Как давно я не обращался к своему дневнику! А событий-то, событий! Внук родился. Десятый. Парень, что надо. Растет, ногами дрыгает, в гости приезжает (на маме). Два вечера у меня прошло. Читал новые стихи, написанные в этом году. А ведь надо было не повторяться. На вечера приезжали Леонид Колганов, Полина Люлькина, Людмила Лунина – поэты из соседнего городка Кирьят-Гат, на одном вечере присутствовал Александр Кобринский. А потом мы устроили вечер и ему. И прошел он великолепно. Народу, правда, немного, но какие люди! Одни любители поэзии, поэты, писатели… Приняли Кобринского отлично. Факт нашел отражение в местной печати. Центральной, надо сказать, не до нас. Но и нам не до нее. Как справедливо сказал когда-то Павел Мелехин, «не признающих мы нет признаем». По окончанию вечера собрались за столиком под пальмой и приятно поболтали часок-другой. Пожалуй, нет дня, чтобы мы не разговаривали с Кобринским. И он меня постоянно поражает, каким то своим не преходящим интересом к талантливым стихам. Иной раз до часа читает по междугородному телефону чужие стихи. Отыщет где-нибудь на сервере, в библиотеке, в каких-нибудь списках и звонит: « Нет, ты послушай! Еще послушай!» Но никогда не читает плохих, посредственных стихов. Несколько дней назад читал стихи Леонида Скляднева. «Ну, как?» – спрашивает. Помолчал для приличия. «Хорошие стихи!» – говорю. «Отличные!» – уточняет он. И я киваю: «Отличные!» Но это видит только мой телефонный аппарат. А вообще дневник забывать нельзя. Иначе он перестает быть дневником.

В четыре руки Я удостоился великой чести. Мой очерк «Манеж» подвергся критике. И критикует его специалист по всем отраслям: иудаизма, еврейских ценностей, лингвистики и всем прочим. Молчу, ибо: не критикуй критиков, ученых учить – только портить. Мое дело написать, а хорошо или плохо — не мне судить. И все-таки некоторые возражения выскажу. Ты возмущена этим куском? "С Израилем вообще дело обстоит плохо. Еще задолго до приезда, я заметил странную вещь. Сюда приезжали разные художники, например, известный в Москве Юрий Красный, Лев Забарский, Юрий Куперман, Комар и Меламид. Сейчас они — знаменитые американские, французские, шведские художники. А Израиль для них вычеркнут из жизни: ни он им ничего не дал, ни они ему." Ты советуешь показать его уважаемым людям, живущим в Израиле? Чего для? Разве они способны опровергнуть то, что сказал Дмитрий Семенович Громан? Это ведь логичнее показать Юрию Красному, Льву Забарскому, Комару и Меламеду… Мне и самому жаловаться не на что, могу сказать, что в Израиле повезло несказанно. Ты все это знаешь! В России я был всего лишь провинциальным репортером. А здесь послал рукопись на комиссию, она получила оценку «отлично», и — дали деньги на издание. За семь лет выпустил семь книг. Их у меня даже покупают. То есть, все основания для того, чтобы быть, в какой-то степени, довольным. Но какое это имеет отношение к названным художникам? О них ведь речь. И о том, что, к сожалению, многие талантливые люди по разным причинам уехали из страны. Более того, сколько у нас талантливейших актеров, музыкантов, танцоров… Прокляни Михаила Козакова за то, что он уехал! Разве нет в стране такой проблемы? Ты почему-то охотно берешь на себя роль цензора, тебе «за державу обидно». И при этом кого-то в совковости упрекаешь. Когда-то я написал рассказ «Королевский жест». О том, как шофер выгнал из автобуса старика. За то, что тот забыл сразу оплатить проезд. Ты мне тогда бросила: «Где ты видел, чтобы в Израиле стариков выгоняли из автобуса?» Опять же я благодаря гнусному, черному взгляду оговорил еврейский народ? Как там насчет совковости? А далее ты приводишь отрывок из монолога и даешь свое бескомпромиссное заключение: «Вот это мог сказать неуч, совок и биологический антисемит. Точка».(Ильей пахнет!!! М.Б.) Никаких тебе вопросительных знаков, а сразу «Точка». Пришит к позорному столбу. Но ведь у того же Игоря Губермана есть столько гариков, к которым цензоры могут ярлыки приклеивать запросто. Особенно, когда он говорит, что один еврей хорошо, два неплохо, а когда много — это страшно. Что-то в этом роде. И разве ту же Дину Рубину не таскали цензоры-самоназначенцы по судам, за то, что она изобразила героев совсем не такими, как хотелось бы прототипам? И у нее тоже есть критика в адрес Израиля. Но тут ты за державу не серчаешь. Опасно? Вика, никто не возражает, чтобы вы любили страну шибче, чем я, чем сам Ариель Шарон, чем все остальные израильтяне. Но, пожалуйста, любите так, чтобы окружающим не было тошно. Будьте патриотами, как говорится на свое здоровье, но зачем же делать из патриотизма последнее свое пристанище? Хочешь ты того, или нет, но слова, вызвавшие обиду за державу, я не придумывал, они принадлежат Дмитрию Семеновичу Громану — большому художнику, высокообразованному человеку. Я ему ничего не навязывал. Это не тот, кому можно хоть слово навязать. Кроме того, он — по возрасту достоин более вежливого обращения. К тому же — еще и участник войны. Метила в меня и промахнулась. Задела человека, чьи картины украшают многие самые престижные галереи мира. То же и о мечети. Нравится она нам с тобой или нет, но она стала одним из символов нашей столицы. Конечно, не ты бы, откуда я мог знать, что мечеть — не еврейская ценность? А за рецензию все равно спасибо! Хочу только спросить по старому знакомству: откуда у тебя, Вика, такая тяга к навешиванию ярлыков? Сколько сразу в одном предложении: и «совок», и «неуч», и «биологический антисемит». Неужели веришь, что навешивание ярлыков почетнее стукачества? Они же у тебя не столь безобидны. В Израиле за антисемитизм можно и статью схлопотать. Более того, зачем ломиться в открытые двери? Куда денешься, если приехал из Совка, значит совок. Что делать, если в то время, когда полагалось учиться, угодил в лагеря, и там заканчивал свои университеты. В заочный институт поступил в сорок, окончил в сорок пять. Поэтому и по другим причинам дыр в образовании — куча-мала! Так, что нет сомнения: неуч. Да и насчет неудачника, ты права. Ну, издал, если считать, с журналистскими 15 книг, но ведь ни «Бабьего яра», ни «Со мною вот что происходит», ни «Реквиема»… у меня нет, значит, вполне можно признать неудачником. Ну, построил два дома, вырастил троих детей, имею девять внуков, десятый должен появиться со дня на день, а у нас работал один араб, так у него 72 ребенка. Значит, и тут меня вполне можно назвать неудачником, страдающим от комплекса нереализованности, неполноценности… Суть в другом. Все свои неудачи, никогда бы не согласился сменять ни на одну из твоих самых блестящих удач. Это — мое, кровное. Наконец-то, ты сняла с лица чадру пассивной наблюдательницы со стороны и вы стали в четыре руки приколачивать меня к позорному столбу. Но, как же это у вас у таких образованных, все это неуклюже получается. Ни логики, ни анализа — ярлыки, ярлыки, ярлыки… А ведь я ни тебя, ни твоего многомудрого мужа никак не оскорблял, никаких ярлыков на вас не навешивал. Возможно, и это — от недостатка образования? Чего вдруг ты обратилась к очерку, который читала три года назад? Он был опубликован в альманахе рядом с твоим стихотворением «По дороге в Иерусалим». Тогда он у тебя не вызвал столь бурной реакции. У меня есть две совсем свежие брошюры, обе опубликованы в Интернете «Справедливость выглядит иначе» (О деле Лернера) и «Полиция и алия — преступление без наказания»(В соавторстве с Я.Митлиным). Там бы ты нашла куда более весомый компромат. Тебе ведь любой ценой нужно доказать, что я неуч, совок, биологический антисемит, мерзавец и расист. Хотя ты так обо мне, возможно, и не думаешь, но доказать надо — кровь из носу! «Мише — с искренним уважением. Приезжайте к нам!» Эта строчка написана примерно полгода назад. Дату ты поставить забыла. Неуча, совка, биологического антисемита, мерзавца и расиста в гости приглашать, да еще и «с искренним уважением»? А что, Вика, неискренне? Все то, что ты написала в своем дневнике, или все же вот эта строчка? Вы в четыре руки долбите о какой-то моей ненависти! Нет у меня ненависти ни к тебе, ни к твоему мужу. Даже после такого вала лжи, который вы оба опрокинули на мою голову. В конце своего письма твой муженек сообщил, что, может быть, у кого-то из средовцев есть обо мне другое мнение, а это его — субъективное. Он же субъект. С одной стороны это колода карт в руках шулера. Он не сомневается в том, что ни Ася Рудницкая, ни Миша Носоновский, ни Давид Лившиц, ни, тем более покойные Анатолий Зисман, и ваш, и в то же время мой, друг Михаил Коробов никогда бы не согласились с той характеристикой, которую вы оба навешиваете на меня. Но у вас может быть иное, субъективное мнение? Разумеется! Почему же у меня не может быть своего мнения о вас? Вы постоянно искажаете суть дела, словно и нет на свете людей, перечисленных мной выше. История с отменой презентации моей книжки «Белое руно» на самом деле совершенно иная. «Средой» руководил Давид. И он, после согласования со средовцами, назначил презентацию. Книжка большая — 175 стихотворений, хорошо издана (тысячу раз говорю спасибо Эвелине Ракитской). Не возражал и твой муженек, присутствовавший при разговоре. Узнав о предстоящей презентации, Манон Жолковская, автор десяти песен на мои стихи, позвонила: «Миша, я хочу участвовать!» И мы готовились к этому дню. Думаю, без твоего участия дело не обошлось, но еще за два дня до презентации, я не знал, что Илья ее отменил под удивительно путанным предлогом. Объявлен был концерт Манон Жолковской. И что я ни делал, что ни говорил Давид, чтобы повесили все-таки объявление о презентации, Илья отказался категорически, заявив, что в «Среде» вышли другие книги, но презентации не проводились. После объявления по радио, Манон позвонила мне и сказала, что без меня она поехать не может. Не было никаких оснований для отмены презентации. Кроме разве что одной. Ни у тебя, ни у твоего (тогда еще любовника) такой книги не было, а я не входил в число вашего ближайшего окружения. Именно потому вы не могли допустить презентацию моей книги. Давид ничего не мог сделать, потому что, когда Илья закусывает удила, управу на него найти невозможно. Обидно было, первое время, а потом я забыл. И, хотя понимал, что наши отношения никогда не выйдут на уровень товарищеских, все-таки старался держаться в рамках приличия, не поминать былое. А написанное —сотая доля того, что пришлось отбросить, я ведь мог собрать несколько публикаций из местных газет и просто включить их в свой текст. Не ставил перед собой цели делать из Ильи Черного Кота. Тем не менее, есть в каждой песне такие слова, которые ни в коем случае нельзя выбрасывать, иначе это уже другая песня. Ты написала мне домой несколько писем, я ответил на них. И там, как мне кажется, вполне убедительно объяснил, что со мной по-хорошему можно договориться обо всем. Но Вас устраивает только полная, безоговорочная капитуляция, потому, что вы оба очень не любите злых людей. И муж твой носится по всему Израилю: «Я его раздену, засужу!» Нет, удачи я ему желать не стану.

