ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ. Вика и Илья. Тетрадь первая

ВИКА. 16.07.03 ... Храм легко разрушить

Споры об Израиле – напрасная забота. Эта страна удивительным образом умеет распорядиться нами по-своему. Мы приезжаем и составляем список первоочередных дел, куда входят посещение всяческих административных кабинетов, банков, маклеров... но, внезапно – приходит понимание, что перво-наперво надо поехать в Иерусалим , в Старый город, к Стене Плача. Для того, чтобы увидеть красоту этой земли, необходимо (подчёркиваю) посмотреть на неё открытым взглядом и улыбнуться. Да-да, улыбнуться. И она ответит вам улыбкой. Снимите с сердца все накопленые годы, тоску по прошлой стране, воспоминания о любовях, печалях и прочем. Снимите, пусть ненадолго, и взгляните на ЧУДО, которое произошло с вами. Вы вернулись. Вернулись домой. Вернулись на землю, по которой ходил Авраам, где Давид пел псалмы, Соломон вершил суд, вы – часть этой истории, да-да именно вы, ибо все годы галута череда ваших пра-пра-прадедов говорила «В следующем году – в Иерусалиме», а приехали – вы!.

ОТСТУПЛЕНИЕ ПЕРВОЕ: Я родилась в «половинчатой» семье. Мама – еврейка, папа – украинец. Они познакомились в питерском ЛЭТИ и, преодолев немалое сопротивление родни с обеих сторон, поженились. Мама –еврейка стала любимицей украинской семьи, папа-украинец – любимцем еврейской «мишпухи», частая история. Я росла без всяких национальных комплексов, росла себе да и всё. Отьезд в Израиль произошёл как-то сам по себе. Стало тяжко, страшно, неуютно. Лица людей потемнели, помрачнели, хлеб насущный стал даваться с трудом, очереди да перебранки заменили тот невесомый питерский воздух, которым так легко дышалось раньше. Я пометалась-пометалась по сумрачным осенним улицам, поплакалась в плечо друзьям-подругам, пожалела себя, остающуюся без великой литературной подпитки, которой жила все свои осознанные годы... и уехала.

... На меня обрушилось НЕБО. Я, привыкшая к серым, низким небесам, увидела ДРУГОЕ НЕБО. Высокое. Исполненное света. Другое. Сразу, да-да, в момент выхода из самолёта – никогда не забуду этого – на меня навалилось невероятное и оглушающее, незнакомое ранее ощущение присутствия Бога. Во всём. И – во мне. Я не буду рассказывать сейчас обо всех чудесах, произошедших со мной в Израиле, - не об этом я пишу, но отправная точка моего рассказа – Б-г.

Мы все любим пофилосовствовать. Так или иначе каждый из нас строит свою модель Бытия. Или почти каждый. Я – не исключение. Моя модель Бытия не нова и такова: МЫ САМИ СТРОИМ СВОЁ БЫТИЁ И В ЭТОМ - БОЖИЙ ПРОМЫСЕЛ. Вопрос-вопросов лишь в том КАК мы строим наше бытиё. Немного об иудаизме... Страшная временная пропасть. Три тысячи восемьсот лет тому назад. Ур Касдинский. Ирак. Богатая семья. Всё есть: дом, слуги, скот... Но Аврааму снится странный сон – его зовут, призывают оставить насиженные благополучные места (тогдашний Ирак – колыбель нашей цивилизации, мощная, развитая культура...) и отправиться непонятно куда – в землю Ханаана, оставить Родину – запахи, краски, лето, осень, звёзды, - и уйти. Авраам – первый философ на земле, первый иудей. Он способен сделать ВЫБОР, способен начать этот кропотливый труд строительства собственного Я перед оком Его. Способен отринуть таких зримых, таких понятных богов ради Единственного. Он способен стать первым, способен возложить своего сына на жертвенник, всё из-за полного и безоговорочного принятия Б-га. Авраам свободен, но подотчётен, - вот парадокс и вот тот самый замес, на котором и вырастут грядущие поколения... Авраам способен отринуть Агарь с Ишмаэлем ради Сарры с Ицхаком и заронить в сердце Ишмаэля ту тяжкую ненависть, тот тяжкий груз сознания, ОТРИНУТОГО собственным отцом, которая пройдёт через тысячелетия и падёт на головы дальних потомков – наших сводных братьев! – они пойдут убивать, даже и не подозревая, что это обессиленые Агарь с сыном, умирающие в пустыне и не знающие ещё, что Б-г Авраама спасёт их, мстят Сарре и Ицхаку за выбор отца. Вот вам квинтэссенция еврейской истории: всё неоднозначно и перемешано – поступки, времена, декорации, но одно – вечно – отчёт перед Отцом, на которого когда-то указал Авраам.

ОТСТУПЛЕНИЕ ВТОРОЕ: Профессор лингвистики Номи Шир приехала в Израиль из Дании в начале семидесятых. Один из наиболее уважаемых специалистов в области синтаксиса в мире... На одном из семинаров выдалась «болтливая минутка», мы перестали обсуждать различия между Фокусом и Топиком* и Номи блеснула васильковым взглядом и сказала: «...Свою первую теорию языка я выстроила будучи семилетней девочкой. Я уверовала в то, что пейзаж непосредственно влияет на то КАК люди говорят; датчане живут среди равнин и говор у них спокойный с еле заметными интонациями, норвежцы – разговаривают точь-в точь как выглядят фьёрды – у них в речи невысокие, но острые и отвесные всплески... Иврит нельзя подвести под общую мерку, - слишком много пейзажей бурлит в генной памяти израильтян – весь мир да и только... »

Да, действительно, мы собрались на этом кусочке земле ( вернее – мы собраны на этой земле) из разных миров, языков, культур, обычаев, пристрастий. Глуп тот, кто возьмёт на себя роль Судьи и скажет «Моё –лучшее», он и останется один на один с собой. Суметь бы нам понять принять Израиль общий, Израиль разнообразный, а не размахивать багряным флагом на котором золотом вышита буква Я, последняя буква мудрого русского алфавита.

Да, многим нелегко, многие не смогли выучить язык, понять историю, культуру, не сумели прорваться и выйти из Гетто собственного одиночества. Эта история повторяется при любой эмиграции, и Франция, и Америка, и Австралия, и Канада знают подобные. Но мы не эмигранты, мы вернулись домой, а, значит, дом нужно обживать и украшать. Можно ссориться с соседями, а можно посидеть рядком да поговорить ладком. Только для этого нужно – хотя бы немного – подучить язык на котором предстоит разговаривать.

Иудаизм подобен прокурору, но прокурор этот особенный. Он обвиняет, а улыбка нет-нет и скользнёт по его устам. Нет-нет да и шепнёт подсудимому: «Не бойся, оглянись на свою жизнь, на то, чем жил и как жил, припомни перед кем виноват, кого обидел... Ты ропщешь и жалуешься, тебе плохо сегодня, но – припомни – вчера ты и не думал о том как живёшь, вчера ты и не замечал себя... Посмотри. Подумай.» Приходит Судный день и мы застываем в ожидании записи в Книге Судеб. Мы пролистываем страницы наших дневников, припоминая кого обидел, где был неправ, о ком не позаботился??? И если ты, не дай-то Б-г, думаешь лишь «кто меня обидел, кто был неправ, кто не позаботился обо мне...», то рано или поздно наткнёшся на страшный и карающий взгляд прокурора. Ибо не дано нам уповать на прощение ПОСЛЕ, нам дано прощение СЕЙЧАС. И это – невероятная ноша. Мы получали подарки. Нас вывели из Египта, даровали Тору, помогли построить Храм. Но многие из нас роптали и оглядывались на тучные Египетские закорма, поклонялись тельцу, не радовались Храму. И это естественное течение вещей. Зримое и вкусное может казаться дороже бесплотного и духовного. Поэтому каждое поколение иудеев учится заново выходить из Египта, постигать Тору и – самое главное – строить Храм. Незримый Храм собственной жизни, окружая его своим Израилем. Храм тяжело обрести, но легко потерять, - достаточно потерять себя. Всё остальное исчезнет само собой.

Несколько слов вдогонку: Если Вы прочитали и Вам показалось интересно, знайте, что написано всё Ильёй, а не Викой, и случилась эта запись в ночь с 3 июля на четвёртое, а точнее - 4 июля после полуночи по израильскому времени. Мне кажется, что получилось сумбурно, но - так получилось.

Я смертельно боялся армии. Когда в 1957 году меня исключили из комсомола, самым страшным следствием этого было для меня не только предстоящее отчисление из института – автоматически, а ещё и дальнейший шаг, запрограммированный в системе – призыв в Советскую армию. Мне повезло: повестка пришла, когда меня свалила первая, самая первая в СССР повальная эпидемия «азиатского» гриппа. В военкомат на медкомиссию я пришёл с температурой 39.8, председатель, доктор Козаков, зав. кардиологического отделения горбольницы, выслушал мои лёгкие и сердце, попросил присесть десять раз, после третьего или четвёртого приседания меня повело, в глазах потемнело, и я рухнул. В результате – «белый билет» пожизненно, без переосвидетельствования. Миновала меня и военная кафедра, и служба, и летние сборы – всё, связанное с понятием «армия». В 1967 году появилась гордость за «нашу еврейскую» армию, за Армию Обороны Израиля, разбившую объединённые силы нескольких арабских стран, поддержанных мощью «непобедимой и легендарной, в боях познавшей радость побед». Захотелось быть причастным к славе победительницы. В 1971 году, в предвыездные дни, я сочинил куплеты, которые мы, свердловские «подаванты» на выезд, распевали на мотив песни «Три танкиста»:

Льётся кровь моих сестёр и братьев. Вся страна в прицеле, как мишень. Мне давно пора за дело браться. Я солдат, я твой солдат, Моше!*

На моём пути стоят преграды, Но сомнений нет в моей душе. Надо жить, но я бы счёл за радость – Умереть в твоих войсках, Моше.*

Не сули мне райских благ, чужбина. Рай мой дома, даже в шалаше. Пусть во мне Израиль видит сына И солдата – генерал Моше.*

–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––

*Имелся в виду легендарный одноглазый генерал Моше Даян, прославившийся в результате победы Израиля в Шестидневной войне 1967 года – он был тогда министром обороны Израиля.

–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––

По приезде в Землю Обетованную мне довелось выступать перед членами киббуца «Мишмар hа-Негев» («Страж Негева»). Говорил я, естественно, по-русски, переводил мою речь один из основателей киббуца, местный столяр, а также бывший израильский разведчик Израиль Газит (он был одной из ключевых фигур в группе, внедрённой израильской разведкой в Аргентину для выслеживания, поимки и переправки нацистского преступника Адольфа Эйхмана). Когда я, цитируя вышеприведённые куплеты, дошёл до слов «я бы счёл за радость – умереть в твоих войсках, Моше», Газит прервал меня и сказал:

– Это переводить я не буду, тебя наши люди не поймут. Они воюют не для того, чтобы умереть, а чтобы жить. Что за радость – умереть? Все мужчины и многие женщины в этом киббуце были солдатами, участвовали и в войне за Независимость, и в Синайской кампании 1956 года, и в 1967-ом.

В октябре 1973 года, как только объявили о начале войны Судного дня, я кинулся к сборному пункту нашей части (за плечами у меня уже был пятинедельный «курс молодого бойца» – в 1972, мне шёл тога 36-ой год; по окончании «курса» меня приписали к воинской части со специальностью «водитель патрульного джипа»).

Придя на сборный пункт, я пробился сквозь толпу мужчин (в Израиле при объявлении войны не посылают призывных повесток; военнообязанные знают места сбора своих частей и сами приходят туда для отправки к месту боевых действий) и потребовал немедленно отправить меня на фронт.

– Дедушка, – сказал мне бородатый офицер в ермолке, – иди к своей бабушке. Когда придётся брать на фронт таких старых засранцев, как ты, считай, что всё пропало.

Прошло совсем немного времени, и тот же офицер принёс мне домой повестку – ночью, часа в 2.

– Что, так плохо? – спросил я его, напомнив разговор в первый день войны.

– Таки да, – ответил офицер, – таки плохо.

Наши отступали, было много жертв.

Назавтра я оказался на базе, сел за баранку боевого джипа, наша часть воевала в Синае, потом нас перебросили на западный берег Суэцкого канала, в Египет, мне довелось побывать в Суэце, Исмаэлии, на 101-ом километре. Египетская армия была напичкана советской техникой, были также военспецы и лётчики. Около города Суэца стояла брошенная ракетная установка «земля-воздух», на ней я увидел усилитель, настроенный когда-то мною собственноручно на свердловском оборонном заводе... (Об этом мой рассказ «Вечный Судный день».)

Воевал я, очевидно, хорошо, даже удостоился награды, которую мне перед всей частью вручил генерал Хаим Ласков.

Демобилизовался я летом 1974 года, а потом много лет, кажется, до 1989 года проходил ежегодную воинскую службу (длительность менялась: 75 дней в году, 60 дней в году, 45, потом снизили до 30). Базы были разные: Шарм-а-Шейх, Мицпе-Рамон, Хацирим, но больше всего времени довелось мне провести в одном из крупнейших палестинских городов на Западном берегу Иордана – в библейском Шхеме (Сихеме). Просился я туда сам, потому что хотел вблизи разобраться в клубке проблем, терзающих наш крохотный клочок земли.

По уставу мне, солдату армии Обороны Израиля, возбранялось вступать в контакты с местным населением. Вокруг – палестинские арабы, находящиеся «под оккупацией», а я – в форме, при оружии, представитель «оккупационной армии».

На деле – были и контакты, и беседы, и споры, и общие с арабами чаепития.

Однажды во время учений на территории какой-то арабской деревни меня поставили – в качестве «человека с ружьём» – на крышу двухэтажного особняка. Дом находился в глубине двора, там плодоносила оливковая роща, паслись козы и овцы, возвышались различные постройки и пристройки.

Хозяйка дома, молодая арабка, тут же собрала выводок из четырёх или пяти детишек мал мала меньше, вывела их из дома, заперла дверь и ушла с детьми к соседям: мусульманке не пристало находиться в отсутствие мужа в доме, где находится посторонний мужчина.

Я стоял себе на крыше, держа в руке автомат, рядом – полевая рация.

Наступил вечер, часов шесть или около того. По улице прошли автобусы с рабочими, они возвращались с израильской территории (в основном палестинские арабы работают в Израиле, поэтому напряжённость на территориях больнее всего бьёт именно по мирному населению, лишая его повседневного заработка и обрекая семьи на нищету). Один автобус остановился около «моего» дома, вышедший мужчина вмиг оценил обстановку, не заходя в дом сбегал к соседям, привёл семью и поднялся ко мне на крышу.

– Шалом, – приветствовал он меня на иврите.

– Шалом, – ответил я

Хозяину было лет под тридцать.

– Что ты будешь пить? Чай, кофе?

– Если можно, чай с мятой.

(В скобках непременно замечу: ах, какие чаи с мятой или с полынью заваривают арабы!)

Он спустился в дом и вернулся с подносиком, на котором стояли два узких высоких тонкого с позолотой стекла стакана, наполненных волшебного цвета чаем с плавающими в нём листиками ароматной мяты. Мы присели, я отложил автомат в сторону. Завязалась беседа. Мне было легко, я не чувствовал ни вражды, ни даже неприязни, лишь радушие и гостеприимство.

Я понимаю, что сегодня, в 2003 году, это кажется невероятным. Но я рассказываю о событиях второй половины семидесятых. Тогда мы, израильские евреи, ремонтировали наши машины у арабов в Газе, за покупками ездили в Хеврон, там же поклонялись древним иудейским святыням, свободно посещали Колодец Яакова и Гробницу Иосифа в Шхеме, заходили к арабам в ресторанчики и кофейни, а лабиринты улочек Старого Иерусалима с сотами лавок, магазинчиков, забегаловок долгое время были местами самых привлекательных проведений досугов, особенно с приезжими друзьями и родственниками.

– Скажи мне, – спросил я хозяина крыши, на которой проходили мои воинские учения, – этот дом, он был у тебя ещё во времена короля Хусейна? (До войны 1967 года Западный берег являлся частью Иорданского королевства, и ни о какой независимости, автономии, палестинской государственности речи тогда не заводили).

– Что ты! – возразил палестинец. – Тогда я жил в яме, в земле (т.е. у него была землянка). Теперь у меня есть работа, я купил участок, разбил сад, завёл скот, построил дом.

– Что у тебя за работа?

– В университете Бар-Илан. (Религиозный университет в пригороде Тель-Авива.)

– Что ты там делаешь?

– Я строительный рабочий. Мы строим новые учебные корпуса. Ай-я-яй, какая красота! Ты там бывал?

Я покачал головой. Потом спросил:

– Что ты думаешь о Палестинском государстве? Хочешь, чтобы такое государство возникло?

– Пойми, – улыбнулся мой собеседник, – каждый народ хочет, чтобы у него было своё государство. Свой флаг! Вы, евреи, знаете это лучше других. Тебе что, плохо было в России? Но ты приехал сюда, чтобы жить в своём государстве. Так ведь? Вот и я тоже... Но... – поднял он палец и посмотрел на меня, – но!

Это форсированное «но!» оказалось не связующим союзом, а самостоятельным предложением. Я ждал продолжения.

– Я хочу быть гражданином самостоятельного независимого арабского государства, – продолжил он мысль. – Хочу! Но!.. Но я хочу работать в Израиле. В университете Бар-Илан. Я хочу строить учебные корпуса университета. И других университетов. И другие дома – в Израиле. Понимаешь?

Стемнело, снизу мне крикнули, чтобы я спускался с крыши, учения закончены.

Я попрощался с моим гостеприимным собеседником.

– Извини за вторжение, так получается,– сказал я ему. – Спасибо за чай.

– В следующий раз просись опять ко мне на крышу. Ты понял, что я тебе сказал? – на всякий случай поинтересовался он.

Я всё понял.

В конце семидесятых в Иерусалим внезапно прилетел египетский президент Анвар Садат. Естественно, наши службы безопасности позаботились об усиленной охране. Из городов и посёлков Западного берега были оттянуты в Иерусалим пограничные и полицейские части для охраны высокого гостя, а внезапно образовавшийся дефицит заполнили «милуимниками» – такими старпёрами, как я: нам срочно прислали повестки, за считанные часы вооружили и обмундировали и разбросали по территории «арабской Палестины». Я опять попросился в Шхем. Нас разместили на базе, относящейся к пограничным войскам. Восемнадцать не очень молодых солдат-резервистов, и так получилось, что все – выходцы из СССР.

Поздним вечером мы заняли места в крытом брезентом кузове «командкара» и выехали в патрульную поездку по улицам города. Чтобы не скучать, затянули песню. Ну, что могли петь солдаты, воспитанные пионерской организацией, комсомолом и коммунистической партией, получившие высшее образование в советских ВУЗах и прошедшие службу в Красной (Советской) армии! Конечно же, «Солдаты, в путь!», «Комсомольцы-добровольцы», «Едут новосёлы по земле целинной» – и т.д. Командкар вилял по узким улочкам Шхема, а мы драли глотки и горланили советские песни на чистом русском языке.

Оказалось, что среди арабов было немало таких, которые обучались в советских учебных заведениях, они хорошо понимали и говорили по-русски. В тот вечер недоумению их не было предела. Они позакрывали окна и двери и не высовывали носа на улицу. Не израильские оккупационные войска напугали их; по городу прошёл слух, что в Палестину вошли советские войска, и назавтра к командованию Армии Обороны Израиля поступила петиция с просьбой защитить жителей Западного берега от советской угрозы.

Наутро город ожил. Анвар Садат выступил в еврейском Кнессете, его речь транслировали все радио и телестанции, арабы сидели в кофейнях, чайханах, ресторанчиках и кафе, работали приёмники и телевизоры, кое-где телевизоры стояли на тротуарах, вокруг них собирались толпы. Настроение было праздничное. К нам, к солдатам оккупационных сил, подходили люди – и молодые, и старые, пожимали нам руки, хозяева кофеен подносили нам чашечки с крепким пахучим кофе и отказывались брать деньги. «Теперь – салям!» «Нет войны, салям!» Нам улыбались, нас обнимали. Все верили.

