какое-то время начинаются разговоры о загубленной молодости, об эгоистическом нежелании этого таланта и гения зарабатывать деньги, как это делают все нормальные простые мужики, упреки в том, что он, гений, совсем ее не замечает, совершенно не обращает внимание ни на нее саму, ни на то, что она для него делает, что сидит он целыми днями за компьютером (кистями и красками, пишушей машинкой, роялем, паяльником, гравировальным аппаратом, ювелирным лобзиком, гитарой, блокнотом и карандашом. Нужное подчеркнуть, недостающее вставить.), ну и скандалы, слезы, тихая тоска, и много всякого разного в том же роде. После чего дамочки окончательно прозревают, и понимают, что неординарный человек, это конечно волнительно и романтично, но лишь изредка, в аптечных дозах, а жениться надо на самом обычном мужике-добытчике, простом, как вареная картошка с ржавой селедкой, которую дамочка приносит ему на закуску к традиционной вечерней полубанке.
Все эти сестренки почему-то сначала считают, что вся их жизнь с неординарным человеком, творцом, художником в самом широком смысле этого слова, сплошь будет состоять из непрерывного чтения сонетов написанных в ее честь, романтических прогулок под луной с распеванием душещипательных романсов, вдохновенных поз неординарного человека у мольберта, письменного стола, пюпитра и т.д. А на самом деле, когда у этого человека рабочее настроение, вдохновение поперло стремительным потоком, и все существо сосредоточено исключительно на любимом деле, то ему совершенно естественно, не до дамы, — он с лихорадочным блеском в глазах щелкает клавишами, бегает карандашом по листу ватмана, перебирает пальцами струны, ну, а уж когда кризис творческий наступает, то тут уж и тем более не до нее. Ходит сумрачный, раздраженный, весь в самоуничижении, самобичевании и с несравненным, мрачным сарказмом реагирует на любые утешительные реплики. Вот, пожалуй, собственно, все, что я хотел добавить к этой твоей цитате. Правда, кое в чем я могу и ошибаться. Но, думаю, что в целом, все верно. Возражения и поправки принимаются.

Твой Энди.