Знаки и признаки. За несколько месяцев до освобождения со мной произошла история, едва не приведшая меня к смерти. Я ее описал в рассказе «Боборя», да кажется и в документальной повести «Меня судил военный трибунал». Моя гитара не выдержала условий, расклеилась. Там и люди-то чувствовали себя не слишком уютно. Мы – тринадцать шоферов и механик – на полярную ночь 1951-52 годов остались в палатке. Я пошел в КВЧ (культурно-воспитательная часть), взял гитару и осматривал ее. Какой-то тип дернул меня за руку и поманил пальцем. Я не обратил внимания. Минут десять спустя, выхожу с гитарой на крыльцо, тип ждет. — Почему не пошел, когда я звал? — Гитару выбирал. Он развернулся и ударил в лицо кулаком. Я переложил гитару в левую руку, двинул ему так, что он кубарем скатился с полутораметрового крыльца. Вскочил на резвы ноги, схватился обеими руками за голову и завопил: — Ножа! Дайте ножа, су-уки! И только тут я понял, что влип во что-то жуткое. Мой механик, дядя Володя Воронин был редким вором, которому по добру, по здорову удалось отойти от воровского мира. Он даже сохранил уважение к себе этого самого мира. — Что-то ты не в лице? — сказал он. — Да двинул тут одному в КВЧ. — Ну и что? Двинул и ладненько. И, спохватился, — А как он выглядит? Я объяснил, и стало холодно. Баборя был вором в законе. И мне положено было это определить по внешнему виду. Холеное лицо, одежда не лагерная, шикарная по тем временам собачья шапка. Рядовому зеку такое было не доступно. Но вот, не обратил внимания… Вора в законе в лагере ударить можно. Жить после этого нельзя. — Что же ты натворил, Миня, ты же Баборю ударил! Сиди рядом и не отходи от меня ни на минуту. Минут через пять в палатку двумя ручейками потекли молодые парни, каждый в рукаве нянчил воровское перо. Дядя Володя толкнул меня на нары и стал говорить с предводителем этого «крестного хода Петюнчиком Чалым: — Что ищем в нашем шалаше? — Где Мишка-жид? — Интересно, зачем он вам понадобился? — Мы по его душу пришли. Он - сука еще в Ухтлаге не одного урку куму сдал, стучал, падла. Все ясно, чтобы расправиться с человеком, его нужно оболгать. Самое страшное обвинение в лагере тех лет – «стукач». Не совместимо с жизнью. И одному богу известно, сколько народу, на самом деле никогда не бывшими стукачами, закончило жизнь на воровском ноже. Вот так ткнули пальцем, и этого было вполне достаточно. Но на сей раз ложь даже помогла мне. Дядя Володя вскочил со скамейки и заорал так, что жилы вздулись: — Ты, сученок, видел его в Ухтлаге? Что ты фуфло гонишь, г…! Мишка-жид ни дня не был там, он из «Ракпаса» пришел, и ничего за ним нет. Смотри-ка, сколько красавцев привел, падла, на одного жиденка! Что один справиться не мог? — А кто Баборю ударил? — Но Баборя же его первый двинул! — Ты не забыл, дядя Володя, что Баборя — вор в законе. Воронин потупился и проронил, как бы извиняясь: — Ну, не знал он, что это Баборя. Так что — кончать надо? Идите, ребята, отсюда, а с Баборей я сам договорюсь. Дело кончилось тем, что меня обязали привезти Баборе, в качестве отступного, бутылку водки. Это был не первый и далеко не последний случай коллективного оговора в моей жизни. Стоит сказать, правду, как тобой тут же возмутятся. И выяснится, что ты самый хреновый из всех хреновых в мире. Ибо не замай! А мне по работе (да и по характеру) часто доводилось «замать», и потому меня очень часто называли клеветником, лжецом и вообще полностью аморальным типом. Хорошо, что это случилось в 1987 году, когда в разгаре была горбачовская перестройка. Иначе меня бы давно не было в живых. Горком давил на МВД, чтобы меня посадили за то, что я писал производственные книги, был оформлен на рабочие должности. Дважды направляли дело в следственный отдел, но мне повезло: попался честный следователь. Он написал, что претензий с точки зрения уголовного права у него ко мне нет. А случилось то, что должно было случиться. До 1985 года существовало негласное правило: секретарей райкома, членов бюро горкома партии не то чтобы критиковать в газете, но даже называть в критических ситуациях можно только с разрешения первого секретаря. А тут перестройка! И я в нее поверил. Была в газете рубрика такая: журналист должен был разобраться в причинах невыполнения плана предприятием и все это осветить. Не журналистское дело, но газета была и «коллективным организатором». Никуда не денешься. Вот и пошли мы с коллегой на швейную фабрику, чтобы разобраться по какой причине она не выполняет план. Первый секретарь райкома на всех пленумах и прочих партийных форумах кроет молодого директора. Причина оказалась совсем проста. Фабрика производит больше изделий, чем полагается, а с деньгами — полный провал. Министерство обещало ей дорогостоящий венгерский материал, но прислало другой, наполовину дешевле, при том план не скорректировали, не привели в соответствие с ценой. Куда ни обращался молодой директор, никто ему помочь не хотел. Его сделали козлом отпущения. Вот об этом мы добросовестно написали. Секретарем была моя однокашница, мы когда-то учились с нею в одной школе. Позднее она, по протекции Гарри Немченко, утверждала меня в роли редактора газеты «Разведчик недр»: «Мы Вас помним, мы Вам доверяем». Вот эта самая дама была еще и членом бюро горкома, а первым секретарем был некий Ситько Владимир Николаевич. Ему наша статья показалась святотатством. И он потребовал мер. Редактор давно уже был мною недоволен, я чаще, чем допускалось, не соглашался с ним на летучках и в некоторых прочих делах. Сказка сказывалась медленно, а дело делалось быстро. Выяснилось, что я аморальный тип. На партийное собрание, рассматривавшее мое персональной дело (про мою партнершу забыли, будто она и не была соавтором возмутительной статьи) явились половина райкома и несколько человек из горкома партии. Давили на собрание. И многого добились. Я сидел и удивлялся метаморфозам, произошедшим с людьми. Те, кто вчера называли меня своим другом, теперь, если не выступали с разоблачениями, то голосовали так, как того требовали партийные работники. Однако исключение из партии не прошло. Исключил райком партии, горком подтвердил. И вот я держу приказ редактора газеты, в которой проработал более двадцати лет. Черным по белому написано, что я уволен за моральное разложение. А мне до выхода на пенсию оставалось два года. Волчий билет! Куда податься? В юридическую консультацию. Один из лучших адвокатов города читает мое заявление, приказ редактора, смеется: — Да это же абсолютно безграмотная стряпня! Нет никаких оснований увольнять Вас с работы. Никаких! Вы, вне сомнения, будете восстановлены. Я перевел дыхание. Слава богу. — Я хочу, чтобы Вы пошли со мной в суд. Мой юрист испуганно глянул на меня, и отвечает: — Что Вы, что Вы! Это невозможно. Я ведь должен буду выступать против горкома партии. Кто же мне даст после этого работать? Подумал, какой трус! Пошел в другую юридическую консультацию. Обошел все пять (по количеству районов) — всюду один и тот же привет, но и ответ — почти под копирку. Иду к частному адвокату, но и он не согласился взяться за мое дело. Звоню в областную адвокатскую контору. Там утешили: поезжай в соседний город, мы договорились, будет у тебя защитница. И она действительно приехала на суд, маленькая, молодая, робкого десятка дамочка уговаривала меня пойти на мировую. Я отказался. Хотя уже и знал, что председателя районного суда дважды вызывали в горком, настаивая на том, чтобы меня ни в коем случае не восстановили на работе. Мне на удивление председатель суда, она же и вела дело, в отличие от адвокатов, не устрашилась. Сказала первому секретарю, что дело настолько очевидно, что он (то есть, я) все равно будет восстановлен, ибо нет повода для увольнения. Точно так же вела себя представительница прокуратуры. На суде выступает заместитель редактора: — Он клеветник! Представительница прокуратуры: — Вы это доказали в суде? Какое право у вас называть человека клеветником? Из зала доносится крик заведующего отделом: — Он редактора вором назвал! Представительница прокуратуры: — Но у него есть на то все основания. И она привела несколько фактов. Редактор: — Восстанавливайте, все равно мы его на аттестации прокатим. Редакция не стала обжаловать решение суда. Случай уникальный: человек, исключенный из партии, работает в городской газете. А перед этим — целое паломничество по партийным комиссиям, всяким заседаниям. И всюду со мной ходила секретарь партийной организации редакции, одна из главных организаторов моего увольнения. И как только где-нибудь возвышался голос в мою защиту, она тут же его гасила: — Кого Вы защищаете, Вы что — не видите, кто перед Вами? Он же уголовник, он пять лет сидел в тюрьме! Посмотрите на его учетную карточку, там четыре строгих партийных взыскания, два исключения. Вчитайтесь в формулировку: «За необоснованное обвинение в антисемитизме»! И мои защитники тут же умолкали. Выговоры я привез из Одессы. За противопоставление себя коллективу, за оскорбление директора. За оскорбление товарищей по работе (тот же директор) и за необоснованное обвинение в антисемитизме». Наш новый директор полковник в отставке, как только пришел в парк, принялся за евреев, повыгонял почти всех, кто занимал руководящие должности. И меня понесло. Я написал дурацкое стихотворение, вошел к нему в кабинет и положил на стол. До сих пор стыдно, настолько безграмотными и бездарными были стихи. В них - ничего, кроме благородного гнева. И хотя секретарь партийной организации, подполковник в отставке, был на моей стороне, он ничего не мог сделать с валом возмущения моей персоной. — Как Вы докажете? — спрашивал меня председатель партийной комиссии райкома, — Он же не писал в приказе, уволить еврея такого-то? А я и возразить толком не мог. У меня за душой — шесть в половиной классов школы и пять лет лагерей. Мой полковник явился на бюро райкома при полном параде, при всех орденах и медалях. Исключили, но ЦК КПУ исключение не утвердил. Но вернемся в Сибирь. Я пришел на свое место и стал работать. Люди, вчера еще поддерживающие редактора в его священной войне против меня, поздравляли с возвращением, уверяли, что всегда были за меня, что они от души рады моему возвращению. А у меня морока, как снять с души множество ярлыков, заботливо навешанных на меня редактором, его ближайшим окружением и горкомом партии? Через два года после моего выхода на пенсию, коллектив голосованием выгнал того самого редактора с работы. Когда председатель областной комиссии спросил Ситько, за что он исключил меня из партии, тот не нашелся с ответом. И вот я стою на бюро обкома. Ведет его первый секретарь Вадим Викторович Бакатин. Рядом сидит Ситько, член бюро обкома, тут же - редактор областной газеты — ярый антисемит, другие товарищи. Они восстанавливают меня в партии, но не снимают ярлыков. Пришлось ехать в Москву. Там сняли все. Но вот настала пора предстать мне перед аттестационной комиссией. Заседание — в одном из залов горкома. Сажусь, и мне начинают задавать вопросы о нравственности. Как это я посмел, не посчитаться с решением горкома… И меня сразу же понесло. — У Вас, Владимир Николаевич, хватает нравственности стать председателем комиссии по профессиональной аттестации журналистов? — Как это? — удивился он моей наглости. До сих пор никому и в голову не приходило сомневаться в его праве, руководить всем и вся. — Вы сидите сейчас на моем месте. Это ведь не вы, а я один из ветеранов городской журналистики. Вам все Ваши выступления пишут другие люди. И Вы считаете себя вправе определять уровень моей профессиональной подготовки? Не помню уже подробности, меня аттестовали условно, на полгода, но больше никогда к этому вопросу не обращались. Возможно, тут сыграл роль неосторожный опрос читателей городской газеты, проведенный горкомом? Читатели назвали меня лучшим журналистом города. И вот мы сидим на партийном собрании, обсуждаем итоги этой кампании. Рядом со мной секретарь партийной организации — высокая сорокалетняя дама. Она вынимает из сумочки несколько флаконов лекарства и на глазах у всех демонстративно принимает. Руки у нее дрожат. Нет, наказывать ее не стали, ни словом не упрекнули шефа. А я, доработав до пенсии, уволился, взял жену, двух своих лаек, и уехал в тайгу. Пять лет жил крестьянским трудом. До самого отъезда в Израиль. Писать мне хотелось всегда. Времени не было. Однако ни коса, ни лопата и тяпка, ни колун, ни тем более лукошко или удочка, не мешали думать. Переворошил за эти пять лет всю свою жизнь. Переосмыслил все критические ситуации. Ох, и доставалось же мне молодому от меня старого! Но больше всего волновали взаимоотношения между людьми. Не было исключения никогда. До тех пор, пока ты лжешь себе, а потому и людям, улыбаешься подлецам, не замечая их мерзостей, к тебе относятся, не с уважением, нет, но терпимо. Даже похлопывают по плечу, и как только ты указал на кого-то пальцем, — немедленно превращаешься в клеветника. Нет, мне и не припомнить, сколько было попыток объявить меня клеветником. То, что произошло в редакции — только один случай. А сколько было попыток опровержения статей, репортажей. Заступаешься за обиженного рабочего, значит, выступаешь против его руководителя. А за ним — целая толпа почитателей, готовых на любое лжесвидетельство! Как же обидели, оболгали их любимого начальника… За его спиной стоит партийная организация, стерегущая честь мундира цеха, завода ли, шахты. И пошли многомесячные разбирательства, комиссии, иногда суды. Слава Богу, за тридцать лет работы не прошло ни одного опровержения. Может быть, потому, что никогда не позволял себе «добавления» вины своим антигероям. Но всякий раз, когда передо мной ставали «свидетели» моего нравственного падения, уверявшие, будто я оклеветал их дорогого руководителя, передо мной вставал образ Петюнчика Чалого с воровским пером в рукаве: «Он в Ухте не одного урку куму сдал!» Было, о чем поразмышлять в горной тайге, на лесных тропах, было что вспомнить. Поступила жалоба. Начальник лаборатории Центральной геофизической экспедиции — натуральный садист, издевается над подчиненными. Я — редактор газеты «Разведчик недр». Посылаю корреспондента. Он пишет острую статью, меня приглашают на партийное собрание экспедиции. Встает завлаб и начинает каяться: да, он виноват, бес попутал, просит не наказывать жестоко, ему эта история станет уроком на всю жизнь. Секретарем парторганизации был Гринберг. Он поблагодарил меня за публикацию, пообещал держать под контролем лабораторию. Все? Вопрос исчерпан? Это что вам — сказка? Вызывают меня в райком партии, к председателю партийной комиссии, бывшему первому секретарю сельского райкома КПСС. Смотрит он на меня, ненавидя, и говорит: — Что снюхались свои? Навалились вдвоем на русского мужика? Не-ет, мы вам его в обиду не дадим! И не дали. Опускаю подробности, скажу только, что райком отменил выговор завлабу, и объявил строгий выговор мне. И опять муссировались моя судимость и мой изгаженный моральный облик. Не хочу представлять дело таким образом, будто был я неким стоиком, с мечом в руках отбивал всех и вся. Я ведь, как и все прочие, состою на три четверти из воды. И покидало меня самообладание, порой не хватало мужества противостоять валу лжи, навета, бог знает, чего еще. Вообще с рыцарями без страха и упрека, встречаться приходилось крайне редко. Все чаще доводилось общаться с людьми все понимающими и все прощающими. Позволю себе отступление. К нам, в «Кузнецкий рабочий» каждое лето приезжали студенты на практику. Я был счастлив, когда ко мне направляли этих ребят. За многие годы ни с одним из них не было никаких конфликтов. Некоторые из студентов изъявили желание писать у нас дипломные работы —Юрий Глазков, Сергей Быков, Наталья Тутаева и другие. Но однажды произошел такой случай. Шеф мне: «Пошли практиканта в рейд с милицией. Черт знает, что творится. Все руководители на государственных машинах ездят на свои дачи. Надо с этим бороться». И я даю такое задание пареньку, ни имени, ни фамилии не вспомню, даже лица. И он подробно записывает, что ему предстоит делать. В конце дня подкатила к редакции милицейская машина, забрала моего студента. Это — в пятницу. В понедельник утром студент вошел ко мне, словно к врагу, и заявил, что ничего писать не собирается до тех пор, пока я ему не объясню, что делал вечером в пятницу редактор газеты, сидя в редакционной машине в охотничьем одеянии. И машина направлялась в тайгу. Я не мог ему ничего объяснить. А он в тот же день, никому ничего не говоря, покинул город. Не пожелал проходить у нас практику. А в той истории с завлабом, автор статьи написал в журнал «Журналист», коллеги из столицы обратились лично к секретарю обкома Зинаиде Васильевне Кузьминой. Она взялась за расследование сама. Все обвинения с меня были сняты. Было доказано, что Иноземцев творил свое зло из антисемитских соображений, он ведь и с Гринбергом разговаривал также, как и со мной. Но никто ему даже пальчиком не погрозил. У него был в кармане партийный билет, документ в руках у такого человека, не менее опасный, чем воровское перо в рукаве Петюнчика Чалого.

