Множество аксиом – путь к незнанию. Или многое знание – многия скорби… Сколько аксиом существуют вокруг нас, сколько их незаметных, неагрессивных, нестрашных подкрадывается к нам в многочисленные минуты созерцания того, что мы называем миром (который – всего лишь аксиома, которую мы сами и придумали!).Платон рассуждал о Морали. Аристотель – вслед за ним. Кант не избежал этой участи. Ницше вобще решил убить Бога и поставить все точки над Ё… Ну, а про Августина вспоминают единицы. Бедный. Все философы (а имя им миллион, ибо только ленивый не философичен и задумчив в наше-то время) – выводили свою универсальную формулу Бытия и Гармонии и уныло жаловались на непонимание. Вот и я, вот и я, всего лишь робкая вечная студентка пытаюсь поучающе и умно сдвинуть брови и рассказать миру о том, насколько всё просто устроено, формула Бытия проста до офигения – причинно-следственная связь плюс множественность Вселенной по Эверетту… Отчего мне не хватает слов? Ведь всё так просто… Жаль, что вы не видели американского ковбоя в жуткочайших остроносых кожаных сапогах, лапсердаке, ковбойской шляпе (как у Буша) из под которой свисали длиннющие пейсы. Он пришёл ко мне выпытывать подробности зачатия Исаака Авраамом и Саррой. В тот день я поняла, что нет ничего проще формулы Бытия: причинно-следственная связь и множественность Вселенной запросто могли привести этого иудейского американского ковбоя к израильской украинской еврейке. Под аккомпонемент жуткого хамсина, через минуту сменившегося проливным дождём.

31/10/03 ВИКА. Наша страна состоит из разных культур (не только - КУЛЬТУР, но и обыденных вещей, типа национальной пищи, характера, предпочтений...). Мы - интересное общество. Годы, тысячелетия Диаспоры дали Израилю невероятное разнообразие красок. Здесь всё - до безумия - перемешано. Если бы Режиссёр мог сказать "Стоп" и остановить жизнь на улицах наших городов, и пройтись - с камерой - фиксируя лица, то какое буйство красок он показал бы нам! Здесь и тёмноликие точёные (красивые невероятно!) лица эфиопов и димоновских негров ( это -американцы-не евреи по рождению, исповедующие иудаизм и преданные Израилю до - одержимости, талантливые музыканты, российская публика видела некоторых из них на конкурсах в Юрмале), нежные славянские лица (ну ни тени еврейства нет в этих чудных девочках, приехавших правдой-неправдой и дающих Израилю белобрысое и курносое потомство), йеменцы, иракцы, поляки, тунисцы, грузины, европейцы (причём все - разные, американцев не спутаешь с англичанами, тем более - с французами). А индусы! А китайцы! Я не буду перечислять всех. Режиссёр бы свихнулся и разбил камеру, ибо так не бывает... На этом клочке земли - ВЕСЬ мир. Все кухни и ароматы, одежда и украшения, свадебные и похоронные обряды. Музыка, музыка, музыка... Только впитывай, только смотри, только учись... И я смотрю, впитываю, учусь. Счастье!!!

Перед текстом было написано ВИКА.

28/10/03 DBRF ... А вот моя "студенческая" байка. Сегодня на лекции по истории искусств в средние века, преодавательница говорит - "Вам необходимо знать Новый завет, иначе вы никогда не сможете понять многочисленных нюансов". Студентка - с ужасом:"Но как же мне осилить такой объём информации за столь короткий срок". Преподавательница:"Не волнуйтесь, это очень лёгкий материал. Примерно - сказки для детей на фоне того как мы изучаем ТАНАХ (т.е. - Ветхий...)". Я было подумала возразить, а потом вспомнила свой собственный опыт - и замолчала. Но для меня этот случай стал некой "культурной встряской" что-ли, снова думаю о том ЧТО такое мир, в котором всё разложено по полочком и упрощено в виде Ногвого Завета, суррогатных истин без попытки осмыслить себя самого без права на индульгенцию. Очень хочется иногда этого права на посмертное помилование, а в ТАНАХЕ даже идея РАЯ не обсуждается серьёзно. Мне очень понравилась колкая реплика одного раввина, который сказал:"Идею РАЯ не стоит обсуждать, у нас достаточно вопросов по земной жизни, про этот аспект можно спокойно сказать:"Там посмотрим". И я согласна. А вот, посмотрев фотографии от Миши Ромма, увидев горящую Калифорнию и невероятные небеса не могу не подумать о Знамении. Думаю себе, думаю, но ничего придумать не могу. Помню, когда Илан Рамон и американский экипаж пронеслись страшным огненным ветром над Техасом, тоже всё думали "Ну зачем, почему, отчего..." А ответа не было. Всё же, люди моего склада ума (верующие и принимающие мистицизм определённого каббалистического склада), всегда будут думать "А к чему бы это?"... Вот удивительно - в Новом Завете евреям уготована нелёгкая участь (тем, кто не приняли веру в Мессию-Христа), кары и истребление в Конце Дней. А в Ветхом Завете - Америке уготована не менее печальная доля - этакий Новый Вавилон, Вавилонская блудница (кстати, после Торгового центра, читала, умирая, Иермияху и всё - совпало, вплоть до обозначения ТОРГОВОГО ЦЕНТРА). Америка погибнет, будет разрушена и т.п. К чему это я? А к тому, что мы - обе страны, связанные всяческими узами и симпатией - в подтексте (там, где-то за кулисами... вроде бы, хотя непонятно ГДЕ истинная сцена, с этой стороны кулис или с той?), в подсознании любим друг-друга, ибо - кто-то из нас обречён. Вопрос - КТО, КОГДА, ПОЧЕМУ? Но это - не для моего ума.

ВИКА. 21.10.03 ПИИТЕТ ПЕРЕД ПИИТОМ (или – снова читая Бродского...) Писать о Бродском становится несколько неприличным. Маститые литературоведы рассказали нам об особенностях его поэтики, друзья поведали приличные и не очень детали личной жизни, биографы составили биографию для справочников, энциклопедий, учебников. Казалось бы, вопрос исчерпан. Поэт мёртв. Его кости лежат в ногах (а точнее в костях ног) у останков Эзры Паунда, душа его где-то там, непонятно где (куда и к кому должна приплыть душа иудея с христианской душой, любившего столь многие заливы, понимавшего классичность Петербурга и стихотворную неописуемость, не – описуемость Нью-Йорка...) Но вот интонация Бродского... Жива во мне и со-существует с понятным и внятным фактом смерти. Он и остался – во мне – интонацией. Сначала вибрация охватывает подсолнечное сплетение и – дрожью – перебирается выше и выше – в горло, для того, чтобы расширить мир внутренний, этаким раструбом расширить его, и – выливается аурой стиха в мир. Его стихам необходимо это зарождение "внутри", это невероятное соединение с вибрациями голосовых связок. Для чего? Да, видимо, ему виднее. Или - Ему – виднее.

29/09/03/ ВИКА.

О Поэзии рассуждают многие. Не грех. Очень хочется понять ОТКУДА она произрастает и почему этот дар может уйти, - внезапно и невозвратно...

У меня - своя теория. Мы все - один Космос. Мелодии этого космоса несчётны. Каждая из них - Гармония в чистом, незамутненном виде. Поэт улавливает эту Гармонию и душа его настраивается на волну СТИХА. Мы ведь все познаём это чудное состояние - ВДОХНОВЕНИЕ.

Но и душа должна быть чистой, незамутненной в тот час, когда СТИХ появляется на свет.

Как только нас одолевают тревоги, заботы, быт - Гармония исчезает. А вот печаль, тоска, горечь - катализаторы душевной чистоты. Накипь исчезает. Уходит второстепенное. Приходит НЕЧТО.

Оттого-то - сумасшедшие - прекрасные поэты!