Наверняка среди арабов были и недовольные наметившимся процессом, и они вскоре начали активно действовать, мы это почувствовали, но в те недолгие дни не они определяли настроение улицы. Воинская служба того года запомнилась мне дружелюбными лицами арабов.

Потом Садата убили. На «территориях» начинались волнения. Я воочию видел, как таяла надежда и нарастала вражда.

В Шхем стали приходить «ходоки» с Восточного берега, из Иордании. Нашей контрразведке пришлось срочно активизировать свою деятельность. Многие арабы не хотели заниматься враждебной Израилю деятельностью, противились оказываемому на них нажиму. Они хотели просто хорошо жить – работать, зарабатывать и жить.

Помню, как года через два или три после приезда Садата я опять оказался в Шхеме. В старших классах школы начинались волнения. Ученики собирались в школьном дворе и били оконные стёкла. Наши не вмешивались: сами разбиваете, сами будете вставлять, школа не наша, а ваша.

Рядом со школой находилась Гробница Иосифа, на её крыше был наблюдательный пункт. В нашей части служил большой рыжий грузин, он приехал в Израиль, потому что был женат на еврейке. В армию он пошёл охотно и служил замечательно. Как-то раз во время его вахты на крыше Гробницы Иосифа школьники не ограничились битьём стёкол в собственной школе, их камни полетели в сторону израильского солдата. Наш грузин (горячая кавказская кровь!) без лишних разговоров вскинул автомат и дал очередь поверх голов разбушевавшихся подростков; те попадали на землю. Через несколько минут подъехали наши офицеры, сняли грузина с вахты, заменили его другим солдатом, а нашего героя доставили к полковнику, командиру базы.

– За мою родину? – разволновался грузин. – Да я их всех!.. Да я их маму!.. Да я их бабушку!.. Да я всех их мам и бабушек – до десятого колена!

(Эту тираду он прекрасно произнёс на иврите с характерным грузинским акцентом.)

Грузин буянил, а полковник, не теряя хладнокровия, молча слушал.

Наконец, он достал из шкафчика бутылку коньяка и два стакана и перешёл на чистый русский язык.

– Сядь и успокойся, – сказал он грузину. – Всё уладим, не волнуйся.

Полковник оказался одесситом, приехавшим с родителями через Польшу в конце пятидесятых. Конфликт, действительно, уладили.

А бутылку они вдвоём «оприходовали». Полковника я потом не видел, грузин же был хорош!..

Взрослые арабы не потакали агрессивности молодёжи, но та, науськиваемая «ходоками», всё больше и больше ожесточалась.

Как-то мне довелось дежурить ночью на проходной нашей базы. Ко мне подошёл офицер, ответственный за службу безопасности.

– Если ты увидишь мальчишку-араба, который два-три раза пройдёт перед тобой, немедленно заводи его внутрь, нельзя допустить, чтобы арабы заметили его. Сразу вызывай меня. Если появится ещё парень, заводи и его, но сделай так, чтобы они не увидели друг друга.

Ночью такие мальчишки появились. Это были осведомители, посланные родителями сообщить, что в их дом пришёл «ходок» с Восточного берега.

Арабы боялись «ходоков», боялись возмездия и с нашей стороны, поэтому предпочитали безболезненно избавляться от нежеланных гостей.

После получения такой информации наши контрразведчики выходили на ночную операцию. Они не шли прямо по указанным адресам, а прочёсывали целый квартал, дом за домом. «Случайно» в одном из домов натыкались на «гостя». Опознавали его очень просто: обращались к нему по-русски, и не готовый к такому обороту «ходок» невольно отвечал на вопрос. ВСЕ «ХОДОКИ» были чеченцами, прошедшими специальную подготовку в советских школах диверсантов. (Позднее, спустя много лет, такая подготовка очень пригодилась чеченским боевикам – в другой обстановки, против иного противника.)

Вот и весь мой сказ – грустный и непоучительный, потому что история ничему не учит. Жалко погибающих мальчиков. Невозможно думать об убиенных детях.

Мои проклятия убийцам и тем, кто их посылает убивать.

Нашей – моей и Викиной – дочери на днях (7 июля) исполнится два года десять месяцев. Рахель только начинает жить...

Сейчас, когда я пишу эти строки, она спит здесь, рядом, заняла Викино место, чтобы быть около меня. Вике пришлось перейти в другую комнату на диван.

Рахели страшно, она ищет защиты. Она боится Муху-Цокотуху и Старичка-Паучка, боится Тараканища и Бармалея, боится Крокодила, который ухватил за нос Слонёнка. Боится даже трёх Медведей, к которым забрела Машенька.

Мы теперь переиначиваем сказки, чтобы получалось нестрашно.

Как бы переиначить жизнь? А?..

24/06/03 ВИКА. Вчера - в - стали болтать о том, что у нас произошла странная история, мистическая почти, со "Средой"... Сформировался некий единый организм, некий "Океан", понимающий и чувствующий. Всё неподходящее - отсеялось, ушло само по себе. Условно говоря, - произошла некая саморегуляция. Слава Б-гу, без дрязг и биения себя в грудь стопудовыми кулаками. Ребятки наши публикуются там и сям, многие - в СП. На днях был божественный концерт Миши Фельдмана, так из зала кто-то крикнул ему:"Приезжайте ещё!", - решили, что Мишка к нам на гастроли из Москвы приехал (он бывший москвич). Лепота, одним словом.

Я с грустью и нежностью вспоминаю Наталью Галкину, - питерскую писательницу, я - да-а-авно - девочкой приходила к ней... Грустное и светлое лицо её озарялось мимолётной улыбкой, будто спичка - бракованным комочком серы. Ни лавров, ни почестей, ни премий у неё не было. На стенах её квартиры не висели картины "Н.Галкина получает такой-то орден из рук такого-то" и не было даже тени гордыни ни в одном из уголков её гулкой квартиры. Но было одно. Дух НАСТОЯЩЕСТИ. Под это не подделаться. Никакие тома с тысячами катренов и сонетов не заменят его - пиши-не пиши... Он, этот дух настоящести, подействовал на меня - соплюху - обескураживающе - на года. И до сих пор, увидев, поняв в человеке эту настоящесть, готова мир положить к его ногам, свой мир уж точно.

А вот "фальшивомонетчиков" не люблю.

23 июня 2003 года, утро. Пишет Илья (смешно говорить о себе, любимом, в третьем лице: "Пишет Илья"!). Пусть пишет...

Сегодня "Средой" едем на празднование 30-летия Союза русскоязычных писателей Израиля. Взяли минибус и забили полностью (17 человек). Едут Феликс Кривин и совсем расклеившаяся, но хорохорящаяся Рената Муха, новенькие Лёня Скляднев и Миша Юрковецкий (наши удачи за последнее время), по пути, в Кирьят-Гате, подсядет Ривка. Хорошо, что устроители празднества избавят нас от всякой официозности, будет просто капустник. Ведущий - Саша Каневский (обещал притащить двоюродного брата Лёню - "Шурика Томина"), выступят Игорь Губерман, Ян Левинзон, будет петь наш беэр-шевский Миша Фельдман(!) - ну, и т.д.

По причине поездки я взял выходной, т.е. довелось позавтракать с Викой, а не с сослуживцами. И вдруг, во время утренней застольной весьма содержательной высоколобой беседы вспомнился случай, который и спешу увековечить в "Дневнике".

Родом я из г.Казатина Винницкой обл. - Украина. Города этого не помню совсем, мы уехали оттуда в 1941 и больше туда не возвращались. Это так, к слову.

Несколько лет назад звонит мне из Тель-Авива какая-то пишущая дама. "Илья, я выпустила книгу. Мне сказали, что вы можете устроить зал для презентации..." А это уже время, когда нашу студию официальные держиморды от партии "Исраэль ба-алия" (компашка Щаранского) травят и пытаются закрыть, поэтому никаких презентаций мы давно не устраиваем. Но - беседу с дамой продолжаю (не люблю с дамами кончать сразу). "Вы откуда?" - спрашиваю. "Из Киева," - отвечает. "О, мы почти земляки!" "?" "Из Казатина" "..." После некоторого молчания: "И вы хотите сказать, что у себя в Беэр-Шеве вы ходите в больших интеллектуалах?" Во!

21/05/03 ВИКА. ОТРЫВОК (из эссе "... Храм легко разрушить") ...Да, действительно, мы собрались на этом кусочке земле ( вернее – мы собраны на этой земле) из разных миров, языков, культур, обычаев, пристрастий. Глуп тот, кто возьмёт на себя роль Судьи и скажет «Моё –лучшее», он и останется один на один с собой. Суметь бы нам понять принять Израиль общий, Израиль разнообразный, а не размахивать багряным флагом на котором золотом вышита буква Я, последняя буква мудрого русского алфавита.

18.05.03 ВИКА. Хорошо думать о Вечности и о своём месте в ней... Поэты часто этим забавляются. Но - не дураки же! - в какой-то счастливый момент понимаем, что нет ни первого, ни второго. Я отставляю в сторону своё любимое желание философствовать на всякие незримые темы, а, просто пытаюсь показать своё - нынешнее (уже не вчерашнее, ещё не завтрашнее) мировосприятие. В рамках "земного", ибо тема Б-га бесконечна и не для дневникового формата.

Стихи... Великое несчастье проговаривать СЕБЯ КОМУ-ТО, надеясь:"А вдруг запомнят, вдруг расскажут друзьям, вдруг... " Суета. Но без неё невыносимо.

Хочется рассказывать и рассказывать, да вот слушателей нет. В этом, кстати, счастье нашего с Ильёй брака, мы двуединый говорящий слушатель, никто не встанет и не скажет:"Ну и бредни ты несёшь, вынеси-ка мусор". Стих написан - слушатель (радостный!) наготове... И это - помимо "Среды" и всякого разного прочего.

ВИКА. 08.06.03. Не хотела продолжать свару с М. Берковичем, но... Не удержаться мне, несчастной, не удержаться... Не отпускает меня М.Б, не отпускает. Видно, в наказание за то, что когда-то слишком равнодушно к нему отнеслась. Я "добропорядочная религиозная" женщина, по его определению, "сатана заодно с мужем" и Маккиавели в юбке... Да и "за державу обидно"! Я не хочу возражать Вам, М.Б. Я не религиозная, но верующая, соблюдаю те базовые обряды иудаизма, которые необходимы мне, дабы понимать историю моего народа. Я и не прочь быть "подобием" моего мужа, для этого и замуж выходила. Понимала, что он мне интересен ВСЯКИЙ, не чёрно-белый типаж, скорее - огненный. Мы далеко не всегда сходимся во мнениях, но в Вашем случае, - безоговорочно приняла его сторону и стала "одной сатаной" (Вы, кстати, к этому руку приложили, написав мне третье ЛИЧНОЕ ПИСЬМО по эл.почте, прочитав его поняла, что ненависть Ваша - клиническая, замешаная на пудовом замесе того самого комплекса неполноценности, ибо только обладатель последнего может перечислять тысячи своих "стихов" ..."катренов, сонетов, и - внимание читатель! - стихов нетвёрдой формы!!!")

Но вот, М.Б. причина по которой я снова подсела к компьютеру, хотя давала себе слово не общаться с Вами более. Сайт Оли Романовой "Образы мира". Ваши заметки о Д. Громане. Цитаты: "С Израилем вообще дело обстоит плохо, Еще задолго до приезда, я заметил странную вещь. Сюда приезжали разные художники, например, известный в Москве Юрий Красный, Лев Забарский, Юрий Куперман, Комар и Меламид. Сейчас они — знаменитые американские, французские, шведские художники. А Израиль для них вычеркнут из жизни: ни он им ничего не дал, ни они ему."

Показать бы эти строки таким художникам с мировым именем как Саша Окунь или Лев Сыркин, писателям - Ф.Кривину, Г.Кановичу, Дине Рубиной, Игорю Губерману, Ицхокасу Мерасу, музыкантам М. Копытману, Раймонде Шейнфильд, дирижеру-индусу Зубину Мете ( мы ведь "фашисты", других нации не приемлем, судя по Дмитрию Громану), тем "средовцам" о которых Вы же сами и пишете прекрасные слова,попросить бы их комментарий, мой - тут - излишен... Вспомните о лауреате Нобелевской премии Шае Агноне, об Амосе Озе, об А.Б. Иеошуа, об Эфраиме Кишоне, вспомните об израильских поэтах, наконец. Несть числа этой самой интеллигенции, о которой знает весь нормальный читающий-слушающий-видящий мир, но которая, есть в Вашем и Дмитрия представлении вот ТАКОЕ Г-О, цитирую:

"И все-таки надеялся, что тут есть какие-то интеллигентные люди. Что же я увидел? Выражаясь по науке, это — не общество, а конгломерат, в биологическом понимании. Те люди, которые выдают себя здесь за интеллигентов — это украинские (худший вариант) и русские провинциалы, Они, возможно, и специалисты хорошие. Не спорю. Но что касается культуры, то она у них, мягко говоря, локальная, замкнутого пространства. Они — обычные совки, им подавай мацу из кукурузы, (национальная по форме и социалистическая по содержанию). Они желают видеть картины соцреализма с израильским оттенком..."

Вот это мог сказать неуч, совок и биологический антисемит. Точка.

Вы скажете, что это не Вы, это Дмитрий, Вы - хороший, пушистый интернационалист-сионист-любящий выходцев из Америки и Марокко... Говорите... А завтра скажете обратное... Вы же хозяин своего слова, - что хотите, то с ним и делаете...У нас, слава Б-гу, свобода.

Но вот тут вы оскорбили меня - не религиозную, но верующую. "Есть и такая категория — атеисты-патриоты. Этим подавай изображения Израиля: крепость Масаду, Иерусалим с золотым куполом, Назарет..."

Какая связь между атеистом-патриотом и "золотым куполом" в Иерусалиме? Пора бы и знать и Вам, и Дмитрию, что ЗОЛОТОЙ КУПОЛ В ИЕРУСАЛИМЕ - ЗТО ГЛАВНАЯ МУСУЛЬМАНСКАЯ СВЯТЫНЯ - Куббат ас-Сахра (купол скалы)- возле МЕЧЕТИ ОМАРА НА ХРАМОВОЙ ГОРЕ. Все - подчёркиваю - знающие люди - никогда не спутают этот купол с еврейскими ценностями. Он, этот купол, возник на месте разрушенного Храма. Все евреи мира постятся в день девятого авва, в знак скорби по разрушенной святыне. А золотой купол.. Его присутствие столь негармонично, так режет глаз на фоне бело-каменного города, что принять её за ИУДЕЙСКИЙ компонент мог только ...Ругаться не хочу, я ведь "добропорядочная".

"Eсть еще основная часть восточного еврейства, страдающая ненавистью ко всему чужому, для них любое изображение — грех великий. Они смотрят на художника, почти так же, как на гомосексуалиста. С той лишь разницей, что последнего не исправишь: ошибка природы, а первого можно заставить, например, улицы мести, чтобы он не занимался непотребным делом, не развращал народ еврейский. Ибо народ этот должен быть единым. Но единство, в их представлении, — вера в то, что только евреи и люди... Это же фашизм в чистом виде. Но они не понимают этого. Кстати, они не верят в масштабы катастрофы, всю информацию о ней считают ашкеназийским преувеличением. А теперь скажите мне, что здесь делать художнику? Вот вам и причины того, почему здесь не приживаются большие мастера..."

Это ведь художник Д. Громан пишет, а не Вы, М.Б. Расскажите ему о добром хирурге-марроканце и о прочих доводах Ваших, выплеснутых в Интернет. Вы были оскорблены до "верхней ноты", когда Вас назвали расистом. Расскажите товарищу, может подобреет...

Всё-таки, концовка - сплошной оптимизм: "...Но здесь удивительно легко пишется. И это — главное."

В конце - цитата из Вас: "Вот такие невеселые мысли. " и из себя :"Вот такие невеселые люди".

Вот это мог сказать неуч, совок и биологический антисемит. Точка.

Всё-таки, концовка - сплошной оптимизм: "...Но здесь удивительно легко пишется. И это — главное."

В конце - цитата из Вас: "Вот такие невеселые мысли. " и из себя :"Вот такие невеселые люди".

Илья, 6 июня 2003 года:

Это послесловие к книге стихов «МАСТЕРА, ПОДМАСТЕРЬЯ, ПОДРУЧНЫЕ», которую я издал в 1999 году к юбилею А.С.Пушкина. Вся книга на моём сайте (www.iliavoit.narod.ru), а о Дарье Никандровне Монетовой, имя которой я здесь упоминаю, – в моём о ней рассказе «...и будем ходить по путям Его».

Вот текст послесловия.

Первое воспоминание уносит меня в ещё довоенный трёхлетний возраст: многоэтажный дом с лифтом, добрая старушка-лифтёрша катает меня вверх-вниз, вверх-вниз. От мамы я знаю: в Казатине таких домов не было, это мы приехали в Киев. Мама заплатила лифтёрше, и та катала нас – к полнейшему моему удовольствию. Помню, что на решётчатых стенах лифта висели таблички с надписями, и я читал их. Следовательно, в три года я уже умел читать – по-русски.

Читать по-еврейски я научился в эвакуации, в Троицке, во время войны – по письмам с фронта от отца. Мама работала до глубокой ночи, и если почтальонша тётя Паша приходила, когда я играл во дворе, она отдавала солдатское письмо-треугольничек мне. Первую фразу отца я знал наизусть, она была неизменной и очень родной; в переводе она звучит так: "Мои любимые и дорогие, чтоб вы мне были крепкими и здоровыми". Методом подстановки я идентифицировал все буквы еврейского алфавита. В студенческие годы, обнаружив в спецхране свердловской библиотеки им. В.Г.Белинского полное собрание сочинений Шолом-Алейхема, я одолел его за время летних каникул. (В скобках замечу, что в те времена – в конце пятидесятых – особого разрешения для этого уже не требовалось, но Недремлющее Око на меня, тем не менее, внимание обратило; осведомлённость свою товарищи чекисты продемонстрировали мне по прошествии лет, в предвыездной период.)

Книгами моего детства были Священное писаніе и "Житія святыхъ" преосв. Филарета (1892). Ими снабжала меня наша квартирная хозяйка Дарья Никандровна Монетова. Сама грамоте не обученная, она хорошо знала Библію и рассказывала мне её у жарко натопленной печи зимними тёмными вечерами (электричества не было, а керосин она экономила). С детства, благодаря книгам и её рассказам, я знал, что быть евреем не стыдно, что у моего народа были герои, мудрецы и пророки и есть своя земля и что – когда я вырасту – я туда уеду.

С 1971 года я в Израиле. Работал инженером, вышел на пенсию. Стихи сочинял всегда. Временами и прозу. Издал шесть книг. Эта – седьмая.

Продолжение следует.

В 2000 году вышла моя девятая книга, на этот раз – стихов – «Личное». Вся книга – на моём сайте (www.iliavoit.narod.ru), а здесь, в «ДНЕВНИКЕ», приведу две вступительные статьи.

1.вот такое вступление

Перед моими глазами, на экране компьютера, только что набранная книга. В ней стихи, написанные на протяжении последних десяти лет. Некоторые взяты из моих прежних сборников, многие нигде ещё не публиковались.

Мне 63 года. Может статься, что эта книга – последняя. Такое могло случиться с любой из предыдущих. Значит, мне повезло ещё на одну. Когда-нибудь это везение кончится.

Книги, даже очень хорошие, редко переживают авторов. Они, как правило, остаются в семейных архивах, и потомки, с понятной гордостью или с не менее понятной стыдливостью, иногда раскрывают их и перелистывают.