Последнее слово инкора Внучка Рахмиэля Коссого передала мне изданную в Санкт-Петербурге книжку своего дедушки. За что я удостоился такой чести? Помнится, уже после смерти автора, некий читатель спросил, где он может купить эту книжку? Ответ был лаконичным: «Продаваться не будет, будем дарить друзьям автора!» Так я попал в друзья. На самом деле другом Рахмиэля не был, и быть не мог. Но когда он впервые перешагнул порог моего дома, я пожалел, что не познакомился с ним раньше. А в друзья попал по той причине, что помог набрать книгу, даже, по просьбе автора, слегка поправил рукопись. Самую малость. Бывал в его семиметровой комнатенке во «Французской деревне». Так называется одно из пристанищ стариков в Ашкелоне. И он бывал у меня. Запомнилось последний визит. «Мне сказали, что книжка будет готова через две недели». Но не дождался. Я позвонил. Телефон не отвечал. Понял, что поехал к дочери. Так и было. Там ему стало плохо. Отвезли в больницу, где он и умер. В тот день, когда я рассказывал своему хорошему приятелю об этом удивительном человеке и его последней книге, его хоронили на нашем городском кладбище. Вот такая длинная преамбула. Книжка «Сегодняшнее и вчерашнее» выпущена в свет издательством «Политехника». О чем она? Это даже трудно сказать. Так много в нее вместилось. Что такое Рахмиэль Коссой (псевдоним Михаил Косов)? Начинал он иностранным корреспондентом ТАСС в Дании и Швеции еще до войны. Жизнь его пересеклась с людьми всемирно известными. Он работал под руководством первого советского посла-женщины, легендарной Александры Коллонтай, дружил с датскими художниками карикатуристами Стромом П. и Херлуфом Бидструпом. Более того, он представлял Херлуфа советским читателям. Коссой — родственник русского поэта Бориса Слуцкого, земляк и друг Бориса Ефимова, славшего ему письма в Израиль. Рахмиэль был свидетелем датского сопротивления фашизму, о чем убедительно рассказал. А после войны его признали лучшим знатоком скандинавских языков, и потому именно ему поручили сопровождение Н.С. Хрушева по странам Скандинавии. Он сопровождал в турне по Скандинавскому полуострову космонавтов Юрия Гагарина и Бориса Волынова. Именно он был назначен переводчиком к норвежским супругам, книгоиздателям Хельге и Отто Ландхардт, направившихся в станицу Вешенскую, чтобы сообщить Михаилу Шолохову о результатах экспертизы по установлению авторства романа «Тихий дон» Только после той тщательной экспертизы, Шолохову была присуждена Нобелевская премия. А какое отношение имеет Коссой к Маршалу Г.К. Жукову? Сопровождал полководца в его последнем заграничном турне, во время которого тот был смещен со всех своих должностей. Книга богата фактами, именами, мыслями и читать ее — одно удовольствие. Она щедро иллюстрирована. Помещены карикатуры и шаржи и Строма П, и Херлуфа Бидструпа, и Бориса Ефимова, и снимки, многие из которых сделал сам автор.

