Test Тест

8 октября 2003 года.

"ПРИСПЕЛО ВРЕМЯ МАРОДЕРУ..."

В июле 2003 года Миша взял в доработку стихотворение "Бой отгремел..." и написал посвящение: "Моим родимым - Леночке с Вадимом". Запоздалая признательность человеку, который никогда об этом не узнает - он умер два года назад. Не знает и второй адресат посвящения - жена Вадима Валерьяновича Кожинова Лена, как и мы ничего не знаем о ее судьбе и судьбе семьи. В последний раз Миша встречался с Вадимом Валерьяновичем в Вологде у М.И. Карачева уже в разгар перестройки. Кожинов сказал:

- Принеси стихи. Я сам отнесу их Стасу Куняеву.

Миша не понес, потому что в редакции уже давно находились несколько подборок. Видимо, у "Нашего современника" в то время уже были другие ориентиры.

После журнальной подборки 1992 года Вадим Валерьянович позвонил в Вологду. Поздравил, и все повторял:

- Миша... Миша...

Создавалось впечатление, что он то ли задыхается, то ли плачет.

Стихотворение "Бой отгремел..." Кожинов цитировал в своих трудах и в телевизионной передаче, а в одном из частных разговоров о Михаиле сказал: "Это провидец".

По интересной случайности они были не только одного возраста, но и похожи внешне. Однажды во время прогулки вологодских писателей на теплоходе кто-то, глядя на них, сидящих вместе, сказал:

- Смотрите, два Кожинова.

И все же по крупному счету о Сопине-поэте не написал. Почему? В личном разговоре объяснил это мистически:

- Я, Миша, боюсь о тебе писать, потому что всех, о ком я написал, уже нет в живых.

Мы с Михаилом думаем, есть к тому более глубокая причина. Кожинов сказал правду, когда в 1982 году на встрече в Доме литераторов в Москве мне разъяснил:

- Я поэзией больше не занимаюсь. Перешел к истории.

Он действительно хотел больше не заниматься современной поэзией, но ему не позволяли. Приходили такие, как мы, за помощью, и он не мог отказать. Посильно содействовал. Но возможностей оставалось все меньше - и, похоже, сил тоже.

Полагаем, не без содействия Кожинова в журнале "Москва" после выхода сборника "Предвестный свет" появилась рецензия Ларисы Барановой-Гонченко: умная, грамотная, проницательная. Мы были тогда слишком неосмотрительны с такими ценностями: дали почитать статью вместе с журналом редактору газеты "Вологодский комсомолец" и... с концами, больше не видели. Ни копии ни осталось, ни даже номера не запомнили.

Крупная и неоднозначная это была фигура - Вадим Кожинов. Безусловно прекрасной Михаил считает позицию "не замечать" в поэзии то, что критику не близко. Но если он видит "искорку", будет с этим человеком работать.

Эту позицию Сопин перенял применительно к себе для общения с молодыми авторами:

- Критика должна быть сестрой милосердия у постели тяжело больной поэзии.

Миша вынес о Кожинове такое впечатление:

- Чем дальше он отходил работы, достойной масштаба его личности, тем больше поворачивался лицом к одиночеству.

- Не все в моей власти. Но огорчаться не надо, - говорил Кожинов в последнюю встречу. Имена не назывались, но полагаем, речь шла о тех, кто вырос на кожиновском авторитете и после смерти сделал его своим знаменем. "Приспело время мародеру по душу смертную мою" - похоже, Кожинов применял эти строчки и к себе...

Готовя эту публикацию, я достала две подборки из "Нашего современника", за 1990 и 1992 год, и сначала хотела их объединить. Вдруг поняла: не складывается! Слишком много в жизни общества произошло за эти два года. Изменилась и поэтическая интонация Михаила Сопина. Она становится жестче, живописность строф сменяется графичностью. Почти уходит присущая ему в ранний период распевность, а если и появляется - то это скорее скоморошничество. Вместо лирической эйфории: "Без конвоя летят журавли..." - "Исход мой ясен. Враг дал деру. Приспело время мародеру..."

Публикация 1992 года в журнале "Наш современник" была последней. Больше в центральной прессе Михаил Сопин не печатался.

Из подборки, опубликованной в журнале "Наш современник" в1992 году.

* * * Моим родимым – Леночке с Вадимом

Бой глуше. Дальше. Стороной.

Я обречен державной кликой

Беззвучно плакать

Над страной

В период гласности великой.

Все больше павших и калечных.

Все громче слава о войне.

И страшно то,

Что страх во мне

Истлел.

Испеплился.

Навечно.

К тому и шли, мечту веков

Осуществив впервые в мире!

Дым разнесло, в державном тире –

Ни белых, ни большевиков.

Кто устремился к грабежу,

Кто – к ностальгии о тиране.

Прижав ладонь к тяжелой ране,

На бруствере один лежу.

Мне, отшагавшему в строю,

Сценарий ясен:

Враг дал деру.

Приспело время мародеру –

По душу смертную мою.

* * *

Нечем думать.

И веровать нечем.

Пролетарии, проданный класс,

Новый век,

Опускаясь на плечи,

Индевеет от вымерзших нас!

К небу,

В землю –

Землистые лица.

Церковь в куреве снежном,

Как челн.

Вздеты руки –

Крушить ли, молиться?

Но кого?

Но кому?

Но о чем?..

* * *

Стой...

Че-ло-век...

Застыл я, не дыша.

Ржавь проволоки,

Пихты да березы.

Я камень сдвинул,

А под ним – душа.

Прильнул к травинкам –

Зазвенели слезы.

* * *

Иду по закатному полю.

Приучен к побоям, к ярму.

Меняю напасть на недолю.

Свет – на пустословную тьму.

Эмблему, кокарду, одежду...

Столетьями так.

Почему

Меняем ханжу на невежду –

Не учит нас мир ничему:

Россия. Снега. Занавески.

Безлюдна дорога. Пуста.

Но гордо мычат

По-советски

Зашитые болью уста.

* * *

За мной стена.

Передо мной – стена.

Душа от скверны

Освобождена.

Их нет, тех лет.

А стыдно – как в начале...

Звал сгоряча

И отторгал сплеча!

Горит судьбы вечерняя свеча.

Глядят во пламя

Два зрачка печали.

И голова моя от дум седа,

От тяжких дум.

У края жизнь итожа,

У всех прошу прощенья -

Дал мне Боже

Покаяться

До Страшного Суда.

ОБЩЕСТВО

Приливы да отливы,

Как утлое тряпье,

Смывают торопливо

Сошествие твое.

Грай воронов о благе.

Ветр созиданья сед.

И на багряном флаге

Слезы горячей след.

Фатальная картина?

Духовный недород?

Шамана на кретина

Меняешь ты, народ.

* * *

Гляди, душа,

В снежинках млечных лица.

Они во сне

Врачуют сны людей:

Богатым – рай,

Голодным – пища снится,

Толпе – волхвы,

Ущербным – блуд идей...

Такие мысли

Над страницей белой...

Пока пуста –

Ни света в ней, ни тьмы.

Клясть нечто и бранить –

Пустое дело.

Все в нас самих.

Россия – это мы.

1 октября 2003 года.

СУЖДЕНО ЛИ НАМ ВЫЙТИ ИЗ КРУГА?

В 1990 году Вологда бурлила, как и вся страна. Возникали и рушились политические партии, по почтовым ящикам раскидывали листовки, происходили перезахоронения жертв политических репрессий. Люди митинговали в скверах и на площадях.

На Кремлевской площади предложили выступить вологодским писателям и поэтам. Миша тогда еще не был членом Союза писателей, но он хорошо читал и его охотно приглашали для публичных выступлений. До сих пор эти выступления обычно были для него малоинтересными: "обязаловка" в школе, случайная публика в библиотеке... (Как весьма цинично оценивали такую деятельность сами члены Союза - "отптичковались"). А Михаил жаждал общения с массами, хотел видеть полный зал военных, молодежи... Наибольшее удовлетворение принесло выступление в вологодской тюрьме - по приглашению от политотдела. Сразу установился контакт с аудиторией, довольным осталось и начальство - Михаил знал, что читать и говорить в данной ситуации.

И вот ему впервые предстоит читать перед сотнями слушателей на площади. Мы решили выбрать коротенькое - выступающих предвидится много, Михаила явно выпустят среди последних, когда публика уже устанет. Нашли три-четыре "забойных" стихотворения. Наконец, Миша остановился на единственном в десять рифмованных строк.

Площадь есть площадь. Кто-то, придвинувшись, слушает, в задних рядах движение, переговариваются, жуют. Среди публики, как положено, заместитель первого секретаря обкома КПСС по идеологии.

Публика настроена благожелательно, выступающие оправдывают ожидания, им хлопают. Они читают о любви к Родине, к природе в традициях Николая Рубцова. И вот настает очередь Михаила. Он берет в руки микрофон и читает медленно, чеканно:

МОЛИТВА.