11/9/03 ВИКА. Два года... Два года тому назад - накануне - я стала мучительно и безысходно ждать. НЕЧТО должно было произойти. Что именно - не понимала, но, одержимая, бросалась к телевизору в ожидании Breaking News по CNN или по BBC, чуя - нутром - что вот-вот и появится картинка этого НЕЧТО.

Я включила телевизор ровно в тот момент, когда появилось ЭТО экстренное сообщение. Мир терялся в догадках, никто и не знал ЧТО ПРОИЗОШЛО, не знала и я, но вспоминала себя, девчонкой, вечно подсчитывающей свой возраст в момент конца света и довольной тем, что мне будет ЦЕЛЫХ тридцать лет, старуха да и только, успевшая пожить и повидать, отчего бы не умереть!

Ну а сейчас - одно - пульсирует и бьётся в той самой сердечной аорте, без которой нельзя - ВРЕМЯ ДЬЯВОЛА И ПРАВДА ПРИШЛО, ВРЕМЯ ДЬЯВОЛА И ПРАВДА УЙДЁТ. А мы... нам выпало это страшное бытие, но какое бытие было не страшным? А, человеки???

29 августа – 2 сентября 2003 года. Пишет Илья.

Мы дома. Мы – дома. Мы дома! И – дым отечества нам сладок и приятен. Вокруг – наконец-то – говорят по-русски. Или – в крайнем (довольно редком) случае – на иврите. У нас шутят:

– Какой язык признан в Израиле вторым?

– Русский.

– Неправильно!

– ?

– Иврит!!!

Ха-ха-ха. Это та самая шутка, в которой есть доля шутки, остальное – правда.

Мы дома. Позади отлёт из аэропорта имени Д.Бен-Гуриона, прилёт в Прагу и гуляние по ней – утренней, дневной, вечерней, ночной – (ах, Прага!), переезд через Чехию, Словакию, Венгрию – до самого Балатона, купание (Рахелька научилась нырять и немножко держаться на воде), Будапешт (очарование и разочарование: город невероятно красив и ещё более невероятно запущен), блуждания в поисках дороги к аэропорту, суматошный возврат машины в местное отделение Budget'а – с чиновным хамством мелкого и злобного клерка, которому охота всех послать к его мадьярской маме и отвалить домой (скоро 22:00), дотошный досмотр, учинённый (на иврите!) девочкой из израильской службы безопасности (наша безопасность самая безопасная, наши девочки самые девственные!), посадка в самолёт (мне сказали, что "самолёт" то ли по-чешски, то ли по-сербски – "летало", а как по-венгерски, даже спрашивать не стану, потому что на этом убийственном языке могут разговаривать только чрезвычайно решительные люди, я же – не такой, я другой), перелёт, приземление и – МЫ ДОМА.

Поподробнее потом, позднее; у Вики наверняка напишутся замечательные рассказы (вернее, они уже написаны – самими событиями, теперь она должна только их записать, а я, мне кажется, уже даже читал их и восторгался ими: здОрово!), нам жизнь на каждом шагу дарила ТАКИЕ сюжеты, придумать которые мог только Сам Великий Выдумщик.

Сейчас спешу поделиться лишь одним; на него из нас двоих (я имею в виду Вику и себя) лишь Я имею право (даже – долг): написать непременно, чтобы не мучиться потом всю жизнь.

Итак, Praha, Prague, Prag, Прага. Эпитеты опускаю, они ничего не добавят к тому восторгу, который вызывает этот восточноевропейский населённый пункт на Влтаве-реке.

Карлов мост. В каждом городе есть такое место, по которому его, этот город, узнают сразу и безошибочно. Бродвей (а для деловых людей и коммунистических пропагандистов ещё и Уолл-Стрит), Елисейские поля, Красная площадь, Стена плача. В Праге – Карлов мост. По нему прогуливаются, на нём отдыхают, изучают историю города, страны, нации, религии, покупают сувениры, позируют художникам, любуются красотой города и реки, плывущими по воде прогулочными судами и живущими на ней птицами, слушают музыку... Влюбляются! Любят.

Ежедневно мы по несколько раз пересекали Карлов мост – и просто для удовольствия, и потому, что все пути из Нового Места, где мы остановились, в Малую страну, Градчаны, Пражский Град (Кремль), находящиеся на противоположном (Западном) берегу Влтавы, пролегают по нему (есть, конечно, и другие мосты, но ведь этот мост – Карлов мост!). Был шестой день нашего путешествия, оставалось ещё десять.

Ещё издали мы услышали музыку: А.Вивальди, «Времена года». Мы подошли. Солист играл "под фанеру": оркестровая партия звучала из небольшой колонки, CD Player находился под стулом музыканта. А он играл... нет, не на скрипке, для которой писал Вивальди, а на струнном щипковом инструменте, напоминавшем мандолину (я так и подумал: мандолина).

Оказалось, домра. (С помощью Энциклопедического словаря я, кажется, разобрался: у мандолины струны парные, т.е. четыре парные струны, а у домры 3 или 4 – одинарные.)

После финала каждого времени года (каждого концерта для «скрипки» – для домры – с оркестром) слушатели аплодировали, солист выжидал, произносил название следующего "сезона". Играл он раскованно, виртуозно и строго. Многие слушатели сыпали монеты в раскрытый футляр инструмента. Кивком и улыбкой музыкант благодарил.

Мы несколько раз давали монеты нашей трёхлетней (без трёх недель) Рахельке, она радостно ссыпала в футляр из ладошки «денежки». Слушателей становилось всё больше.

На стоечке были выставлены диски с фотографией исполнителя, указана была и цена – 500 крон (около 17$ US).

– Хочешь диск? – спросила Вика, и, не дожидаясь ответа, вынула из сумочки и протянула мне ассигнацию (в поездке, как и до неё, Вика была нашим министром финансов, материального благополучия и семейного счастья, я же всегда ограничиваюсь постом Главы правительства).

Я стал владельцем тонюсенькой коробочки с диском.

– Danke schoen, – поблагодарил я по-немецки, который в странах Восточной Европы более распространён, чем английский.

– Bitte schoen, – ответил молодой человек, помощник и попутчик музыканта – он-то и подал мне CD.

– Спасибо, – почему-то повторил я благодарность по-русски.

– Пожалуйста, – без всякого акцента ответил молодой человек.

– О-о! – удивился я, – откуда у вас русский?

– Изучал в школе, – был ответ.

– Вы оказались отличным учеником, – похвалил я.

– У нас была хорошая школа, – поскромничал мой собеседник.

– Где это было? – полюбопытствовал я.

– В Киеве, – ответил он.

Мы пришли «домой» (мы снимали двухкомнатную квартиру – полчаса пешего пути от Карлова моста – у какой-то чешско-британской фирмы, занимающейся туризмом – Вика нашла этот вариант, недорогой и удобный, в Internet’е).

В углу на тумбочке стоял телевизор с возможностью смотреть пару десятков кабельных каналов – по-чешски, по-немецки и CNN. В тумбочке мы обнаружили видеомагнитофон, дигитальный преобразователь для кабельного TV и музыкальный центр.

Я поспешил включить CD Player, поставил диск и нажал на «Play». Приготовился слушать музыку. Кажется, даже прикрыл глаза.

Концерт всё не начинался. Я наклонился к стереосистеме и прочитал на табло (по-английски): «ВСТАВЬ ДИСК И НАЖМИ PLAY». Player не считывал содержимое диска, ДИСК БЫЛ ПУСТ...

Я так объяснил себе случившееся. Хороший музыкант (а в том, что он музыкант хороший, можно было судить и по впечатлению от его игры – не халтура!, и по небольшой аннотации на вкладыше к диску – биографии и послужному списку артиста), он путешествует по Европе и игрой обеспечивает себе передвижение и проживание – вполне достойный способ. Продажа дисков и кассет – тоже статья дохода (не зазорная).

Записанные диски у парня закончились, рассуждал я, а деньги нужны. Купил несколько комплектов незаписанной продукции (четверть доллара за штуку или того меньше), насовал в коробочки с аннотациями и гонит по 500 крон. Можно было бы, конечно, и записать, но где в дороге, в чужом городе и в чужой стране раздобудешь компьютер с CD Writer’ом! Поэтому – сойдёт и так, нужны деньги, тут уж не до игры в честность.