Издержки профессии

Едва ли не сразу, как только стал репортером, догадался, что твои материалы всегда будут оценивать по степени приятности. Если написанное не вызывает возражений, то ты – уважаемый человек, даже свой парень. Но, как только напишешь что-нибудь неприятное – немедля узнаешь о себе так много нового, порою даже неожиданного, что диву дашься! А уж если покритикуешь важное или не в меру себя уважающее лицо, то выяснится, что родился ты морально разложившимся – коленками назад, – и врачи так и не смогли устранить дефект. И поскольку ходить стараешься коленками вперед, то глаза у тебя – всегда сзади. Отсюда и на все в мире косой взгляд. Да и вообще, ты пропащая личность, непонятно почему и зачем примкнувшая к жизни, как Шепилов. Кем только я ни побывал за годы репортерства! И врагом русского народа, и клеветником, и антисемитом, и ненавидящим государство Израиль и все еврейство в целом… Нет, не перечислить, тут надо отдельный очерк писать. И понимаешь, что это издержки профессии, а привыкнуть не можешь. Трудно привыкать к подлости. Вот и из художеств Ильи и Вики, понял, что я и расист, и мерзавец, и вообще таких отовсюду гнать надо в шею и коленом подсоблять снизу. Не стоит большого труда, опровергнуть клевету, но разве можно влазить в океан дерьма? Оно неисчерпаемо. Подожду суда и там постараюсь отстоять свое право говорить и писать то, что я думаю и как думаю. А пока вот такие документы. И несколько мыслей и фактов по ходу. Для начала поглядите, как мерзок я в материалах Ильи Войтовецкого (выдержки из его статьи в «Дневнике писателя»). «Не зная толком людей, не поинтересовавшись теми задачами, которые студия поставила перед собой, и теми проблемами, с которыми ей приходится ежедневно сталкиваться, М.Беркович взял на себя непосильную роль летописца, этакого Пимена местного масштаба». «После такой длительной преамбулы я могу перейти к рассказу о неинтересном для меня персонаже – Михаиле Берковиче». «Заметили сразу: не любит критики, не на шутку обижается, даже сердится, хочет слышать только дифирамбы». «Если у кого срывались критическое замечание, Беркович реагировал зло и агрессивно. Несколько раз бывали стычки между ним и мной…» (Вроде бы доносом запахло? М.Б.) «(Все сказанное – лишь мое субъективное впечатление, оно и не претендует на объективность – ведь я субъект (еще какой! М.Б.), а не объект. Не исключено, что кто-нибудь из «средовцев» думает иначе)»,

Я тоже не исключаю. Вот вполне конкретный человек, категорически не согласный с таким «субъективным» мнением. И поскольку он обо мне думает значительно лучше, а, главное, объективно, то я и предоставлю ему слово. Хотя предупреждаю: он тоже субъект, да еще какой! «Так и остался бы Анатолий Зисман никому неведомым сочинителем, а строки, друзьями в памяти сохраненные, стали бы со временем, может быть, стихами неизвестного поэта. Но произошло обыкновенное чудо. Михаил Беркович, член «Среды» бывший житель Беэр-Шевы, перебравшийся в Ашкелон, но связи со студией не порвавший и дружбу с некоторыми ее членами сохранивший, предложил Зисману набрать его стихи для будущей книги. Сам бы Толя не попросил; заказать такую работу – для этого же деньги нужны… А тут – друг, еще и сам настаивает. Появился набор…» Приложение «7 дней» к газете «Новости недели». 15 ноября 2001 года.

Извините, не назвал автора корреспонденции «Кочевая редкая порода…», короткую выдержку из которой привел. На газетной полосе его имя написано так: «Илья Войтовецкий».

Никогда, ни при какой погоде никаких стычек с Ильей у меня не происходило. Может быть, он имеет в виду такой случай? Читаю небольшое стихотворение «Боль». Вскакивает из-за стола Илья и начинает на меня кричать: «Это плохие стихи! Это пло-охие стихи!! Это антисемитские стихи!!! Будущая жена Вика поддерживает будущего мужа. Возразил Давид Лившиц, еще кто-то из студийцев. Но кому удавалось остановить холерика, когда он в раже? Я встал: «Извините, мне пора на автобус. Спасибо за критику!» и вышел. Вскоре стихотворение опубликовала газета «Глобус». И я долго думал, что же происходит? Неужели газета тоже антисемитская? Или у моего критика какие-то нелады с восприятием? О литераторе, по-моему, следует судить не с чужого голоса, пусть даже очень компетентного, а по тому, что он написал сам. Пишущий человек не может скрыть своего нутра, тем более, если у него много опубликованных стихов, рассказов, очерков, полемических статей. Я много раз выступал против шовинизма и расизма. Поэтому Пощечина так звонко прозвучавшая, мне не причитается, как и не причитаются оскорбления, допущенные супругами. Но не выставляю никаких ультиматумов, просто надеюсь, что у них хватит духу извиниться передо мной. Не за плохое ко мне отношение, (тут у них полная свобода), но именно за оскорбления и клевету. А чтобы читатель понял, почему я восстал против выходок Ильи Войтовецкого, придется, как ни противно, опубликовать те его «стихи», которые приводили меня в глубокое уныние. Но это не сегодня. Что касается моего очерка, то он написан только о том, что я видел и слышал лично. При этом не позволил себе никаких натяжек. Поэтому ни о каком изъятии его из дневника не может быть и речи. А если вкрались какие-то ошибки – устраню и извинюсь.