Мне не угрожает даже такая память. Мои сыновья умеют бегло объясняться по-русски, но русских книг почти не читают. Малолетние внучки и внук щебечут на забавной смеси исковерканного нерусского со свободным картавым ивритом. Язык Книги книг стал для них родным. Не очень верится, что душевные излияния предка будут им доступны и интересны. Тут ниточка обрывается.

Для чего и для кого я сочинял стихи? – Естественно, для себя.

Для чего и для кого я издаю их? – Не знаю...

Что дальше? – Буду жить, пока живётся. Буду дышать, пока дышится. Буду любить, пока любится. Буду писать, пока пишется.

Илья Войтовецкий

2.о себе

«– Давай подробности!»

Ал. Галич.

Вот они, подробности – некоторые.

Я родился в 1936 году, в декабре, числа 18-го или 19-го, точно не знаю. Моя мама решила обмануть советскую власть и записала меня месяцем позже. На деле получился целый год. По документам я приписан к 19 января 1937. Сделала мама это для того, чтобы... впрочем, я и сам толком не знаю. А спросить уже не у кого...

Получилось точно как в старом еврейском анекдоте, в котором родители советуются с ребе, как поступить: записать новорожденного годом раньше или годом позже? Если раньше, раньше пойдёт в армию, а если позже, позже выйдет на пенсию. Мудрый, как все раввины в старых еврейских анекдотах, ребе советует: запишите так как есть. «Это нам почему-то не пришло в голову,» – разводят руками родители.

Истина открылась через много лет. Двоюродная сестра решила насолить моей маме и раскрыла мне семейную тайну.

В школе я учился неровно: то был кандидатом на золотую медаль, то меня исключали за неуспеваемость. Когда учителя ставили мне пятёрки, это служило доказательством выдающихся способностей единственного сына моей мамы. Если же появлялись двойки, было ясно: учителя – антисемиты.

В комсомоле я пребывал недолго: в марте 1957 года меня исключили – «за национализм и антисоветизм».

А дальше – женился, работал, вырастил двух сыновей, переехал в Израиль, поседел, отрастил бороду. Удобно: можно реже бриться.

И.В.

1/05/03 А вчера Буш посещал Треблинку и говорил о том, что ЭТО никогда не должно повториться. Народ нельзя убивать только за неарийский цвет волос.

А я сидела около телевизора и думала об этих давних людях, бредущих к газовым камерам... О чём они вспоминали, на что надеялись, молились ли, роптали ли?

Я родилась в смешанной семье и до приезда в Израиль мало что знала о своей истории. Больше читала о Пугачевском бунте, варягах, съездах. Авраам, Моисей, Давид пришли позднее, после двадцати. А ужас Катастрофы обрушился на меня (совсем неподготовленную)одномоментно - шквал, потоп, землетрясение... Я с трудом пережила эту НОВУЮ-ДРЕВНЮЮ ИСТОРИЮ, с тех пор не смотрю фильмы на эту тему, не читаю литературу, не слушаю рассказы. Не могу. Не могу думать о том, что:

Детские стоптанные башмачки и колготки гармошкой, волосы срезанные у молодых евреек, золотые зубы, вынутые у пожилых - всё это превратилось в экспонаты, экспонаты, экспонаты, экс...

Одновременно с Бушем показали делегацию, организованную священником-католиком. Состоящую из мусульман, христиан и иудеев. Эти люди плакали, стоя у страшных бараков, около ТЕХ САМЫХ башмачков и говорили, что хотят разделить с нами эту боль... Самым невероятным моим ОХОМ стала поминальная молитва МУСУЛЬМАН, прочитанная над тенями иудеев. Знаете, я жду Машиаха (Мессию) и верю в ЕГО скорый приход, а тут почувствовала, что ОН уже на пороге. Сбываются все предсказания пророков. Тех самых, предсказавших путь моего народа к камерам смерти и расстрельным окопам. Тех самых, предсказавший нам обретение своей земли, тех самым рассказавшим нам о том ужасе, который происходит с нами сейчас. Это - вторая (третья?...пятая?...) Катастрофа, с которой мы сжились. Мы избавлены от ДОРОГИ к газовой камере, многие убитые в этой Интифаде шли повесилиться в ресторан, за покупками в Каньон (торг.центр), посмотреть новый фильм, потанцевать на дискотеке и т.д. Не было самого страшного - ожидания смерти. Двойной груз ложился на плечи оставшихся, неожиданно потерявших любимых, родителей и - детей! Да, да, детей. Я до сих пор помню имена пятилетних, годовалых, шестимесячных, убитых - я помню глаза их матерей на похоронах.

Через года поднимутся новые музеи и новые списки убиенных будут высечены на холодных стенах. Около каждого имени появится надпись "Да будет благословенна его\её память. И всё!

Говорят, что время лечит... А я не верю.

27/05/03 ВИКА Сегодня прочитала статью, посвящённую книге Освальда Шпенглера "Закат Европы - морфология мировой истории" и хочу порекомендовать её (статью и книгу) для прочтения. Статья расположена по адресу: http://www.rjews.net/gazeta/asya43.shtml

Она несколько неоднозначна, ибо автор статьи препарирует арабо-израильский конфликт, о котором в двадцатых годах прошлого века мог догадаться только лишь гениальный пророк (хотя, не исключено, что Шпенглер таковым и являлся)... Но общие постулаты интересны, особенно в свете нынешнего конфликта цивилизаций. Я могу лишь добавить, что Париж, например потерял своё "французское лицо", приобретя арабские черты, вкупе с Лондоном и пр. городами матушки Европы.

Набиритесь терпения и прочтите до конца.

26.05.03 ВИКА Май почти закончился, а я так и не полетела в Питер... Вот уж удивительное ощущение, - быть израильтянкой с 20ти лет, а, всё-таки, подмечать собственную дурацко-блаженную улыбку при воспоминании о равнодушной толпе, текущей по Невскому, или о любимом месте - посредине Каменноостровского моста - когда стрелка Васильевского показывает прямо на тебя, стоящу над огро-о-мной плавной рекой. Российское умение ностальгировать переплетено во мне с израильским стремлением БЫТЬ ДОМА, -сумасшедший дом в моей черепушке. Я уже поездила немножко (немножко!) по весям этого мира и знаю, что у израильтян моментально проявляется НОСТАЛЬГИЯ, желание срочно вернуться и поехать отдыхать на Север к Киннерету или на юг в Эйлат, а не мотаться по Парижу, Лондону, Нью-Йорку. Мы зажимаем это чувство на дни путешествия, а вернувшись радостно хлопаем в ладоши при посадке, напевая КАН НОЛАДИТИ (я здесь родился), стремясь снова окунуться в безумное бытие, где слёзы и смех неотделимы (еврейская черта, все мы тут холерики), где раввины знают, что вечером они могут справлять свадебный обряд, а утром - похоронный, да ещё, не дай Б-г, по очередному убитому в теракте. Парадокс нашей действительности заключаятся в том, что вкус к жизни обостряется под пристальным взглядом Ангела Смерти. Я знаю, что сегодня-завтра могу войти в автобус, кафе, магазин одновременно с безумным палестинцем, которому нечего терять, который и не подумает о том, что у меня двое детей, старший уже влюблён и огрызается, а младшая... что сказать - сплошное нечеловеческое счастье, божий подарок да и только. Мы раздедены с этим палестинцем непреодолимой чертой, для него главное в жизни - смерть, для меня главное в жизни - жизнь. Поэтому надо торопиться ЖИТЬ, надо...неспеша торопиться жить. Выберусь в Питер к сентябрю! На неделю. Прихватив с собой парочку дисков Шломо Арци, чтобы не очень скучать по родине...

21/05/03 ВИКА. Мы попались в сетевую ловушку и запутались окончательно... Решили выпускать свой сетевой журнал. Журнал этот планируется абсолютно литературным, представлены будут наши студийцы и гости студии. Мы забросили все дела и сидим, подбирая материалы, денно и нощно, очень уж хочется увидеть своё детище. Жаль, что Илюша должен ходить на работу, а я в университет, так бы и не отрывались от компьютера. Главное, не заболеть этим всем пожизненно, вокруг слишком много интересного, нельзя запирать себя наедине с этим сетевым монстром - милым мохнатым паучком, могущим высосать из тебя душу.

18 мая 2003 года. Илья: О "СРЕДЕ"

ЛИТЕРАТУРНО-ТВОРЧЕСКАЯ СТУДИЯ «СРЕДА» создана в 1994 году. Студией руководили Елена Аксельрод (1994-1995), Давид Лившиц (1995-2000), Виктория Орти (с 2000). В «Среде» около 30 литераторов – поэтов и прозаиков. У некоторых вышли книжки – как в Израиле, так и за его пределами. Студия выпустила два альманаха, тепло встреченных читателями и критикой. Члены студии регулярно публикуются в периодической печати – в Израиле, в странах СНГ, в США и Канаде, в Германии, в Новой Зеландии.

------------------------

РЕПЛИКА К ПОВЕСТКЕ ДНЯ.

(В «ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ» на сайте Сергея Саканского в Internet’е)

Наше стремительное, наше сумасшедшее время не приспособлено для писания дневников. Просто немыслимо: усесться в удобное кресло, склониться над письменным столом, задуматься, обмакнуть перо в чернильницу, стряхнуть слишком жирную каплю, чтобы, не дай Бог, клякса не расплылась по поверхности листа, промокашкой (или специально сшитой из круглых лоскутков перочисткой) снять прилипший к самому кончику пера волосок, перемазав при этом чернилами пальцы, а затем неторопливо каллиграфическим почерком вывести первую букву. И опять задуматься...

Обратите внимание, читатель, сколько анахронизмов выплеснулось сразу, на протяжении одного предложения, на вашу голову. Где они сегодня, чернильница, перо с волоском, клякса, перочистка? Наши дети и внуки прочтут эти слова, за которыми для них не стоят никакие понятия, и удивлённо пожмут плечами: из какого мрачного средневековья пришёл сей дремучий предок, написавший ТАКОЕ?

Мы постоянно спешим – на службу или на работу, в банк, на приём к чиновнику, в магазин или на рынок, мы с трудом выкраиваем время, чтобы навестить престарелых родителей, если Судьба оказалась милостивой и они ещё живы (позднее, когда Время сделает своё, мы будем с горечью вспоминать: тогда-то не пришёл, того-то не сказал...).

До дневников ли!

В молодости я сочинял стихи и потребности в дневниках не чувствовал. Когда же года стали клонить к суровой прозе, понадобились даты, имена, детали, подробности – и их приходилось черпать из памяти, а с возрастом всё больше и чаще приходится убеждаться, насколько она ненадёжна, порою обманчива. Как пригодились бы записи – пусть коротенькие, сделанные на ходу, намёками, телеграфным стилем, сокращёнными словами и без знаков препинания. Нет, не существуют такие записи.

Поэтому на предложение Сергея Саканского – открыть на его странице в Internet’е «ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ» – первым моим порывом было прокричать категорическое «НЕТ! НЕТ! НЕТ!»

Но, как всегда, тихим голосом, нежно и деликатно меня осадила жена:

– Не гони волну, милый. Сбавь обороты, родной. Задействуй остатки серого вещества, драгоценный. Мы откроем наш совместный дневник – писателей Виктории Орти и Ильи Войтовецкого. Будет очень славно, не правда ли, дорогой? – Её плечо мягко нырнуло в мою подмышку. У меня сбилось дыхание, но я нашёл в себе силы сдавленным голосом спросить:

– А чем мы будем его заполнять?

Она высвободила плечо, деловым тоном чётко объяснила мне свой замысел, и я, уже более сдержано, чем прежде, и с полным осознанием её правоты прошептал: «ДА-ДА, КОНЕЧНО, МОЯ НЕСРАВНЕННАЯ...»

Итак, наш совместный, наш семейный «ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЕЙ ВИКТОРИИ ОРТИ И ИЛЬИ ВОЙТОВЕЦКОГО» открыт, существует, и мы даже кое-чего туда понаписали. Теперь самое время остановиться, склониться, обмакнуть и, дабы не посадить досадную кляксу, стряхнуть с кончика жирную каплю.

Чего не будет в нашем «ДНЕВНИКЕ»?

Лжи. Клеветы. Сплетен. Сведения счётов.

Что же в нём будет?

Давайте отвлечёмся и – чуть-чуть истории.

Мы познакомились в один из четвергов 1993 года на заседании какого-то многолюдного, примитивного, крикливого ЛитО. Там было слишком много графоманов, но, наряду с ними, несколько чрезвычайно интересных авторов. Они сидели по углам и скромно помалкивали. Весенней средой 1994 года мы, человек, кажется, семь, создали нашу «Среду» – нашу среду обитания, нашу «Среду Обетованную».

В скором времени «Среда» стала центром кристаллизации, она начала обрастать новыми, способными и интересными литераторами. К нам пришли и приходят молодые, совсем молодые и не очень молодые авторы. Нам с ними и – хочется надеяться – им с нами интересно. Мы друзья и единомышленники – при всех несходставах возрастов, биографий, характеров, вкусов, симпатий и антипатий, политических взглядов, географии прежнего проживания (и т.д., и т.п., и пр., и пр., и пр.).

С самого первого дня существования мы не были всеядными, не любую литературную пищу готовы были переваривать и не всех принимали в свой круг, поэтому у нас появились недруги. С нами начали бороться. «Среду» лишили помещения. Ей прекратили выделять средства – на издание альманахов, на съём залов (зальчиков) для выступлений, на транспорт – для поездок в близлежащие города, куда «средовцев» постоянно приглашали, приглашают и, верю, будут приглашать. Мы выжили.

У студии образовалась собственная читательская и зрительская аудитория.

В 2000 году умер Миша Коробов. Болен и давно не посещает занятия Абрам Лурье. Слишком часто стал хандрить Давид Лившиц. Нет-нет, да и пропустит очередную среду Миша Носоновский.

Некоторые из «средовцев» стали членами Союза писателей Израиля, некоторые ещё не стали – не потому, что они хуже, а – просто не приспело время. Многие издали книжки, у некоторых первая книга ещё впереди. Вышли альманахи. Появляются публикации в прессе.

Вот эта «печатная продукция» и есть наши дневники. Кое для кого мне довелось (посчастливилось!) написать вступительную статью. Предисловия к обоим нашим альманахам, по общему решению студии, тоже написал я. Некоторые газетные подборки наших авторов предварялись моими «врезками». Многое, к счастью, сохранилось – в книгах или на диске компьютера (заменившего мне лист бумаги, чернильницу, ручку с пером «86» и промокашку).

Это и составит мой «ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ». Остальное, весь не придуманный, а истинный Я – в моих стихах, в моей прозе, в моих рисунках.

16 мая 2003 года. Беэр-Шева, Израиль.

Илья ВОЙТОВЕЦКИЙ.

PS. Многим друзьям я посвятил (и опубликовал в книжке «Мастера, подмастерья, подручные», 1999) стихи («средовцам» Лене Аксельрод, Мише Коробову, Абраму Лурье, Давиду Лившицу, Юре Арустамову, Вике Орти, журналистке Полине Капшеевой, поэтам – иерусалимцу Боре Камянову, москвичам Грише Зобину и Алику Городницкому, израильским художникам Саше Окуню, Лёвушке Сыркину, Марку Шехтману). Вот бы – рядом с «ДНЕВНИКОМ ПИСАТЕЛЯ» ещё и «ДНЕВНИК ПОЭТА» – стихотворные столбики (вешки) на память! («Давайте говорить друг другу комплименты.») Давайте! – И.В.

------------------------

НАШИ АЛЬМАНАХИ

ПОПЫТКА ПРЕДИСЛОВИЯ

(«Южный альманах» литературно-творческой студии «Среда», № 2, 1997)

Много раз повторено, что нет страшнее одиночества, чем одиночество в толпе, в гуще, среди людей. Именно этим недугом страдают люди, вдруг, в одночасье, сменившие дом, страну проживания, язык, культуру, небо, воздух, звёзды над головой, почву под ногами. Чем старше переехавший, чем он интеллигентнее, чем полнее была его прежняя жизнь, тем болезненнее вживание, если оно вообще возможно.

Репатрианты нынешней волны (к «семидесятникам» это не относится – или почти не относится – у них были свои трудности и свои терзания, и не о них речь) страдают от чиновников и от работодателей, от не-знания языка и от отсутствия – по их мнению – культуры, от жары и от избытка мусора на улицах. Они оказались выдернутыми из среды обитания, которую десятилетиями создавали для себя на прежнем месте, обстоятельства забросили их в общество случайно подобранных людей, чуждых им по психологии и привычкам; многих из новых соотечественников на прежней родине они бы в упор не заметили, а тут приходится здороваться, встречаться, разговаривать, вместе жить. Им плохо от этого, они «ностальгируют» – появился в русско-израильском языке такой глагол, и он жжёт сердца людей.

Я заговорил об этом с одной-единственной целью – чтобы читатели разделили со мной удивление и – даже – восхищение вот каким феноменом: в южном израильском городе Беэр-Шеве, жарком, пустынном, небольшом – по нашим прежним представлениям и меркам (170 тысяч жителей) – образовалась группа, нет – пожалуй, группка, горстка – людей, отыскавших друг друга – и, благодаря этому, нашедших себя. В этой книжке читатели могут увидеть их лица, узнать имена, прочитать мысли, проникнуться их чувствами.

Разными тропками мы пришли друг к другу, прислушались и услышали голоса, встретились раз, другой, третий – и вдруг оказалось, что жить не можем один без другого. Нам – и за семьдесят, и двадцать с небольшим хвостиком. Мы – от Москвы до самых до окраин. Объединяет нас то, что вчера мы были гражданами одной шестой части суши, сегодня живём в одной из самых маленьких на земле, но в своей стране, язык наш - русский, на нём мы пытаемся, кто как умеет, творить. Все мы разные, и пишем мы по-разному, в этом основа нашей непохожести и наших расхождений, этим-то мы и интересны друг другу и, надеюсь, читателям нашим тоже.

Мы – это литературно-творческая студия «Среда», наша среда обитания, собираемся мы по средам, дом наш – городское Управление абсорбции. По меньшей мере раз в неделю мы счастливы.

Литературнoe творчество – процесс чрезвычайно интимный, не терпящий постороннего вмешательства, чужого присутствия, за исключением, пожалуй, Божественного. Но, тем не менее, для успешного творчества, среда необходима – для обмена мнениями и опытом, для того, чтобы быть услышанным, чтобы увидеть глаза слушателя и читателя. Невозможно (или почти невозможно) долго существовать в творческом вакууме. Многие из нас отмеряют неделю не oт субботы до субботы и не от воскресенья до воскресенья. У няс свой отсчёт – от среды до среды.

И еще: общение вывело нас к широкому читателю. Мы выступаем в клубах и домах культуры многих городов Негева, газета наша (конечно же, «Среда»!) полюбилась читателям, ею интересуются, и мы надеемся, что её девятый номер не останется последним.

А вот теперь альманах, долгожданный, бывший мечтой и – осуществившийся. Нам, авторам, он уже не принадлежит, мы своё слово сказали, его судьба (да, пожалуй, во многом и наши судьбы тоже) в pyкаx читателей.

Читайте – и судите нас. Судите строго и справедливо. Мы рады этой встрече.

И. Войтовецкий

------------------------

НЕСКОЛЬКО НЕОБХОДИМЫХ ВСТУПИТЕЛЬНЫХ СЛОВ

(«Южный альманах» литературно-творческой студии «Среда», № 3, 2000)

На корешке обложки предыдущего нашего «Южного альманаха» (1997) выведен номер 2, хотя он был, по существу, первым вышедшим в широкий свет детищем литературно-творческой студи«Среда». Но был, был самый первый номер, и есть он, существует и существовать будет – не для современной читающей публики, но для любознательных потомков.

Первый наш альманах, как всё первое, рождался в долгих муках. Мы установили высокую «планку» творческих требований к произведениям, которые должны были войти в него.