Мне было очень не по себе. В этом путешествии нас много раз «накалывали» – таксисты, официанты, продавцы. Досадно, но, в конечном счёте, это только деньги. А в нынешнем случае деньги, 500 чешских крон, показались ущербом неглавным, трудно было смириться с тем, что жуликом оказался «классный» музыкант, которому конечно же небезразлично то, как публика слушает его исполнение. Артист не может не хотеть, чтоб его любили, на то он и артист – так думал я и, значит, ошибался. Значит, для ЭТОГО главное – сорвать куш и смыться.

Бежать на Карлов мост показалось бессмысленным: жулик, конечно же, уже «слинял». Я решил: буду всегда держать диск при себе, вдруг где-нибудь на Балатоне или в Будапеште в переполненном туристами месте послышаться «Времена года» композитора А.Вивальди с солирующей домрой или мандолиной. Я при всём честном народе подойду к исполнителю, извлеку из сумки плоскую коробочку с вкладышем и диском, протяну ему и, сделав блатную стойку, процежу сквозь зубы:

– А ну, падла, гони, обратно мои, блин, кровные 17, блин, баксов, блин!

И смачно сплюну в сторону.

Ах, как я наслаждался, заранее переживая эту предстоящую картину!

Мы пересекли Чехию, Словакию, Венгрию, доехали до Балатона и купались в нём (об этом после, потом), поколесили по Буде и Пешту, плавали на прогулочном катере по Дунаю, бродили по замкам, набережным и дворцам, не могу не похвастать: в Музее изящных искусств наслаждались великолепной экспозицией картин Эль-Греко(!), но нигде, решительно нигде не встретили русского домриста, исполнявшего концерты Антонио Вивальди для скрипки с оркестром «Времена года».

«В свете всего вышеизложенного» – так, кажется, следует начинать резюме на «канцелярите» – я принял следующее решение:

Вернувшись домой, непременно опишу в Internet’е на СаканСайте события 18 августа в Праге на Карловом мосту, назову фамилию жулика-музыканта, процитирую аннотацию, напечатанную на вкладыше, где перечислены учебные заведения, в которых он обучался, и оркестры, которыми он дирижировал и в которых играл – пусть весь просвещённый мир знает о нём правду.

Мы приехали в родную Беэр-Шеву (самое приятное в путешествиях – возвращение домой), искупали и уложили спать Рахельку, распаковали кое-какие узлы и – я направился к компьютеру. Ничего придумывать мне не пришлось, весь рассказ был уже готов, нужно лишь записать его – что я теперь и делаю. Перед завершением труда праведного я достал из сумки коробочку с диском: нужно перевести с английского и процитировать аннотацию с вкладыша. Я раскрыл плоскую коробочку, вынул диск, вставил его в CD Player моего компьютера, загорелась сигнальная лампочка, диск стал вращаться...

Я развернул вкладыш и занёс пальцы над клавиатурой. В этот момент из компьютерных динамиков хлынуло в комнату оркестровое вступление «Времён года» Антонио Вивальди, а после него, вместо привычного звучания скрипки, поскакали, запрыгали бисеринки четырёхструнной домры. Диск играл!

Если бы моя история излагалась в форме традиционного еврейского анекдота, сейчас последовали бы слова: «Как вам это нравится? Оказывается, в нашей пражской квартире был неисправный музыкальный центр!» (Попытайтесь прочитать закавыченную фразу с еврейским акцентом, приподняв при этом левую бровь, пожав правым плечом и разведя кисти обеих рук. Да-да, именно вот так, вы всё сделали правильно.)

P.S. THE BEST OF VICTOR SOLOMIN

Victor Solomin was born in 1962 (Russia). In 1988 he graduated in domra, mandolin, piano and orchestra conducting studies from the Kharkov Conservatory, where he has also taught domra and orchestra conducting and transcription, appeared as a solist in the Russia State Folk Music Ensemble in Moscow.

He has also had solo performances in Russia, Holland and elsewhere.

He has been writing and performing his own compositions since 1978. He was a prizewinner at the International Plucked String Instrument Competition at Ivano-Frankovsk in 1989, and was awarded an International Heinrich Boell Prize in 1998.

Перевод: ЛУЧШЕЕ ИЗ ВИКТОРА СОЛОМИНА

Виктор Соломин родился в 1962 году (в России). В 1988 году он закончил Харьковскую консерваторию, специализировался на домре, мандолине, рояле и дирижировании оркестром, там же преподавал игру на домре, дирижирование и аранжировку. Был солистом Московского государственного ансамбля русских народных инструментов.

В качестве солиста выступал также в России, Голландии и других странах.

С 1978 года он сочиняет и обрабатывает свои собственные произведения.

Он был призёром Международного конкурса исполнителей на струнных инструментах в городе Ивано-Франковске в 1989 году и удостоился международной премии Генриха Бёлля в 1998 году.

К сказанному добавлю, что доставшийся мне диск записан в Голландии в 2000 году. Продолжительность звучания 79 минут 47 секунд. На нём записаны "Времена года" А.Вивальди, десять фрагментов И.-С.Баха, одна пьеса И.Альбениса и два собственных произведения Виктора Соломина.

Вот и теперь: сижу, слушаю и наслаждаюсь.

Пишет Илья.

Вначале я должен разобраться в моём отношении к России, потому что события, о которых я намерен написать, без этого – непонятны, даже – мне самому. Совершал я поступки, не задумываясь о причинах, побудивших меня к ним, просто – подчиняясь душевному порыву. Теперь же, описывая, должен я уяснить себе: с чего бы это?

Советский режим был мне ненавистен с самого раннего детства, очевидно, ещё под влиянием Дарьи Никандровны (читайте «...и будем ходить по стезям Его»), она про правителей страны говорила: «Безбожники, сколько верующих людей-от загубили, прости меня, Богородица...» Я понимал: безбожник хорошим человеком быть не может.

Советская власть, её пропаганда делали всё, чтобы отождествить себя с понятиями "родина", "Россия", "Украина", "Грузия" и т.д. Вот обороты, ставшие языковыми штампами: «наша советская Родина» – вместо «родина», «советская Россия» вместо «Россия»... А стихи и песни(!): «Советская Отчизна, / Родная наша мать! / Каким высоким словом / мне подвиг твой назвать?..» «Помним наши звёзды золотые, / Помним горы, реки, берега. / Милый край советская Россия, / Ты морскому сердцу дорога!» «Много вёрст в походах пройдено / По земле и по воде, / Но советской нашей Родины / Не забыли мы нигде.» Примеры можно множить до бесконечности. Эта тарабарщина входила в мозг, словосочетания становились неразделимыми, естественными, само собой разумеющимися.

Моя жизнь сложилась так, что я с детства чувствовал фальшь и противоестественность пришпиливания прилагательного «советский/ая/ое» к святым словам «родина», «отчизна», «отечество» (с прописной буквы), «Россия» (с буквы заглавной, как и «Бог» – имена собственные), «Москва». И именно эту Советскую Родину, а вместе с ней и Советскую Россию я без сожаления покинул в 1971 году. Всё то время, пока шестая часть суши оставалась окрашенной в кроваво красный цвет, я не чувствовал ни тяги к покинутой стране, ни даже ностальгии («ностальгия» – тоска по прошлому, по детству, по молодости, понятие это зачастую ошибочно смешивают с понятием «тоска по родине»).

Александр Евгеньевич Бовин нередко повторял убеждённо и безапелляционно: «Илья так уверяет нас в отсутствии у него чувства ностальгии, что невольно веришь в его неистребимую тоску по России».

Прав ли он? Конечно, в сердце оставались русский язык, Пушкин, русский склад характера, дорогие люди. Но – вместе с тем – жила, грызла, угнетала Великая Обида. Места Советской Родине в сердце не было. «Фашизм под голубой звездой» – так говорилось в стране, победившей фашизм, о стране, благодаря этой победе возникшей...