Спасибо, Господи, ты спас

Меня от раболепья масс,

От гостеррора - зверств людских,

От государственной тоски,

Пророчащих неторыпей,

Отцеубийц,

От лагерей,

От бомб, от пуль,

От века спазм -

От голосующих за казнь,

От вьюг, что в сердце мне мели -

Гослжи,

Госпьянки,

Госпетли.

По многолетнему партийному опыту, по неуловимому "дуновению" среди слушателей идеолог с первых строк чувствует, что происходит что-то не то. Он протискивается вперед и пытается оторвать у Михаила микрофон:

- А вот этого не надо!

Но рядом оказывается мужественная радиожурналистка Татьяна Файнберг. (Через короткое время они с мужем уедут насовсем в США). Она придвигает Сопину свой микрофон, что позволяет поэту дочитать до конца, а Файнберг записывает выступление на пленку и стихи звучат по радио.

Время демократического подъема, искренних надежд. Но у Михаила уже нет той эйфории, с какой он вышел из тюрьмы искать свободу. На выборах мы голосуем за правое крыло, а стихи - уже без иллюзий:

"Суждено ли нам выйти из круга

Нищих благ, планетарных потерь?

Суждено ли понять нам друг друга

Не когда-то потом,

А теперь?!

Суждена ль нам

Гармония в целом,

Если тело и дух не равны?

Если ваша душа не мертвела

На гигантских

Этапах страны?

Если ваша свобода - в субботу?

Через пеплы,

Кровищу и грязь,

Я ходил умирать за свободу,

Обретенной

Неволей гордясь».

В те месяцы на демократической волне родилась новая газета "Русский Север" (в противовес традиционной партийной, где в известные августовские дни 1991 года было опубликовано обращение ГКЧП, а уже в следующем номере при том же штате и авторском составе были изменены и учредительство, и девиз издания).

В 1997 году в "Русский Север" приходит на работу отличный журналист и фотомастер Алексей Колосов, бывший собкорр "Комсомольской правды", успевший потрудиться в Москве, Киеве и других регионах, друг десантников и пограничников... Теперь у него в Вологде семья. Раз в неделю он выпускает приложение к "Русскому Северу" под названием "Среда" и для улучшения читабельности приглашает Мишу. Обычно это выглядело так: полоса читательских писем, выражающая спектр общественных отношений В центре фотография или коллаж (Алексея Колосова, Макса Панцырева) и стихотворение.

Публикации в "Русском Севере" продолжались регулярно в течение двух лет, пока Алексей работал в "Русском Севере", и играли огромную роль для пропаганды творчества Михаила на уровне области. Иногда ко мне подходили малознакомые люди и говорили о признательности к поэту. На вопрос: "Откуда Вы его знаете?" - ссылались на "Русский Север".

Из подписей к фотографиям и коллажам, опубликованных в газете «Русский Север» в 1998 –1999 годах.

ПОРТРЕТ ВЕТЕРАНА ВОЙНЫ С ОРДЕНОМ НА НИЩЕНСКОЙ ОДЕЖДЕ.

Умудриться бы в этой стране

Как-нибудь

Без ночных визитеров

Свой крест дотянуть.

Для кого и зачем

Я все это пишу?

Свое сердце

От яростной боли гашу:

Целовали меня

Сапогами взасос.

И войну,

И тюремный режим перенес.

Значит, здесь я не лишний.

Знать, для судного дня

В летописцы Всевышний

Готовил меня.

КОЛЛАЖ: СТАРУХА-КАЛЕКА С КЛЮКОЙ ИДЕТ МИМО ХРАМА.

Не поймешь – какого рода

Наша жизнь без злых вестей?

Пусто власти без народа.

Шиш народу от властей.

Дума дремлет на экране.

За окном – метель живьем.

С каждым годом –

В брань из брани.

Ничего, переживем...

Съезд партийный.

Гость Китая.

С троеперстием, с пестом

Кособочит Русь святая

Меж Коммуной и Христом.

МОНАХ В МОЛИТВЕ (фотография).

К исходу день.

Хлеб черный есть на ужин.

Я никому

И мне никто не нужен:

Ни друг, ни враг,

Ни раб, ни господин.

Я в этот мир,

Прекрасный и позорный,

Распяленный свободой поднадзорной,

Один пришел

И отойду один.

КОЛЛАЖ: ТОРГУЮЩАЯ ТОЛПА НА ПЕРРОНЕ, ИЗ ОКОН ПОЕЗДА СВЕШИВАЮТСЯ ЗАГРАНИЧНЫЕ ВЕЩИ... НА ПЕРЕДНЕМ ПЛАНЕ – ВИКТОР ЧЕРНОМЫРДИН С ЗАЖЖЕННОЙ СВЕЧОЙ.

Рухнули своды идей.

Красные, звездные своды.

Призраки вольных людей

Стонут под игом свободы.

ФОТОГРАФИЯ: ЖЕНЩИНА НА КОЛЕНЯХ ПЕРЕД СТРОЕМ ОМОНА. К НЕЙ ВЫШЕЛ ЧЕЛОВЕК В ФУТБОЛКЕ – ЧТО-ТО ЗЛОБНО ГОВОРИТ.

Где-то мыслят.

Наши только верят.

Прикрывая верой

Зад и перед,

И уже который век подряд

С пьяною слезой,

Под «аллилуйя»,

Проклинают жизнь свою былую

И о новой,

Светлой говорят...

Продолжайте обольщать надеждой.

В самоупоенье лгите вновь,

Чтоб опять под серою одеждой

Черною

Взбурлила злобой кровь.

Было!

На округу шла округа,

Брат – на брата:

Резали друг друга.

Левое и правое крыло

Красною метелью замело.

КОЛЛАЖ: НИЩАЯ СТАРУХА НА ФОНЕ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОГО ДОМА В ВОЛОГДЕ.

Дерзаем,

Строим,

Гробим разом.

Влачим проклятий котому.

В правах

Не восстановлен разум.

Наш путь – свидетельство тому.

Глядит Всевышний,

Брови хмуря.

Он знает –

Счастье не для нас.

Но пролетарской

Дикой дури –

Астрономический запас!

Живем-живем,

А жизни нету.

В злом милосердии своем

Идиотизма эстафету

В грядущий век передаем.

ФОТОМОНТАЖ: ЛЕНИН ПОЧЕСЫВАЕТ ЗАТЫЛОК У СЛОМАННОГО АВТОМОБИЛЯ.

Товарищи и господа,

Мольба моя летит безусто:

Нас смыла

Смутная вражда,

Остановитесь от безумства!

К концу столетья –

В никуда

Опять пришли,

Сложив знамена.

Остекленевшая беда

Нас окликает поименно.

Куда мы завели страну?

Не миф ли –

Мечущийся гений?

Замерз рассудок наш

В плену

У бело-красных привидений.

КОЛЛАЖ: МОГИЛА С КРЕСТОМ, А ПОЗАДИ ВСТАЕТ ГИГАНТСКОЙ ТЕНЬЮ КРИЧАЩАЯ ЖЕНЩИНА С ПОРТРЕТОМ ЕЛЬЦИНА.

Тропа дана. Сума дана.

Любви отведен час.

И приговоров письмена

Начертаны для нас.

Играет власть –

Все карты в масть.

Власть сирых – плеть судьбы:

Назад – столбы.

Вперед – столбы.

И по бокам – столбы.

Защиты нет. Пощады нет.

И свет в окне крестов.

И от тенет, и от клевет

Бессилен Храм Христов.

Так назревает для страны

Проблемы острый нож:

Не Богом мы разделены

На нищих и вельмож.

Одним – в цари,

Другим – в псари,

И предрешен вопрос?

Нет.

Умирает псарь,

Как царь,

И царь гниет,

Как пес.

ФОТОГРАФИЯ: ПОТАСОВКА НА УЛИЦЕ, ЛОЗУНГИ, ЧЕЛОВЕК В КАСКЕ...

Команды, колонны, этапы –

Безродных кочевников шать...

И стали российские бабы

Жить на смех

И наспех рожать.

Страну разрушают обиды –

Бессрочный и наглый цинизм:

Убиты,

Убиты,

Убиты,

Отпеты,

Пропиты,

Забыты!

Преступен такой гуманизм.

Мы сыты идейною манной.

Все дорого в жизни в свой час:

Старайся, страна,

Быть гуманной

С живыми.

Сегодня.

Сейчас.

ФОТОМОТАЖ: ЖЕНЩИНЫ КОРМЯТ ГРУДЬЮ ДЕТЕЙ ПОД КАРТИНОЙ НА РЕЛИГИОЗНУЮ ТЕМУ.

Так мало в нас тепла.

Так много стыни.

Замерзло европейское окно.

Ни свет социализма,

Ни святыни

Сожженные

Не греют нас давно.

На фоне снега

Видятся мне лица

Полуконвоя,

Полукаторжан.

И снится, снится,

Будто мы – столица

Иноплеменных северных южан...