Руководила тогда «Средой» любимая и всеми почитаемая Елена Аксельрод. Воспитанная журналами «ЮНОСТЬ» и «НОВЫЙ МИР», она по самой своей природе не могла допустить к публикации серое и невыразительное чтиво, поэтому отбор в альманах был убийственно серьёзный. (Здесь следует оговориться, что сам приём в «Среду» был и остался бескомпромиссно строгим; многим рвущимся в неё мы отказывали, отказываем и будем, конечно, отказывать в членстве.)

Итак, портфель заполнился, но... в бюджете муниципалитета Беэр-Шевы и Всемирного еврейского агентства «Сохнут», на иждивении которых находилась наша студия, средств для издания альманаха на том временном отрезке не оказалось.

Деньги появились значительно позднее.

Изменилось многое: пришли новые авторы, да и у прежних понаписалось немало более достойных (как это всегда кажется пишущим людям) произведений. И мы решили сберечь готовый к выходу альманах в единственном экземпляре – для истории.

Вот почему последовавший за ним был пронумерован вторым.

Недавно студии «Среда» исполнилось шесть лет. Можно смело говорить о том, что мы выдержали испытание временем, несмотря на невероятные трудности, объективные и не очень, которые нас сопровождают.

Читатель, знакомый с предыдущим «Южным альманахом», сможет отметить, что, наряду с произведениями прежних наших авторов, в третьем номере появились новые имена. Это и совсем юная солдатка Армии обороны Израиля Алёна Ракитина, делающая первые обнадёживающие шаги в литературе, и не нуждающийся в представлении Феликс Кривин, которого изучают в школах всего читающего мира, и многие другие. Приход в «Среду» новых литераторов – и радость для нас, и доказательство нашей состоятельности, и стимул для творчества.

Будем надеяться, что встречи наши с читателями продолжатся.

Илья Войтовецкий

------------------------

О ПОЭТЕ Михаиле КОРОБОВЕ

БУДЬ ТРИЖДЫ ПРОКЛЯТА ВОЙНА...

(Предисловие к книге стихов Михаила Коробова «Этапы», 1995)

Поэт Михаил Коробов родился в 1924 году. 22 июня 1941 года не всем его сверстникам исполнилось 17 лет. Многим из них, даже, пожалуй, большинству, не суждено было дожить до зрелости. «Мёртвые остаются молодыми...»

Тема войны стала главной в творчестве поэта. Она могла бы стать единственной, если бы судьба не "подарила" ему шесть лет лагерей, и это тоже стало "этапом" его жизненного пути, а, следовательно, и темой творчества. Когда же возраст начал подбираться к семидесяти, Михаил Коробов не только сменил место жительства, не только обрёл родину, но, что самое главное, обрёл себя в ней. Появились израильские стихи поэта.

Эта книжка – первое собрание стихов Михаила Коробова: всю жизнь было не до того. Но несправедливо было бы утверждать, что его творчество неизвестно любителям поэзии. Коробов хоть и нечасто и не много, но публиковал свои произведения в периодике; кроме того, его охотно приглашают на встречи с читателями, и слушателей у Михаила Коробова бывает очень много: он прекрасно читает свои стихи.

Среди поклонников творчества Коробова большинство – люди немолодые, прошедшие, как и он, нелёгкую жизнь по фронтовым дорогам и лагерным этапам.

Одну из таких встреч я должен был предварить вступительным словом и сделал бы это охотно, с удовольствием. Однако, место проведения творческого вечера поэта было мне незнакомо, я много времени проискал названный мне клуб ветеранов, а когда нашёл его, Коробов уже читал стихи: бывшие солдаты – народ пунктуальный.

Зал был полон. Я окинул взглядом присутствовавших. Седые, как бы редким дымком окутанные головы. Плотно-плотно, плечом к плечу сидели люди и слушали стихи. Свободных мест, конечно, не было. Меня провели к приготовленному для меня стулу, рядом с Мишей Коробовым, за столом "президиума". Я сел, взглянул на лица, и они потрясли меня. Суровые и вместе с тем мечтательные взгляды ветеранов. У многих поблескивали слёзы, но они не утирали их, не замечали. В тишине звучал голос поэта.

Когда Коробов закончил чтение, ведущий наклонился ко мне и, конечно, из вежливости спросил:

– Вы хотите что-нибудь сказать?

Я не ответил, не смог, пытался справиться с дыханием. Он понял, не стал переспрашивать.

После таких стихов любая фраза была бы лишней, а любая лишняя фраза прозвучала бы кощунственно.

Поэтому я считаю, что в этом предисловии нет надобности говорить о творчестве поэта Михаила Коробава. Откройте книгу и читайте.

1994 год, август. Беэр-Шева, Израиль.

Илья Войтовецкий, участник войны Судного дня.

------------------------

ИТОГ Михаила КОРОБОВА

(Предисловие к книге «ОРКЕСТР ПАМЯТИ МОЕЙ», 1997)

Многим израильтянам, а в особенности жителям Негева, знакомы его стихи. Поэт Михаил Коробов щедро выступает в многочисленных и многолюдных аудиториях (многолюдных, потому что его имя привлекает любителей поэзии, и залы во время его вечеров всегда переполнены). Его книгу «Этапы» получили в подарок жители Беэр-Шевы – ветераны Второй мировой (или, как мы привыкли, Великой Отечественной) войны. В подарок, потому что Фонд развития города, в котором живёт и творит Мих. Коробов, издал эту книгу в ознаменование 50-тилетнего юбилея Великой Победы.

О новом, наиболее полном сборнике стихов Михаил Яковлевич говорит:

– Это мой итог.

Он имеет в виду возраст.

Коробову не исполнилось и семнадцати, когда началась война. В двадцать он был уже инвалидом второй группы. Фашисты уничтожили всю родню, годы ушли на розыски близких, чудом уцелевших и разбросанных по стране. Вдруг нашлась сестра Аня, считавшаяся погибшей. Вся остальная жизнь ушла на зализывание ран.

Пять лет бывший ленинградец Михаил Яковлевич Коробов и его любовь Люба – граждане Израиля. Домик, палисадник с цветами, заслуженная военная пенсия – живи да радуйся. А ему неймётся. Не даёт покоя прошлое, ноют раны, болит душа. Прожитое и пережитое рвётся наружу, на бумагу.

Я часто бываю на творческих вечерах Коробова. Я знаю почти все его стихи наизусть. Но каждый раз, слушая его хрипловатый голос и глядя в покрасневшие и повлажневшие глаза сидящих в зале, я с трудом справляюсь с подступающим к горлу комом.

– Это мой итог, — говорит М. Коробов о новом сборнике. Я не спорю с ним. Дело, конечно же, не в возрасте. Каждая книга – это завершение одного этапа и начало нового.

Дай, Б-г, Михаилу Яковлевичу новых тем, новых книг и новых итогов – до 120-ти и дальше.

Илья Войтовецкий

-----------------------------------------------------------------

К ГАЗЕТНЫМ ПУБЛИКАЦИЯМ Мих. КОРОБОВА И ГАЗЕТНЫЕ ПУБЛИКАЦИИ О Мих. КОРОБОВЕ.

-----------------------------------------------------------------

О СЛОВЕ, ПРОШЕДШЕМ ЧЕРЕЗ ДУШУ ПОЭТА

(По следам газетной публикации.)

Михаил Яковлевич Коробов родился в Ромнах Сумской области в 1924 году. Ещё до войны он оставил родные места, уехал в Ленинград, оттуда ушёл на фронт, вернулся инвалидом второй группы, создал семью, работал, а на седьмом десятке своей нелёгкой жизни репатриировался в Израиль. Тут и живёт, на юге страны, в городе Беэр-Шеве. Пишет стихи, вышли в свет два его сборника.

Тут бы можно было и точку поставить – в рассказе, не в жизни. А жизнь – она продолжается, развивается по своим законам.

Встретился однажды Михаил Яковлевич (случилось это в нынешнем году, накануне праздника Победы) с журналисткой Полиной Капшеевой, заинтересовалась она его жизнью, стихами – о войне, о России, об Израиле. И написала о нём в своей рубрике "Обнажённая натура" в еженедельнике "Калейдоскоп".

Оказалось, что великое переселение евреев не обошло и родины Коробова, живут в Израиле земляки, которые помнят Мишу по Ромнам, по довоенному ещё времени. Прочитали о нём в газете, разыскали друга детства, созвонились, списались. Один из них собирался как раз навестить родные места, и захватил он с собой книжку стихов Михаила Яковлевича, подаренную автором. Так книжка попала на Украину, в тот самый город Ромны, что в Сумской области.

А дальше нечего и рассказывать, потому что письмо от директора краеведческого музея говорит само за себя. Вот оно – в переводе с украинского:

"Дорогой Михаил Яковлевич!

Нам приятно сообщить Вам о том, что мы получили Ваш подарок – сборник стихов "ОРКЕСТР ПАМЯТИ МОЕЙ". Знакомство с Вашими произведениями ещё раз подтвердило истину: "Если поэт пропустил слово через свою душу, тогда это становится поэзией".

Нам кажется, что душа Ваша осталась на Родине, где, вопреки всем невзгодам, Вы родились и провели лучшие годы.

Нам приятно, что в далёких песках пустыни Негев, в небольшом городе, в Беэр-Шеве, живёт наш земляк, участник и инвалид Второй мировой войны, которая немилосердным катком прошлась по судьбам многих людей разных национальностей.

Наш музей был бы Вам благодарен, если бы Вы прислали нам свою биографию и несколько рукописей стихов. Эти материалы станут частью экспозиции будущего литературного музея, который сейчас создаётся.

Если Вы не возражаете, Михаил Яковлевич, мы напечатаем несколько Ваших стихов в местных газетах. Мы надеемся, в будущем, на долгое и плодотворное сотрудничество с Вами.

Будьте здоровы, Михаил Яковлевич, творческих Вам успехов и долгих лет жизни.

С уважением, директор Роменского краеведческого музея В.В.Панченко."

Публикация Ильи Войтовецкого

------------------------

ЕЩЁ ОДНА ГАЗЕТНАЯ ПУБЛИКАЦИЯ

В 1998 году в Беэр-Шеву, в посёлок Нахал-Бека, пришло письмо из краеведческого музея города Ромны Сумской области (Украина). Адресат – поэт Михаил Коробов. В письме было такое признание: «В нашем городе родились два знаменитых человека. Это Григорий Новак и Михаил Коробов.» Далее сообщалось, что правление музея приняло решение открыть стенд, посвящённый поэту из далёкой Беэр-Шевы, и просили прислать книги и биографию.

Михаил Яковлевич, естественно, тут же откликнулся на просьбу, и на Украину ушла пухлая бандероль.

Вот что написал М.Я.Коробов в своей биографии.

МОЁ КРАТКОЕ ЖИЗНЕОПИСАНИЕ

(Для Роменского краеведческого музея)

Я, Коробов Михаил Яковлевич, родился 20 сентября 1924 года в г.Ромны Сумской области. Родился я в доме деда по отцу; дом этот стоял над крутым оврагом и находился рядом со старым базаром; по соседству с нами жила большая семья Шкуратов. У деда, которого вся округа называла Михайло, было девять душ детей – шесть сыновей и три дочери. Потомственный скотопромышленник, дед обеспечивал семье безбедную жизнь. В конце двадцатых годов дед лишился всего, что имел – отобрали Советы, и сыновья его, в их числе и мой отец Коробов Яков Михайлович, отправились искать счастья вдали от родного дома.

Так в 1930 году я оказался в Хабаровске, где и пошёл в первый класс. Второй и третий классы я заканчивал в Комсомольске-на-Амуре, четвёртый, пятый и шестой в г.Запорожье. В 1937 году отца потянуло в родные края, и мы вернулись в Ромны. Учился я в 4-ой русской школе, а годы, прожитые на родной земле, по сей день я считаю самыми светлыми в моей жизни. Но в 1940 году я бросил школу, не доучившись в 8 классе до конца учебного года, и уехал в Ленинград с надеждой поступить на работу и продолжить учёбу в вечерней школе. Устроился учеником слесаря на Кировский завод, но учиться дальше не довелось: началась война, а вскоре и знаменитая Ленинградская блокада.

С 1942-го по1944-ый рядовым солдатом пехоты я воевал на Ленинградском и Волховском фронтах. 1943 год – контузия, 1944 – тяжёлое ранение. С августа 1944 года я инвалид Отечественной войны II группы, а было мне тогда неполных 20 лет.

В Ромнах фашисты убили мою мать Коробову Елизавету Михайловну и около тридцати человек близких родственников.

В Ленинграде, пока был молод, я и слесарил, и у станка стоял, но рана на ноге долго не заживала, операция следовала за операцией, и мне пришлось подыскивать работу по силам. Крутился, как мог, богато никогда не жил, но всё же довелось мне и казённых харчей похлебать – "в местах, не столь отдалённых". С 1964 по 1970 прошёл я крутые этапы от Питера до Амурской области. Вернувшись домой, устроился на работу, а заплечные 6 лет изоляции казались мне страшным сном.

Супруга моя Любовь Исааковна преподавала в школе немецкий язык. Родом она из г.Прилуцка.

Сын Игорь со своей семьёй поныне живёт в Санкт-Петербурге.

В марте 1991 года мы с женой переехали в Израиль. Выбор этот не случайный: услышали зов корней.

Более подробная моя автобиография – в моих стихах.

С уважением Михаил Коробов.

1998 год, сентябрь. Беэр-Шева, Израиль.

Михаил Коробов был госпитализирован 1 марта 2000 года; умер он 5 апреля 2000 года. До конца был самым аккуратным участником студии «Среда», одним из основателей которой явился (1994). Почти на каждое занятие приносил новые стихи и внимательно, иногда болезненно, но всегда трепетно относился к тем словам, которые высказывали его друзья – их он любил искренне и верно. В одном из стихотворений, посвящённых друзьям по студии «Среда» (а таких стихов у него было много), поэт сказал: «Друзья мои, вы та награда,\ Которой я не заслужил.»

На последние занятия, на которых он присутствовал, Михаил Яковлевич, как обычно, принёс новые стихи, о которых сказал, что мечтает увидеть их напечатанными. Судьба преподнесла ему напоследок такой подарок: 4 апреля, накануне кончины, пришёл номер газеты, в котором стихи были опубликованы. Коробову довелось подержать эту газету в руках...

Илья Войтовецкий

------------------------

ПУБЛИКАЦИЯ ПАМЯТИ Михаила КОРОБОВА

5 апреля не стало Миши Коробова. Трудно, невозможно представить студию "Среда" без него, без его хрипловатого голоса, без выразительных, талантливых стихов, которые он приносил почти на каждую встречу – и зачастую несколько.

Совсем недавно мы отмечали его 75-летие. Собрались друзья, которых у Миши было много. После того как в «КАЛЕЙДОСКОПЕ» была опубликована о нём "Обнажённая натура" Полины Капшеевой, Коробова вдруг отыскали его однокашники, друзья детства, однополчане.

Незадолго до юбилея из города Ромны Сумской области пришло письмо – от директора краеведческого музея. Мы с радостью узнали, – было сказано в письме, – что в Израиле живёт наш земляк Михаил Яковлевич Коробов, участник Великой войны и известный в Израиле поэт. Мы гордимся этим. Из нашего города вышли два знаменитых человека: чемпион мира Григорий Новак и поэт Михаил Коробов. Мы решили открыть в одном из залов музея специальный стенд, посвящённый Вам, уважаемый Михаил Яковлевич.

Может ли для поэта быть счастье большее, чем признание при жизни? Мише Коробову повезло: его стихи читали и любили многие.

1 марта этого года Михаила Яковлевича Коробова положили в больницу с высокой температурой. Подозревали воспаление лёгких.

Он давно уже недомогал. Дело хоть неприятное, но, вроде бы, в его-то возрасте и нормальное. В прошлом году отметили семидесятипятилетие. Как будто и не старость, да далеко уже и не молодость. За плечами война, ранения, контузия, госпиталь, костыли, инвалидность. Лагерь. Тяжёлая работа, трепанация черепа, операции, операции, больницы, работа, нужда, опять больницы. Переезд в Израиль. Военная пенсия, домик с садиком, литературная студия, сборник стихов, ещё сборник, но – больница, операция, пересадка сосудов... Жизнь.

А как ему писалось! В феврале принёс на студию два новых стихотворения. Прочитал и напряжённо ждал, что скажут строгие, безжалостные студийцы.

Похвалили, значит понравилось, зря не скажут.

– Опубликовать бы... – вздохнул.

А 1 марта слёг. Сначала положили в терапевтическое отделение. Несколько дней обследовали, лечили, но лучше не становилось. А вот когда перевели в онкологию, понял: это конец.

Он был очень мужественным человеком, Миша Коробов. Жил светло и умирал светло. Когда становилось полегче, мечтал: бумагу бы и карандаш.

Прилетел из Питера сын Игорь. Успел. В аэропорту, когда я встретил его, Игорь спросил:

– Застану батю живым?

– Живым, думаю, застанешь. При сознании – едва ли...

Врачи сказали, что осталось Мише несколько часов.

А ему вдруг полегчало. Увидел сына, обнял, воспрял духом. И прожил ещё месяц.

Когда врачи определили диагноз, мы решили на студии: необходимо опубликовать последние Коробовские стихи. Он должен видеть их напечатанными. И обратились мы к Лие Гуревич: выручай.

И выручила.

Газета должна была выйти 21 марта. Миша с нетерпением ждал этого дня. Накануне Лия сообщила: по техническим причинам газета не выйдет. «Технические причины» – это значит: не наскребла денег, чтобы выкупить тираж из типографии. Человек она небогатый, власть имущим не продаётся, вот и возникают у неё время от времени «технические причины».

– Значит, не суждено, – вздохнул Миша Коробов. И больше про стихи не напоминал. Только чах на глазах. Всё реже бывали у него минуты просветления.

А друзья приходили, сидели возле него. Ну, конечно, и Люба, и Игорь – те просто не отходили от постели, дневали и ночевали в палате.

Радостью были визиты девочек из Управления абсорбции. Вроде бы и не работаем с ними, а Берта с мужем пришла, и Люда Табачник тоже. Принесли цветы. Очень Миша растрогался. Кто потом ни придёт к нему, всем рассказывал.

3 апреля позвонила Лия:

– Я в пути, везу газеты.

– Что, раздобыла денег?

– Ага!

Утром 4 апреля я принёс в палату номер "НЕГБЫ" с публикацией. Миша сам уже читать не мог. Подержал газету в руке и вернул Игорю:

– Прочти...

Слушал, кивал головой.

А назавтра умер.

Хоронили Михаила Коробова в пятницу, 6 апреля. Люди узнали, пришли. Были цветы, много цветов. Были слёзы. И опять – уже не Мише в радость, а его душе, которая, конечно же, присутствовала здесь, с нами рядом: пришли сотрудницы Управления абсорбции. Многие пришли. Спасибо им...

Игорь отсидел положенную седьмицу и вернулся к семье в Питер. Там его дом.

И газету "НЕГБА" с последней публикацией отца увёз с собой.

А дальше – чудо.

9 мая в Пулкове состоялись торжества, посвящённые Дню Победы. Собрались ветераны. Отзвучали подобающие случаю речи. Поднялся на сцену убелённый сединой генерал. Поднёс к глазам газету, ту самую, вышедшую в Израиле, в Беэр-Шеве. И прочитал собравшимся все три страницы стихов – о войне, о нашей стране, о еврейской песне. Стихи Михаила Коробова.

Недавно из Санкт-Петербурга сообщили: газета передана на хранение в музей полка, в котором воевал Михаил Яковлевич Коробов.

Илья Войтовецкий

-----------------------------------------------------

ГАЗЕТНЫЕ ПУБЛИКАЦИИ О «СРЕДЕ» И «СРЕДОВЦАХ»

-----------------------------------------------------

ПАМЯТИ ПОЭТА Анатолия ЗИСМАНА

По-разному складываются и жизненные, и творческие судьбы поэтов, и далеко не всегда благорасположение звёзд на литературном небосклоне зависит от меры отпущенного Провидением таланта.

Говоря о недавно ушедшем из жизни и мало кому известном поэте Анатолии Зисмане, не могу не упомянуть литературно-творческую студию «Среда», в которой он не только состоял, но и стоял – у самых её, ещё «досредовских», истоков.