Когда израильские десантники высадились в столице Уганды и вырвали из рук людоеда Иди Амина заложников – израильтян и евреев, советская пресса кричала о нарушении неприкосновенности суверенной страны. Когда наши ВВС разбомбили иракский атомный центр и спасли мир от термо-ядерной катастрофы, кремлёвские пропагандисты развернули против нас кампанию клеветы и угроз.

В одной советской брошюре я прочитал (цитирую по памяти, но уверен, что почти безошибочно): «В Тель-Авиве над входом в Кнессет (Кнессет находится в Иерусалиме, но советская пропаганда не признавала за Иерусалимом права быть столицей Израиля) написано: "ЕВРЕЙ! ТВОЯ РОДИНА ОТ ТИГРА ДО ЕФРАТА!"» Я много раз бывал в Иерусалиме в здании Кнессета и знал, что это ложь. Знал, разумеется, не только я, но читатели в СССР приехать в Иерусалим не могли и – верили.

В газете «Советская Россия» была обо мне статья. В ней утверждалось, что во время Войны Судного дня в битве на Голанах я сгорел в танке (буду жить долго!). (Я воевал не на Голанах, а на Южном фронте, в Синае и Египте, и не в танковых войсках, а в авиации, был водителем патрульного джипа.)

Потом в СССР случилась перестройка. Я отнёсся к ней как к очередной пропагандистской кампании.

Первым в Беэр-Шеве я установил на крыше «тарелку» и стал принимать советское телевидение. На меня обрушились имена: Бовин, Коротич, Киселёв, Яковлев, программы – «Международная панорама», «Взгляд»... Я обитал в Израиле, но жил в Москве.

Приехал на гастроли И.Кобзон. Я был организатором бойкота: «Пока наши ребята сидят в советских тюрьмах и лагерях, концерты советских артистов мы посещать не будем.» Устроители привезли автобусами арабов – членов ИКП, ими заполнили зал, Кобзон пел им на идише, а они шумно аплодировали «посланцу дружественной страны».

В СССР освободили политических заключённых. В Израиль стали прибывать «наши» узники.

Прошли концерты Вахтанга Кикабидзе и Нани Брегвадзе. Им достался шквал нерастраченной любви – и со стороны грузинских евреев, и со всех других сторон тоже, ведь они – первые! – представляли новую свободную страну.

Дни и ночи я проводил у экрана телевизора, прогуливал рабочие дни, задним числом оформляя прогулы в счёт уже несуществующего отпуска.

Так я жил. Наверно, не только я.

Оба путча прогрохотали и по асфальту российской столицы, и по моему сердцу. Чужое так не тревожит.

Не терплю стихов и песен «про берёзки», берёзы растут и в Европе. В Канаде я задохнулся от вида цветущей сирени в палисаднике около бревенчатого дома, картина была родной-родной – из детства. К понятию «родина» это отношения не имело, Канада – прекрасная страна, но мне – чужая.

Одну из моих книг я подарил А.Е.Бовину с посвящением: «Послу нашей страны в нашей стране.» А он в своих двух первых книгах посвятил мне тёплые слова, написал и обо мне, и о посещении Беэр-Шевы, и о моём и его покойном друге Ицхаке Рагере – легендарном израильском разведчике и мэре нашего города.

В Россию я не поеду. Боюсь увидеть чужую, незнакомую, «крутую» страну. Предпочитаю оставаться в Израиле с памятью о той, которую знал, любил и люблю.

Уже прошла «перестройка», уже много чего прошло. Слово «Израиль» нормальные люди произносили в России без ругательного подтекста: есть такая страна – Израиль, туда можно поехать, оттуда можно вернуться. Дипломатические отношения ещё установлены не были, но об их необходимости не говорил либо глухонемой, либо бывший посол СССР в Сирии Зотов.

Приехал Виталий Коротич. Мне передали его приглашение: не плохо бы встретиться, есть о чём поговорить.

Встретились в университете на кафедре истории. Пришёл ещё один приглашённый.

Да это же Лёвушка Бородулин! Мы обнялись.

В 50-ые – 60-ые годы имена фотокорреспондентов Льва Бородулина и Дмитрия Бальтерманца знала вся страна. В тогдашнем «Огоньке» – в каждом номере – публиковались их цветные фотографии к официальным репортажам – о поездках руководителей партии и правительства по просторам необъятной страны и за её пределами.

В Израиль Лёва Бородулин приехал в начале 70-х. Меня он снимал, работающим на высоте под облаками, на «макушке» светофора – для Всеизраильской фотовыставки «Репатрианты строят Израиль». Я служил тогда, в 74-м или 75-м, на железной дороге, а Лёва выполнял заказ то ли Сохнута (Еврейского Всемирного агентства), то ли министерства абсорбции. Ни до того случая, ни после него я на светофоры не лазил, но фотография произвела на выставке впечатление, о ней говорили в прессе.

В.Коротич, новый прогрессивный главный редактор «Огонька», пригласил, конечно, бывшего «огоньковца» – не только на встречу в Беэр-Шеве, но и в Москву, и Лёва приглашение, естественно, принял и в Москву съездил. Приём готовил друг и бывший коллега (друзья «бывшими» не бывают – если они друзья) Дмитрий Бальтерманц, уже смертельно больной. Встреча превратилась в прощание. Вскоре после отъезда Бородулина Дм. Бальтерманц умер...

Виталий Алексеевич с воодушевлением рассказывал о новых поветриях в России, об отпоре, который демократы дают ретроградам, о неминуемой и скорой победе нового над старым, он верил в то, о чём говорил, он был счастлив, что участвует в таком историческом процессе.

– Завтра я выступаю в Иерусалимском университете, приезжайте, поговорим ещё, – сказал Коротич.

В Иерусалиме был полный лекционный зал, встречу организовала кафедра советологии, подавляющее большинство были англоговорящие, из «наших» – профессор Мелик Агурский, историк Михаил Хейфец. На гостя сыпались вопросы, он отвечал по-английски. «Как вы относитесь к возможному возвращению Александра Солженицына?» – спросил кто-то. «Отрицательно, – ответил В.Коротич. – Это будет триумфальный въезд российского хумейни на белом коне в белокаменную столицу. Он сразу станет знаменем реакции. Его подымут на щит самые чёрные силы, а он, давно оторвавшийся от российских реалий, будет с апломбом говорить глупости.» Коротичу аплодировали.

Потом мы, «русские», окружили его, притиснули к стене, дарили свои книги. Он взглянул на обложку одной из них, перевёл взгляд на дарившего.

– Вы ТОТ САМЫЙ ХЕЙФЕЦ? – воскликнул он и заключил Мишу в объятия. – Как я мечтал с вами встретиться!

Растолкав всех, он утащил оторопевшего Хейфеца в сторону.

Мне Коротич оставил свою «огоньковскую» визитную карточку с номерами служебных телефонов. На обороте ручкой он написал номер домашнего телефона: «Звоните вечерком.» На этом мы расстались.

Рейсовый автобус шёл из Тель-Авива в Иерусалим. Подъзед к столице живописен непередаваемо, присутствие Бога ощущается во всём: в непохожем ни на какое другое небе, в воздухе, в зелени вокруг. Самый неверующий человек на миг, мне кажется, не может не задуматься тут о Великом Промысле.

Автобус приближался к Иерусалиму. Слева возвышались покрытые искусственным лесом холмы (каждое дерево в Израиле посажено и ухожено человеческими руками, территорию своей страны евреи отвоевали пустынной на юге и заболоченной на севере), справа в пропасть круто сбегали белесые камни.

Неожиданно с переднего места вскочил пассажир-араб, бросился к водителю и круто заломил руль направо. Автобус рухнул в пропасть и загорелся. Было много жертв.

