Андрей импровизировал
грубые, воинственные пейзажи, их агрессивные
линии теснили друг друга, создавая движения даже
самых монументальных фигур, поэтому его деревья
и здания, его фантастические мосты — дрожали и
жили на бумаге, и всегда в его небе летел ветер,
сдувая с размашистых начертаний угольную пыль.
Андрей рисовал, подгоняя линии звуком, скрипя
зубами и щелкая языком, линия, разваливая ровную
академическую штриховку, шла с собственным
шорохом и свистом, поэтому картины, свои и чужие,
были явлением как слуха, так и зрения — взгляд,
двигаясь по плоскости полотна, подобно адаптеру,
снимал музыку и шумы.
Синий кобальт гудел глухим тоном
большой органной трубы, ультрамарин был звонким,
как и небо, его породившее, сажа давала гулкое
туннельное эхо. Смешиваясь, краски составляли
полнозвучные музыкальные пьесы, синтез
пространства и времени, сложную зримую музыку.
............................................................
Стаканский рисовал город, он ставил в
центре листа первое здание, тщательно выводил
его тончайшие черты, затем пристраивал к нему
другое, и сразу намечалась улочка, она
спускалась, горбатясь, к обширной площади, где
вырастал гигантский пятиглавый собор, появление
такой массивной фигуры требовало равновесия, и
еще в нескольких местах поднимались высокие
башни… Это был увлекательный пасьянс: здания
вытягивали соседей за шпили, по закону гармонии,
город разрастался, взбирался на холмы, доходя до
отвесной стены гор и взлетая отдельными виллами
на скалы. Вероятно, это и был тот самый город, где
жил, сочиняя трогательные, ободряющие письма, его
всегда мертвый единственный друг.
Результатом этих этюдов стала серия
небольших вертикальных картин — город, чудесный,
нигде, никогда не существовавший город,
провинциальная столица какой-то иной,
придуманной России... (несколько строк в рукописи
неразборчивы, увы...) узкие улочки, неотвратимо
сбегающие к реке, а над рекой парят стрижи, и мы
вспоминаем, что действительно были счастливы в
этом нарисованном городе, но счастливы недолго,
так как всякое начало несет в себе свой же конец…
И Стаканский предлагал мечтать, безнадежно и
сладко: с первого взгляда это был вполне уютный
западный город, где зеркальные плоскости
небоскребов отражали некогда высокие
средневековые постройки, а по эстакадам
двигались диковинные автомобили, лотки лавок
ломились от яств, но слишком уж много было здесь
чисто русского, православного — и купола,
шлемовидные и луковичные, и сугубо наши деревья,
и надписи реклам, сделанные на нашем
дореволюционном языке, и, наконец, странная,
невозможная подпись автора: Андрђй Стаканскiй,
1981, и сердце начинало радостно биться — хотя бы
по мнению автора — я узнаю тебя, Россiя, какой ты
могла быть в наши дни, если бы всего лишь
несколько маленьких событий, несколько
тончайших исторических завитушек… Но
достаточно было одного взгляда за окно, чтобы
отрезветь и, может быть, окончательно
возненавидеть художника… |