Лет десять назад собрались в Беэр-Шеве под гостеприимной крышей сионистского Форума несколько русской изящной словесностью увлекающихся репатриантов: Миша Коробов и Миша Носоновский, Толя Зисман да Вика Орти. Форум в Беэр-Шеве тогда, как, впрочем, и теперь, возглавляла милая Марина, сама не пишущая, но к творческим людям слабость (а, может быть, совсем наоборот – силу) питавшая и писателей приютившая.

Собирались по вечерам, читали друг другу написанное, обсуждали.

Начали вокруг литературной группки кучковаться другие пишущие люди, стали проявляться всякие, не всегда творческие, амбиции, прорезаться лидерские голоса и выпирать воинственные локти. Чем бездарнее бывал вновь пришедший, тем громче заявлял о себе и энергичнее других отталкивал. Вот уже и Президента избрали (вернее, сам себя назначил и в МВД таковым зарегистрировался), и название оригинальное – «НЕГЕВ» – придумали. И бойкая руководительница объявилась, Марину от разросшейся, распухшей литгуруппы отлучившая. (Впоследствии, много в Израиле пошумев и понатворив, в другие края отчалила, и слава Богу...)

Первым встал и ушёл Толя Зисман. Не по нраву были поэту эти окололитературные, но совсем не литературные дела. Засел дома, сочинял строчки, иногда – встретит друга, почитает ему, удивит – этого бывало и достаточно.

С появлением «Среды» пришёл Зисман туда, других послушал, своё почитал – и остался. Бывали времена, что не пропускал занятий, и писал много, и читал часто. Иногда пропадал на месяцы, потом снова объявлялся.

Первый год «Средой» руководила Елена Аксельрод, потом, в течение пяти лет, Давид Лившиц. К обоим привязался и до последних дней своих сохранил с ними дружбу, дорожил их мнением. С удовольствием дал стихи и в первый, и во второй альманахи «Среды», а вообще в печать не стремился: слишком много там серого, случайного, внимания недостойного. Дорожил своей самобытностью.

Так и остался бы Анатолий Зисман никому неведомым сочинителем, а строки, друзьями в памяти сохранённые, стали бы со временем, может быть, стихами неизвестного поэта.

Но произошло обыкновенное чудо.

Михаил Беркович, член «Среды», бывший житель Беэр-Шевы, перебравшийся в Ашкелон, но связи со студией не порвавший и дружбу с некоторыми её членами сохранивший, предложил Зисману набрать его стихи для будущей книги. Сам бы Толя не попросил; заказать же такую работу – для этого ведь деньги нужны... А тут – друг, ещё и сам настаивает.

Появился набор, а Лена Аксельрод, в стихи Зисмана влюблённая, взялась скомпоновать и отредактировать сборник, и предисловие к нему написала. Так вот получилось, что перед самой своей кончиной подержал поэт Анатолий Зисман в руках собственную книжицу – небольшую, всего в восемьдесят страничек, с названием «Мал золотник».

Какова будет её судьба? Кто знает!

А стихи – они от Бога, Толе свыше начитанные, как это всегда с настоящими поэтами и бывает.

Илья Войтовецкий.

------------------------

ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ ПЕРЕВОДОВ НА ИВРИТ ПРИТЧ Феликса КРИВИНА

Мне кажется, что Феликс Кривин был всегда. Как, скажем, Эзоп или Лафонтен. У меня такое впечатление, что сколько помню себя, я читаю и люблю Феликса Кривина. Люблю и читаю.

Позднее, уже в Израиле, в Беэр-Шеве, познакомившись с ним и полюбив живого, а не книжного Феликса Кривина, я вдруг узнал, что по возрасту он не может приходиться мне ни прадедушкой, ни дедушкой, ни даже папой, – самое большее, на что он тянет, это на старшего брата. Значит, мама не читала мне в детстве его притчи, как сказки Ганса Христиана Андерсена или братьев Гримм и я, несомненно, не мог их хвастливо цитировать в студенческой юности, как только что разрешённых и опубликованных Ильфа и Петрова.

Имя Феликса Кривина, конечно же, впервые прозвучало в шестидесятых, но с первых же его строк он стал для меня «вечно живым» – с проекцией и в прошлое, и в будущее. Вызванные им к жизни персонажи становились сразу «живее всех живых», а утверждение «чем ночь темней, тем ярче звёзды» обрело дополнительное подтверждение: в наш просвещённый век только при тоталитарном режиме мог так полнокровно проявиться талант, данный, безусловно, Богом этому еврейскому учителю русской словесности из украинского закарпатского Ужгорода.

В моём предисловии я ничего не стану писать об авторе книги. Во-первых, потому что о нём и без того много написано, и сомнительно, что мне удастся добавить что-либо существенное. Во-вторых, читатель, взявший в руки книгу, на обложке которой указано имя такого автора, либо знает о нём всё, либо всё узнает по прочтении книги. И, наконец, в-третьих: рассуждать о Кривине, не цитируя его, невозможно, а начав цитировать, хочется делать это бесконечно. Так вот: пусть данная книга – вся, от корки до корки, – и станет одной большой цитатой к моему предисловию.

Считаю необходимым привести две биографические справки-цитаты – об авторе книги и об её переводчике на иврит.

Цитата первая.

«КРИВИН Феликс Дав. (р. 1928), рус. писатель. Живёт на Украине. Сатирич. сказки-басни в прозе и в стихах, эпиграммы, рассказы, повести (сб-ки "Вокруг капусты", 1960, "Изобретатель вечности", 1985, "Хвост павлина", 1988).» (Большой энциклопедический словарь. Москва – Санкт-Петербург. 1997.)

Пять строк убористого шрифта. О начисто забытом Семёне Бабаевском в том же Большом энциклопедическом словаре – 6 строчек. Это замечание – так, между прочим.

Я уверен: если от русской литературы ХХ века в Вечности останется одно-единственное имя, это будет имя Феликса Кривина. Не потому, что он лучше других, а потому что он – Феликс Кривин, выразитель эпохи – в наиболее точной и концентрированной форме. А если существует формула эпохи, она содержится в его творчестве.

Спорить со мной абсурдно, потому что с верой не спорят, её либо принимают, либо нет.

Цитата вторая.

«Доктор Эли БАР-ХЕН родился в 1937 году в городе Тунисе, столице государства Тунис. В Израиль репатриировался в 1950 году.

Изучал общую и классическую историю (Древней Греции и Рима) в Еврейском университете в Иерусалиме и в университете в Афинах; докторскую степень защитил в Сорбонне (Париж).

Читал лекции в Еврейском университете в Иерусалиме и в университете им.Д.Бен-Гуриона в Беэр-Шеве.

С юношеских лет увлекался литературным творчеством и рисованием. В 1988 году вышла в свет его книга "Драгоценные жемчужины" о евреях Туниса.»

(Справка к книге Виктории ОРТИ "Молитва по дороге в Иерусалим". 2001.)

Илья Войтовецкий

ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПРЕДИСЛОВИЮ

О вкусах не спорят. С любовью не шутят. Опровергать любовь – занятие бесполезное. И если автор предисловия использует слишком сильные выражения для своей любви, которая хлещет из берегов, окатывая с ног до головы ни в чём неповинных читателей, которые пока еще не прочитали в книге ни строчки, а прочитав, могут иметь о книге совсем другое и даже противоположное мнение, – автору книги остается лишь извиниться перед читателями за то, что он не такой, не настолько такой, каким изображен в предисловии.

Когда сочинитель с переводчиком выбирали автора предисловия, они не рассчитывали на такой каскад. Они обратились к человеку, который принимал непосредственное участие в переводе книги, взяв на себя нелегкую часть работы, и не могли даже подумать, что после изнурительной этой работы он сохранит всё ту же неувядающую свежесть своего юношеского увлечения.

Нужно извиниться и перед переводчиком за трудность перевода, за непереводимую игру слов, которая не дала перевести многое из того, что перевести хотелось. Перевод игры слов – всё равно что перевод игры в шахматы на игру в теннис.

Не повезло сказкам о любви. Многие русские женщины при переводе на иврит оказались еврейскими мужчинами. И горькая участь пуговицы, и несчастная любовь форточки становятся еще горше и несчастней оттого, что по половому признаку им не нашлось места на страницах книжки.

И ещё зачастую непереводим подтекст – то, что пишется и читается между строчками. В определенных исторических условиях подтекст бывает важнее текста, но как его прочитать тем, кто живёт совсем в других исторических условиях? Чтобы научиться читать между строк, нужно научиться жить между молотом и наковальней. Между этим молотом и этой наковальней.

Всё это в книге вряд ли удастся прочитать, поскольку книга по большей части сказочная. Подстать ей и сказочное предисловие. И автору книги ничего не остаётся, как поблагодарить автора предисловия за эту головокружительную сказку о его творчестве и сожалеть о том, что до неё весьма и весьма не дорос, поскольку дорасти до неё вообще не в возможностях человека.

С любовью не шутят, а если шутят, то лишь для того, чтоб посмеяться и получить от этого удовольствие. Ф.Кривин

------------------------

Давид ЛИВШИЦ

Необыкновенно легко и приятно писать о Давиде Лившице. Хороший, добрый, образованный и интеллигентный человек, верный друг, добротный, крепкий и своеобразный поэт – ну, и так далее. Тут ни убавить, ни прибавить, как говаривал Александр Трифонович Твардовский. Всё вышеперечисленное – правда, правда полная, без натяжек. Всё – правда. Вся правда.

На этом можно бы и закончить. Или – для создания большего впечатления – разбавить сказанное одним-двумя-тремя-четырьмя наглядными примерами, случаями из жизни, а их, примеров и случаев таких – пруд пруди.

Но вот беда: ничего из такой затеи не получится. Потому что не вырисуется человек, его портрет, его характер, его личность.

Невероятно трудно писать о Давиде Лившице. Обратите внимание, как полна литература, драматургия – сценическая и экранная – яркими, насыщенными образами мерзавцев, проходимцев, авантюристов, мошенников, соблазнителей и прочая, и прочая, и прочая. И как одинаково убоги и скучны положительные герои, кочующие из одного произведения в другое и не оставляющие в сердцах и душах ни отклика, ни симпатии, ни благодарной памяти.

Мне очень хочется, чтобы образ поэта, представленного в нынешнем номере газеты прекрасными стихами, запомнился читателям и полюбился так, как Давид Лившиц того достоин.

Самое, конечно, правильное – это познакомиться с ним лично. Те, кому повезло это сделать, приобрели друга, собеседника, собутыльника (да-да, даже если Давид, сославшись на недомогание, усталость или вчерашний перебор, откажется от употребления, его присутствие будет неоценимым. Недаром те, кому довелось побывать в компании с ним, при каждом повторении застолья интересуются: а будет ли Лившиц? – и просят или даже требуют его присутствия. Так бывает с Игорем Губерманом, наведывающимся в Беэр-Шеву из Иерусалима, с Вадимом Егоровым, приезжающим в Израиль на гастроли из Москвы раз в пару лет, а что уж говорить о наших местных беэршевских посиделочниках!)

Второй способ – постараться прочитать им написанное. Это десяток книг и множество публикаций, разбросанных – по газетным и журнальным страницам России, Израиля, Германии и по времени протяжённостью в несколько десятилетий. Сделать такое – труд благодарный, но неподъёмный; за него, следует надеяться, примутся потомки, потому что созданное Д.Лившицем не должно кануть в прожорливую Лету, не может исчезнуть бесследно.

Ещё: можно приходить по средам на заседания «Среды». Нам, членам студии, её ветеранам, повезло, нам довелось вытянуть счастливый билетик: в течение пяти лет, с 1995 по 31 декабря 1999 года Давид Лившиц руководил нами. Смешно сказать, “руководил”. Не было руководства в том смысле, в котором принято употреблять это слово. Рядом с нами, не во главе стола, а именно – рядом – постоянно присутствовал восокообразованный, чуткий, талантливый литератор и педагог, который умел, прежде всего, слушать (качество редчайшее!), далее – находил возможным дать высказаться всем желающим это сделать, и лишь затем, в заключение, чрезвычайно профессионально и тактично, резюмируя, высказать своё некатегоричное мнение («Вот вам мои замечания – карандашом, а вот резиночка – в подарок. Прочтите мною начёрканное и – сотрите. И оставьте так, как вам кажется правильным.») Громадный опыт писателя, поэта, журналиста, затем – редактора (уральские газеты, журналы «Урал» и «Уральский следопыт», Средне-Уральское книжное издательство, Свердловское телевидение – вот послужной список Давида Лившица), а также педагога (Уральский государственный университет). И – литературно-творческая студия «Среда» в Беэр-Шеве. Не слабо!

Был в руководстве им студией один крупный недостаток. Человек до болезненности скромный и тактичный, Давид не позволял себе за названные пять лет урвать очень дорогое время (каждое занятие продолжается менее трёх часов) для чтения собственных произведений, он всегда слушал других. Теперь, передав бразды правления, державный скипетр и гетманскую булаву в другие руки, он частично навёрстывает упущенное и на правах рядового автора представляет на наш суд собственные сочинения. А мы, затаив дыхание, слушаем, потому что нам доводится быть первыми судьями высочайшей поэзии.

Дай-то, Бог, и дальше, на многие годы вперёд – Давиду Лившицу писать, а нам – его слушать, читать и наслаждаться – и его творчеством, и общением с ним.

Илья Войтовецкий

------------------------

СЕРЬЁЗНОЕ ПРИМЕЧАНИЕ К «ШУТКАМ» Михаила СКОМАРОВСКОГО

Имя автора предлагаемых "Путевых заметок" уже успело стать в какой-то степени скандально известным, несмотря на то, что само понятие "скандал" никак не вяжется с обликом Михаила Скомаровского. Тонкий, высокий, негромкий, аристократичный; если же к перечисленным эпитетам добавить гротескной выразительности грузинский акцент, придающий его обладателю кавказскую царственность, характеристика получится близкой к истинной.

Поначалу он прислал нам из Арада в Беэр-Шеву свои рукописи. "Нам" – это руководителю литературно-творческой студии "Среда" Давиду Яковлевичу Лившицу. Завидую: Лившицу первому посчастливилось окунуться в классически ясный язык нового автора, в неторопливое развитие сюжета с такими точными деталями, что создавалось ощущение присутствия, соучастия в происходящем, трёхмерности и квадрофоничности мира, созданного писателем.

Представляю себе, как Давид Яковлевич, бывалый первооткрыватель новых имён в литературе, читал, наслаждаясь каждой фразой, перечитывал, смаковал, поглядывал на первую страницу: не может быть, чтобы это был никому не ведомый литератор, уж слишком зрелое мастерство.

В среду Михаил Скомаровский пришёл в "Среду". Он читал – один короткий рассказ, другой, третий, а мы, обычно не поощряющие творцов "крупных" жанров зачитывать свои опусы на наших встречах (утомительно, да и другим хочется почитать, а нам их послушать), на этот раз дрогнули, просили: "Ещё. Пожалуйста, ещё..."

А потом он привёз роман. Читал его по одной-двум главкам. На протяжении нескольких месяцев. Такого у нас за пять лет существования студии не бывало. И не мешал нам Мишин грузинский акцент. (Шеварнадзе, изъясняющийся по-русски, рядом с Михаилом – Цицерон.)

К моменту прихода Скомаровского в нашу "Среду" стаж его пребывания в Израиле исчислялся, кажется, одним месяцем. Ему шёл семьдесят второй год, по профессии он геолог, всю жизнь лазил по Кавказским горам, искал полезные ископаемые и писал – не "в стол", а в рюкзак. Ни одной строчки(!), за всю жизнь – ни одной! – не опубликовал. Здесь следует сделать паузу и благоговейно помолчать...

– А что с полезными ископаемыми? – спросил я Скомаровского. – Нашли что-нибудь?

– Нашёл, о'чень много нашёл, – улыбнулся Миша. – Нашёл о'чень много мест, где больше нэ' следует искать. – (Ставя ударения, я пытаюсь имитировать кавказское произношение Михаила.)

Мы оформили обращение в Министерство абсорбции: следует издать книгу! Скомаровский передал рукопись. Потянулись месяцы ожидания.

Наконец, из Иерусалима пришёл отказ с обоснованием: у автора нет документа о том, что он писатель. Я подумал, что надо мной решили посмеяться, позвонил в министерство. Инна, чиновница, ответственная за абсорбцию (слово-то какое!) ДЛИ (Деятелей Литературы и Искусства – прости меня, читатель, "дли" в переводе с иврита означает "ведро") подтвердила: принять рукопись не можем, нет документа.

– Это напоминает мне случай с Иосифом Бродским, – сказал я в трубку.

– Я не знаю, кто такой Бродский, – ответила трубка. – Его "тик" через меня не проходил. (Для непосвящённых: "тик" в переводе означает "папка", "дело".)

Раздражённый тон чиновницы исключал возможность шутки.

Было напечатано моё интервью. Вместо Инны назначили Галину Зальцман. По всем признакам через неё "тик" И.Бродского проходил. Спасибо ей и сотрудникам Беэр-Шевского отделения министерства: они сумели разобраться, что к чему. Уже вышла из печати книга Михаила Скомаровского "ЧЁРТ". Но о ней – в другой раз.

"ШУТКИ" М.Скомаровский принёс на "Среду". Он читал, а я смотрел на другого члена нашей студии, на Феликса Кривина. Его взгляд выражал удивление, радость открытия. Потом Феликс Давыдович подошёл к М.Скомаровскому, ласково потрогал его взглядом, улыбнулся ему, сказал что-то доброе.

А потом к "Среде" в гости приехал Игорь Губерман. Опять в нашей комнате звучал тихий голос Скомаровского, и сопровождали его радостные всплески Губермановского хохота.

Вот пока и весь сказ. Дальше – судите сами. Первые два рассказа из цикла "ШУТКИ" были опубликованы в недавних выпусках "Калейдоскопа". Если у вас есть глаза и уши и природа не обделила вас чувством прекрасного, вам ещё раз предстоит испытать счастье, несмотря на отсутствие у автора какого-то документа.

P.S. Между нами: документ у М.Скомаровского есть. Тот, который вручает только Бог – и ни в коем случае не в письменном виде, чтобы недостойные его прочесть не могли. Он – для нас с вами, читатель. Название этому документу – Талант.

Илья Войтовецкий.

------------------------

Сергей БИРЮКОВ – ФИЗИК И ЛИРИК.

Первая моя встреча, лет десять тому назад, была с Сергеем-физиком. О том, что он лирик, я узнал гораздо позднее.

Писатель Григорий Бакланов, тогда ещё главный редактор «Знамени», попросил меня свозить его в Сде-Бокер, в институт исследования Негева. Там, как ему сказал кто-то, работают учёные из бывшего СССР и занимаются вполне серьёзными проектами.

Об этой поездке я ещё напишу когда-нибудь: удивительно интересно было наблюдать за известным русским писателем, заново открывавшим в себе еврея и удивлявшимся возникшей и неуходящей гордости за страну, ставшую вдруг ему дорогой. Об этом – когда-нибудь.

В Сде-Бокере хорошо подготовились к встрече с Григорием Яковлевичем. Собралась «русская» братия, разговор сразу стал лёгким, непринуждённым.

Оказалось, что среди присутствующих есть сотрудники института атомной энергии имени Курчатова, а институт этот был шефом журнала «Знамя».

Вот так случай свёл меня с доктором Сергеем Бирюковым, бывшим научным сотрудником института Курчатова в Москве и нынешним сотрудником института исследования пустыни (Сде-Бокер) при университете им. Д.Бен-Гуриона (Беэр-Шева).

С работами доктора С.Бирюкова в области использования солнечной энергии мне довелось поближе познакомится, когда Владислав Флярковский снимал о нём фильм для российского телевидения. Я с удовольствием рассказал бы об этом, если бы статья была о физике Бирюкове. Но – она о лирике...