Замри, душа!

На ветках – снегири!

Надсаживает сердце

Краткость лета:

Нам не хватает

Теплоты и света.

Нам не хватает

Солнца изнутри.

9 сентября 2003 года

"НЕ СОЖЖЕНА СВЕЧА...»

Тот, кому "повезло" (точнее, не повезло) быть солдатом в сорок первом, остается им навечно, даже если ему было тогда десять лет. Тем более - если десять... Напомним, что Михаил и сам был из семьи военных, где высоко ценилось и воспитывалось чувство патриотизма и долга. Его деды разошлись разными дорожками - но все считали, что сражаются за Родину и свободу. Отец был военным инженером, испытателем танков на 183-м танковом военном заводе (Харьковском паровозостроительном). В конце тридцатых, как и многих других военспецов, арестовали... Но - отпустили. А когда перед войной отец умер от скоротечного распада легких (Мише было семь лет), его хоронил весь завод.

Михаила сызмальства учили брать на себя ответственность. Не случайно, когда семья оказалась в оккупации, бабушка посылала 11-летнего внука выводить из окружения советских солдат, хотя не могла не понимать, чем рисковала.

Сделавший выбор в сорок первом без присяги остается верным ей и защитником человека в погонах - того, кто умирает по приказу.

А Сопину всегда нравились люди мужественные, с активной жизненной позицией.

В Перми в черновиках осталось стихотворение с такими строчками:

"...Я завидую БАМовцам,

Рельсы бросающим в жизнь,"

- и это писалось не по заказу: романтический бросок в Сибирь казался прекрасным.

У него было стихотворение, посвященное афганцам. На встречу с бывшими военнослужащими Михаила пригласили в редакцию газеты "Вологодский комсомолец", и его покорил искренний рассказ юношей о том, что они добровольно шагнули вперед при предложении участвовать в боевых действиях.

Но дискредитация афганской компании уже начиналась, патриотически настроенная молодежь оказывалась заложницей политических игрищ, быть патриотом становилось не престижно. Михаил в любой ситуации был на стороне проигрывающей стороны, и таким остается до сих пор.

(К счастью, оба стихотворения не были напечатаны и потерялись - современное поколение этот порыв не поймет. Да и к творческим удачам их не отнесешь - тема не тянула. Хочу подчеркнуть, что этими и подобными стихами Михаил не просто откликался на те или иные события времени (для непечатающегося автора занятие более чем бесполезное). Он ими ДУМАЛ. Освобождал в сознании место, чтобы было от чего оттолкнуться и двигаться дальше.)

Позднее он скажет о том же более жестко:

"Но человеком быть уже

На белом свете не престижно".

Вспомним, с каким страстным желанием любить вернулся поэт из заключения:

"Я спешил в тебя веровать, Родина,

Я приполз в тебя веровать, Родина,

Подорвав сухожилья о наст".

Но как быть с тем, что защитников Родины он встречал на этапах?

"Не зажжена свеча!

Стакан не поднят...

Романтика - особый род вины.

Опомнись, помолись...

Они уходят

В буранное ничто издалека

Транзитные берлинские этапы,

Безвестные советские зека."

Я уже писала о том, что Михаил всегда был прекрасным чтецом, а собственные стихи вообще никто, кроме него прочитать не мог. Сейчас обструктивный бронхит не позволяет читать с прежней напряженностью, и все же не читать, хоть понемножку, не может.

Первую строчку он читает на подъеме, с сильным акцентом на конце - восклицание! Потом спад - почти до полушепота, с выраженным многоточием. "Опомнись, помолись" - почти в растяжку. И последние две строки - чеканно и ровно, как солдатский шаг.

Если понимать Родину не просто как собрание березок-рябинок, а в совокупности с общественной жизнью, то она меняла декорации быстрее, чем люди успевали разобрать, что на них изображено. Это очень знакомое многим состояние в период перелома отражено в стихотворении:

"Я знать хочу,

За что мне власть

Вчера любить,

А нынче клясть.

... Я знать желаю след во след

Не через семь десятков лет".

А как же здесь быть человеку в погонах? Как быть тому, с кого требуют не просто любить или клясть, а умирать? Ему не положено думать: "И любят нищие салют, и умирают по приказу..." Думать - главный жизненный принцип Сопина. И все равно он остается солдатским защитником!

"Солдата убивают дважды:

В бою и в памяти людской".

Отделяется Прибалтика. Громят могилы бывших освободителей, которых теперь именуют оккупантами.

Полны сочувствия к человеку в погонах строки:

"Нет слез балтийских, русских, датских...

Они одни на белый свет.

Не трогайте могил солдатских.

Средь павших оккупантов нет!"

Безысходная трагедия современного человека в погонах воплотилась в судьбе полковника Буданова, которого судят уже много лет, не в силах ни осудить, ни оправдать. Он стал заложником политической системы, которая, в свою очередь - заложник многовековой российской истории. Этот бесконечный судебный процесс раскалывает общество. Появление на сайте СТИХИ.РУ стихотворения "Полковнику Буданову" тоже вызвало противоположное отношение - от восхищения: "Это лучшее стихотворение Сопина!" до: "Позор, как можно с сочувствием писать об убийце!" (Очевидно, что в обоих случаях на суд берутся не художественные особенности, но позиция). А позиция такая: человека в погонах на войне, не признанной войной, общество распинает подобно Христу...

Как реквием читается стихотворение "Двадцать девятое марта" на тему чеченской войны. В те дни бригады ОМОНа гибли от засад одна за другой, и не всегда было ясно, почему. Помню кадры по телевизору: хоронят омоновцев Сергиева-Посада, а сквозь толпу пробирается чудом уцелевший парнишка. Его пытаются остановить, что-то спросить, тележурналист сует микрофон, но он отодвигает камеру, угрюмо произносит: "Я ни-че-го не буду говорить".

А совсем через короткое время - подобная история с Пермским ОМОНом. Этот край (Пермь, Березники) нам почти родной. Мы многих там знали и с напряжением смотрим на телеэкран: вдруг появятся знакомые фамилии? Нет, этого не происходит, но все равно - на фоне знакомых городских пейзажей они как наши дети, сверстники наших детей. Медленно проплывает по экрану список убитых, задерживаясь на каждом имени...

ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ МАРТА

Памяти Пермского ОМОНа

Все длишься ты, праздник,

В слезах о родимых и близких.

Убитых

Бригады

Глядят на сошедших с ума...

Я вижу Россию

В военных дождях, в обелисках.

Солдат безымянных

Земля возвышает сама.

Мне стыло от мыслей.

На юге по-мартовски тало.

Психозно гудит над страной

Похоронный завей –

Я слышу, я вижу,

Я знаю, земля, ты устала

И плотью, и духом

Своих хоронить сыновей!

Сегодня

Засадой

Расстреляна группа ОМОНа...

Мне даже молитва

Казенно звучит, как вранье!

И память моя

Окликает ребят поименно:

Простите,

Простите,

Простите бессилье мое.

СОЛДАТАМ РОССИИ

Полвека снятся сны о битвах

Степных, метельных, дождевых...

Что я живой

Среди убитых

И неживой –

Среди живых.

И тягостно от лжепричастья

Словес:

Никто не позабыт!

Кричу,

Но мне не докричаться:

Кровавым грунтом

Рот забит.

И слышу без вести пропавших,

Их мысли шепчут ковыли:

«Что там за жизнь

У близких наших?

Ответь:

Не зря мы полегли?»

И я броском –

Назад от даты,

Туда,

Сквозь грязь,

По гужевым,

Где примут исповедь

Солдаты

И нарекут

Меня

Живым.

* * *

Нас гваздали будни и беды

И лозунгов диких вранье

За множество лет до Победы

И столько же – после нее.

Без слов, без гранат, без атаки,

Вслепую – какая там связь! –

Бежали на танки, под танки,

Горящей землей становясь.

Над нами

По росту, по ГОСТу

Шеренги чеканят шаги.

Живых вопрошают погосты:

«Россия! Над нами – враги?

Чья форма на них, чьи медали?

Не видно сквозь тяжесть земли...

Скажи, чтобы здесь не топтали,

Не гадили и не плевали.

Мы сделали все, что могли.

ПЕХОТА

Снежит, дорожки заметая!

Гляжу в себя –

Не тот уж пыл:

За полстолетия скитанья

О многом, думалось, забыл.

Когда бродил босым по полю?

Глядел в полуночь у крыльца?..

Но есть такое,

Что я помню

И буду помнить до конца:

За сто шагов до поворота,

Где Ворскла делает дугу,

Далекой осенью

Пехота

Смешалась

С грунтом на бегу.

И стала тихой и свободной,

Уйдя в прилужья и поля

Сырой земли

С преградой водной

У деревеньки Тополя.

Подбило память серой льдиной:

Я здесь и плакальщик, и гость.

За все-про все –

Надел родимой,

Земли моей

Досталась горсть.

* * *

Ищу друзей

На той войне.