Нас убивают только за то, что мы евреи. Готовят убийство каждого: меня моего соседа, членов моей и его семьи, даже моя маленькая дочь, которой ещё не исполнилось трёх лет, должна быть убита – сегодня или завтра или через год, вопрос времени. Поэтому каждый террористический акт, происходящий в Израиле, мы воспринимаем как личное событие. Горе – оно не общественное, а моё, твоё, его, наше.

Была пятница, нерабочий день. По радио передавали сводки с именами погибших. С каждой сводкой их становилось больше: в больнице скончался ещё один, и ещё один, и ещё... Зачитывали соболезнования – от руководителей стран, от правительств, от видных общественных деятелей, от отставных зарубежных политиков.

Я поймал себя на том, что вслушиваюсь в соболезнования и при этом напряжённо жду, как будто мне, лично мне, почему-то важно услышать словосочетание – «Советский Союз». Почему? Не моя страна, я добровольно уехал из неё с твёрдым намерением никогда туда не возвращаться. Почему – в такой трагический день я сижу у радиоприёмника в надежде услышать эти ничего для меня не значащие слова: «Советский Союз»?

Ещё сводка известий, ещё имена погибших, ещё названия стран, приславших соболезнования. И ещё. И ещё. Назовут – на этот раз? Может быть, в следующей передаче, через полчаса? Может быть... Нет, ни в этой, ни через полчаса, ни через ещё полчаса.

Меня осенило. Я достал из портфеля визитную карточку Коротича и набрал номер квартирного телефона в Москве. Ответила женщина.

– Можно попросить Виталия Алексеевича?

– Его нет.

– А когда его можно застать?

– Он недавно вернулся из-за границы, уехал на дачу и там работает.

– Вы не можете дать мне номер его телефона на даче?

– Там нет телефона.

– Как же вы с ним общаетесь?

– Вы позвоните через два часа, его жена будет дома, она вам всё скажет.

«Ага, – соображаю, – значит эта – не жена. Наверно, домработница.»

– Спасибо. Как зовут его жену?

– Зинаида Александровна.

Я посмотрел на часы. Два часа двадцать восемь минут (14:28).

Жду, каждую минуту смотрю на дигитальный циферблат, а цифры не меняются. Почти не меняются. Продолжаю слушать радио. Умирают раненые, обгоревшие. Врачи борются за каждую жизнь. В Иерусалиме требуется кровь. Правители стран соболезнуют горю израильтян. Звучат названия некоторых мусульманских и даже арабских государств, имена их руководителей.

Наконец – 16:28. Набираю номер. Сердце громко колотится о пуговицу рубашки.

– Алло!

– Здравствуйте, Зинаида Александровна.

– Кто это? – Голос испуганный, напряжённый, понимаю: время разгула «Памяти», звонки на квартире Коротичей с недвусмысленными угрозами – не редкость, скорее – повседневность.

– Зинаида Александровна, меня зовут (называюсь), я звоню из Израиля...

– А-а, – вздох облегчения, напряжение в голосе сразу исчезло, он становится мягким, дружелюбным. – Я вас слушаю.

– Я совершенно частное лицо, звоню вам за свой счёт, никто меня не уполномочил... Мы подружились с Виталием Алексеевичем, он оставил мне номер телефона, разрешил звонить... У нас произошло страшное событие – (рассказываю о теракте).

– У нас ничего об этом не сообщалось...

– Зинаида Александровна, из всех стран приходят соболезнования, только от вас... только от Советского Союза... Знаете, мне, лично мне очень важно, чтобы хоть кто-нибудь, пусть по собственной инициативе, ведь теперь за это не посадят, пусть бы Коротич, Бакланов, ещё кто-нибудь из нормальных людей, в частном порядке, но чтобы прозвучало «Советский Союз», мне это так важно...

– Да-да, я вас понимаю. Я вечером буду разговаривать с Коротичем, он приходит к проходной, там есть телефон, мы по вечерам разговариваем, я передам ему вашу просьбу... Впрочем... Скажите, что вам важнее: соболезнование Коротича или соболезнование советского правительства?

– Что вы, об этом я и мечтать не могу.

– Послушайте. Шерварнадзе сейчас в Москве нет, он за границей. С женой его заместителя мы давно приятельствуем. Я ей сейчас позвоню. Следите за передачами. Если в течение ближайших двух-трёх часов не будет нашей правительственной телеграммы, тогда я попрошу Коротича. А от меня – всего вам самого доброго, мы за вас очень переживаем.

– Спасибо. Передайте привет Виталию Алексеевичу.

В семичасовых известиях диктор прочитал телеграмму советского правительства, очень тёплую, сердечную; писавший её не поскупился на выражение самых искренних чувств к стране и народу дружественного Израиля.

Я не поручусь, что не заплакал.

Пишет Илья 1 августа 2003 года:

Писатель Григорий Яковлевич Бакланов приехал в гости в Израиль. Он был главным редактором журнала «Знамя», и после того, как в СССР разразилась «перестройка», осмелился – а тогда на такой шаг решались ещё немногие – осмелился Бакланов опубликовать повесть израильского писателя, нашего живого классика Амоса Оза. Перевёл повесть бывший киевлянин Витя Радуцкий, живущий в Иерусалиме. Я не знаю, планировал ли Витя публикацию Оза в России, но когда работа над переводом была завершена, судьба занесла Витю в Москву, и рукопись оказалась при нём. И он принёс её Г.Я.Бакланову – со слабой надеждой на удачу.

– Радуцкий, Радуцкий, – задумчиво повторил Григорий Яковлевич, услышав Витину фамилию. – Во время войны у меня был фронтовой друг...

Короче, выяснилось, что фронтовым другом писателя Бакланова был Витин папа, и дальше отношения между редактором и переводчиком из деловых сразу переросли не только в дружеские, но даже в родственные.

Повесть Амоса Оза в переводе с иврита Виктора Радуцкого появилась в московском журнале «Знамя», были тёплые доброжелательные отзывы – не только потому, что и оригинал, и перевод – безусловное явление в литературе, но и в силу факта, в те времена знакового: Израиль из пугала превращался в нормальную, даже привлекательную страну, название которой можно стало называть без непременных эпитетов «агрессивный», «расистский», «милитаристский» и т.п. Этому, конечно, способствовали и публичные выступления Ал.Евг.Бовина, и документальные телефильмы Евг.Алекс.Киселёва, и усилия многих, многих порядочных людей с той и с другой стороны.

Оз и Радуцкий праздновали свой праздник. Амос Оз делился позднее со мной, рассказывал о душевном потрясении, которое он пережил в те дни. Предки писателя, русские евреи, известная династия Клаузнеров, передали Озу интерес и любовь к культуре покинутой ими страны. Я слушал его лекции о русской литературе 19 века – это глубоко и самобытно.

Амос Оз, профессор литературы Негевского университета имени Д.Бен-Гуриона в Беэр-Шеве, счёл нужным пригласить своего московского издателя и редактора посетить Израиль, быть гостем университета, и Г.Я.Бакланов с радостью, разумеется, принял приглашение.

Я житель Беэр-Шевы с солидным, почти невероятным стажем – с 1971 года, поэтому часто меня «пристёгивают» к гостям и визитёрам (или их «пристёгивают» ко мне). Так случилось с В.А.Коротичем, когда он посетил наши места, то же произошло и с А.Е.Бовиным, с которым я познакомился и подружился – и с ним, и с его женой Леной Петровной, умной, тактичной и приветливой.

(О Лене Петровне мне хочется сказать несколько слов отдельно, потому что кроме меня этого никто не расскажет.

В своих книгах «5 лет среди евреев и МИДовцев» и «Записки ненастоящего посла» А.Е. упоминает имя своей близкой подруги Марты Розенберг, с которой он встречался во время учёбы в университете. Потом их жизненные пути разошлись, Марта, расставшись с А.Е., так и не вышла замуж, не создала семью. Когда Бовин стал послом, многие его друзья по учёбе перебрались в Израиль, и об устройстве каждого А.Е. позаботился. Марта поселилась в Беэр-Шеве. Посол обращался к нашему мэру И.Рагеру, просил помочь подруге своей юности с квартирой, познакомил меня с ней и тоже просил позаботиться о ней, если помощь моя потребуется.