После первого нашего знакомства прошло довольно много времени, пока мне удалось уговорить Сергея прийти на один из наших творческих вечеров, я видел в нём человека творческого – неважно, в какой области, ведь «Среда» – студия литературно-творческая. Он пришёл один раз, потом ещё один, потом, несмотря на занятость, стал посещать наши занятия, сидел в сторонке, слушал...

Настал, наконец, день (или вечер), когда он попросил – очень вежливо, смешно стесняясь:

– Можно мне почитать стихи? Мои стихи.

Мы обычно позволяем почитать – один раз. Для многих этот раз становится первым и последним. Вот она, причина того, что у нашей студии так много недоброжелателей.

Для поэта Сергея Бирюкова тот раз был действительно первым. За ним последовали второй, третий... С.Бирюков стал «действительным членом» «Среды», почти не проходит занятия, на котором не звучали бы его новые стихи или значительно переработанные старые, или разные, зачастую равноценные, варианты одного и того же стихотворения. Стихотворца отличает увлечённость процессом творчества, игрой ума, поиском парадоксальности в уже написанном, найденном, сказанном. Умение и желание работать над стихами в сочетании с несомненным талантом не могут не принести плодов – радостных и для творца, и для тех, для кого он творит. Поэтому встреча со стихами Сергея Бирюкова, как любая встреча с настоящей поэзией – праздник. Замечательно, что этот праздник всегда с нами.

Илья Войтовецкий

------------------------

НАШ СОБСТВЕННЫЙ ДОКТОР АЙБОЛИТ – Семён ЭПШТЕЙН

Если всё случится так, как задумано: и газета выйдет в срок, т.е. в четверг 6 февраля, и публикация эта займёт в номере достойное место – вот если всё так получится, тогда...

Читатели раскроют свежий выпуск газеты и – к своей радости – обнаружат подборку неизвестного (или, быть может, молоизвестного) поэта. Некоторые по фотографии и по фамилии узнают своего давнего доброго знакомого (последует возглас: «Да это же доктор Эпштейн! Интересно-интересно...»). И конечно же немедленно примутся за чтение стихов. Я им завидую: им ещё предстоит сделать для себя замечательное открытие.

Другие, с автором встретившиеся на этой странице впервые, сделают по меньшей мере два открытия: и стихи почитают, получив при этом немалое удовольствие, потому что стихи-то и впрямь прекрасные, да ещё узнают, что автор – чудный детский врач.

А что же сам автор?

Автор едва ли в этот день станет читать газету, не до того ему нынче, иные заботы будут смущать его душу, потому что именно 6 февраля у доктора Семёна Эпштейна день рождения, с чем все мы, его друзья, его коллеги по студии, с удовольствием поздравляем.

По всем правилам логики статью о докторе Эпштейне должен был бы писать не я – независимо от того, какому роду его занятий она посвящена. О нём, в первую очередь, должны рассказать дети, его пациенты, в их числе и моя дочь Рахель.

Но Рахели нет ещё и двух с половиной лет, потому-то я беру эту приятную повинность на себя. Не сомневаюсь: дети ещё много и напишут, и скажут доброго и искреннего о своём Айболите (так Рахелька называет дядю Сеню).

В предлагаемой публикации Семён Эпштейн представлен как поэт, кем он, безусловно, и является. Но главное в его жизни – врачевание, избавление детей от недомоганий, болезней, боли. Как всякий творческий человек, он, конечно же, ищет возможности выразить себя, раскрыть душу, и это ему удаётся, когда он по средам прибегает на «Среды» (с опозданием, так как ведёт в этот день приём до семи часов вечера). Но даже на студийных занятиях, на которые он, как правило, приходит не с пустыми руками (за истекшую с прошлого занятия неделю написаны новые стихи, появились варианты сочинённых прежде – зачастую чрезвычайно интересные, по ним можно судить, как этот человек умеет кропотливо работать; временами появляются россыпи коротенькой драгоценной прозы, иногда байки, шутки, афоризмы). И вместе с тем, даже за такое короткое присутствие (нам приходится заканчивать занятия в без четверти восемь), даже за тридцать-тридцать пять минут, каким-то неведомым образом – между строчками зачитываемых им стихов – доктор Эпштейн успевает поинтересоваться состоянием здоровья своих маленьких пациентов, родители которых слушают в эти минуты его чтение, дать указание, наставление, совет. Он одержим – медициной, методиками лечения, здоровым образом жизни, правильным питанием детей, ему небезразлично, какое у ребёнка настроение – и во время приёма, и после него. Попавший к нему человечек должен стать здоровым по определению – и на всю жизнь.

А что же стихи? – спросит читатель.

Стихи? Да вот они! – пишутся, рождаются и живут в душе, выплескиваются на бумагу, тревожат, не дают спокойно существовать.

Читая стихи Семёна Эпштейна, можно безошибочно сказать, что автор наделён редким даром рассказать в коротеньком, на несколько лаконичных строк стихотворении о том, чем живёт его небезразличная душа.

Мы, «средовцы», рады, что Семён Эпштейн живёт, дышит, творит рядом с нами, мы любим и ценим его – во всех и всяческих ипостасях, в которых дано ему проявляться.

Говорят, что талантливый человек талантлив во всём. Это утверждение, несомненно, относится к Семёну. Читайте его стихи. Наслаждайтесь.

Илья Войтовецкий

------------------------

“ЛЕЙИТРАОТ, ЛЕНИНГРАД. ЗДРАВСТВУЙ, ИЕРУСАЛИМ.”

(Предисловие к книге стихов Виктории Орти «МОЛИТВА ПО ДОРОГЕ В ИЕРУСАЛИМ», перевёл на иврит д-р Эли Бар-Хен, художник Александр ОКУНЬ, 2001)

Историю появления этой уникальной книжки следует, очевидно, начать с того августовского дня 1970 года, когда в Ленинграде родилась девочка Вика. В семнадцать лет она написала первое стихотворение, в двадцать с мужем и десятимесячным сыном покинула набережные Невы и переселилась в неведомую страну, в которой разговаривали на непонятном языке. Прошло время, прежде чем Вика сумела назвать эту страну своей, заговорила на иврите и влюбилась в Иерусалим.

Стихи о Ленинграде не исчезли из творчества, как не ушёл из сердца город детства. Не вместо, не потеснив, а – рядом – стали писаться стихи об Израиле и – особенно – об Иерусалиме.

Не потребовалось, «забыв инородство», тянуться «то ли к матери, то ли к отцу». Сохранились связи и с украинской роднёй отца, и с еврейскими мамиными родственниками.

Сын – настоящий израильтянин, его язык – иврит, мамины стихи ему непонятны.

Чудо произошло в 1999 году. Это был, конечно, счастливый случай, но, как известно, случайность находит только того, кто идёт ей навстречу.

Доктор Эли Бар-Хэн, узнав о существовании в Беэр-Шеве литературно-творческой студии "Среда" с добрым десятком великолепных авторов, спросил:

– Почему вы не переводите свои произведения на иврит?

Услышав ответ о дороговизне переводов, вспылил:

– Неправда, не всё в этой стране определяется деньгами! Принесите мне хорошие стихи...

Автор и переводчик работали вместе, по четвергам, почти без пропусков – четыре месяца.

Бар-Хэн родился в Тунисе, в доме отца разговаривали по-французски, в доме матери – на итальянском. Когда мальчику исполнилось двенадцать лет, он, в рамках молодёжного движения, репатриировался в Израиль, и родным языком Эли, в дополнение к первым двум, стал иврит, с которым, впрочем, был знаком ещё в Тунисе – по учёбе в «хейдере». Потом появились английский, немецкий, греческий и древнегреческий, ладино и латынь... Университеты Израиля (Иерусалимский и Беэр-Шевский), Афин, парижская Сорбонна. История, лингвистика, античная филология, древние тексты, иудаизм, переводы, собственные стихи – на иврите. До русского как-то руки не доходили.

И вот – лирика Виктории Орти. Переводы с незнакомого языка – впервые в его жизни.

Была ли это работа по подстрочникам? Конечно, но – не только. Что скажет человеку, родившемуся в Северной Африке и живущему в субтропиках Средиземноморья, объяснение слова "сосулька" – "ледяной сталактит"! Как передать в стихотворной строке вид крыш и веток после оттепели, когда снова ударил мороз; как позволить услышать звон рушащихся "ледяных сталактитов" на асфальт тротуаров? А вкус и обжигающий язык и губы холод обсасываемой ледышки! Каким образом, без сносок, перевести поэтическую строку о кукушке, отсчитывающей годы? Ведь неведомо это поверье ни переводчику, ни его ивритским читателям. А строки – «перст Петра застывший...», «голубоглазой Родины застилами туманы плыли в око цвета вишни»?

Приходилось продираться сквозь лингвистические, этнографические, географические, климатические перегородки и препоны, преодолевать подступавшее косноязычие. Каждый раз казалось, что вот это, приготовленное для нынешнего вечера стихотворение адекватно перевести невозможно.

И вот – книга. Авторы – Виктория Орти и – Эли Бар-Хэн. Соавторы. Потому что трудно назвать вторую половину книги, которая – справа налево, переводами. Это стихи, написанные доктором Эли Бар-Хэном по прочтении произведений Виктории Орти. Написанные по-своему, но в полном соответствии с оригиналом.

Илья Войтовецкий

------------------------

13.05.03. ВИКА. Я сама себя сглазила, написав о том как плох принцип "ни дня без строчки"... Пишу себе и пишу, напишаться не могу (не опечатка, - шутка, я просто слишком люблю аппитерацию). У нас утро. Началась очередная забастовка. Евреи любят бастовать, недаром нас сравнивали с итальянцами. Может быть это - левантийская страсть к баррикадам плюс послеобеденной сиесте... Мы и покричали, и отдохнули! Ну да пусть себе бастуют, м.б. кому-то станет лучше после этой (сотой?пятисотой?)забастовки. Давайте-ка сменим тему.

О литературе. О поэтах. Познакомьтесь:

РИВКА Баринштейн

Ривку я знаю немало лет, с момента основания студии «Среда». Она «средовка» со стажем. И все эти годы я наблюдала за ней с удивлением и радостью: удивляла она непрерывным ростом поэтического мастерства и неординарностью слога, а радовала своей искренностью и преданностью студии. Мы ровесницы, и я понимаю, что быт, семья, работа не всегда оставляют место для стихов, я знаю многих молодых, изначально очень одарённых людей, которые не смогли удержать дар стихосложения, именно закрутившись в беличьем колесе неурядиц, безденежья, отсутствия времени и т.д. Кто-то стал подменять настоящее вдохновение искусственным, наркотическим, ушёл в никчемные тусовки, дающие минутное признание и подменяющие настоящее творчество. Ривка расчистила пространство вокруг своих стихов, смогла удержаться, сохраниться. Появилась личность, про таких говорят «а менч», когда речь заходит о мужчине; жаль, что не придумали такого же сочного обозначения для женщины. Ривка – псевдоним, логотип, маска, за которой таится целый мир вселенского масштаба, ибо вмещает в себя и звёзды, и росинку. В этом вся она – в умении просто посмотреть на пространство и охватить его без патетики, громких слов, негромко и замечательно, а, точнее – примечательно. Вскоре должна появиться книга стихов «Сфинкс речистый» – первая книга Ривки. В неё войдут и проза, и поэзия, эстетично скомпонованные, несущие заряд печальной иронии автора; книга свидетельствует о полном отсутствии самолюбования и наличии тонкого самонаблюдения и наблюдательности. Я могла бы рассказывать и рассказывать об этом поэте, но прислушайтесь к необычайной прелести строчек «Печальны талые глаза мадонны, вышедшей в отставку...» или «А в ведре шелестят что-то звёзды – пьёшь и слушаешь каждое слово.»...Нужно ли что-либо добавлять, нужно ли объяснять, поверять алгеброй такую гармонию?

ВИКА. Постулат о том, что Ветхий Завет подобен прокурору, а Новый - адвокату подзащитного уже не нов. Совершенно верен, по-моему. Но я целиком и полностью на "прокурорской" стороне. Мера за меру, говорит Судия, око за око... и т.п. Замахнувшийся может задуматься перед тем как ударить (а вдруг и я испытаю боль от чьего-то удара?), задумавший оболгать умолкнет (вдруг и мне станет тяжко от чьего-то навета?), идущий убить остановится. Дабы избежать излишней помпезности расскажу хохму из своей жизни ("хохма" на иврите означает мудрость!).

...Меня пригласили на очень хорошую радиопередачу Саши Окуня и Игоря Губермана. В Иерусалим. Записать материал о моём новом сборнике стихов с параллельными текстами на иврите. Я, естественно, цвела, душа моя пела, "Остапа несло". Я рассуждала на всякие умнейшие темы, показывала себя и с этой, и с той стороны... Легчайший дух питерского всезнайства пробудился во мне и не хотел уходить. Был задан вопрос о женской поэзии и я пустилась во все тяжкие... Ну почему бы не поговорить о Мирре Лохвицкой, почему бы не поругать сборник "Сто поэтесс серебрянного века", не похвалить Цветаеву, не пройтись по Ахматовой... С великим чувством интеллектуальной опустошённости я покинула столичные пределы.

... А назавтра мне передали слова моей племяшки-старшеклассницы об этом самом моём новом сборнике. Она точь-в-точь повторила и мой пренебрежительный тон, и мои небрежные слова об Анне Андреевне. Ха, мне несладко было тогда! Ведь новая книга сродни новорожденному ребёнку, - ВСЕ должны любоваться ею, иначе нельзя. Так что - МЕРА за МЕРУ. Почаще надо влезать в душу другого (не в шкуру, нет), авось-небось и придёт наше-ваше Царствие Небесное.

12.05.03 ИЛЬЯ:

”ДНЕВНИК“ ЛИ? ”ПИСАТЕЛЯ“ ЛИ?

(Нервные размышления)

Повод: Михаил Беркович, «ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ», Internet.

По приезде в Израиль, в конце 1971 или в самом начале 1972-го года, когда я не покинул ещё гостеприимных стен Центра абсорбции, довелось мне почитать первую в моей жизни газету на русском языке, вышедшую в свет в «свободном» мире. Если память мне не изменяет, в мои руки попал сравнительно свежий номер парижской «РУССКОЙ МЫСЛИ».

Помню разочарование, даже потрясение.

Конечно, в номере присутствовали новости, репортажи с мест, проблемные статьи. Но со второй страницы и далее – поток, стремнина, половодье писем и статей, в которых престарелые иммигранты, покинувшие Россию за полвека и более до этого, сводили друг с другом старые, насквозь пронизанные запахом нафталина счёты. Несведущему читателю было невдомёк, о чём идёт речь, в чём обвиняют один другого эти странные, обойдённые судьбой, выкинутые на обочину жизни люди. Чуждо, дико...

«У нас такого не будет, – уверенно подумал я тогда. – Они иммигранты, потерявшие родину. Мы репатрианты, обретшие её.»

Наивный мечтатель! Вскоре подобные потоки, стремнины и половодья захлестнули страницы и наших израильских русскоязычных газет и журналов – на все последующие десятилетия.

Плохо было простому советскому человеку р а н ь ш е и т а м. Ну, посудите, как он мог расправиться с недругом? Набить морду – уголовно наказуемо, да и сдачу получить можно. Показать фигу в кармане – что за расправа такая! Самое действенное – написать анонимку в ”компетентные“ органы. Недруга, конечно, вызовут. Не исключено, что припаяют срок. Были даже благодатные времена, когда могли ”шлёпнуть“. Неплохо?

Плохо! Простому советскому человеку нужно насладиться совершённым поступком, плодами дел своих, ему кураж нужен.

Дело выглядело получше, если простой советский человек имеел доступ к ”средствам массовой информации“. Тогда недруга удавалось пропесочить в печатном органе, написать фельетон или разгромную статью. В этом случае хватало кайфа на день-другой. Но потом... потом опять рутина.

Метаморфоза произошла с переменой места и времени.

Израиль – страна сказочной, необузданной свободы, особенно на ”русской“ улице! Это – относительно места. А вот относительно времени, в котором мы живём, уж тут – ни в сказке сказать, ни пером описать. Одно слово и стоящее за ним понятие, но стоит всех предыдущих тысячелетий мировой цивилизации: Internet! Входи, пиши, обливай грязью, клевещи, твори, выдумывай, пробуй, наслаждайся, лови, что называется, кайф – на весь мир и на веки вечные.

Все эти мысли закружились в моей потрясённой голове, когда я, набредя в Internet’е на «ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ» Михаила Берковича, стал читать воспоминания автора о литературно-творческой студии «Среда», в которую он некогда – давно и ненадолго – заглядывал. Не зная толком людей, не поинтересовавшись теми задачами, которые студия поставила перед собой, и теми проблемами, с которыми ей приходится ежедневно сталкиваться, М.Беркович взял на себя непосильную роль летописца, этакого Пимена местного масштаба.

Поскольку студия «Среда» – в значительной степени дело моей жизни (заключительного её отрезка), а грязца, выплеснутая ”писателем“ через Internet в большой мир, касается и самой студии, и моих друзей-литераторов, и меня лично, я почувствовал и решил: «Не могу молчать!» – и усадил себя за работу.

Признаюсь: заниматься тем, чем мне в данную минуту приходится заниматься – с души воротит! «Среда» приближается к десятилетнему юбилею; мы, её члены, друзья и по творчеству, и по жизни. Наши отношения исчерпывающе охаректеризовал Юра Арустамов: «Нас нельзя назвать профессиональными литераторами. Профессиональные литераторы завидуют один другому и друг друга ненавидят. Мы же любим друг друга и вместе радуемся успеху каждого.» Это наша религия, наше Credo, наши будни и праздники, наша повседневность. Покойный Миша Коробов говорил: «Я отсчитываю недели не от воскресенья до воскресенья, не от понедельника до понедельника, а от среды до среды.»

Однако, приходится, с нелёгкой руки М.Берковича, вспоминать неприятное из нашей многолетней жизни, а такого было предельно мало. Но собранное «до кучи» в одном «ДНЕВНИКЕ», да ещё искорёженное "писателем" до неузнаваемости, оно может произвести впечатление клоаки. Очевидно, именно такую цель и ставил перед собой бывший беэр-шевский "средовец", а ныне житель Ашкелона Михаил Беркович.

Всё то, о чём я собираюсь говорить, произведёт, безусловно, впечатление склоки, да так оно и есть. Участвовать в ней – радость невеликая. Будем считать, что автор этих строк – невольный участник не им затеянной разборки, и может быть такой подход облегчит груз, взваленный на нехилые его плечи.

С первого дня создания «Среды» мы, пятеро-шестеро её основателей, договорились, что при обсуждении произведений каждый будет говорить, без реверансов в сторону обсуждаемого автора, именно то, что думает об услышанном или прочитанном. Так мы поступаем и поныне. В этом залог наших доверительных отношений и высокой требовательности к работе своей и товарищей. Недаром об уровне нашей студии сегодня говорят в литературных кругах далеко за пределами Израиля.

Не все пишущие (или считающие себя пишущими) могут соответствовать тем требованиям, которые мы определили для себя. Многие приходящие к нам – в надежде услышать лишь хвалебные оценки – быстро разочаровываются и покидают студию.

После такой длинной преамбулы я могу перейти к рассказу о неинтересном для меня персонаже – о Михаиле Берковиче.

Он пришёл к нам в подвал вскоре после приезда в страну. Газетчик с большим стажем, в недалёком прошлом – периферийный спецкорр или собкорр какой-то очень центральной и очень партийной газеты. Пишет – и стихи, и прозу.

Почитал. Послушали. Решили: неплохо, вполне среднестатистический уровень. Бывает лучше – не очень часто. Бывает и хуже – гораздо чаще. «Приходите».

Заметили сразу: не любит критики, не на шутку обижается, даже сердится, хочет слышать только дифирамбы. А мы на этот счёт не очень щедры, хотя, если уж действительно нравится – хвалим, и тогда автор вынужден поверить, что хвалим искренне.