Здесь мир не мой.

Страна другая.

Мне страшно, братцы,

Пусто мне.

Чужой я здесь

До содроганья.

Бегу – в огонь из-под огня.

Пить! Пить... хочу...

Красна водица!

И понимаю – для меня

Что умереть, что пробудиться.

И снится мне,

Что я живой.

Рассвет трагичен и прохладен.

И ветер почты полевой

По голове меня погладил...

В каком году, в каком краю –

Приговоренно, безысходно

Средь павших без вести стою

Один,

Построенный повзводно.

* * *

Глухой безвыходностью заперт,

Я вижу

Прошлого фасад:

Мы шли солдатами на Запад,

Вернулись

Пленными назад.

Зачем я это вспоминаю?

Так жаждал верить

В то, что есть

Другая жизнь,

Совсем иная!

Да не про нашу, вышло, честь...

Маразмом общества контужен,

Я знаю фронт.

Я знаю быт!

Солдат – герой,

Пока он нужен.

Война окончена –

Забыт.

* * *

Звон погребальный

Над родимым кровом

Опухшим,

Заметенным добела?

Что слышу я,

Прошедшим зачарован,

Пытаясь заглушить колокола?

Дымов и вьюг кочевья – на Воронеж...

Над Харьковщиной –

Небо воронья!

Зачем ты, время,

Стон души хоронишь,

В предсмертном мне

Бессмертье хороня?

Не сожжена свеча!

Стакан не поднят...

Романтика –

Особый род вины.

Опомнись, помолись:

Они уходят,

Уходят

Безымянные

Войны:

Идут через норильские ухабы

В безмолвное ничто

Издалека

Транзитные

Советские этапы,

Последние

Советские

Зека.

* * *

Несет по жизни человек

Глаза и ордена

И говорит:

"Двадцатый век..."

А слышится –

Война.

* * *

Если наша гордость –

Пыль парада,

А плоды Победы –

Дым в горсти,

С нами происходит

То, что надо,

Что не может

Не произойти.

СТЫД И ПАМЯТЬ

Бесконечно в юдоли земной

Стыд и память

Плетутся за мной,

Год от года

И день ото дня

Загоняют раздумья меня:

До Чечни

Со второй мировой

Поэтапно

Добрался

Живой,

Чтоб отсюда глядеть

В те года

Через сумерки

Слез

И стыда.

* * *

Полковнику Буданову

Войной

Сменяется

Война.

Темны

От зерен черных

Всходы.

Куда стремишься ты,

Страна,

С державным знаменем Свободы?

Года. Беда.

Гробы в свечах.

Судилищ диких

Полигоны.

И на полковничьих плечах

Гвоздьми

Прибитые

Погоны.

* * *

Пришел солдат из плена

И чувствует душой:

Родные пахнут стены

Обителью чужой!

Кругом чужие лица.

И все без перемен.

И больше жизни длится

Бесчеловечья плен!

Прополз по лихолетью.

Пришел

В свою страну.

Напился,

Сделал петлю

И завершил

Войну.

2 сентября 2003 года

ИЛЛЮЗИЯ РАЗУМА

Сборник "Смещение" вышел в Северо-Западном книжном издательстве в 1991 году через полгода после "Судьбы моей поле". Я спрашиваю у Михаила:

- Почему - "Смещение"? Что смещается и куда? - Смещение - как иллюзия разума или плата за безумие добровольного возвращения к тому, от чего пытался удрать, используя голоса, реплики... Симуляция новшества. Смещаются ограниченность разума и мгла безумия в сторону новых храмов и вечных истин. - А что смещалось конкретно в тебе? - Понятия, их грузоподъемность сегодня. Пытался избавиться от сегодняшнего, чтобы попасть в кабалу завтрашнего-позавчерашнего. Конец света рассматривается как начало рассвета... за которым последует закат мировоззренческого уровня. - Какой свет кончается? - Я бы ответил так: кончается осознание невыполнимости поставленных кем-то задач, изначально виртуальных. Конец света - определение условное. Это скорее захлопывание. Захлопывание аплодисментами, дверью или захлопывание как удаление. Или мимикрия - социалистическая революция, перестройка... - Можно ли захлопнуть смерть? Удалить под аплодисменты? - Ты имеешь в виду центробежную силу идиотизма? Или мировые открытия? - Я хочу спросить, может ли быть у смещения конец?

- Нет. Не зависимо от того, какое это смещение - колеса телеги или мировоззрения. Речь идет о фиксированном мгновении. Насколько применима сегодняшняя формула для завтрашнего дня? Что словарь Даля - для Интернета?

Смещение - это продукт не закавыченных человеческих действий, размышлений. Нам трудно ориентироваться в происходящем, потому что не осмысливаем его, живем по закону навязанного. У нас идея заранее противопоставляется ее реализации, получается раздвоение. Отсюда – путаница. Каждый человек, как бы подмигивая собеседнику, размышляет: «Я понимаю, о чем ты говоришь» - а на самом деле – нет! И смещение - как отход от навязанного, чтобы вернуться к себе! Осознать: что ты потерял? Что приобрел? Кто ты - на ладони времени?

Когда я работал в цирке, там был ручной медведик, перед выступлением его держали на цепи. Он вставал на задние лапы и долго-долго подпрыгивал вверх-вниз, иммитируя бег. Вот так и мы – думаем, что куда-то бежим, а на самом деле, как тот медведик...

Трагедия каждого человека – его проблемы. Трагедия личности, управляющей государством – трагедия народа. Какой ценой мы обретаем доблести наши? Проживая в скудоте, утверждаем, что богаты. Смещение – как «раскоряченность» в сознании, когда вдруг в реалии понимаешь, что многое не благополучно.

И что самое удивительное – двое будут размышлять 72 часа, абсолютно утеряв суть предмета обсуждения, но при этом будут делать вид, что понимают друг друга. Трудно найти момент сближения. И вместо того, чтобы сказать "да", мы вступаем в конфликты - то есть, делается все, чтобы укоротить жизнь, а не продлить её. Нам необходимо определиться в этих размышлениях. Если мы будем говорить о человеке – результат будет один. Если об обществе – другой.

- Этот процесс закономерный? Или форма самозащиты? - О человеке – защита. Об обществе - мировоззренческая усталость. Невозможность закончить одно, чтобы перейти к другому. У любого дела должен быть результат. Вот мы желаем уйти от войны, насладиться победами. И вдруг оказывается, что «победа - дураку награда, для мыслящего - тяжкий крест». У меня есть стихотворение: "И то, что в молодости подвиг, иначе в зрелости звучит..."

...Усталость и самозащита так же условны, как жизнь. Из чего мы вырывались с кровью - возвращаемся к тому же, но уже по доброй воле. Упоительный возврат в тюрьму-казарму, в храм-тюрьму или симуляция возвращения к вере... Причем, все происходит молниеносно... Только подумал – а оно уже воплотилось в реальность! Уплотняется разница до мгновения между тобой пропевшим и мною услышанным. ... Смещение как диагноз разумного к безумию – движение по восьмерке. Чтобы кормить время, человек садит самого себя на крючок вместо наживки, делает пируэт и начинает поворачиваться, чтобы увидеть себя в пространстве... Так меньше разрушается психика, ее защитная часть. Безразличие времени, избыток его ведет к смятению, обезличивает потери, находки, слова уже не соответствуют заложенному в них смыслу. Не надо мешать жизни определениями, умершими вчера. Вся она – смещение... чтобы ошибаться, делать открытия, забывать о них и возвращаться к прежнему. Но капелька рассвета рождает восторг. - У тебя есть тревога, что жизнь коротка? - Что за ценность обретенной жизни, если другой распоряжается именем моим? - Где же спасение, выход?

- В уровне самооткрытия - "нимб имени моего". Человек открывает свою неповторимость. И через нее только я просматриваю условность или конкретность происходящего.

Я вижу строительство будущего по принципу ласточкиного гнезда. Из маленькой грязючки птаха лепит домик, в котором родятся птички и осенью улетят, но инстинкт рождения непременно приведет их обратно. В мире, строящемся по подобию ласточкиного гнезда, не бывает такого, чтобы то, что один созидал годами, другой получал за минуту без всякого труда. Если твои действия вызывают у окружающих улыбку хотя бы малого удовлетворения. Уход с мировой сцены воспринимается как полная исчерпанность себя в деле, которое было для тебя музыкой. И тогда уход не так страшен. Просто: "Прощайте, ухожу..."

СМЕЩЕНИЕ

Как формируется калека?

Смещают свет и тьму ума

В бетонной центрифуге века:

Страна - казарма, храм - тюрьма.

Народный голос - рев амбиций.

И друг вчерашний - враг уже.

И выполняют план убийцы

Под лязг затворов и ножей.

И удобряют ниву прахом.

И нет претензий. А к кому?..

И торжествует Молох Страха,

В мешке ведущий

Свет во Тьму.

* * *

Иллюзий нет.