Вскоре Марта заболела тяжело и безнадёжно, недуг развивался быстро, конец был неотвратим. Из моложавой, энергичной женщины она сразу превратилась в беспомощного инвалида.

Жена чрезвычайного и полномочного посла России Лена Петровна Бовина стала еженедельно приезжать автобусами из Савиона (под Тель-Авивом) в Беэр-Шеву, прибирала Марте квартиру, закупала продукты, готовила обеды на несколько дней вперёд – до следующего приезда.)

В моём доме я угощал Олега Ивановича Борисова, артиста тонкого, яркого (можно безошибочно добавить ещё десяток эпитетов к его имени, не боясь впасть в преувеличения), греческой анисовой водкой «Узо»; именно во время той гастрольной поездки он тяжело заболел, а медицинской страховки у него не было; мы, т.е. я с друзьями и с помощью посла А.Е.Бовина и моего однокашника по институту Президента России Б.Н.Ельцина, поместили О.И. в знаменитую иерусалимскую Хадасу, там ему оказали необходимую помощь (у него был грипп в тяжёлой форме, усугубивший давнее хроническое заболевание крови), но продолжить лечение не смогли, т.к. срок гастролей и визы истёк, Борисов вынужден был возвратиться на родину, а для повторного визита в Израиль у народного артиста Советского Союза просто не было денег, нескольких сот долларов, и он умер, хотя наши врачи, по их утверждению, могли бы его выходить – и от последствий гриппа, и от хронического заболевания, необходимый опыт, медикаменты и оборудование в Израиле, и особенно в Хадасе, имеются, это известно во всём мире. По радио и по телевидению передали скорбную весть о преждевременной кончине, но, конечно, не рассказали, что незадолго перед тем в Израиле с визитом побывал поэт и министр культуры России Евгений Сидоров, и ему сотрудники российского посольства передали мою просьбу, отчаянный наш SOS, призыв – помочь Олегу Ивановичу, но высокопоставленный чиновник сделал вид, что то ли не расслышал, то ли вообще не знает, кто такой Борисов. А какой был актёр!..

Но я, кажется, отвлёкся.

Во встречах Григория Яковлевича Бакланова в нашем университете Витя Радуцкий участвовал, но когда писателю организовали приём «в глубинке», в сердце Негева, в институте исследования пустыни, Витя взмолился:

– Возьми эту поездку на себя. Что тебе! – полста километров туда, полста обратно, и ты дома. А мне ещё добираться до Иерусалима... Я, разумеется, согласился.

За несколько лет до Г.Я.Бакланова, до В.А.Коротича, до А.Е.Бовина в Израиле побывала Татьяна Анисимовна Карасова, учёный, историк, милая женщина, возглавлявшая в академическом институте Востоковедения лабораторию по изучению Израиля. Она была здесь «первой ласточкой», предвосхитившей весну после суровых, абсурдных и обидных холодов в отношениях моей прежней страны к моей нынешней.

Шёл 1988 год (три года перестройки!). Дипломатических отношений между нашими странами не существовало. Татьяну Анисимовну впервые выпустили за пределы СССР, ВПЕРВЫЕ – не только в Израиль, который являлся предметом её профессионального интереса, но – вообще за границу – ВПЕРВЫЕ!

Об Израиле она знала всё. Постоянно мне приходилось поражаться её осведомлённостью, широтой и глубиной познаний о нас и – восхищаться: в ней присутствовало несочетаемое сочетание женственности и твёрдости, открытости и доброжелательности при умении неоскорбительно провести границу дозволенного в отношениях.

Одно дело знать о стране понаслышке, другое – всё увидеть воочию. Статистические данные на её глазах превращались в магию яви, в невероятность действительности, в живые картинки; особенно это впечатляло на фоне тогдашней российской разрухи. В больнице Сорока Татьяна Анисимовна не могла отвести взгляда от коробок с одноразовыми шприцами и тонкими эластичными перчатками, стоявших в ординаторской; ей тут же подарили и то, и другое – две большие картонные коробки («приеду в Москву, отдам в больницу,» – радовалась открыто и искренне).

Мы ехали по Негевской пустыне – из Беэр-Шевы в киббуц Негба. Я вёл машину, Татьяна Анисимовна сидела рядом. Вдоль дороги, далеко-далеко в обе стороны, расстилались цитрусовые плантации. Я выключил кондиционер и открыл окна. В пору цветения Негев благоухает – до головокружения. Временами мимо нас проносились ухоженные фермы, киббуцные и мошавные посёлки.

– Неужели всё это – пустыня? – в голосе специалиста по Израилю восхищение и подавленность – от всего увиденного.

– Конечно! – меня распирает «чувство законной гордости». – Это всё мы построили за сорок лет, между войнами.

«Мы построили...» Когда я приехал в Израиль, всё ЭТО уже существовало. Но – чувство причастности возвышает.

Негбу нам показывал член киббуца, в прошлом питерец, Боря Шилькрот. Мы побывали на молочной ферме, на фабрике, выслушали какие-то цифири об удоях и урожаях, потом, уже очень поздним вечером (было удивительное полнолуние!), мы свернули с дорожки и оказались на маленьком военном кладбище – одинаковые каменные плиты.

– Двадцать могил, – сказал Боря. – Ребята погибли при защите киббуца. Египтяне стояли по ту сторону дороги, – он махнул рукой, – вон там, и стреляли прямой наводкой. У них были карты, они точно знали расположение киббуца. Первые снаряды упали на детский дом. К счастью, детей не было, тут представляли себе, с кем имеют дело, и успели эвакуировать детей в Тель-Авив. Успели – в последнюю минуту, потом египтяне перекрыли дорогу.

Татьяна Анисимовна переходила от могилы к могиле и пыталась в лунном свете прочитать надписи на иврите.

– Самому старшему было двадцать лет, – сказала она. – Парни и девушки. Мальчишки и девчонки...

Я взглянул на неё. Может быть, виновата была полная луна, но мне показалось, что говорила Татьяна Анисимовна, проглатывая комок, и я подумал, что в этот миг наше прошлое стало её личным переживанием, у неё возникло то самое чувство причастности, которое возвышает, – так мне показалось...

Завершив командировку, встретившись «под занавес» с израильскими политиками – от Ицхака Рабина («редкая точность; в 9-00 распахнул дверь кабинета и пригласил войти, в 9-39 взглянул на часы...») до Ариэля Шарона («у меня создалось впечатление... впрочем, это только впечатление... а вместо оговоренных сорока минут мы проболтали два с половиной часа! и... и всё время он старался... меня обворожить»), – кандидат исторических наук Татьяна Анисимовна Карасова отбыла на родину. Оттуда она съездила на стажировку в США, проработала там год, защитила докторскую диссертацию; мы оба не упускали оказии передать друг другу привет.

Потом между СССР и Израилем были установлены дипломатические отношения, к нам приехал посол А.Е.Бовин. При первой же встрече я спросил, знаком ли он с моей давней гостьей.

– С Танечкой Карасовой? Конечно! Я добиваюсь, чтобы её прислали первым секретарём посольства и атташе по культуре, она же специалист, но – не человек МИДа, а там чужих не любят. (К слову, и А.Е. тоже для МИДа был «чужим»...)

Вскоре Татьяна Анисимовна позвонила мне из Тель-Авива, из своего рабочего кабинета.

Прошли годы, поездки и взаимные визиты стали повседневностью, и вот я везу писателя Г.Я.Бакланова из Беэр-Шевы в киббуц Сде-Бокер, в котором, на борту уходящего к горизонту вади, похоронены Давид и Поля Бен-Гурион и на территории которого находится всемирно известный институт исследования пустыни.

Дорога вьётся по слегка холмистой каменистой пустыне – это особая, строгая и суровая красота, с характерной сероватой, слегка тонированной палитрой, с неожиданно необузданным многоцветьем восходов и закатов. Тут нет цитрусовых плантаций и ухоженных посёлков, лишь изредка встречаются бедуинские шатры и постройки – идеальное дополнение к пустынному ландшафту, пасутся ослы, верблюды, мелкий скот, они поедают сухие колючки и пересохшие стебельки степной травы.