Стало ясно, что Беркович не приживётся, перестали высказывать своё мнение о его работе, слушали и молчали, лишь изредка, когда попадалась удачная строка, вяло говорили: «Вот тут у тебя получилось.» Он надувался от важности и значимости.

Вскорости Беркович переехал в Ашкелон. Иногда навещал Беэр-Шеву, дарил нам новые свои книжки, читал стихи, мы молча выслушивали. Если у кого-нибудь срывалось критическое замечание, Беркович реагировал зло и агрессивно. Несколько раз бывали стычки между ним и мной, и я сразу жалел, что не сдержался, сунулся со своим, а не с его мнением. (Всё сказанное – лишь моё о нём субъективное впечатление, оно и не претендует на объективность – ведь я субъект, а не объект. Не исключаю, что кто-нибудь из «средовцев» думает – тоже субъективно – иначе.)

Однажды разразился скандал. Мы в то время собирались в помещении религиозного товарищества («амуты») имени Фанни Каплан. Люди там в руководстве добрые и серьёзные, но русскому языку необученные (комнату согласились нам дать после ходатайства кого-то из депутатов горсовета). Два раза нам даже предоставили небольшой зал со сценой и неработающей электроникой для проведения вечеров; непременным требованием было соблюдение «кошерности», т.е. чтобы наши тексты не были оскорбительными (в соответствии с теми критериями, которыми руководствуются члены товарищества). А так как все наши тексты составлены на языке, которым руководство товарищества не владеет, возникла очередная, уже почти неразрешимая, проблема.

Мы дружим с композитором и певицей из Ашкелона Манон Жолковской, в её репертуаре песни, которые она сочинила на стихи «средовцев». Мне удалось договориться, и нам предоставили зал для проведения концерта Манон – без предварительного согласования текстов её песен. Мы выпустили и развесили афиши, дали объявление на радио.

«Со мной приедет Беркович,» – сказала Нонна (так мы называем Манон между собой). «Конечно, пусть приезжает...» (Всё-таки наш, хотя и в прошлом.)

Вдруг, накануне концерта, звонок: «Беркович услышал по радио объявление, возмущён, что не названо его имя.» Набираю номер, и сразу – поток обвинений и оскорблений: «У меня вышла новая книжка, я собирался устроить у вас презентацию, а вы даже имени не упомянули.»

Ну, расскажи ему, что у "средовцев" вышло уже много книжек – и ни у кого не было презентации...

Опять позвонила Нонна – смущённая: «Беркович требует, чтобы я отказалась выступать. Мне неудобно... у нас хорошие отношения...» «Но ведь афиши, объявления, придут люди, нам с трудом удалось получить зал...» «Разговаривай с Берковичем.»

Пришли и ушли люди. Концерт не состоялся. Больше зала нам не давали.

И вот теперь – «ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ» в Internet’е, длинно, и всё о «СРЕДЕ», и почти всё – неточно, а многое – неправда. И – оскорбительно, поэтому приходится сделать глубокий вдох, как при погружении, и – действительно погрузиться в... (прошу прощения за неформальную лексику).

Читаю «ДНЕВНИК» – слово за словом, фразу за фразой.

«Какой-то молодой человек в солдатской форме (через несколько недель выяснилось, что это бывший питерец Борис Жихаревич) читал наверченные строчки.» Нелестно. Почему бы? Буквально через абзац, не заметив, что сам себя высек, автор раскрывает секрет своего недоброжелательного отношения к молодому и удивительно талантливому поэту, а заодно к «его землячке» (и, замечу в скобках, моей жене – И.В.) Виктории Орти, которой он ещё даст прикурить: «...Борис Жихаревич и его землячка Вика Орти совсем меня не воспринимали... Тем не менее, надо признать, скорее всего, по этой причине, я не признавал их обоих. Не нравились мне их, казавшиеся мне, надуманными строчки, наполненные какими-то «техническими» образами, сложными метафорами...» (Кстати, пунктуацию в цитате я сохранил авторскую, т.к. не вправе вмешиваться в чужой текст. Вообще, с грамотностью у нашего литератора большие нелады, подучиться бы...)

К сожалению, Боря Жихаревич покинул студию (оставшись номинально её членом): он обзавёлся семьёй и переехал к жене в США. Как я уже сказал, поэт одарённый, у него хорошая подготовка, прекрасное знание мировой, в том числе и русской (настоящей!), поэзии. С Викой Орти его пути пересекались ещё в Ленинграде, они посещали одни и те же ЛитО и учились у одних и тех же учителей – великолепная школа! – Берковичу (да и мне, старику), значительная часть их творчества, безусловно, не всегда по зубам. Нужно уметь это признать.

Вика Орти – автор трёх книжек, одна – с переводами на иврит. Много публикаций – и в Израиле, и за его пределами. В Германии вышел альманах «XXI век», там её стихи. В Новой Зеландии – тоже альманах, её стихи в переводе на английский. Альманах в Москве – тоже она и другие наши девочки. Вообще, большинство Викиных публикаций – вкупе с другими «средовцами». Даже по Internet’у можно судить о её творческом росте и популярности. Вика руководит теперь «Средой», делает это с удовольствием, и студийцы её принимают.

Случилось это так.

Пять лет «Среду» возглавлял всеми нами любимый Давид Лившиц – мой земляк по Свердловску и друг по жизни. Высочайший профессионализм (литературный редактор с большим стажем и опытом и университетский преподаватель ф-та журналистики), культура, такт, литературный дар – далеко не полный перечень достоинств этого яркого и скромного, интеллигентно порядочного человека.

Вдруг – вечерний визит к Вике. «Старею, сердце шалит... Берите бразды правления в свои руки.» «Что вы, после вас – как можно! Я не справлюсь.» «Я перебрал всех, лучше вас никто этого не сможет сделать. Я помогу.» «Давид, вы первый, кому я раскрываю секрет: я беременна...» «Поздравляю! Замечательно! Будете с коляской приходить на заседания, вырастите ещё одного поэта – с пелёнок.»

Не уговорил, но настоял – силой своего авторитета.

Теперь читаем в «ДНЕВНИКЕ» М.Берковича – про то же:

«Несколько лет он (Д.Лившиц) руководил студией. Ушел сам. Дескать, возраст, здоровье и все такое прочее. С той поры р у л ь п о п а л (! – И.В.) в руки Виктории Орти. Не знаю, равноценна ли замена, я крайне редко там теперь бываю.»

Вот это: «руль попал» и «не знаю, равноценна ли замена», – некий намёк на подозрительный "захват власти", а затем сомнение "под сурдинку" – вроде бы ничего плохого и не сказал, а всё-таки стоит задуматься, дорогие товарищи, сделать соответствующие выводы... Какой блестящий пример метода соцреализма в советской партийной журналистике! А всё отчего? Напомню: «...и его землячка Вика Орти совсем меня не воспринимали...» Вот тебе, негодница, будет тебе урок, как меня не воспринимать! Знаю, что Вике на миг стало не по себе от такой версии романса "Сомнение", но знаю также, что чувство дискомфорта улетучилось, как только она вспомнила, кем написан процитированный опус: не Лившицем, не Арустамовым, не Носоновским – Михаилом Берковичем. У неё достало сил и мужества ответить автору «ДНЕВНИКА» – заботясь не о себе, хотя и это не грех, а о студии, честь которой нам всем дорога. Приведу фрагменты её записи, сделанной в «Гостевой книге» «ДНЕВНИКА» (эта запись доступна всякому, кто потрудится зайти на сайт). Вот какую запись оставила Михаилу Берковичу Виктория Орти:

«Вы пишете о Юре Криворуцком... "...его толкнули в ту среду, что ему была просто невыносима. Разжиревшие хозяева магазинов, в которых он вынужден был мыть полы, презрительно относились к нему, как ко всякому, кто прибыл в Израиль не из Марокко или Америки". (Почему-то Вика оставила последний выпад – о выходцах из Марокко и Америки – без внимания, хотя приведённых слов достаточно, чтобы засадить бывшему спецкорру-интернационалисту звонкую пощёчину – за расизм. – И.В.) Знаете, Миша, – пишет далее Виктория, – наверное, он достоин иного стиля, нежели стиль передовицы из партийной газеты ледникового периода, где "хозяева магазинов" непременно разжиревшие, а бедный пролетарий неприменно страдает от презрительного отношения к нему. Кстати, многие нынешние хозяева магазинов очень уж следят за диетой, не в пример нам с Вами, эпохи перепутали, Миша.»

А вот следующая цитата: «"Женщина лет сорока, может быть, с гаком. Как и полагается по нашему «уставу» – новичку – первое слово. Собралась читать, и тут встряла одна из ветеранок «Среды»: «Она – гойка»"... Ведь на нашей студии – половина, а то и больше спокойно живут со своим нееврейским происхождением, кстати я сама полукровка, ни разу не услышала подобного в свой адрес... А может быть надо просто очень захотеть, чтобы кто-то сказал такое (в нашей среде-"Среде" это немыслимо) для того, чтобы был повод об этом написать?»

Вот этот фрагмент «ДНЕВНИКА» – с "гойкой" – мне лично даже опровергать не хочется, потому что – ТАКОГО У НАС НЕ БЫЛО И НЕ МОГЛО БЫТЬ!

Впервые позволю себе недопустимое в полемической статье (хотелось бы в дальнейшем воздержаться от подобного): МЕРЗАВЕЦ!

С чувством брезгливости прикасаюсь я к той части «ДНЕВНИКА», в которой говорится обо мне; придётся сделать усилие и проанализировать отношение М.Берковича к моей персоне. В «ДНЕВНИКЕ» ей посвящено невообразимо много внимания и места, возникает чувство, что автор буквально бредит мной – глубоко сидит в нём какой-то болезненный комплекс.

Вот о моей первой, 1993 года, книжке, о которой не очень люблю вспоминать: первый блин, как ему и полагалось, получился комом: «Разумеется, есть хорошие стихи. Но так в них много наносного, часто самопародийного.» «Самопародийность», о которой говорит М.Беркович, это та самоирония, без которой никакое творчество вообще, по моему мнению, невозможно, но данное качество, как и чувство юмора, бывшему бойцу идеологического фронта неприсуще, к своему "Я" он относится чрезвычайно почтительно и серьёзно, а чего нет, того нет – сe la vie!

Ещё цитата из «ДНЕВНИКА»: "Илья Войтовецкий. Очень броская фигура. Яркая, но не всегда блестящая. Всякое отношение у меня было к нему. И менял я его несколько раз. Стихи его мне не понравились сразу. Да и злоупотребление матом, цинизм наводили на меня фенольную тоску. Лившиц: «Илья, у нас – новенькая!» Войтовецкий: «Вот и хорошо, а я как раз новый матерок приготовил!»"

Ударив себя в грудь и разорвав на себе рубашку, признаюсь: употребляю неформальную лексику. Употребляю не специально, а – по наитию, считаю её органичной частью языка. Как говорит Игорь Миронович Губерман, большой специалист по этой части, у людей, чурающихся «таких» оборотов, гипертрофированное воображение: за словом они видят предмет или действие. Не обладая столь развитым воображением, я отношусь к словам как к средству выражения мыслей и чувств, поэтому "крепкие" фразы являются естественной составной частью моего словаря. Подчёркиваю: естественной, а не нарочитой. Зачем нашему Пимену понадобилась ещё и такая мелкая ложь обо мне – про загодя заготовленный "матерок" (я и слова-то такого в жизни не употреблял, оно, безусловно, из багажа самого автора «ДНЕВНИКА»)?

И в заключение ещё немножко, простите меня, читатель, пожалуйста, за столь долгое перелопачивание грязного белья.

Был у нас в студии «Среда» человек по имени Толя Зисман. Алтаец по прошлому месту жительства, бродяга, забулдыга и поэт по складу характера. Многие его стихи мне нравились, да и внешне он был привлекателен – когда не пил: светловолосый (а может быть это седина такая), светлоглазый, сухощавый и мускулистый, опрятный, лицо суровое с мужественными морщинами, и вдруг – ясная белозубая улыбка. Прекрасно читал свои задумчивые стихи.

В «Среду» он приходил редко. Несколько раз забредал ко мне домой – почитать стихи. Я всегда слушал с удовольствием, но на предложение выпить не откликался, хотя вообще выпивки в хорошей компании не чураюсь. Никаких личных стычек с Толей у меня не было никогда – ни один-на-один, ни публично, ни в глаза, ни за глаза не говорил я плохого о его стихах, потому что, повторяю, слушал и читал их с удовольствием; если бы было что сказать, сделал бы непременно, так уж у нас повелось. Однако, Зисман не позволял себе приходить с полуфабрикатом, всё в его рукописях было предельно отточено, а вкусом и мастерством он, слава Богу, обладал.

Толя жил в караванном городке, и когда началось расселение обитателей караванов по квартирам, у него недоставало справки, что с ним проживает сын, который недавно приехал из России. Без такой справки одинокому Зисману не полагалась отдельная квартира.

Об этом узнал я позднее. А в те дни ко мне обратился Миша Носоновский и попросил помочь Зисману. Сам Зисман никогда – ни до, ни после – ко мне за помощью не обращался.

Я позвонил Дворе Шмагиной, замечательной женщине, на счету которой столько добрых дел, что их хватило бы на целый комплекс государственных учреждений и общественных организаций, чтобы оправдать их существование.

Вот Двора-то и рассказала мне про злосчастную справку. «Никакой проблемы нет, – сказала Двора. – Я интересовалась, мне и в министерстве абсорбции, и в амидаре сказали: пусть принесёт справку и вселяется в квартиру.»

Я перезвонил Зисману.

«Со справкой и дурак квартиру получит, – сказал он. – А вот вы сделайте мне без справки...»

Вечером позвонил Криворуцкий, с которым я практически знаком не был, видел, кажется, один или два раза, при встрече не узнал бы, как-то он мне не запомнился.

– Зисману нужна квартира, – сказал Криворуцкий – ни тебе "здрасьте", ни хотя бы – с кем имею честь.

– Я знаю, – ответил я, поняв, наконец, с кем разговариваю. – Но я квартиры не распределяю. (Чистая, кстати, правда.)

– А если я тебе, падла, дам взятку, тогда дашь Толе квартиру?

Я опустил трубку.

В конце концов квартиру Зисман получил – без чьей-либо помощи: у него закончился запой, и он представил справку.

Вскоре мы узнали, что у Толи рак.

Всю эту длинную и неинтересную историю мне пришлось рассказать, чтобы в который уже раз процитировать «ДНЕВНИК» М.Берковича: «...у Толи возникла проблема. Ему не хотели давать новое жилье, предлагали старые квартиры в таких местах, куда он не хотел ехать. А объясниться в министерстве строителей не мог, не владел ивритом. И он попросил одного из организаторов среды, ватика Илью Войтовецкого походить с ним в министерство. Илья в то время работал, времени у него не было, но один раз он все-таки сходил с Толей, на большее сил не хватило. А Толя этого понять не мог. Да тут еще возьми да сорвись у Ильи дурные слова: «Он хочет использовать мой авторитет, чтобы получить квартиру». Несколько лет они не разговаривали, несколько лет Толя ни разу не появился в «Среде». И все-таки они помирились. Но как-то на заседании Илья сделал не слишком осторожный жест, по поводу одного Толиного стихотворения. И это было концом. Вскоре Толя сказал мне, что у него рак.»

Всё здесь ложь, кроме, кроме, разумеется, Толиной болезни – к сожалению, лучше бы наоборот...

Хочу здесь подчеркнуть – не для самооправдания, а исключительно во имя установления истины, – что никаких "не слишком осторожных жестов" по поводу Толиных стихов я не делал, поэтому виновником его болезни быть не мог. Те же члены "Среды", по поводу которых "жесты" мною допускались, живы и здоровы по сию пору (дай им, Бог, и дальше так же).

Сказанные якобы мной " дурные слова": «Он хочет использовать мой авторитет...» – просто паранойя какая-то!...

Мне противно. Мне не хочется иметь с М.Берковичем никаких дел. Но слово, как известно, не воробей. Оно, это слово сказано – через Internet – на весь мир, слово мерзкое, бессовестное и порочащее.

Я небогатый человек. Самое ценное, что у меня есть, чем дорожу – это здоровье и благополучие моих родных. И ещё – имя. Я старался жить так, чтобы не запятнать его: не кривил душой, не продавался, не прятался за спинами других, не предавал друзей, не клеветал.

От М.Берковича требую: (1)немедленно снять «ДНЕВНИК» со страницы Internet’а и на освободившемся месте опубликовать текст извинения, предварительно согласованный со мной; (2)передать тот же текст извинения в прессу – перечень газет предварительно согласовать со мной.

Если это требование не будет выполнено в течение недели со дня опубликования данной статьи, я подам в суд исковое заявление против г-на Михаила Берковича.

Илья ВОЙТОВЕЦКИЙ.