Мой путь почти что пройден.

Каков итог? Осмыслим рубежи.

Впитал, вдышал я

Ужас "малых родин",

Чтоб навсегда

Одной, большой,

Страдая, жить.

Жестокий век,

Жестокий личный опыт.

В нем ослепленье и прозренье в нем.

И что пришлось, отхлопав, перетопать,

Уж никаким не истребить огнем.

И в отдаленных тех краях недаром

Жевал свой хлеб,

Как жестяной осот.

Оттуда "десять сталинских ударов",

Из далей тех осмыслил и высот.

Сбрось массовый психоз, народ, не рань

Себя лесами идолов в металле!

Оплачь калек войны, уродцев, рвань,

Их по твоим же просьбам заметали.

Иллюзий нет, душа.

Помыслим, стой.

Вглядись в фанерки звезд, в погосты-чащи.

Легко произнося: "Тридцать шестой...",

Мы восхваляем мрак кровоточащий,

Тот, ножевой, жерёбый злобой взмах,

С которого начнутся все расчеты:

Смешав идею Господа и Черта,

Чума свила гнездилища в умах...

Пока буржуев превращали в нищих

И тайная плелась интриг игра,

По приграничным росам

Танков днища

Ползли к воротам нашего двора.

Уже повержен Краков. Пал Париж.

О чем молчишь ты,

Каторжный дружище?

О чем с самим собою говоришь?

По проволоке ржавой

Одиноко

Скользит луна.

Свет камерный в окне.

О ней молчишь,

Теперь уж недалекой,

В Прибужье сталью дышащей войне.

Тревожно так.

Тревожно мне. Тревожно.

Вдруг резко обернусь -

Глаза в глаза! -

Все та же всеготовность.

Вновь возможно,

Команду дав: "Вперед!" -

Идти назад.

Когда энтузиазм бурлит, нет места

Для личного. Все объединены:

Клеймя "врагов народа", как известно,

Мы глушим мерзость

Собственной вины.

Да, да, да, да,

У нас все это просто.

Достаточно сказать:

"Тьма - свет. Свет - тьма",

И светоч коллективного ума

Не отличишь от стадного уродства.

Вот только так,

Услужливо, уроды,

Вошли мы в тупиковый гололед.

Лишь только так -

От имени народа

Народ себя

На плаху и ведет.

Прикажут - бьем.

Заставят - возгордимся.

Притопнут - судим.

Совесть не в цене!

И вот идут уж по карагандинской,

По вечной по колымской целине.

Им несть числа. Шагают легионы...

А рядом - автоматы на ремне.

По всей - по всей земле приговоренной,

По той дальнесибирской стороне.

И гул призывов массовых

Неистов!

Гулаговцам-отцам не угадать,

Куда пойдут сыны-рецидивисты,

В разбой, в забой

Иль под плотину, в гать.

И лишь глава убийц пьянел от трона,

И зыркал, щурясь, в город и село.

И сонмы,

Миллионы похоронок

В страну

С востока,

С запада

Мело...

24 августа 2003 г.

БЕЗ КОНВОЯ ЛЕТЯТ ЖУРАВЛИ...

В 1990 году в журнале "Наш современник" благодаря содействию В.В. Кожинова появилась подборка стихов Михаила Сопина. Этот номер попал в Америку. В городе Монтерее его случайно купил писатель-эмигрант Алексей Коротюков, который за океаном советские издания вообще не читал. Сел за пишущую машинку и написал:

"Вы первый русский поэт, к которому за последние десять с лишним лет мне захотелось обратиться..."

Письмо пришло в адрес "Нашего современника", оттуда переслали в Вологодское отделения Союза писателей, а потом отдали нам.

Миша сказал:

- Уже только ради такого письма можно жить и трудиться.

Алексей рассказывал о себе. Бывший московский киноактер и киносценарист, журналист, писатель. Уехал в Америку с третьей волной эмиграции. Причины выезда не объяснял - впрочем, они достаточно прочитывались в его романе "Нелегко быть русским шпионом", первую часть которого Алексей через некоторое время нам подарил. Лживость, пронизывающая все общество сверху донизу. Язва афганской войны. Слежка КГБ. Язык, стиль - все замечательно. Как хорошо он читался бы, к примеру, в журнале "Новый мир"! Какой «бомбой» мог бы оказаться, будь опубликован вовремя! Какое имя - автору! Увы, не случилось... Алексей Коротюков напишет свое последнее письмо, так и не узнанный в России, в убогой хибаре в городе Монтерее, где за стенкой будет плакать соседский ребенок, а во дворе хлопать на ветру чужое мокрое белье.

...Завязалась теплая переписка; к ней подключились и я, и Алешина жена. Они присылали нам любительские фотографии с видами на океан, и мы удивлялись качеству этой цветной фотосъемки (до внедрения в России системы "Кодак" - еще несколько лет.) Алексей рассказывал, что жизнь в Америке не такая уж простая. Русские эмигранты трех волн держатся друг от друга особняком; у семьи Коротюковых больше друзей среди американцев, чем среди русских. Ощущение ненужности, одиночества. Русские писатели не котируются - американцам достаточно одного Солженицына.

Разговор переключался на детей. Мы рассказали о гибели Глеба. У Алексея и его жены Ирины - своя боль: сын Тимоша, попавший в среду малолетних наркоманов. Рядом - Голливуд, эта зараза косит американских школьников...

Мы поделились печалью невозможности издать книгу Глеба по причине материальной несостоятельности. И тут Алексей делает неожиданный для нас шаг: присылает нам заверенные по международным стандартам права на издание книги "Нелегко быть русским шпионом" сроком на три года (по замыслу, гонорар от публикации должен был получить Михаил и на него издать Глеба). Думается, у Алеши была и другая тайная мысль: он хотел видеть опубликованным свой труд в стране, о которой писал, и это было важнее денег.

Мы приложили много усилий - не ради гонорара, ради Алеши. Я полностью перепечатала роман на машинке, чтобы можно было давать на прочтение без риска утерять единственный оригинал. Ездила с рукописью к издателям Самары. Позднее наши знакомые сделали ксерокопии и мы рассылали их по журналам. Но журналы закрывались, мы везде получили отказ.

Алексей обещал рекомендовать стихи в «Континент» и еще в какое-то издание - возможно, там действительно что-то было напечатано. Однажды Мише в письме прислали из Киева десять долларов. За что - до сих пор не знаем, но купюру долго хранили "на счастье". Письмо прислала знакомая американского друга из Киева, которая была в Монтерее, встречалась с ним, он дал ей наш адрес. Это письмо с ее стороны оказалось единственным: Украина оформилась в самостоятельное государство, почта стала ходить плохо, связи распались.

Переписка с семьей Коротюкова прекратилась так же неожиданно, как и началась. Это были самые тяжелые годы развала бывшей страны. Мы разыскивали Алешу, как могли, еще несколько лет. Полагая, что почта не ходит через океан, просили бросить письмо в почтовый ящик США людей, которые уезжали туда. Но он больше не отозвался. Сейчас думаем: нет в живых нашего Алеши... Не мог он исчезнуть из поля зрения вот так, внезапно, и в такое время - его бывшая Родина в глубоком кризисе, у нас - издательские права на его роман.

Книга стоит на нашей книжной полке. На титульном листе надпись: "Михаилу Николаевичу Сопину, чья боль - моя боль. Алексей Коротюков."

* * *

Не убежать, не защититься мне

От вечного заката, что в окне,

От алчности персон и персонажей,

От дотов, камер, моргов и светлиц,

От модных тканей, вытканных из сажи,

От маринада чувств и постных лиц,

От модных морд и от безликих мод,

Отравленных лесов, полей и вод,

От униформ,

От вечных норм на корм,

От нюхающих газ слезоточивый,

От братьев пьющих,

От неизлечимо

И беспробудно

Трезвых дураков.

* * *

Престижные квартиры, развалюхи,

Невольные и вольные рабы,

Апостолы, герои, воры, шлюхи,

Все из нее – из классовой борьбы.

Я понял: эта страшная борьба

Плодит в душе чуму, разбой, усталость.

Взглянул в себя – там больше нет раба,

Но человека тоже не осталось...

* * *

Не знал я одежды

Достойнее лагерной робы

И света не ведал

Светлей, чем в барачной клети.

У гроба, Россия,

Смени арестантскую робу,

Дай в саване вольным

Во имя твое отойти.

* * *

Много сказано – прошлого ради.

Я уверен: ему же вослед

Мы расскажем о нынешней правде,

Может быть, через семьдесят лет.

Годы бедствий уйдут вместе с нами

В край распятой любви матерей.

Наши вопли останутся снами

Ледовитых бездонных морей.

Не слыхать автоматного воя.

А в небесной осенней дали

В первый раз, погляди, без конвоя

Над отчизной летят журавли...

18 августа 2003 г.

ГРЯДУЩЕЕ - КЛИНОМ

Еще в Перми Миша написал стихотворение, которое было прочитано моей подругой:

"И путь мой не длинный.