Машин на дороге немного, изредка мелькают автомобили с воинскими номерами: после передачи Синайского полуострова Египту на крохотную территорию Израиля были передислоцированы военные базы, им тут тесно, а без них никак нельзя, поэтому присутствие армии весьма заметно и чувствительно.

Минуем поворот и, уже проскочив, успеваем на обочине заметить длинноногую девчушку в коротенькой форменной юбчонке: военная полиция.

– Развернитесь! – требует Бакланов. – Пожалуйста, – просит он. – Я хочу с ней сфотографироваться. Развернитесь, пожалуйста...

– Ей нельзя, Григорий Яковлевич, она при исполнении.

Какое огорчение на его лице!

Ещё раз (не последний) нарушу последовательность изложения, чтобы отметить, что сфотографироваться с израильским офицером Григорию Яковлевичу всё же удалось. Правда, это была не девочка-полицейская, а молодой мужчина-сверхсрочник Мика, сын моего и Вити Радуцкого друга Марка Шехтмана.

К Шехтманам мы заскочили вечером, после возвращения из Сде-Бокера. Мика был дома – то ли пришёл на побывку, то ли собирался на базу, был в форме и при оружии.

– Слушай, лейтенант, – воодушевился писатель, – я тоже лейтенант, бери автомат, давай сфотографируемся!

Он вскочил с дивана, обхватил Мику за плечи, и я доставил Григорию Яковлевичу удовольствие – «щёлкнул» камерой...

Но – до вечера нужно было дожить. А пока – ещё поворот, шлагбаум, справа какой-то неземной, знающие люди утверждают – лунный ландшафт (так говорят, хотя никто из них на Луне не бывал): на много километров к югу тянется расщелина, провал, на дне – извилистое сухое русло, вдоль него (по обоим берегам) тянутся две линии низкорослого зелёного кустарника – признак сезонного наполнения речки (вади Цин) водой.

Вдали, в многометровой глубине, можно разглядеть густую зелень, там водопад, водоём (Эйн-Авдат) с лягушками, головастиками, мелкой рыбёшкой, дальше, надо всем – гора Авдат с раскопками древнего наббатейского города.

Наббатейское царство существовало с 12 века до христианской эры, процветало, торговало и воевало с соседями, даже с войском легендарной Нефертити, рано приняло христианство, и древние языческие храмы были переоборудованы в роскошные церкви с алтарями, каменными колоннами, украшенными изображениями рыб и крестов, с мозаичными полами (я любовался такими в Мамшите, недалеко от Димоны).

У наббатеев было высокоразвитое земледелие, они выращивали неполивные культуры, используя для орошения росную влагу. (Вблизи Авдата теперь находится опытная станция, сотрудники которой пытаются возродить древнее наббатейское искусство сбора росной влаги на поверхности охлаждённых ночной прохладой камней. В самом сердце безводной пустыни они выращивают вкусные, сочные, ароматные овощи.)

Наббатейское царство пришло в упадок в начале первого тысячелетия, последние упоминания о нём относятся к пятому-шестому векам нашей эры. Гостю всё интересно, он разглядывает, расспрашивает.

В одном из помещений института писателя уже ждали несколько десятков сотрудников, вся «русская» учёная колония. Сразу отыскались старые знакомые, знакомые знакомых, родственники знакомых и знакомые родственников. Оказалось, что у журнала «Знамя» давние тесные связи с институтом ядерной энергии имени Курчатова, и ещё оказалось, что бывшие «курчатовцы» работают теперь здесь, в негевском исследовательском институте.

Я ничего не стану рассказывать о самой встрече, она, как и следовало ожидать, «прошла в тёплой дружеской обстановке». Не было ни представителей администрации, ни товарищей от парткома и месткома, ни повестки дня, ни заготовленных выступлений и речей. Сидели и «трепались» – хорошо, от души.

В обратной дороге Григорий Яковлевич неустанно расспрашивал – о Войне Судного дня, в которой я участвовал, о Ливанской войне, на которой воевал мой старший сын, об отношениях в армии между девушками-солдатками и парнями, между солдатами и офицерами. «У нас нет дедовщины. Солдаты-репатрианты сделали попытку, но с этим сразу решительно расправились.» Он позавидовал: «У нас, к сожалению, есть... Это неистребимо.» «Значит, это кому-нибудь нужно,» – подумал я. «Значит, это кому-нибудь нужно,» – печально сказал Григорий Яковлевич.

Поговорили об отношении к семьям погибших, к освобождению пленных.

– В нашей армии делают всё, чтобы наших пленных не пытали. Первый документ, который подписывает израильский новобранец – это «Декларация военнопленного». Если наш военнослужащий попадает в плен, он обязан – он обязуется и расписывается в этом – обязан, чтобы избежать пыток, без всякого принуждения рассказать неприятелю всё, что ему известно – независимо от степени секретности имеющейся в его распоряжении информации. Защитить государственные интересы призваны его командиры, которым должна быть известна та информация, которую может получить вражеская сторона, и они обязаны сделать всё, чтобы раскрытие её нанесло минимальный вред нашей обороноспособности. Задача же пленного – остаться живым и здоровым – любой ценой. Жизнь – наивысшая ценность.

Лейтенант Красной армии в отставке Григорий Бакланов был потрясён. Думаю, он не очень поверил моим россказням.

Мы въехали в Беэр-Шеву, промчались по её улицам, миновали проходную университета. У входа в здание библиотеки нас ждал Витя Радуцкий, он так и не уехал в Иерусалим.

Машина ещё не совсем остановилась, она ещё катилась по дорожке, а Григорий Яковлевич уже торопливо отстегнул привязной ремень, распахнул дверь и вывалился наружу.

– Что вы делаете! – закричал я, а гость уже спешил к Вите, подбежал, схватил за локоть.

– Витя, скажите, пожалуйста, – зачастил он, – какой документ подписывает израильский новобранец в первую очередь? Витя невозмутимо – как само собой разумеещееся – ответил:

– Что?.. Ах, да. Вот: «Декларацию военнопленного». Чтобы не пытали. Чтобы живым и здоровым вернулся к маме.

19 июля 2003 года. Пишет Илья:

9 мая 1998 года по первому каналу российского телевидения шла программа Александра Любимова "Взгляд", посвящённая Дню Победы. Гостем программы был литератор и журналист, сын известного советского писателя К.М.Симонова.

Ведущий задал вопрос:

— Скажите, пожалуйста, почему популярные стихи вашего отца "Жди меня" не стали песней? Есть ли у вас объяснение?

— На эти стихи было написано не менее двадцати пяти мелодий, — ответил А.К.Симонов, — но ни одна не прижилась, не была адекватна стихам. Поэтому стихи отца так и не стали песней.

Я сорвался с места и бросился к телефону (передача была в прямом эфире, и ведущий заранее сообщил номер телефона студии.) Линия долго была занята, а когда я дозвонился, передача уже закончилась. Мне ответил женский голос. Это была помощница А.Любимова, звали её Гаяна (она тбилисская армянка, очень милая девочка, её видно на экране, за столом справа от ведущего.)

— Гаяна, что значит — не стали песней? Стали, есть, существует такая песня, её поёт целый народ, целая страна!

Я вкратце рассказал Гаяне историю израильской песни "Ат хакИ ли" ("Жди меня").

— Напишите, пришлите мне эту историю по почте, я передам письмо Алексею Кирилловичу, — сказала девушка.

Я отправил в Москву письмо и кассету с записью израильской песни. Всё дошло до адресата, завязалась переписка и дружба с семьёй Симоновых.

Вот мои письма. Мне кажется, что история, рассказанная в них, представляет интерес.

9 мая 1998 года.