Успех гарантирован. Но не только успех

Повторяю уже в который раз, не все в нашем королевстве ладно. Но те утверждения, с которыми столкнулся у Льва Гунина, привели меня в полное смущение. Оказывается, живу я в рабовладельческой стране, куда сгоняют силой, а выехать ни при какой погоде невозможно, что все здесь сделано руками рабов. Мне кажется, что Л. Гунин постоянно путает понятия. Вот он пишет, например, ГУЛАГ – рабство. Очевидно, не смыслит какая огромная разница между этими понятиями. Известно, что рабовладелец был кровно заинтересован держать здорового раба, иначе какой от него прок? В ГУЛАГЕ на здоровье зеков никто не обращал внимания. Гоняли на самые тяжкие производства, но при том, говаривал мне надзиратель: «Не нужна твоя работа, надо, чтоб ты мучился!» Фраза звучала во всех лагерях. Теперь мне долдонят о рабстве в Израиле. Значит, надо как-то определяться, кто же я – рабовладелец, или раб? Ни к первой, ни ко второй категории себя отнести не могу. Более того, когда рассказываю об утверждениях г-на Гунина, мои соседи смеются: что за бред такой, какое еще рабство? Даже референт г-на Л.Гунина отмечает его некомпетентность, дилетантизм во всех вопросах израильской жизни. И когда он написал мне, откуда я взял сосновые боры в Израиле, стало понятно, что г-н автор черпает информацию из чужих рук. Сам он никаких сведений не накопил и не накопал. С чужого голоса делает заявления об израильской оккупации арабских земель, об издевательствах, и, конечно же, о рабах палестинцах. Мир трезвонит и Л.Гунин – тоже. А как называется земля, оккупированная? Правильно, Иудея! Особенно раздувается проблема беженцев. Многие думают, будто это народ бежавший от израильских танков. Какое заблуждение! Вернемся к событиям 1948 года. Вот ООН принимает решение о создании двух государств на площади Палестины. Давайте, добрые люди, засучивайте рукава и – за дело. Благо, что невпроворот. И евреи действительно засучили рукава. Арабы – тоже, но если евреи налегли на лопаты, то они взялись, а за автоматы Калашникова. Через четыре часа, после объявления независимого государства Израиль, семь стран-соседей направили свои войска затем, чтобы сбросить ненавистный Израиль в Средиземное море. Вина евреев, видимо, в том и состоит, что они победили в этой войне, отстояв тем самым свою независимость. При этом они не захотели аннексировать земли проигравших войну, надеясь на мирное сосуществование в будущем. Откуда взялись те беженцы, о которых льют кровавые слезы сами исламисты и их такие сторонники, как Л.Гунин? История неоднократно была опубликована и давно уже ни для кого не тайна. Но многие авторы публикаций на эту тему, делают вид, будто ничего подобного не происходило. Армейское командование обратилось к своим согражданам с просьбой, оставить на недельку-другую свои дома, чтобы доблестных воинов ничто не сдерживало особенно при артобстрелах. А когда будет добыта победа, то возвратившиеся получат не только собственное жилье, но и – имущество евреев. Кто теперь должен отвечать за то, что победа такая не случилась? Л.Гунин и его единомышленники полагают, во всем виноваты евреи. А они имеют на сей счет собственное мнение. Автор много уделяет внимания «бессовестному» угнетению евреями палестинских арабов. Откуда информация? Какие-то заявления, какие-то выдержки и выписки… Есть угнетение, и все тут! Но на территории Израиля живут не только арабы палестинской автономии, но и граждане самой страны. Мало среди них находится таких, кто готов переселиться в Палестинской автономии. И живут они в большинстве своем очень даже неплохо. Жители же самой Палестины рвутся на работу не в дружественную Сирию не в Египет и Иорданию, а именно к нам, потому что здесь они могут заработать больше, чем в любой другой соседней стране. Разве рвутся к своим угнетателям. И хотя это утверждение не выдерживает никакой критики, автор настаивает на нем с упорством достойным лучшего применения. Мне же думается, не будь такого количества подстрекателей, будителей арабского самосознания, мы бы давно нашли возможность жить в мире. Приходят же эти самые палестинцы в еврейские коллективы и работают рядом с евреями. Но люди, заинтересованные в том, чтобы напряженность сохранялась, уничтожили не одну сотню своих соплеменников «за сотрудничество с Израилем». Какие огромные суммы насчитал Л.Гунин, собранные евреями мира на поддержку Израиля. И удивляется, куда деньги утекли, намекая на то, что их разворовали. При этом, не может назвать конкретно, кто же эти злосчастные воры. А ведь Израиль со дня своего рождения ведет непрерывную войну, которую и гласно и негласно оплачивают многие арабские режимы. Им ведь необходима победа ислама по всему Земному шару. А Израиль они рассматривают, как главное препятствие на пути к цели. Никто этого не хотел понимать. Мир встрепенулся (да и то не весь) только после гигантских терактов в США. Ныне нет ни одного региона земли, свободного от террора. Автор не склонен считать доллары, направленные Ираком, Ираном, другими странами на войну против Израиля. Зачем ему такая утомительная работа. Только на содержание каждой семьи террориста-самоубийцы Саддам Хуссейн тратил 25 тысяч долларов. А сколько пошло на оплату расходов целых подпольных армий типа «Хизбалы» и прочих формирований! Эти затраты мало волнуют прогрессивно мыслящих людей. А вот задаться вопросом, почему Израиль мог озолотиться и не озолотился – это мы можем! У нас во всей стране нет ни одного крупного здания, которое бы не нужно было охранять от террористов. Охранники, как правило зрелые, сильные мужчины, имеющие семьи. Не могу назвать, сколько истрачено по этой статье расхода… Не трудно представить, сумма огромная, а ведь есть еще и армия, которую следует вооружать и кормить. Я бы еще понял автора, укажи он, куда именно подевались деньги. Но такой задачи он перед собой не ставит. Не по силам, скорее всего. Лет семь я состоял в комитете в защиту демократии и прав человека. Вышел недавно по той причине, что не хочу сотрудничать с одним господином. Вот и у него есть повод поразмышлять на тему, какой я мерзавец. Но это к слову. А речь идет о том, что работы у комитета – прорва, но никому из нас не приходила в голову мысль, что надо взорвать государство Израиль и разъехаться опять по Земле. Наше государство занимает очень небольшую территорию, и находится в таком состоянии, какое не пережило ни одно другое. Во всем мире. Сюда съехались евреи и не евреи из более чем ста стран. Каждая община привезла культуру тех племен и народов, среди которых жала. Представляете, сколько культур сошлось на этом клочке земли. Притом, кто сказал, что евреи – сплошь ангелы, что нет среди них всякого рода преступников, бывших прислужников властей стран исхода? Поэтому «ничто человеческое» нам не чуждо. Можно это подать к обеду и в соусе национальных черт. А кто запретит, было бы желание. Но все это не имеет к истине никакого отношения. Мы переживаем тяжелейшую пору становления. И очень плохо, что евреи, за что-то обозленные на нашу страну, грешат ненавистью не только к ней, – к самому народу. Нас сегодня почти семь миллионов. Неужто столько рабов? Да и как можно в рабовладельческом государстве иметь такую стойкую армию? Ее же набирают из невольников! Я с семьей живу в стране девятый год. Приехал добровольно. Никто никогда меня не только не принуждал к репатриации, а даже и не агитировал. И я, наверное, один из тех расхитителей тех миллиардов, на которых кладет тень Л.Гунин. Объясню. Я тот самый еврейский паровоз, который притащил сюда целый вагон не евреев. Русские теща и жена, дочь полукровка, внуки – четвертинки. На личном примере лучше всего рассказывать о «расизме» Закона о возвращении. Моя теща, пусть земля ей будет пухом. Всю жизнь работала в колхозе. Здесь она получала не только пенсию, но и деньги на съем жилья. Последние годы она не выходила из квартиры, а после и вовсе слегла. Жена ухаживала за ней. Но случилось несчастье. Однажды жена упала на улице и разбила лицо. Обследование показало, что необходима немедленная операция на сердце. Мы увезли ее в Беэр-Шеву и там прекрасный хирург (марокканец) великолепно сделал операцию. Но что делать с тещей? Ни дочь и никто другой с нею справиться не может. Катастрофа? Нет ее положили в больницу для стариков, где ухаживали за нею до последней ее минуты. Я нередко слышу сейчас от знакомых, что в России стариков не лечат. Денег нет. А мне тут россказни пускают по поводу никуда не годной израильской медицины. Дочь окончила какие-то курсы. Она у меня приехала сюда вдовой. И государство все это время помогает ей растить детей. Не евреев, г-н Гунин. А вы мне про расизм! То есть, в России наша семья бы выжить не смогла. Здесь выжила. Вы что-то имеете против? А теперь посмотрите на меня – главу семьи. Я приехал в страну на шестьдесят шестом году. После выхода на пенсию, пять лет пахал землю, косил траву, словом, крестьянствовал. Теперь бывший репортер провинциальной газеты (и никогда, ни одной минуты, не бывший спецкором чего бы то ни было, как утверждают мои доброжелатели), сел за компьютер и стал писать стихи и прозу. В законе о возвращении есть статья, предусматривающая помощь писателю на издание первой книги в стране. Хочу подчеркнуть: я никогда не был писателем. Если и выпускал в своей Сибири книги – только журналистские. А тут послал рукопись в министерство абсорбции, и она неожиданно получила высокую оценку. Мне дали какие-то деньги на издание. Помогали издавать и другие книги. На сегодняшний день всего их семь. Ищу возможность издать еще несколько. Что получится, пока не знаю. А если и ничего не получится, так тому и быть. В то же время я написал десятки критических статей о бесправии высокообразованных репатриантов, о том, что наша главная заслуга в стране заключается в том, что мы невероятно повысили общеобразовательный уровень израильских подметальщиков, улиц, поломоев, и прочих низкооплачиваемых работников. Я выступал против всесилия полиции, и несправедливости судов… Пока не посадили. Теперь один человек обещает это сделать. Может, получится? Вот, написал я эти слова, и подумал, а не поступит ли мой оппонент и с ними точно так, как распорядился письмом однажды. Так тщательно просеял, как мельник крупчатку. Все доброе выбросил за ненадобностью, а плохое уютно пристроил к своей каиновой печати, которой он мою страну припечатывает. Можно было бы не связываться, мало ли кто и что может в себе нести! Но мне хочется понять, что находится под шапкой у человека, выступающего против своего народа? Вопрос очень сложный. Имеет ли на то право писатель? Наверное, имеет. Но только в том случае, если он глубоко знает предмет, если не преследует корыстную цель, если усилия его направлены на благо, а не на зло. Больше всего мне хочется докопаться до цели. Чего для громит Л.Гунин государство Израиль? Посылы таковы, что это государство не стоит защищать, потому что там нет ничего хорошего. Автора совершенно не интересует мнение самих израильтян. Он так решил, значит, так и должно быть. Но я встречаюсь с людьми и рассказываю им о Л.Гунине. Головами покачивают, не одобряют. Им эта страна нужна также, как и мне. Потому что так планета устроена, что на ней всегда плохо тому народу, который не имеет своего уголка. Можно сколько угодно говорить о жестоковыйности еврейского народа, о его нежелании работать, воевать… Да мало ли что еще! Все это очень далеко от того, что есть на самом деле. Нет, не за жестоковыйность нас преследовали, изгоняли из разных стран. И не за тем призывали бить нас, чтобы спасти Россию. У всех, без исключения! Погромов суть грабительская. Легче всего обобрать тот народ, который не имеет возможности защититься. А придумать вину – дело техники. Сколько погибло евреев только потому, что они мацу делают на крови христианских младенцев! Вроде бы доказали, что все – бред сивой кобылы… Но он непотопляем, ибо снова всплывает где-то и уже будоражит умы новых поколений. Подождите немного (может быть, много) и воспрянут из небытия новые погромы бухенвальды и заксенхаузены. Кажется, так думаю не я один. Более того, здесь, в стране у меня единомышленников много. Не потому ли они держатся за свой Израиль и никуда не хотят уезжать даже в такое время, когда над ними повисает опасность атаки с применением газа или сибирской язвы. Как же можно нам говорить, бросайте все и дуйте к нам в Канаду?! Слышал, в основе творчества гуниных лежит непомерная корысть. То есть, деньги не пахнут. Автор такого толка – находка для юдофобов всех мастей. Еще бы, ведь не какой-то там Баркашов несет антиизраильскую околесицу, а сам еврей! Цены ему нет, будто семь угодий в нем. Как это усиливает баркашовых! Книгам г-на Гунина гарантирован высокий спрос, по той простой причине, что и ныне очень много в мире желающих бить жидов. Как же им не купить книгу, доказывающую, что все в Израиле сделано руками рабов, что страна эта не имеет права на существование. Успех автору гарантирован. Но не только успех…

Вчера, то есть 10 мая, закончил формирование сервере стихи.ру сборника стихотворений "Любавия". Получилось более пятисот стихотворений. По сто: катренов, октав, триолетов, сонетов и стихотворений нетвердой формы. Наверное не все там равнозначно, но еще постараюсь "почистить", может быть, что-то заменить. Живу надеждой, когда-нибудь увидеть книгу в бумажном варианте.

ПАМЯТИ ЖЕНИ ГУРЕВИЧА

Земля задышала, заря золотистая.
Березам не спится, и соснам не спится.
О чем-то курлычет бездомная птица.
И птице не спится, а небо клубится.
А туча, как будто медведь из берлоги,
Бредет, растопырив косматые ноги.
Навстречу заре, напролом без дороги,
Как будто, и вправду - медведь из берлоги.
А память колышет ушедшие годы.
Над ними метели ведут хороводы.
Над ними весна ароматом струится.
Природе не спится...
Мне тоже не спится.

Юрий Криворуцкий

Эрику Свингли

Когда я уезжал, он сказал - "Юрка, ты свихнешься!.." Я еще не свихнулся. Но его уже нет. Его светлой памяти я посвящаю это стихотворение.

' Ата мевин - ты понимаешь (иврит).

Елена Аксельрод

Елена Аксельрод

Давид Лившиц

Давид Лившиц

На иврите господин - адон,
Если понежнее - адони.
Скажут, и надуешься, как дон,
Сэру или мистеру сродни.

Вижу, кто-то рядышком идет.
Я к нему пристроился в корму:
- Адони! Ата роце лиштот?*
Не охота как-то одному.

Он в ответ мне медленно басит
И на всякий случай бьет поклон:
- Ма кара? Гаим ата руси?**
Мицтаер вэ ло роце, адон!***

Эта чинность как-то мне не впрок,
Ходишь и томишься от тоски.
И никто не скажет здесь: «Браток!»
И никто не вздрогнет: «Мужики!»

Я в России, там, где гастроном,
На троих не скидывался, нет,
Но - колюсь: мне с давних лет знаком
Задушевной выпивки секрет.

Знают ли воспитанные, те,
Кто ни с кем не делит свой карман,
Как делить пол-литра в темноте?
Это двадцать бульков на стакан.

Я любил застольный ритуал,
И закусок праздничный ланшафт.
И стихи, и братский мадригал…
Но какой в Беэр-Шеве брудершафт…

Сам себе то раб, то господин,
Я не ждал призыва «наливай!»
Прежде мог вполне «лиштот» один,
А теперь - дублера подавай…

Не смешно ль в засушливой стране
Я почти не пью, совсем усох.
Если вправду истина в вине,
То правдец мой в самом деле, сдох.

Дружеской компании лишен,
И стараясь поровней ступать,
Я бреду к себе домой «лишон»,
Что по-русски означает «спать».

*Господин мой, ты не хочешь выпить?