И плоть моя - глина.

И слезы - озера.

Грядущее - клином.

Прошедшее ливни

По пеплу разора..."

Подруга сказала:

- Этот тот случай, когда мастерство играет против автора, потому что он пишет не от жизни. Вот если бы это сочинил какой-нибудь автор из Латинской Америки, можно было бы признать гениальным.

Подруга жила лакированной обложкой советского образца и не знала, что мы как раз и есть Латинская Америка, только... хуже. Через несколько лет она положит на стол партбилет со словами:

- Никакой вины за то, что творилось в стране, у меня быть не может. Я этого не знала.

Михаил видит гораздо больше, потому что смотрит снизу вверх, а вся нелепая общественная громада на него давит. Он уже давно убеждает меня, что из тюрьмы вообще видно лучше. Именно поэтому считает, что пребывание в тюрьме для осознания общественных истин для него было необходимо. Только вот... многовато.

Тюрьма - сгусток общественного неблагополучия. Слепок нелепостей. Много лет спустя он напишет посвященное мне стихотворение:

"Пора - к исходу все, к исходу -

Уму и сердцу моему

В твою тюремную свободу,

В мою свободную тюрьму..."

Мне это покажется почти обидным:

- Почему это моя свобода - тюремная?

- Потому что ты тоже в зоне, только оградка подальше и вышек не видно.

И он был прав. Человек должен распрямляться и становиться свободным изнутри. И тогда, в тюрьме, Миша был уже духовно гораздо свободнее, чем я, идеологизированно воспитанная.

Понять, что творится в мире, со скованными руками, можно. Только вот некому. Народ-то там... темноватый, непробуженный. А с другой стороны - лучше и не будить, зверя дикого узришь. А потому -

"И хлопала

Большая

Малой зоне,

Чтоб мелодичней лился

Звон оков".

Многие лирические стихи (начиная с конца семидесятых годов) раздражают, по меркам того времени кажутся почти оскорбительными. (Сопин вообще в течение всей своей последующей поэтической биографии будет раздражать, хотя по жизни - полная противоположность).

"Не убежать, не защититься мне

От вечного заката на окне,

От алчности персон и персонажей,

От дотов, камер,

Моргов и светлиц,

От модных тканей,

Вытканных из сажи,

От маринада чувств,

От грима лиц,

От модных морд

И от безликих мод,

Отравленных лесов, полей и вод,

От униформ,

От вечных норм на корм,

От нюхающих газ слезоточивый,

От братьев пьющих,

От неизлечимо

И беспробудно трезвых

Дураков".

(1984 год)

Эти стихи, конечно, никто и не думает печатать, а "на кухне" говорят:

- Миша, ну откуда ты все берешь? Смотри на жизнь светлее!

Комментаторам и в голову не приходит, что здесь налицо последующая история страны в свернутом виде. Обратимся к сегодняшнему дню. "Алчность персон и персонажей?" - кто же от них сейчас не страдает! Доты, камеры и морги... к сожалению, больше чем достаточно. "Нюхающие газ слезоточивый" - нет, уже не газ - анаша, героин, а вот сейчас, говорят, очень модным становится кокаин. Вот на счет норм на корм и тканей из сажи - пожалуй, изменения в лучшую сторону налицо, заграница помогла.

Просто удивительно, как поэт постоянно опережает время. Так, стихотворение "Враги давно друзьями стали и нам на нищенство дают..." появилось за несколько лет до того, как Россия стала получать гуманитарную помощь от Германии. Помню, я тогда еще возмутилась: "Друзьями, может, и стали, но что дают на нищенство - это уж слишком". И тут же немцы стали давать нам на нищенство.

В конце восьмидесятых годов на выезде вологодской писательской группы в Череповце преподавательница профтехучилища чуть не за грудки схватила Михаила за прочитанные им перед ребятами строки:

"Вы куда разбрелись,

Исторически нищие мальчики,

На безлюбии людном

Свои растеряв голоса?!"

Опасаясь за неправильное воспитание подопечных, она тогда искренне выкрикнула на весь зал:

- Мы не исторически нищие!

Прошли годы... Увлеченные бизнесом, сексом и еще Бог знает чем, молодые люди все меньше интересуются прошлым страны, попирают святыни, а некоторые регионы бывшего Советского Союза и вовсе откололись, вытесняя русскоязычное население по странам ближнего и дальнего зарубежья.

Публика накидывалась на поэта за "чернуху". Но можно ли винить автора за то, что прозреваемая им ситуация в стране оказалась столь тяжелой?

Увлечение социальной тематикой слишком привязывало стихи к быстротекущему моменту, и я говорила:

- Их ждет печальная судьба. Время бежит так быстро вперед, что строки, которые звучат сегодня как прозрение, завтра появятся в передовицах газет. То, что тобой выстрадано, другие скажут в порядке конъюнктуры с большим литературным умением. А ты так и останешься для историков литературы... если кому-то будет не лень потрошить архивы.

- Ну что ж, - отвечал поэт. - "Для нас - по-человечьи умирать, коль жить по-человечьи невозможно".

* * *

Меня пугали:

"Путь прямой тяжел".

Шагал. Решили испытать на робость:

Прикрыли

Многолетним снегом

Пропасть.

Я знал - там пропасть.

Потому и шел.

В паденье слышал -

Ликовала рать!

Ну что ж,

Для них победа -

Сабли в ножны.

Для нас -

По-человечьи умирать,

Коль жить по-человечьи

Невозможно.

* * *

Живу среди скопищ и сборищ,

Глупцов и пророков.

Иду издалека,

Бог знает, в какое далеко.

И темную ношу несу я,

И светлую ношу.

И друга в печали,

И недруга в скорби не брошу.

Под таинством неба иду я,

По таинству поля.

Людская неволя во мне

И господняя воля.

* * *

Без обувки,

По насту похрустывая,

Прохожу без проторенной колеи.

Далеко, высоко -

Всюду, Русь ты моя:

Недолеты чужие?

Попаданья мои?

Весь наш путь -

Внутри круга.

Бетон - берега.

Видим в недруге - друга,

А в друге - врага.

Явно - зло не простим.

Тайно - честь не простим,

Двоедушие личное

Скомкав в горсти:

Углубляемся в масть,

Расширяемся в масть,

Однозначно -

Стремясь выше смертных попасть.

Хором славу поем,

Оглядишься кругом -

Каждый рабье свое

Выжигает в другом.

* * *

Безлюдье. Суда без причала.

Мне горестно, друг мой, до слез.

Давно ли здесь правда звучала,

Как тяжкий поклеп, как донос?

И снова звучат марш-парады,

И снова затравленность фраз...

Не надо встречаться, не надо

С толпой, отражащей нас!

Раздумья, раздумья...

Мир зыбок.

Все то же:

Вот - мост,

Вот - ручей.

И та же двоякость улыбок.

И те же зрачки стукачей.

И вновь всепокорные люди.

И тот же призыв, что звучал...

Ужель мы всегда у прелюдий?

Мы - общество вечных начал?

* * *

Все мы мним себя в жизни пригорками,

Тратя годы

На зависть, на спесь.

В этом больше смешного, чем горького,

Но, конечно, и горькое есть.

За двойными оконными рамами,

Задыхаясь в духовной пыли,

Умиляемся битвами ранними,

Знать не зная,

А что обрели?

Завтра подвиг безумьем окажется -

Это нынче у всех на виду!

Мысли, чувства, -

Как летние саженцы

В оглушающе зимнем саду

* * *

Ужель до смерти мне отпущен

Путь среди чуждых сердцу вех?

Мольба раскаяний в грядущем

За бесконечный властный грех?

И так - чем дальше, тем суровей?

То слепо кайся, то греши...

На белом поле

Капли крови

Измученной моей души.

* * *

Осенний дождь,

Смывай, смывай со щек

Следы земных печалей и лишений.

Прозрел я свет.

Чего желать еще?

Свободно мыслить -

Значит быть мишенью.

Не крестоносец страшен нам,

Не хан.

России страшен

Власть имущий хам.

Культура хамства!

Из ее тенет

Исхода безболезненного нет.

Лишенная естественного права,

От хамства претерпев, как от врага,

Болезненно, озлобленно, кроваво

История

Хлобыщет в берега.

* * *

Речи без смысла -

Темень за дверью -

Не проповедуй.

Я не поверю

В долгое счастье,

В краткое горе,

В малость ненастья,

В радости море!

В то, что по свету

Ходится просто,

В то, что поэты -

Братья и сестры,

Пустоповерью

Я не поверю.

Не проповедуй

Кровь и победу.

Сносному аду,

Сладкому яду,

Властному зверю

Я не поверю...

В мирные мины,

Доброй простуде,

В то, что безвинных

Нынче не судят.

* * *

Зачем мне пропаганда? Я не слеп.

Устал - не знаю, как сказать яснее -

От мерзости,

Что жрет народный хлеб

Десятки лет,

Нисколько не краснея.