12.05.03 ИЛЬЯ: ВЫ ХОЧЕТЕ ПЕСЕН? Пожалуйста, их есть у меня: На шахте «Крутая Мария» \ Однажды случился обвал. \ На уголь, на плиты сырые \ Мой верный товарищ упал. \ Скажи мне, «Мария Крутая», \ Ужель это смерть настаёт? \ Я молод, Мария другая \ Меня на поверхности ждёт. На помощь бежали шахтёры, \ Бросались в открытую клеть. \ Но вышел приказ из конторы: \ «Под землю спускаться не сметь!» \ Сказал управляющий людям: \ «Нет дела до этого мне! \ С шахтёром возиться не будем, \ Я выдам полтинник жене.» Шахтёрская горькая доля! – \ Фитиль в моей лампе погас... \ «Крутая Мария», доколе \ Ты будешь могилой для нас?! \ Довольно терпеть нам покорно \ Проклятую эту судьбу! \ Шахтёрам из темени чёрной \ Пора выходить на борьбу! (Песня из фильма «Случай на шахте восемь».) А вот и история. С 1949 года (мне было тогда 13 лет) я с родителями жил в городе Копейске Челябинской области. В начале века здесь находились Челябинские угольные копи; позднее шахтёрский посёлок разросся, получил статус города, открывались новые шахты, во время войны сюда с Украины был эвакуирован завод горного машиностроения. В городе выходила газета ”КОПЕЙСКИЙ РАБОЧИЙ“, при которой работало небольшое литературное объединение; по вечерам в течение получаса по трансляционной сети шли передачи местной студии радиовещания: городские новости, короткий злободневный сюжет и две-три песни советских композиторов. Штат студии состоял из Главного редактора, литературного сотрудника и секретаря-машинистки (полставки), она же диктор (ещё полставки). Должность Главного редактора много лет занимал хитроватый, совершенно безграмотный мужик Пётр Дмитриевич Усов, член партии и фронтовик. В начале пятидесятых в городе появился шустрый паренёк, демобилизованный из рядов Советской армии, – Володя Рублёв. Володя поступил на заочное отделение Челябинского педагогического института – стремился стать учителем русского языка и литературы. Этот предмет он и стал преподавать в школе рабочей молодёжи. Сразу по приезде Рублёв появился в пригазетном ЛитО. В нашем шахтёрском городе постоянно случались аварии – какие-то обвалы, подземные пожары; гибли люди. Об этом, разумеется, запрещалось сообщать в газете и по радио, но скрыть такие факты от населения было невозможно: вой проносившейся по улицам горноспасательной машины слышали все. Вскоре мы узнали, что Рублёв пишет производственный роман, основанный на местном материале. Человеком Володя был задиристым, умел наживать недоброжелателей. Потирая руки, он весело говорил нам: – Вот выйдет роман, многие себя узнают, со всеми сведём счёты. И – действительно, новоявленного писателя стали побаиваться; даже вызывали в горком (как-никак, работник идеологического фронта!) и интересовались его творчеством. Тем временем в редакции радиовещания освободилось место литсотрудника, и Усов принял на эту должность Рублёва. Прошло года полтора, и Рублёв сообщил ЛитО'вцам о завершении работы над романом. Он читал нам какие-то фрагменты; они были не лучше и не хуже того, что обильно публиковалось в те годы. Съездил Володя в Челябинск, передал рукопись в областное книжное издательство, но там не проявили к произведению молодого автора интереса. Тогда Рублёв взял на работе отпуск и отправился в Москву. Судьба ему улыбнулась. Он встретил своего сослуживца; друзья-однополчане зарулили в ресторан – обмыть встречу, и столичный приятель, указав на соседний столик, прошептал: – Фёдор Иваныч! За столиком сидел маститый классик советской литературы, некогда обласканный самим А.М.Горьким, секретарь Союза писателей СССР, Главный редактор журнала «ОКТЯБРЬ» Фёдор Иванович Панфёров. Сегодня это имя напрочь всеми забыто, среднее и молодое поколение его никогда не слышало, но в те годы главнее его в прозе был, пожалуй, только фаворит И.Сталина Александр Фадеев да , может быть, будущий Нобелевский лауреат Михаил Шолохов. Так же, как А.А.Фадеев и М.А.Шолохов, Ф.И.Панфёров по-чёрному пил. И в тот вечер классик был уже ”хорош“. Друзья заказали графинчик и пересели к соседнему столу. Заговорили о литературе; Рублёв пожаловался на невнимание к молодым со стороны периферийных писательских начальников. – Приходи завтра ко мне, – пригласил пьяный патриарх. Следует ли говорить, что с раннего утра Рублёв поджидал редактора у входа в его кабинет в редакции «ОКТЯБРЯ»? Тот его вспомнил, взял рукопись и возвратил через несколько дней со словами: – Я это говно печатать не буду. – И, выдержав паузу, добавил: – Но тебе помочь постараюсь. Обещание Панфёров, как ни странно, выполнил. В одиннадцатом номере журнала, на четвёртой странице обложки, там где читателям сообщают о планах на предстоящий год, было синим по голубому пропечатано, что в данном престижном столичном ежемесячнике готовится к публикации роман периферийного писателя Владимира Рублёва о жизни и труде советских шахтёров. Помещать роман в своём журнале Ф.И.Панфёров, естественно, не собирался и данное извещение ни к чему его не обязывало, но результат оказался для Володи ошеломительным. На следующий же день после выхода в свет номера «ОКТЯБРЯ» к нему в Копейск нагрянули представители издательств из Челябинска, Свердловска, Уфы, Молотова, Омска, Томска и других областных центров. На месте подписывались договоры на 75-тысячные, 100 и 150-тысячные тиражи. На нищего литератора (зарплата литсотрудника местного радио составляла 600 рублей) хлынул щедрый ливень авансов и гонораров. Непьющий или малопьющий до того парень ”загудел“. Ежевечерне он входил в местный ресторан «ГОРНЯК» и объявлял: – Все гуляют за мой счёт! Сразу появились друзья-собутыльники. Город сотрясался от пьянок, драк, дебошей. Усова вызвали в горком и потребовали призвать совслужащего к порядку. После нескольких предупреждений Рублёва уволили. Книги продолжали выходить в свет, на них появлялись лестные рецензии, Владимир Рублёв стал местным литературным авторитетом. Всему на свете наступает конец. Деньги закончились, были сданы последние пустые бутылки, друзей – как не бывало, а выпить – ой, как хотелось! На помощь пришёл Пётр Дмитриевич Усов. Он предложил Рублёву прежнюю должность с двумя оговорками: 1)не пить и – 2)заняться перелицовкой романа в киносценарий, но он, П.Д.Усов, должен быть записан соавтором. Как-никак, за музыку-то платит он. Выбора не было. Пришлось вновь привыкать к мизерной зарплате литсотрудника, из которой, к тому же, начали вычитать алименты (жена от запившего литератора, конечно же, ушла). На рабочей папке с названием будущего киносценария появились две фамилии. В конце каждого рабочего дня Пётр Дмитриевич, водя пальцем вдоль строк, пролистывал новые фрагменты своего детища и поручал секретарю-машинистке Люсе перепечатывать всё начисто. А Рублёв сорвался, запил. Пришлось его опять увещевать. Новым условием сохранения за ним рабочего места стало требование отказаться от соавторства и оставить на папочке лишь фамилию Усова. После очередного запоя Рублёв из радиостудии был изгнан; папка с недописанным киносценарием осталась у единственного законного автора. В это время вышел из психбольницы другой член ЛитО Володя Жуков, работавший на радио литсотрудником до Рублёва. Усов обратился к Жукову с предложением вернуться на прежнее место, совмещая составление сводок для радионовостей с доработкой его, Усова, киносценария. Жуков протрудился над папочкой несколько месяцев и опять слёг в психолечебницу. К тому времени я, студент Уральского политехнического института имени С.М.Кирова, приехал к родителям на каникулы. Встретил случайно Петра Дмитриевича. – Если хочешь подхалтурить, – сказал он, – приходи завтре к мине на радиво. В течение двух с половиной месяцев я ежедневно просиживал над папкой и что-то в неё вписывал, что-то вычёркивал, сравнивал с первоисточником – с романом Владимира Рублёва – и регулярно получал немалые для советского студента деньги. Киносценариев я, конечно, никогда не только не писал, но и не читал, однако всё мною сочинённое Усову нравилось. Особенно приглянулась ему песня, которую, по системе ”тяп-ляп“, сочинил Володя Жуков – два или три куплета, а я привёл текст в божеский вид и досочинил к нему ещё какие-то слова. После моего отъезда в Свердловск над сценарием продолжали работать другие литсотрудники. Сколько их потом было, не знаю. Наконец, Усов решил, что уже можно снимать кино. В это время студия «МОСФИЛЬМ» объявила конкурс на лучший сценарий о советском рабочем классе, и Пётр Дмитриевич отослал папку в Москву. Ответ был неутешительным. Вместе с благодарностью за усердие начинающему автору сообщили, что по его сценарию фильм поставлен быть не может. Ему предложили учиться, трудиться, не падать духом и присылать новые свои работы. Прошло совсем немного времени, и на экраны страны вышла мосфильмовская лента «Случай на шахте восемь», поставленная, как было указано в титрах, по сценарию Фрида и Дунского. Каждый из нас, бывших литсотрудников копейского радио, узнал в перипетиях сюжета частицы своего труда. А песня ”На шахте «Крутая Мария»“ – да это же слово в слово плод моего с Володей Жуковым творчества! Больше всех был подавлен Пётр Дмитриевич Усов. Он тут же накатал ”телегу“ в «МОСФИЛЬМ», и, как ни странно, ему ответили. Студия готова была рассмотреть жалобу тов.Усова П.Д., но для этого он должен внести 800 рублей (восемьсот рублей) в комиссию по авторским правам. Требование показалось Петру Дмитриевичу обидным, а сумма неоправданно большой. Он пошёл с ответом «МОСФИЛЬМА» в горком партии, оттуда его переадресовали в обком, из обкома позвонили в секретариат областного отделения Союза писателей и там, на заседании местного литфонда, приняли решение выделить редактору копейского радиовещания Усову Петру Дмитриевичу безвозвратную ссуду в размере 800 рублей (восьмисот рублей) для оформления претензии на авторство. Я приехал в Копейск на зимние каникулы. Как-то вечером в дверь постучали. На пороге стоял Пётр Дмитриевич Усов. – Ты говорил, что у тебя нет зимнего пальта, – напомнил он. ”Ну и память!“ – подумал я. Разговор про пальто был у нас ещё прошлой зимой. При постоянном товарном дефиците, я, естественно, ”пальтом“ всё ещё не обзавёлся, продолжал донашивать отцовскую фронтовую шинель. – В универмаг завезли синие пóльта, по 780 рублей за штуку, – сказал Пётр Дмитриевич. – После закрытия будут продавать – своим. Я тут грóши получил из литфонда. Решил: куплю-ка я лучше пальто. Чего в Москву заздря отсылать, у них всё равно правды не добьёшься. Пошли мы с Петром Дмитриевичем в универмаг. После закрытия зашли в кабинет к директрисе, примерили синие ”пóльта“, заплатили по 780 рублей, а поскольку Усов был горкомовской номенклатурой, с нас даже не захотели брать ”на лапу“, но мы по двадцатке всё же на столе оставили. На этом изложение истории песни можно было бы закончить. Но было продолжение. И не одно. Году в 1975 или 76 я служил на израильской военной базе в городе Шхеме, на ”оккупированных“ или ”освобождённых“ – для кого как – территориях. Ночью мы, только что призванная рота, выехали в патрульную поездку по арабскому городу. Стояла пасмурная погода, ни луны, ни звёзд – тьма. Моросило. Мы, чтобы согреться, запели. Все солдаты – репатрианты из Советского Союза, потому и песни наши были советские. Перебрали всё, что вспомнили. Драли глотки – ”от души“. Кое-где в окнах загорался свет. Наутро арабы-осведомители рассказывали, что жители города проснулись в холодном поту, думали – русские высадили десант, захватили город и поют, многие молодые люди знали русский язык, учились в советских ВУЗах. Знали они, что русские, раз придя, никогда не уходят, и решено было обратиться за помощью к ”оккупантам“-израильтянам. А мы, прооравшись, вернулись на базу, удивляясь себе самим: сколько мусора хранится в наших еврейских головах! И устроили мы конкурс на лучшее знание советских песен. Вместо того, чтобы лечь поспать, мы стали оглашать казарму своими хриплыми ”bel canto“. Один солдат начинал песню, другой должен был подхватить, продолжить, затем третий, четвёртый. Не знавший текста из соревнования выбывал. В финал вышли Алик и я. Долго мы безрезультатно выплескивали друг на друга несчётный запас песен о родине, о Сталине, о завидной жизни строителей, монтажников-высотников, хлеборобов и сталеваров, о мастерах ”золотые руки“ и о покорителях тайги, морей, космоса и целинных и залежных земель, о счастливом детстве и о светлой любви. И вдруг меня осенило. – ”На шахте «Крутая Мария» \ Однажды случился обвал, – запел я. – \ На уголь, на плиты сырые \ Мой верный товарищ упал.“ Алик молчал. Он не знал продолжения песни. – А ну, давай дальше! – потребовали члены жюри – все те, кто сошёл с дистанции. – ”Скажи мне, «Мария Крутая», \ Ужель это смерть настаёт? \ Я молод, Мария другая \ Меня на поверхности ждёт.“ – Нет такой песни! – заявил Алик. – Ты её сам сочинил. Я подумал и – сознался. И рассказал однополчанам всю вышеизложенную историю. Меня признали победителем нашего маленького самодеятельного конкурса. А лет пять назад сидели мы в Беэр-Шеве с моим другом, академиком и поэтом, бардом и замечательным человеком Александром Моисеевичем Городницким в гостях у не менее замечательного человека, у капитана дальнего плавания Николая Николаевича Трубячинского. Мы пили анисовую водку и пели песни. Много перепили и перепели. Я затянул: – ”На шахте «Крутая Мария» \ Однажды случился обвал.“ \ – ”На уголь, на плиты сырые, – подхватил Александр Моисеевич, – мой верный товарищ упал.“ – Откуда ты это знаешь? – удивился я. – Из фильма «Случай на шахте восемь», – ответил академик. Я тихо обрадовался: хорошо, что Городницкий не принимал участия в нашем армейском конкурсе в оккупированном Шхеме! Иначе – не ходить мне в победителях, перепел бы он меня. А забытую, казалось, песню опять запели. Нередко она звучит в популярной телепередаче «В нашу гавань заходили корабли». Имени автора, правда, не называют, стало быть песня – народная.

12.05.03 ВИКА. Вот, кстати, о ПОЭЗИИ... Чудесные рассуждения могут быть на эту тему. А рядом со мной двадцать поэтов студии "Среда" (по средам, конечно же) и все или почти все - ПОЭТЫ. Что произошло, почему в Беэр-Шеве образовалась эта невероятная общность, это биополе, это НЕПОНЯТНОЧТО... ? Бог весть. Когда я узнала, что Феликс Кривин поселился у нас, в одном из не очень-то престижных р-нов, то не поверила и проверила. Оказалось правдой, готеню. Поздравили себя с "пополнением". А чуть пораньше ре-пат-рии-ро-ва-лась (уф, воистину русский - тяжкий язык, не тяжёлый нет, а - тяжкий, тягучий... На иврите всё короче, проще, невесомей, логичней. Но аллитерация в русском - роскошная дама в украшениях и шляпе с вуалеткой, а в иврите - простая такая киббуцница в джинсах, драной маечке, сандалетках на лёгких босых ногах) Рена Муха - харьковская детская писательница, с мушиной лёгкостью покорившая нас, а затем и весь остальной р.яз. Израиль... Мы обзываем наше "Среду" Средой Обетованной. Она странным образом (чертовщина-тарковщина) отторгает "ненаше" и притягивает "родное". Так вот о Поэзии. У меня странный критерий "настоящести". Представьте себе хор. Многоголосье, красивая мелодия и т.п... Умение быть различимым в этом хоре - талант. Свой неповторимый голос, своя невероятная мелодия, душа, которую сразу видно и слышно - вот мой критерий. Сейчас неприлично и банально вспоминать Бродского, заездили его "плакальщицы и плакальщики", но не удержусь, ибо это не памятка типа я и Бродский. "Осенний крик ястреба" - первый "законный" сборник в России. И сразу - мощь неповторимости, неповторяемости. Я шла по Невскому, 17ти-летняя соплюха, читала этот синий сборничек... И до сих пор благодарна. Да и посмеялась (в предчувствии грядущего...): "Над арабской мирной хатой гордо реет жид пархатый"

ИЛЬЯ.

11/05/03 ВИКА. Почитала записи М. Ромма о Боге и так захотелось подумать "впопад", очень уж заманчивая тема. Я ведь пару-тройку лет отношу себя к верующим и даже религиозным, соблюдаю праздники, кашрут, зажигаю Субботнии свечи и т.п. Мне-то кажется, что Израиль сам по себе настолько пропитан Б-гом, настолько дышит в ином ритме и настолько таинственно-неразгадан по сей день, что сложно этого не заметить. Но... многие не замечают и первый урок на кафедрах философии во всём мире начинается с вечно-банального постулата "ВСЁ ОТНОСИТЕЛЬНО".

Но для начала, перед тем как начинать рассуждения о Б-ге, жизни, литературе (не уверена, кстати, что буду рассуждать), помещу сюда своё ПРЕДИСЛОВИЕ к новой книжке (без названия, чтобы не быть бессовестной рекламщицей). Это предисловие многое про меня расскажет. Если кому-то покажется, что я слишком долго знакомлюсь, то - кликните мышонком, я и исчезну...

"...В одной счастливой семье, точнее, по-своему счастли вой семье, в одном чудесном городе, точнее, по-своему чудесном городе, в одной прекрасной стране, точнее, по-своему прекрасной стране, жила-была я.

Кто это Я? Нужно отойти от зеркала на пару шагов, надеть очки, пристально глянуть и продумать описание персонажа: внешность, интро, экстро. Брюнетка. Среднего роста. Видно, что рожала. И не раз. Маникюр отсутствует. Веснушки. Приятный взгляд. Нельзя забывать о ежеутреннем макияже – легкая карандашная линия, ровный слой тонального крема, улыбочка и пошла, пошла, пошла. Уравновешена, но вспыльчива. Добра, но стервозна. Отзывчива, но замкнута. Это я-я-я!

Живу. Готовлю обеды, изредка, ужины, пролистываю газеты и не пропускаю вечерние новости. Перезваниваюсь с подругами. Переписываю рецепты гуся в яблочном соусе и медового торта. Боюсь весов и обтягивающих брюк. Утром съедаю грейпфрут, вечером – обезжиренный кефир, все остальное кушается между дел, слов, поездок, поглядывания в окно, покашливания, пожеланий доброго утра, дня, вечера...

Все бы ничего, если бы не эта странная жужжащая музыка вечернего неба, тянущая за собой. Прислушиваюсь к ней и упрямо сжимаю ненакрашенные губы врёшь-не-возьмёшь, но она назойлива, а я слабохарактерна. Поэтому всё летит в тартарары, старенький Харон или Ктотонанегопохожий подбирает рутину, хандру, рецепты и складывает в утлую лодчонку, поскрипывающую около земного причала. Я снимаю каблукастые туфли и ступаю на прохладное дно хароновской посудины, ступни поют осанну, а следом запевает душа. Вот он, милый берег Аида-Эдема. Ба, меня встречают мои любимые, живые и мёртвые, какая разница, это ведь мой персональный Аид-Эдем. Папа, баба Маня, баба Саня, бывшие и настоящий... Местный пейзаж незабываем. Великоногий Исаакий стоит у колодца Авраама. Нева впадает в Средиземное море. Вот украинская хатка рядом с ешивой, барахолка Яффо и столики Монпарнаса, беэр-шевский Старый город с башенками Люксембургских замков. Строгие ряды папок на полках библиотеки моего имени – Тезаурус, Логос, Патос, Эпос, Семиотика, Семантика и потёртая Фонология. Любимые кофточки: бордовая и синяя со шнурочком. Альбом с чёрно-белыми фотками из цветного детства и цветными из черно-белой зрелости. Всё как у всех. Или почти так. Я могу присесть на белую скамейку Пушкарского садика и, посматривая на сиреневую израильскую акацию, лениво мечтать о Песахе через многолетье. Ко мне придут мои взрослые дети, приведут кучерявых внуков. Я гляну на белую скатерть: салатики, гифелте фиш, бульон с кнейдлах, подносы, подставки, маца... Да, скажу я себе, слава Б-гу, жизнь удалась, и поцелую младшенького. А еще – но это тайна – я смогу встретиться с Моим Машиахом*, рассказать, как истово ждала его прихода и как утомительно-сладко это ожидание. Я расскажу ему про цвет вечернего облака над Киннеретом и про тихое ох! при воспоминании о нём. Я, наверное, обьяснюсь ему в любви, теряясь и боясь поднять глаза. Но это ведь мой Аид-Эдем, а, значит, не отвернётся... Я почувствую, что у меня растут крылья. Не ангельские, не птичьи, а – мушиные. Кому-то должны достаться и они. Этот кто-то – Я".

*Машиах(ивр.) - Мессия, дословный перевод - помазанник.

Да, все мы хотим так или иначе остаться, оставить после себя отблеск-отсвет, намёк на то, что мы ЖИЛИ. Я никогда не завела бы дневника, хотя часто слышала эту чудесную фразу "ни дня без строчки"... Но от неё пахло писательским пайком, спец.продуктами, шубой, сшитой из когда-то дышащего быстроглазого зверька, прочими "благами"... Я, видно, родилась слишком рано, память о "народных" писателях не давала мне покоя, не хотелось быть такой же. Но благая возможность виртуальной жизни (вроде бы - я, а, вроде бы и не я), некое второе измерение, подарили и мне желание вести записи. Я ведь всегда любила фантазировать! Все мои детские фантазии блекнут по сравнению с Сетью, будто светляки на рассвете,.Что выйдет из этой затеи - непонятно, уравнение с дикими неизвестными, а у меня законная тройка по математике. Но грех не попытаться в преддверии собственного 33-летия. Я попробую рассказывать о моей стране (я приехала в Израиль в 21 год), о своих друзьях, о том что дорого, что больно... Попробую.

Итак, подумав и посомневавшись (сомнение, говорят, хорошая штука), я набрала полную грудь воздуха и решилась завести собственный "Дневник писателя". Для того, чтобы не было так страшно на Страшном Суде (обозвать себя писателем, ничтожно сумнящеся...), я решила переложить часть отвественности на широкие плечи мужа. Пусть, если "Судебный приговор" будет слишком суров, мы поделим на двоих заключение в "писательской камере для особо опасных..." на аляповатой двери которой будет накарябано: ВИКТОРИЯ ОРТИ ИЛЬЯ ВОЙТОВЕЦКИЙ

Test Тест


	<!--webbot bot="HTMLMarkup" endspan --> <a href="http://www.linkexchange.ru/users/017238/goto.map" target="_top"><img border="0" height="60" width="468"></a> <!--webbot bot="HTMLMarkup" startspan -->