**Что случилось? Ты наверное русский?

***Извини, но не хочу, господин!

Борис Камянов

Молодые перья «Среды»

Александр Валевич

Борис Жихаревич

Павел Мелехин Совершенно не помню первую встречу с ним. Ясно, что произошло это в редакции той самой многотиражки, куда затолкал меня зам секретаря парткома треста Кузнецкметаллургстрой» Сергей Никитович Шамин. Но в том не его вина. Это все Евтушенко натворил. Не опубликуй он во французском журнале «Фигаро» свою «Автобиографию рано созревшего молодого человека», и не было бы нужды защищать его ни Леоновичу, ни Глотову, ни Мелехину. А что было бы со мной? Кто же это может знать? Паша работал ответственным секретарем. Высокий, полноватый парень двадцати шести лет от роду, с короткой челкой, едва спускавшейся на лоб, всегда в своем традиционном светло-сером свитере. Он читает мою подборку информация. Правка волюнтаристская. Никакой демократии! Я выглядываю у него из-за плеча: что он там творит. Ему это не нравится. Он макает ручку в непроливашку и излишки чернил сбрасывает через плечо, чтобы таким образом отогнать меня. Капли чернила попали мне на пиджак. Еще сцена. Паша сидит за своим столом, положив подбородок на ладони, слушает женщину, пришедшую искать защиты от своей невестки. Паша – весь внимание. Кажется, и не моргнет. И вот потекла по его щеке слеза, а он не заметил, так на него подействовал рассказ обиженной свекрови. Это Паша – трезвый, как стеклышко. Но когда он выпивал, я его просто ненавидел. Ему совершенно нельзя было пить. А он этого не хотел признавать. На Первое Мая в редакции с Пашей пил водку Ваня Ёжиков. Так ему и надо! Другой раз будет знать. Паша окосел, Ёжиков провожает его домой. Сопровождаемый вырывается и в валенках идет по лужам. Ваня тащит его за рукав, пытается увещевать, но где там! Паша вырывается и лупит Ваню по щекам. Прохожий: «Да врежь ты ему, чего ты терпишь!» «Да вы что? Он же поэт!» И Ваня терпел все, что выпадало на его голову. Однажды Паша пил с фотокорреспондентом той многотиражки на берегу Томи. Был жаркий летний день. Два жаждущих пристроились на камешке и, не торопясь, мелкими глотками, рукавами осушая уста. Там и пить-то нечего, но и тут Паша окосел и попер: «Кто ты такой? Фотовспышка! Куда пошлю, туда и пойдешь!» И в таком роде. А этот «Фотовспышка» все войну в разведчиках ходил, языков добывал за линией фронта. Терпел он, терпел Пашины наскоки, потом резко вскочил, сгреб его в охапку и потащил в реку: «Утоплю гада!» Паша увидел, дело принимает нежелательный оборот завизжал: «Спасите!» Но фотокорр не стал его топить, только попку в реке намочил. И поставил буяна на ноги. Тот сорвался и убежал. А утром написал заявление редактору: «Прошу уволить его, он хотел меня утопить». Но больше всего от водки страдал он сам. Еще до приезда в Новокузнецк, он шел по своему Воронежу под парами. Вдруг нетрезвый взгляд оскорбила большая стеклянная витрина. Паша оскорбления не снес, и разбил ее. Получил год тюрьмы. Поэт Владимир Гордейчев вытащил его из каталажки и устроил в литинститут. Однажды пошли они втроем с еще одним воронежским поэтом, преподававшим в то время в литинституте в ресторан. Взрослые мужи попивают и разговаривают. Паша пил молча, пока ему разговор не надоел. Схватил горчичницу и запустил в лицо преподавателю. Его выгнали из института. Авторитетный поэт долго не мог о нем слышать. Гордейчев вымолил прощение. Однажды Паша, в каком-то турпоходе, по нетрезвой головке, спрыгнул с какой-то скалы, сломал обе ноги…Как-то меня удосужило с ним и с его женой Розой праздновать Октябрьскую. Мы поставили у меня на балконе бражку. Паша не утерпел, выжрал ее незрелой еще. Гонялся за моей женой до тех пор, пока она не отдала ему всю эту бражку. Вряд ли я ошибусь, если скажу, что из всех встречавшихся на моем пути поэтов, Павел Мелехин был самым талантливым. Однажды он получил телеграмму от Егора Исаева. Тот требовал, срочно предоставить рукопись сборника стихов для издательства «Советский писатель». Паша тут же уволился и стал работать над рукописью. Писал иногда по шесть стихотворений в день. Причем стихи были отличные. Первую книжку «Моими глазами» Паша прислал мне из Москвы, Вторую – из Воронежа, третью опять из столицы, а четвертую я купил уже после его смерти. Паша все время продолжал пить. И под парами стал продавать рукописи стихов графоманам. Те печатали его стихи под своей фамилией. Однажды Паша забыл, что продал несколько стихотворений, и отдал их в печать. Его обвинили в плагиате, потому что купивший стихи, опубликовал их раньше. Многие его стихи я помню наизусть, потому что их забыть невозможно. Вот такое для примера. Спешим в маршрутах, как будто гонятся За нами лешие налегке. В глухих чащобах мне спать приходится Порой с девчонкой в одном мешке.

Я распаляю костер по качеству Превосходящий любой закат. И он дрожит. А девчонке кажется, Что я дрожу с головы до пят.

Она спокойно и вразумительно Зовет меня после чая спать. Я начинаю дрожать действительно И лезу в спальную благодать.

А там погода стоит ташкентская: Вползаю в самую теплоту. На косы мягкие, косы женские Я чуб отчаянно свой кладу…

Безлюдье… Небо синеет слева, Туман упал и костер погас. А мы, как будто Адам и Ева. И все начнется лишь после нас. (Из книги «моими глазами) Я не выбирал «самое-самое» из его стихотворений. Их так много, и в то же время эти стихи невозможно рассчитать на первый-второй. Вот, скажем. «Я с татаркой живу. На двоих\ Все у нас – ликованье и лихо./ Я не мщу ей за предков своих/ За татаро-монгольское иго…» Сочные, упругие строчки, полные иронии и самоиронии прочно удерживаются в памяти. Книжки, изданные в шестидесятых, семидесятых и восьмидесятых годах, обветшали. И я боюсь, что это богатство может быть утеряно. «В дыре, отделанной под кедр,\ И Пушкин взвыл бы, верно,\Где я творил не письма к Керн, \ А этикетки к керну …» Однажды мы с женой прочли в «Литературной газете» в маленькой рамочке извещение о смерти поэта Павла Мелехина. Мы в смятении, а Паша в это время жил себе в Воронеже и улыбался: это он сам себе устроил такой «праздник». Мы с ним работали вместе всего-то около года. Но общение было плотным. Однажды он пригласил меня с собой читать стихи в книжном магазине, в центре города. Возвращались вечером, километра два шли пешком. Говорили о газете, о материалах на завтрашний день, о каких-то пустяках. И вдруг он, как-то так неуклюже, словно обронил: «Тебе надо писать стихи». Именно в то время я их и перестал писать. А Паша вскоре уехал, я ушел в другую газету. Но этот год – в «Металлургстрое» мне больше всего памятен именно тем, что там работал Павел Мелехин.

Литконсультант городской газеты

Не кипела поэтическая жизнь в Новокузнецке. Сталь кипела, чугун кипел, а поэтическая жизнь – нет. Жанна Брагинская что-то там писала, и Валя Пьянкова не отставала, но и у них ничто не кипело. Так себе, потихонечку. Правда, столичные поэты заявлялись, чтобы показать, как планета вертится. Все-таки для столичного поэта очень важно было отметить командировку в штабе Всесоюзной комсомольской стройки. Вот Алексей Марков прилетел, в городской библиотеке читал стихи: «А знаете, друзья, что еж был с мягкой шерсткою когда-то» Прошу простить, цитирую по памяти, книг этого поэта у меня нет. В «Металлургстрое» какое-то время работал Ян Гольцман – двадцатидевятилетний литраб многотиражки. Выволочку однажды от редактора получил. За политическую близорукость. Дмиртий Степанович Синютин окончил высшую партийную школу (ВПШ). И по этой причине стал редактором, а до того в замах ходил. И поручил Синютин Гольцману вести радиопередачи. Местные. На трестовские темы. Яну работа понравилась. Отыскал всяких пластинок – тьму. Теперь это называют дискотекой. Скажет по радио, что-нибудь про то, как бригада какого-нибудь Зайцева закончила заливку бетона на пятнадцатой отметке. Крикнет: «Так держать Зайцевцы!» и какую-нибудь пластинку поставит. А тут как раз какой-то по счету съезд был. Партийный. Речи всякие. Ян их передавал тоже. Хотя все это к пятнадцатой отметке – никакого отношения. Но секретарь парткома велел. Дисциплина в идеологии – первое дело. Ян включил речь Леонида Ильича Брежнева при закрытии форума. Потом, как положено, дал музыкальное оформление – новую, очень модную в то время песню: «Вода-а, вода, кру-угом во-ода-а…» Синютин услышал, белый сделался, ровно кучевое облако в июньский день. Прибежал – губы трясутся: – У тебя голова, – говорит, – вижу, есть, А вот по части мозгов в ней – сомневаюсь. Моли, – говорит, – бога, чтобы парторганы не слышали, а то ведь добром не кончится. Ян плечами жмет, мол, ничего не понимаю, песня такая хорошая. А тот ему талдычит, как дебилу, мол, это же партсъезд, дура, и ты – «вода, вода, да еще и – кругом вода!» Короче говоря, перебдел редактор. Ничего не было. Ни ему, ни Яну. Может, никто не слышал, а может, не все так тонко подтекст понимают? Ян в тот же день забыл про выволочку и пошел читать стихи своей девчонке-художнице, прибывшей к нему на побывку из столицы: Я лежал среди ромашек, Гладил муравья, Говорила мне мамаша Мудрая. Реки чисты, травы часты, А в траве клещи. Ты не маленький, И счастье сам теперь ищи… Не знаю, нашел ли Ян Гольцман счастье? Уехал в Москву, и, как в воду канул – ни слуха, ни духа. А я ходил в то время полуголодный и все совал стихи в разные редакции, а больше в «Кузнецкий рабочий». Родная же городская сплетница. Да и зав. Отделом культуры попался неплохой. Говорит: «Графоманы замордовали. Каждый день десятки стихов шлют. И на все отвечать след. А где же брать время, на рецензии, на разносы всяким столичным гастролерам?» В самом деле, где ему взять время, – посочувствовал я. А он-то не без умысла мне говорил. Удочку закидывал. «Может, возьмешься за это дело? Будешь официальным литконсультантом». Много я тебе платить не смогу, а по гривеннику за каждый ответ будешь получать…» Не согласился я сначала, а потом подумал: «Да, не убудет же от меня, если я помогу старику!» И стал я важным чиновником. А он мне тут же папку со стихами. Те, что к печати годны, он оставлял у себя. А мне все, что «на тебе, боже». – Ты люби графоманов, – наставлял меня мой шеф. – Никогда им не хами. Отказывай вежливо, мол, наша газета для таких стихов маловата, и советуй в «Новый мир» посылать Я так и стал действовать. Из многих гор писем, я все же два стихотворения рекомендовал к печати, но зав.отделом их отверг с порога. А стихи неплохие, если я их до сих пор помню: Сибирь – страна металла, Природы красота, Сибирь – большое сало И дружбы простота. Или такое: Я не поэт и не Твардовский, Но быть желаю таковым. Я на отказ не обиделся. И писал, и писал ответы. Он меня бранил, за сжатость, надо бы попространнее, чтобы человек чувствовал, что о нем заботятся, а то еще в горком напишет, и ходи потом – отдувайся. Я, по-прежнему, не распространялся: не мне же отдуваться! Поэтому каждый день свой рупь зарабатывал. Веселая работа, интеллектуальная! А подлинная поэзия жила от меня в 240-ка километрах, то есть в Кемерово. Там располагался штаб областной писательской организации, во главе которое стоял Евгений Буравлев – поэт эпического плана. Личность сильная. Жена у него пела в оперетте, а он пробовал тексты для театра писать. У него был довольно прочный авторитет в писательском мире, а в читательском он прославился тем, что однажды зарезал медведя. Дело было по ранней весенней тропе, когда этот бурый малый из берлоги выполз и с ором и кровью оторвал пробку, засохшую в попке за зиму. В такое время с ним лучше всего не встречаться, потому что он жрать хочет, как из пулемета, а природа ему пока разносолов предложить не может. Всякие там малина, кедровые шишки – это все потом будет. А пока в тайге и травы-то не найдешь. А Женю как раз угораздило встретиться с этим типом. Тип поэта первым увидал. И тотчас же встал на задние лапы: явный признак, что миром не разойтись. Стоит на тропе и глядит на человека, оценивает: вкусный ли. Убежать от него невозможно, он развивает скорость до шестидесяти километров в час, на дерево полезть, так он тебя с любой высоты достанет. И один выход остается у человека – убить. И поэт не растерялся. Снял тонкий свой рюкзачишко и швырнул потапычу в лапы. А он любопытный, как дитятя. Начал копаться, чего это ему тут подкинули? Вот эти секунды и отпущены человеку, чтобы ткнуть нож в пятно без шерсти под левой лапой. Так Женя и сделал. Медведь сел, не охнув. Шорцы так умудряются после удара между ног у него проскочить и из-за спины вынырнуть, чтобы он не понял, куда враг девался. Но это уж совсем высший класс. А вот стихов Евгения Буравлева у меня нет. Не потому, что достойных не нашлось, а просто, не имею ни одной его книжки.