Отчаяние? Нет. Я устаю

От трескотни речей,

От политралли,

От лжеповодырей,

Что обокрали,

На нищенство пустив,

Страну мою.

* * *

Баста. Нет больше сил разлучаться,

В пене красной бежать в никуда -

Для борьбы за вселенское счастье

За годами сжигая года.

Не могу - от политанекдотов,

От смирительных роб дон-кихотов,

От похожестей, тождеств и сходства,

От маразма устал и от скотства,

От притворной общественной спячки,

От пророчащих в белой горячке,

От увечного страха-полона,

От конвульсий дебильных поклонов,

От залапанных истин потертых,

От починов, значкистов, значков,

И дрожат средь живых, среди мертвых

Поплавки моих красных зрачков.

А по ним,

Разъярив себя в гаме,

По команде, под рупорный зуд,

Сладострастно хрустя сапогами,

Вожделюбы в шеренгах идут!

От оркестров, от маршей, гавотов

Веселясь, погибая, губя

Я устал умирать для кого-то

И, наверное, жить для себя.

* * *

Согрелся на стылом,

Ожегся на милом

Душою земною.

А что это было?

А с кем это было?

Со мною. Со мною.

Грядущее - клином.

Прошедшее - ливни

По пеплу разора.

И путь мой не длинный.

И плоть моя - глина.

И слезы - озера.

О доля, за что так?

В двенадцать окошек

Где дом мой лучистый?

Глухая толока.

И род мой подкошен

И вытоптан. Чисто.

И слово - улика.

И немость - улика.

А в сердце доныне

На месте калитки

Росинок улыбки

На стеблях полыни.

1982-1988

12 августа 2003 года

В СЕМЬЕ ЕДИНОЙ

Год 1990 для нашей семьи - черный. Первого ноября мы потеряли нашего старшего сына Глеба. Младший сержант Сопин Глеб Михайлович погиб при исполнении служебных обязанностей в ракетных частях под Красноярском.

Это был талантливый юноша, любил людей и был полон страстного желания утвердить себя в мире. Оставил после себя художественно-литературное наследие. Его ранний уход был чудовищно несправедливым и еще раз напоминал: мир - это стихия, которая бьет, как торнадо: правых и виновных, врагов и своих... Если бы я верила в Бога, в те дни восстала бы против него. Если Бог - это и есть природа, то обращаться (с пожеланием ли, с просьбой...) можно только к себе - туда, где хоть чем-то в пределах видимости можешь распорядиться. Но человек протягивает руки из своей слепоты разве что до поворота, и то в ясную погоду:

" И гений, освещая только миг,

Предвестит тьму, неведомую прежде".

(из стихотворения Михаила 1987 года).

Весной 1991 года могила Глеба оттаяла и требовала подсыпки. Мы с Мишей таскали землю ведрами, и он всердцах говорил:

- Здесь должен был лежать я, а не он.

Потом будет 12 лет попыток издать наследие Глеба, в конце концов подобие его завета: "Я вернусь! Я все равно когда-нибудь вернусь!.." - исполнится. В эти дни мы ждем из Москвы контейнер, где будет тираж книги, изданной в издательстве «Эра» - «Четвертое измерение, или приключения Красной Шестеренки, «храброго» предводителя триунэсов». Вот что пишет об этой книге поэт, член Союза писателей Москвы и Союза Российских писателей, издатель Эвелина Ракитская:

«Книга Глеба Сопина – это не просто результат трудов и материальных вложений семьи, желающей отдать должное памяти погибшего. Она является высокохудожественным, оригинальнейшим произведением (вернее, сборником произведений) очень популярного ныне жанра – комиксов для детей и подростков. Однако в отличие от других книг этого жанра «Четвертое измерение...» - это РУССКИЕ комиксы, созданные в РУССКОЙ традиции, безо всякого влияния наводнивших наш книжный рынок и зачастую чуждых русскому читателю героев и тем. Не смотря на то, что основные персонажи Глеба живут на далекой планете, они имеют РУССКИЕ характеры, легко узнаваемы и вызывают бурю эмоций у читателя... Книга Глеба Сопина – это россыпи остроумия, кладезь доброты, она отличается прекрасным вкусом, с огромным интересом читается и рассматривается не только детьми, но и взрослыми».

А тогда, летом 1991 года Миша написал стихотворение, посвященное Глебу - "В семье единой".

Здесь все не случайно - от очень традиционного, даже "кондового" названия до поставленой в конце точки.

Звучит многоголосье, отец и сын, мать отца и мать сына меняются местами, голоса то сливаются, то расходятся, как в церковном хорале, порой становится непонятно, от чьего имени идет обращение.

"Мне страшно: а вдруг я неволю живущих живым сострадать?.." - это отец.

"Я жалуюсь белому полю, чтоб голос мой слышала мать..." Мать отца или сына? Скорее сына, потому что далее следует: "Мне холодно, мама, я стыну... Мой голос звучит или нет?" Но это же и отец: "Россия, родимая, стыну! Метелит бураном былье." Это для отца характерно обращение к России, у него заметелена биография, которая для сына состояться почти не успела. Но сын погиб на службе Родине, и его обращение к России тоже можно считать правомерным.

Потом сын уходит совсем, отец остается один:

"И в снежную тонет пустыню прощальное слово мое..."

Течет мимо ненужное, чужое многолюдье. На нем нет вины, ибо нужен только один - тот, кто никогда больше не откликнется.

Последняя строчка ставит все на свои места. Хорал пропал, и все до ужаса стало ясным, как в снежный зимний день при ярком солнце, на которое смотреть нельзя - получишь ожог сетчатки глаз:

"Убитому жалуюсь сыну на участь живого отца".

В СЕМЬЕ ЕДИНОЙ

Глебу Сопину

Мне страшно: а вдруг я неволю

Живущих живым сострадать?

Я жалуюсь

Белому полю,

Чтоб голос мой слышала мать:

«Мне холодно, мама,

Я стыну.

Мой голос звучит или нет?»

Торжественно. Людно. Пустынно.

Ни слова, ни звука в ответ.

Россия, родимая, стыну.

Метелит в бурьяне былье.

И в снежную тонет пустыню

Прощальное

Слово мое.

Бессмысленно-медленно стыну.

И нет многолюдью конца.

Убитому

Жалуюсь

Сыну

На участь

Живого отца.

* * *

Любимое стихотворение отца, которое в 1999 году Глеб, уходя в армию, переписал к себе в записную книжку:

ТОПОЛЕК

Подари мне листок, тополек,

Золотого оклада иконку.

Ты своею листвою поблек.

Я своей облетаю тихонько.

Сердцем чувствую

Ласку и боль,

Болевое щедрей выдается.

Мы до грусти похожи с тобой,

Отражаясь в судьбе,

Как в колодце.

Я тебя понимаю, дружок,

До глубинных корней понимаю.

Сам не раз свою душу ожег

О бураны

На подступах к маю:

В балагане для массовых сцен

Одиночкой пропел я во поле.

Был свободным

Меж карцерных стен.

Был невольником классовой воли.

Путь земной мой

Едва ли далек.

Жизнь нас рубит,

Как яростный конник.

Протяни мне ладонь,

Тополек,

Сквозь решетку

На мой подоконник.

6 августа 2003 года

"СУДЬБЫ МОЕЙ ПОЛЕ"

После выхода сборника "Предвестный свет" произошли некоторые изменения в трудовой биографии. Миша подсчитал, что если разделить гонорар за книгу на 12 месяцев, то примерно с год (а снизив собственные потребности до минимума, и больше) он сможет, не мучаясь угрызениями совести, поддерживать семью без ежедневной отработки на фабрике. Уволился и поступил на работу, о которой давно мечтал - грузчиком в Вологодский филиал Северо-Западного книжного издательства. Небольшая зарплата грузчика плюс пай от гонорара - получалось примерно то же самое, что при работе сантехником. Далее, как ему пообещали, возможна книжка в Москве и опять как-нибудь перекантуется.

Однако с Москвой было все не так просто.

Конечно, мы мечтали и о публикациях в гремевших тогда журналах "Новый мир", "Знамя", "Дружба народов"... Помню удивительный совет знающих людей: "Стихи должны быть отпечатаны на хорошей бумаге и без поправок. Иначе и рассматривать не станут". При всей курьезности такого требования в нем есть рациональное зерно. Это особенно заметно стало сейчас, когда печатные издания наводнили грамматические и стилистические ошибки, совершенно отсутствует редактура, а уж как по радио и телевидению выражаются... Полное неуважение к русскому языку и литературному творчеству.

Ну, достать хорошую бумагу и с нескольких попыток отпечатать все согласно требованиям оказалось не самым сложным. Однако наши пухлые бандероли продолжали возвращаться с завидной настойчивостью. Хотя и стихи, вроде бы, были не хуже тех, что печаталось, и тематика не архи-андеграудная. Чем, к примеру, не устраивало стихотворение "Черное эхо" с опорой на военную тематику?