ТОМ на Томи Новокузнецк – не только крупный город, но он еще и гигантский центр тяжелой индустрии в Сибири. В двухстах сорока километрах севернее – столица области Кемерово. Город – на пятьдесят тысяч жителей меньше Новокузнецка. Но вся культура сосредоточена там. Всякие областные организации, творческие союзы… Все в столице, а у нас живут три четыре писателя и ни одного поэта-профессионала. Этот народ обычно кучковался вокруг книжных издательств. А в подросте поднимают головы юнцы безусые, девицы… Куда их деть? И горком комсомола организовал творческое объединение молодежи (ТОМ). А мне уже, как Илье Муромцу – 33. Давненько не подхожу под эту категорию населения. Но поскольку ничего другого нет, стал посещать ТОМ. Совершенно незнакомые люди. И большинство из них – от шестнадцати до двадцати. В основном, школьники. И все – гении. Одноклассники Жанна Брагинская, Валя Пьянкова, Саша – ясноглазый красавец, гордый собой сверх меры. Еще какие-то люди, среди которых выделялись Павел Мертвецов (Майский) и Игорь Агафонов. Паша Майский писал зрелые стихи. Потом он стал студентом литинститута им Горького в Москве. В то время Павел печатался в центральных журналах и поглядывал свысока на мельтешащую под ногами мелочь. Но по сути своей был человеком добрым. Он не лез в мэтры, никому ничего не навязывал. И к нему все относились хорошо. Об Игоре Агафонове надо сказать особо. Он на всех наших посиделках (а они проходили в актовом зале горкома комсомола) держался особняком, и всегда чему-то многозначительно улыбался. Было ему в ту пору лет двадцать пять. Закончил он, кажется, филфак Новокузнецкого пединститута, писал песни патриотического толка. Чаще всего про «родной город на реке Томь», про «мартеновские зори» и про то, что «мы живем в городе угля и металла». Какие-то из его песен были положены на музыку, их даже иногда пели. В то время я об этом человеке ничего не знал. А он оказался легким на подъем. Редактор городской газеты приметил его и взял в штат. И не кем-нибудь, а ответственным секретарем. Под его началом оказались газетчики в возрасте. И это вскружило Игорю головенку. В секретарях он продержался года полтора. После чего был изгнан. Но, как и всякий номенклатурный (стало быть очень ценный) работник, без дела не остался. Взяли редактором многотиражной газеты на шахту «Зыряновскую». Еще в городской газете у Игоря обострились отношения с заведующим отделом культуры Михаилом Юрьевичем Шлифером. Человек этот дорабатывал свой журналистский век, после долгой карьеры и четырехлетнего фронтового репортерства. Игорю он не пришелся по сердцу из-за пустяка – фамилии. Шлифер в свои 56 лет был человеком тучным и физически слабым. И вот молодой ответсек взялся изматывать старика. Он ему все время напоминал, какая у него фамилия. И даже, когда был изгнал, не оставил Шлифера в покое. Третироавал ночными телефонными разговорами. Позвонит и начинает хамить. Шлифер ему: «Если не перестанешь, я обращусь в горком партии!» «Обращайся, кто там будет слушать твои жидовские штучки?» Но старик все-таки вынужден был привести угрозу в исполнение. А дело , на удивление, кончилось тем, что большевик Агафонов получил выговор с занесением в учетную карточку за антисемитизм. Кажется, это был единственный случай в Кузбассе. Жана Брагинская писала почти детские стихи: Сердце человеческое хрупко. Как хрусталь разбиться на осколки может. От обидных слов и от поступков И от грубой шутки тоже. Но, чтоб в сердце вновь собрать осколки, Надо быть всезнающим умельцем, Только будет оно очень колким, – Собранное из осколков сердце. Что-то очень похожее писала и Валя Пьянкова. Когда я стал редактором многотиражной газеты «Разведчик недр» – взял их и Сашу литсотрудниками. А над юным обществом стояли уже матеревшие и бронзовевшие писатели Гарий Немченко, только что опубликовавший свой первый роман «Здравствуй, Галочкин!» Это был вдохновенный рассказ о Всесоюзной, ударной комсомольской стройке Западносибирского металлургического завода. Рядом с Немченко работал довольно крепкий публицист Геннадий Емельянов, почему-то считавший себя писателем. Как-то на комсомольскую галерку прибыла творческая группа Осинников – небольшого шахтерского городка, расположенного километрах в полусотне от Новокузнецка. Группу возглавлял режиссер городского народного театра Виктор Гюнтер. Стихи он писал от случая к случаю. Главная стихия – театр. Но уже лежала рукопись его первого (и последнего) сборника стихов «Одолжите мне день» Одолжите Мне День, Вы, которые в шляпах газетных Норовите его по затылку – кастетом Из костей домино… Мне он дорог, А вам – все равно, Что травить анекдотом, Что в пиво, как в омут, Что его Будто шарик пинг-понга пустой Перебрасывать От одного к другому. Одолжите мне этот Невзрачный, Простой! Я отдам его Скоро Строфой, обжигающей небо, Километром шоссе, Что пошире, чем наша Нева… Мы с Виктором вскоре стали друзьями, то и дело ездили друг к другу, одолевая эти полсотни километров. Я работал слесарем-сантехником в жилищно-коммунальной конторе треста Кузнецкметаллургстрой. У треста была многотиражка «Металлургстрой». Редактором ее и был совсем недавно Гарий Немченко. Рядом с ним работали молодые поэты Сергей Дрофенко, Владимир Леонович, Павел Мелехин и Владимир Глотов. Сергея Дрофенко я уже не застал, он вернулся в Москву и стал заведовать отделом поэзии в журнале «Юность». Вскоре умер. Гарий ушел на писательские вольные хлеба, на его месте остался Анатолий Ябров. А теперь я хочу рассказать одну, как мне кажется, интересную историю. О ней писал в своей Антологии Евгений Евтушенко. Но он исказил ее. И это мне долго не давало покоя. Много лет спустя, уже в 1998 году Владимир Глотов коснулся этой темы, но тоже, как мне кажется, не совсем точно. Может быть, из скромности. Вот как пишет об этом Евгений Евтушенко. «Когда в 1963 году «Комсомольская правда» напечатала огромную издевательскую статью, где была строка о том, что я «набил несмываемые синяки предательства», во всей стране нашлась только одна газета, осмелившаяся поднять голос в мою защиту». Года три назад я встретил Е.Евтушенко в Беэр-Шеве и рассказал ему, как было на самом деле. Разговор состоялся в фойе клуба, и получился скомканным. А на самом деле было вот что. В то время Анатолий Ябров уехал в отпуск. Временно исполняющим его обязанности остался Владимир Глотов. Вместе работали три поэта. И они, естественно, обсуждали проблему травли Евтушенко. Статью, конечно, написал Леонович. В то время ему было лет около тридцати. Называлась статья «Живого, а не мумию». Через сорок лет трудно вспомнить подробности, но смысл таков. Затравили Маяковского, не дали житья кому-то там еще, оставьте в покое живого поэта. Статья была большая, шла она в четырех номерах. И трудно понять, как это прошляпили городские цензоры. Она просочилась через все кордоны. Евтушенко же всю заслугу отдает автору Владимиру Леоновичу. Ни Глотова, ни Мелехина при том будто бы и не было. Но что мог сделать автор, не поддержи его редактор газеты. К ответу, в первую очередь, призовут его. С корреспондентом моглди даже и не разговаривать. Так что, не согласись напечатать, может быть, Леонович и писать не стал. Досталось и автору, и редактору (в первую очередь). Уже на следующий день редактор городской газеты написал гневную отповедь «Мудрец из одной многотиражки», где хорошо проехался и по Леоновичу, и по Глотову. У автора разноса не укладывалось в голове, как это можно вот так идти – со всеми не в ногу? Сам он человек настолько благовоспитанный, что его никто никогда не видел без галстука. Такое впечатление создавалось, что он родился с этим предметом мужского туалета. Однажды зашла к нему в кабинет бухгалтерша. А он сидит за столом, лыка не вяжущий, в одних трусах и в галстуке. Что прикрывали трусы – это ни для кого не секрет. А вот что прикрывал галстук?.. И такой самый человек учил высокой нравственности молодых поэтов. От его статьи пошли разносные валы по всей стране. Состоялось экстренное заседание парткома треста. И редакция осталась без кадров. Ни одного дня не дали работать. Редактор – в отпуске. Павел Мелехин срочно выехал на сессию в литинститут. И остался в газете Иван Ёжиков во всех ипостасях один. Я в это время в поиске хлеба насущного печатал в газетах области посредственные стихи. И получал до сорока рублей в месяц гонорара. Добавка была для меня солидным подспорьем. При окладе-то – 80рэ в месяц. А работа такая. Пятиэтажный дом «На тридцать восемь комнат там всего одна уборная» и я должен был следить за сантехническим оборудованием. Стою на унитазе в женском туалете, регулирую шаровый кран в смывном бачке. Вдруг заходит какой-то мужчина выше среднего роста в сером плаще, в такой же кепчонке, остановился в центре и говорит: – Вы будете товарищем Берковичем? Во мне сразу же лагерный опыт взыграл: такие вопросы спроста не задают. – Да, я. – Здравствуйте, товарищ Беркович. Я - заместитель секретаря парткома. У нас трудности в газете возникли. Есть мнение, чтобы Вы завтра с утра вышли на работу в газету. – Послушайте, – сказал ему опупевший я. – Это невозможно! Я же в газетном деле – ни петь, ни рисовать не умею. – Вы бросьте скромничать, товарищ Беркович! Мы читали Ваши произвЕдения, у Вас все получится. Я снова пытался его вразумить, но он сказал привычное: – Товарищ Беркович, я не пришел Вас уговаривать. Вы же слышали: есть мнение парткома. Если Вам это ни о чем не говорит, то совсем другое дело. Мне бы обрадоваться – дураку,– а я испугался до заикания. В самом деле, какой из шоферюги и сантехника репортер?! Шамин же, уходя, заявил: – Или в девять утра Вы – в редакции, или в одиннадцать – на парткоме. Мы Вам напомним, что такое партийная дисциплина. Как происходят такие напоминания, я знал, поэтому от шуток отказался. В редакции узнал, что пальцем на меня показал Иван Ёжиков, когда его спросили, кто способен ему помочь, хотя бы продержаться до возвращения Павла Мелехина.