Однажды Кожинов сказал Мише:

- Твоя судьба - журнал "Наш современник" и издательство "Современник". В другие лучше не суйся.

(Интересно, что журнал «Молодая гвардия», который для многих считался созвучным «Нашему современнику», не назывался никогда).

Это можно было понимать так, что между журналами идет внутренняя распря, и уже своим пребыванием в Вологде, встав под "кожиновское крыло", мы примкнули к определенному лагерю. Если тебя печатают в таких-то журналах, ни за что не напечатают у противников, и наоборот. (Мы еще не вполне осознавали, что нам-то как раз по духу ближе другое крыло - то, которое впоследствии оформится в "Союз Российских писателей", но выбор уже был сделан). Так Михаил оказался в Вологде "свой среди чужих, чужой среди своих".

Однако в восьмидесятые годы для широкой публики это было неведомо. Значительных авторов печатали везде. Например, роман В. Астафьева "Печальный детектив" был впервые опубликован в "Нашем современнике". Рядом с публикацией Михаила в этом журнале в 1990 году - "Красное колесо" А. Солженицына. Почетное соседство!

Издательство "Современник" приняло рукопись к рассмотрению. Рецензентом был назначен Виктор Лапшин, редактором - заведующий отделом поэзии журнала "Наш современник" В.В. Нежданов. Не смотря на благожелательное отношение, работа не принесла Михаилу удовлетворения. Он в то время уже осваивал новые темы и именно с этим рвался к читателю, а его возвращали к старому. В конце концов сказали: "Будем делать на основе "Предвестного света", расширенный." Это была обычная столичная практика - 50 процентов опубликованного (проверенного), 50 - нового.

Сборник "Судьбы мой поле" (1991 г.) Миша всегда недолюбливал и считал слабым, начиная с названия - хотя, по-моему, он неправ.

Обращаясь к творчеству того периода, хочу обратить внимание читателя на цвето-звуковые особенности восприятия поэтом мира. Они необычайно широкого диапазона. То автор идет словно бы наощупь ("Ослепший лебедь", "...Душа что-то ищет незряче...", "Пробежал по земле, заслонясь маскировочной сетью от живой красоты..."), то широко раскрывает глаза и видит Россию с "багровым закатом в полынную степь". Распахивает окно "в спелый дождь руками" и вспоминает "тени дождей, отраженные в давнем окне". То же самое о звуках: от немого "Говоря, ты молчишь, и смеясь, ты молчишь..." – до: "А я и сотой доли не сказал о том, что слышу, к полю припадая".

У нас в детстве была такая игра. Надо крепко-крепко зажмурить глаза, и когда уже привыкнешь к темноте, внезапно их открыть. Ярко, празднично вспыхивают словно бы обновленные краски. Но - ненадолго. Потом опять привыкаешь к будничности.

Некоторые стихи мне интересны адресностью. Так, читая про "железобетонную эру", которая уходит, ""от серных дождей опустив капюшон на глаза", я вижу поселок Килотный на Каме, над которым (это хорошо было видно с теплохода!) в семидесятые годы всегда стояло "оранжевое небо" химических выбросов. А "Протяни мне ладонь, тополек" рос под нашим окном в Пермской квартире. Это заметил наш старший сын Глеб. Уходя в армию, он переписал стихотворение себе в записную книжку: "Оно мне нравится, потому что я знаю этот тополек".

* * *

Я не знаю

Судьбы бесприданее.

Но запахнет травою в укос!..

Ах душа, не зови

В поле дальнее,

Где так нежно,

Так горько жилось.

Где то было:

Певали повечеру

О замерзшем в степи ямщике.

И лошадкины губы доверчиво

На моей замирали щеке.

Все пропало.

Вдруг рявкнули траками,

Рухнул храм.

Пала пыль по росе.

И пошла моя жизнь буераками,

Резко взяв стороной от шоссе.

Сколько лет было лютых и снежных!

Но едва лишь забьется "ку-ку" –

Пробуждается тихая нежность

Стебельком яровым на току.

Край полей,

Сторона аномалий,

Полюбил я печаль и вину –

Все, что женщины вдруг понимали,

В полыньи моих глаз заглянув.

Что прошел с той поры,

Что проехал...

Но с полей

Тишины и войны

Все зовет меня

Черное эхо

В две,

Навек болевых, стороны.

* * *

И стал я немым обелиском

Над степью,

Где все сожжено.

И плакал –

Из камня –

О близком,

О том, что вернуть не дано:

Где был

И жесток, и неласков,

И слышал,

Как рвано дыша,

Кричала во мне несогласно,

К любви призывая, душа.

* * *

Лунно. Полночь. Луга.

Дремлют кони.

Костерок дымовой на лугу...

Так хочу

Это видеть и помнить,

И прощаясь,

Забыть не могу.

Только взглядом молю, призывая,

Чтобы крик не вспугнул:

"Где же ты?!"

Но в пыли и в дыму Лозовая.

И себя не узнать сквозь бинты.

Подмените меня, замените.

Поезда на горящих путях.

В поднебесье

Разрывы зениток –

Словно белые шапки летят.

Жгут стопы

Раскаленные сходни.

Дальше - поздно.

За насыпью - пост.

И горит меж былым и сегодня

Перебитыми крыльями

Мост.

* * *

Когда мы родились,

У нашего царского ложа

Российская мать

Опалила нас совестью глаз,

Чтоб праведно жили!

Где лгали за славу –

Сытожим:

В витрину столетья,

На общий обзор,

Напоказ.

И слаще не надо,

И горестней этого плена.

Пройдет наше время,

Покатится солнышко вниз.

Еще покочуй, моя нежность,

В раскатах вселенной,

К ракитам закатным,

К морщинам полей прикоснись.

* * *

Знаю, в хмурые дни

Ты подходишь к окну.

Что скрывать –

Всем нам хмарь да окно.

Ты обманешь себя,

Я себя обману,

Но скажу:

"Все забыто давно".

Говоря, ты молчишь.

И смеясь, ты молчишь.

Вряд ли только

В тревожной судьбе

Голосами дождей,

Лунным светом в ночи

Мы сумеем сказать о себе.

Даже в лучшие дни

Тишиной заперты:

Все скрываем, молчим да таим.

И лицо, и слова, и улыбка –

Не ты!

Только слезы у сердца - твои.

Может быть, с той поры

В нас осталось добро –

Задыхаться, страдая в тиши.

Мы с тобою –

Как старые письма на фронт...

Не пиши, что в груди,

Не пиши.

* * *

Чем дальше, тем выше

Дома –

Одиночества глыбы

В распятые дали

Бетонные гвозди прожгли.

Все меньше на свете

Живых родничков и улыбок,

Наследственных песен

И древностей русской земли.

Зачем тут гаданья?

Всмотритесь, как в сумраке сером,

Плодя одиночек,

Стремится, не глядя назад,

Панельная морочь,

Железобетонная эра,

От серных дождей

Опустив капюшон на глаза.

* * *

Россия, Россия,

Приснись мне, как прежде,

С серебряной Ворсклой,

С костром на горе!

В судьбе моей осень.

Тускнеют надежды,

В которых так долго

Мог сердце я греть.

Зарядные вьюги

В глаза парусили.

Прошу на прощанье,

Пока не ослеп,

Приснись мне, Россия,

Приснись мне, Россия,

С багровым закатом

В полынную степь.

Ревет, пролетая,

Метель над крестами,

Грядут мои дни.

Заметет добела.

Любовь и печаль,

Я тебя не оставил!

Вся в памяти смертной –

Какой ты была.

* * *

Разбег и равнина!

Ответь,

Где предел тебе,

Воля?

В просторы врываясь,

Года разметав по пути,

Мои табуны

В предзакатном пластаются поле.

Нет власти над ними.

Не смог обратать и пасти.

Вина ль моя в том,

Что прошел по декабрьской дороге,

Не мною придуманной,

С горьким названием –

Жизнь?

Прости меня,

Месяц,

Попутчик полей круторогий,

За раннюю глупость

Тропинку в степи укажи.

И лунно, и звездно,

И свет из окошка у брода.

Прощально так помню –

Исхлестанный волнами челн...

Стою над обрывом,

Улыбчиво плачу о чем-то:

О раннем,

О позднем,

Да мало ли, друг мой, о чем.

* * *

Пока живешь душа, люби –

Холмы в пути или равнина.

Ты не могла хранить обид,

И потому сама любима.

Как травы юные свежи!

Как осени светла усталость.

Так мало остается жить.

Так мало

Выстрадать осталось.

* * *

Путь - дорога,

Раскатная, санная,

Лихо под гору

Шла до поры...

Все ли отдано

Нежное самое

Беззащитным сердцам детворы?

Сколько помнится,

Сколько не помнится!

Оттого-то и сердцу больней –

Все пронзительней

Свет над околицей,

Чистый свет

Остающихся дней.

Test Тест 3 августа