Пушкинская угол Дерибасовской

Как это было? Но, кто же это знает! А главное, почему и зачем? Я работал тогда на автомобиле МАЗ2-05. Был когда-то такой самосвал. Одним ревом он внушал к себе уважение. Шутка ли – шесть тонн на борту! Это сейчас, на фоне гигантов он бы смотрелся этаким шумливым таракашечкой, а тогда это – современная машина высокой грузоподъемности. Работал чаще всего в Григорьевке, на каменном карьере. Экскаватор вскрывал наносы на камне-ракушечнике, а я отвозил. Тяжкий труд. Жил я в ту пору на улице Крала Маркса, напротив какой-то церквушки. Был женат. Даже сын имелся. Иду однажды по своей улице. Ничего не думаю. И вдруг какой-то ритм постучался, какие-то слова пришли. И пока я домой дошел, получилось стихотворение. Записал его на листке, и забыл. Как пришло второе и третье стихотворения – не помню. Но тетрадку завел и стал записывать. Теперь понимаю, что ничего плохого в том, что писал, не было. Плохо, что начинающий тридцатилетний поэт стал читать эти вирши друзьям. Друзья начали обзываться всяко, мол, да ты у нас поэт, талантище, да ты… Нет, до мата не доходило. Но мне настойчиво рекомендовали пойти в Союз писателей и ударить тетрадкой по столу. Думаете, не пошел? Как бы не так! Прихожу в Одесское отделение Союза писмэнникив Украины. Это на Пушкинской, в Пушкинском доме. В очереди стоять не заставили. Принял дежурный писатель-консультант, кажется, Сикорский. Тетрадку прочитал при мне. Закрыл ее, положил на обложку сухую ладонь и сказал, что я написал довольно неплохие эпигонские стихи. Я, было, обрадовался, ибо значения слова «эпигонские» не понимал. А когда он мне это популярно объяснил, я скис. Но не надолго. Оптимисты не киснут! Как-то шел все по той же своей улице… И опять – оно! Откуда и зачем? Но оно меня не спрашивало, лезло на язык и требовало внимания. Я его записал и тотчас же побежал к Сикорскому, тот прочитал и сказал, что если я так буду прогрессировать, то уже на десятом стихотворении достигну мастерства. Это были не его слова, – мои крылья! И я стал писать стихи, печатать их. Приняли в областное литобъединение. Сам руководитель, украинский молодой поэт Станислав Стриженюк подарил мне книжечку своих украинских стихотворений «Земля орлив». Она у меня до сих пор хранится. Там такая надпись «Поетичному шофэрови Михайлови Фадейовичу на добру згадку. Бажаю тоби на Пегаси, як на МАЗи заихаты на Парнас. С Повагою…». На нашу творческую галерку частенько забредали гости из столицы. Одесса – город курортов. Частенько сюда наведывались поэты писатели. И многие, особенно молодые, искали с нами контакта. Однажды приехал черненький еще, без единой сединки Булат Окуджава. Был он с женой и, кажется, с сестрой. Рассказывал нам, как его пугают коллеги в столице, чтобы он не пел «Леньку Короля», потому что могут посадить. Мы слушали его песни, но никто из нас не догадывался, что это и есть тот самый Булат, которому суждено стать королем российской бардовской песни. Однажды появились на галерке два московских поэта имена, которых ни о чем нам не говорили. Но что нам их имена! Красивые, высокие ребята, читали приличные стихи, и держали себя с нами, как друзья. Это были Володя и Олег. Они приехали дикарями. Никаких путевок. Просто молодые поэты в отпуске. И у меня в те дни был отпуск. Никуда не собирался ехать. И как-то получилось так, что мы сблизились – я, Олег, и Володя. Мы стали встречаться вечерами на Пушкинской. Гуляли по вечерней и ночной Одессе, забредали в парк Аркадия, на станции Большого Фонтана. Домой ко мне они ехать не хотели. Я в это время пытался строить домик недалеко от старого аэродрома. Мы купались в море, читали стихи, пили вино. Создалась такая небольшая богемка. Я показывал им, где у нас расположены редакции газет. Они отнесли в «Знамя коммунизма свои рукописи. Стихи были напечатаны, но зав отдела культуры поправил Стихотворение Олега и тот возмутился: «Что вы наделали? Я бы никогда так не написал!» Зав отделом возражал, что и так, как было, оставлять недопустимо. С редакциями спорить… Сами понимаете. Мы гуляли недели две. Дважды Володя и Олег бывали на нашей галерке, а все остальное время мы проводили в трамваях, на пляжах, в пивнушках, винных лавках. Но вот настало время прощаться. Я посадил своих неожиданных и временных друзей на скорый поезд Одесса-Москва. Они обещали приехать на следующий год, и обязательно найти меня. Чем уж я им понравился – понятия не имею. Но компания у нас получилась неплохая. Не знаю, приехали они в Одессу еще раз, и если приехали, искали ли меня, – на следующий год я уехал в свою Сибирь и больше никогда не виделся ни с Олегом Дмитриевым, ни с Владимиром Костровым. Даже когда бывал в Москве, у меня не появлялось желания напомнить о себе. Зачем?

Когда-нибудь я наверное расскажу о поэтах, которых встречал на своем пути. Их было много. Недавно я наткнулся у Ольги Ильницкой на цитату из Юрия Михайлика. И сразу же всплыло столько воспоминаний, связанных не столько с самим Михайликом, сколько с областным литературным объединением Одессы в самом начале шестидесятых. Принимали в объединение не всех, а только тех, кто имел публикации в печати. У меня к тому времени были таковые. Одна из прошла в областной газете. Нас, молодых, представлял маститый поэт Виктор Бершадский. Вскоре Людмила Гипфрих, работница областной комсомольской газеты дала первую мою подборку стихов. И я, тогда шофер десятого автопарка, стал членом объединения. Нас было около двадцати человек. Самыми интересными и талантливыми считались Борис Нечерда, Валентин Мороз, Володимир Яворивский, Сергей Александров, Михаил Симаконь, Измаил Гордон, уже успевший выпустить первую книжку стихов. Какое-то время руководил нами член союза письменныкив Украины Станислав Стриженюк.До сих пор храню его книжку с надписью "Поэтичному шофэрови!.." Роль старосты в то время выполнял Юрий Михайлик. Стихов у него было мало, но энергия била ключом. Однажды пришел к нам один студент и попросил разрешения, почитать стихи. Высокий такой парень, кажется из одесского университета. Разрешили. Он поднялся на трибуну (а мы все читали только с трибуны)и зазвучала поэтическая речь. Стихотворениме длинное, запомнить его невозможно, хотя и очень хотелось. Речь шла о нравственности. Парень считал себя патриотом и решил словом поэтическим помочь родной стране бороться со стилягами. Оч-чень нехорошие ребята эти позволяли себе носить импортную одежду и широкие брюки клеш. Ситуация трагическая. Стоит понимаете ли стиляга у пивной будки и восьмую кружку пива пьет! А тем временем дома мать его-старушка свои пожитки продадет. Это чтобы сынку было на пиво и на широкие штаны. Разве может поэт пройти мимо такой жуткой несправедливости?! И заканчивались стихи так, что не запомнить было невозможно: Идет вперед моя держава! Нам в коммунизме надо жить! Стиляги не имеют права По восемь кружек пива пить! Милые такие стишата, а Юрий Михайлик их почему-то вынести не смог. Будто взрывной волной его подбросило с сиденья, подскочил к автору, схватил его за шкирку и спустил с лестницы. На следующее занятие, кажется Сергей Александров принес такие стихи: Избил Михайлик Бедного Волошку, И с лестницы спустил его у низ. И тот катился, как мешок с картошкой Под литобъедков оголтелый свист. Волошка, Волошка, Волошка! Будь рад, что не выбили глаз. Ты богом обижен немножко И впредь не ходи на Парнас. Не знаю, ходил ли Волошко на Парнас, но к нам он больши никогда не заглядывал... А песенку про него и про Михайлиика еще долго пели в объединении. Особенно за рюмашками.

Сегодня 1 февраля. Суббота. Утром вернулся с дежурства. После сна прочитал отличную поэму Александра Кобринского, и такой же рассказ Леонида Колганова "Сказка для взрослых". Вечером с Борисом Иосилевичем читали стихи в литературном кафе. Пришел домой и получил по голове: потерпел аварию мериканский спутник, погибли космонавты... Примерно дней десять назад познакомился с писателем и поэтом Александром Кобринским. Удивительный человек. Наверное его имела в виду ЭвелинаРакитская, когда говорила, что в Израиле более бережно относятся к писателям и поэтам. Он отыскивает, талантливых людей везде, где только они могут быть, и представляет всему миру: читайте, наслаждайтесь! Тем он и удивителен, ибо большинство наших маститых большую часть дня провобят у зеркала. А этот сидит за компьютером по 18 часов в день и создает все ноавые и новые сайты. Так и мой сайт появился на его сервере. Спасибо ему огромное!

Тест 2

Test Тест

Тест Test