Уважаемый Алексей Кириллович! Очень жаль, что мне не удалось дозвониться до "Взгляда" во время передачи: телефон был постоянно занят. После Ваших слов о том, что стихи Вашего отца остались лишь стихами и не поются, я стал набирать номер студии, но...

А вот Вам и история — трогательная, удивительная история, связанная со стихами К.М.Симонова.

Герой моего рассказа родился в Вене в августе 1921 года. Звали его тогда Соломон Дойчер.

После Anschluss'а, в 1938 году, небольшой группе еврейских парней и девушек удалось на маленьком судёнышке отплыть от Вены, спуститься по Дунаю в Чёрное море, оттуда через проливы и Мраморное море пройти в Средиземное море и причалить к берегу подмандатной Палестины. Среди этих ребят был семнадцатилетний Соломон Дойчер. Юноша решил, что он не знает ни немецкого языка, ни идиша, и поэтому очень быстро овладел ивритом и английским.

В 1939-ом началась Вторая мировая война. В составе британской армии была создана еврейская бригада, и Соломон Дойчер стал солдатом. С еврейской бригадой он прошёл по дорогам войны, день Победы встретил в Италии.

В 1943 году произошёл случай, повлиявший на всю его дальнейшую жизнь и, в некоторой степени, на судьбу его (а потом и моей) страны.

Солдат Соломон Дойчер собирался на дежурство. Он взял со стола книжицу, чтобы на посту, если будет свободное время, почитать. Придя на пост, он открыл книжку и на титульном листе прочитал название. Это были "СТИХИ О ЛЮБВИ" русского поэта Константина Симонова в переводе на иврит Авраама Шлёнского. (Я хорошо знаю иврит и могу засвидетельствовать, что перевод абсолютно точно передаёт силу, поэтичность и дух подлинника). Первым стихотворением в сборнике было "Жди меня". Можно себе представить, какое впечатление эти слова произвели на молодого воина, оставившего в оккупированной нацистами Вене маму, отца, родных: "Жди меня, и я вернусь. Только очень жди..."

У Соломона Дойчера был (и сохранился) хороший голос. (После войны, в Италии, ему предложили остаться в Милане и стать солистом театра La Scala, но Соломон Дойчер отказался, сказав, что мечтает стать крестьянином на Земле Израиля.) Во время того памятного дежурства родилась песня.

Однополчане сразу оценили и слова, и мелодию. Песню полюбили. В перерывах между боями Соломона Дойчера перевозили вдоль линии фронта, доставляли в госпитали, и под аккомпанемент аккордеона он пел воинам (а ведь у каждого где-то остались родители, любимая девушка или жена): "Жди меня, и я вернусь". Песня стала гимном еврейской бригады, а автор и исполнитель приобрёл популярность, сравнимую со славой Леонида Утёсова и Клавдии Шульженко. Записали пластинку — сначала на иврите, а потом, когда стихи перевели на английский язык, Соломон Дойчер напел песню и по-английски. Солдаты американской и британской армий запели на родном языке симоновские строки, переложенные на музыку солдатом еврейского ополчения.

А в 1945-ом году произошло ещё одно событие. Во двор римской синагоги вошёл американский офицер, зашёл помолиться. У входа стояла плачущая женщина. Американец обратился к ней на идише. Он спросил: "Почему вы плачете? Война закончилась, теперь Бог поможет нам". "Бог не может мне ничем помочь, — ответила женщина. — Моего мужа немцы убили на моих глазах, а сын ушёл из дому ещё в тридцать восьмом, и с тех пор я о нём ничего не знаю."

Слово за словом, и оказалось, что собеседники — родные тётка и племянник. Две сестры, уроженки польского местечка, после Первой мировой войны покинули родные места, одна вышла замуж за австрийского еврея и уехала в Вену, вторая вышла замуж за американца и отправилась за океан. После прихода к власти нацистов связь между ними прервалась. Офицер оказался сыном родной сестры.

Он забрал женщину к себе. "Как звали твоего сына, который ушёл из дома в тридцать восьмом году?" — спросил тётку племянник. "Соломон Дойчер," — ответила она. Имя автора песни "Жди меня" было ему известно.

Он ничего не сказал ей, опасался, что может оказаться совпадение: мало ли Соломонов Дойчеров среди еврейских солдат! — и имя, и фамилия довольно распространённые. Связался по телефону с командованием еврейской бригады, выяснил время и место выступления группы самодеятельных артистов.

— Поехали! — сказал он тётке.

Объявили номер. И имя, и фамилия певца были ей незнакомы. (К тому времени Соломон Дойчер сменил и имя, и фамилию. "Соломон" по-библейски "Шломо", а фамилию он себе выбрал "Дрори", что означает свободный.) Да и иврита, на котором говорили со сцены, она не понимала.

Мать не узнала сына. Со времени их расставания прошло восемь лет — да каких! Юноша повзрослел, возмужал, одет он был в форму — таким она его никогда не видела. А он посмотрел в зал и в первом ряду увидел маму. Перекрывая звучание вступительных аккордов, он закричал и бросился вниз со сцены.

Их окружили. Плакали все — и зрители, и артисты. И тогда, преодолевая рыдания, Шломо Дрори вернулся на сцену и запел. Он пел, обращаясь к матери, но она не понимала слов. Рядом с ней сидел другой еврейский солдат и переводил ей на идиш текст песни: "Жди меня, и я вернусь. Только очень жди." Солдат переводил слова песни и повторял: "Он сочинил её для тебя, он знал, что найдёт тебя." (Он обращался к ней на "ты", потому что на иврите нет обращения "вы" в единственном числе; даже с Богом евреи разговаривают на "ты".)

Вот, в общем-то, и вся история.

Когда в 1971 году я приехал в Израиль, первая пластинка, которую я купил, была запись певца Арика Лави с песней "Жди меня". Мои сыновья (десяти и пяти лет) быстро освоили иврит, но и русского не забыли; они пели эту песню и по-русски, и на иврите. Никогда мы не интересовались, кто сочинил мелодию, пели — вот и всё.

Однажды по телевидению шла передача об артисте Камерного театра Иосе Ядине, который начинал свою актёрскую жизнь на любительской сцене во время войны. В телевизионной программе участвовали его однополчане. Ведущий Амос Этингер рассказал историю песни "Жди меня" и объявил, что автор и первый исполнитель Шломо Дрори пришёл в студию и сейчас споёт её для своего фронтового друга. Я не поверил своим ушам. А объектив тем временем поплыл в сторону, и на экране появилось лицо моего доброго друга, с которым я много лет бок о бок проработал на химическом комбинате Мёртвого моря — и не знал, что он сочинил мою любимую песню. Я бросился к тумбочке, взял в руки пластинку. "Жди меня", — было написано на ней. "Стихи К.Симонова, перевод на иврит А.Шлёнского, музыка Ш.Дрори." Всё верно.

На следующий день я встретил Шломо на заводе, обнял его, расцеловал, спросил, знает ли он историю создания стихотворения. Нет, он ничего не слыхал ни о Симонове, ни о Серовой. Я разыскал в альбоме открытку В.В.Серовой, переснял из книги портрет К.М.Симонова — и подарил Дрори.

Вот как сложилась его судьба. Вернувшись с фронта, он участвовал в подготовке к Войне за независимость — был инструктором по подрывному делу. Англичане разыскивали его, сулили за его голову внушительные суммы. Его не выдали.

Во время войны Шломо подружился с начальником Генерального штаба Мордехаем Маклефом, и когда тот вышел в отставку и получил новое назначение — занять должность Генерального директора химического комбината Мёртвого моря, он забрал Шломо с собой.

Дрори проработал на заводе до пенсии, но потом не захотел сидеть дома без дела; он создал музей Мёртвого моря и стал его смотрителем. Каждый день к нему приезжают десятки посетителей, и он рассказывает им удивительную историю о том, как еврейский юноша Моисей Новомейский из прибайкальского города Баргузина решил осуществить мечту Теодора Герцля и создать промышленность в мёртвой степи на берегу Мёртвого моря, где до него не было ни одного поселения, ни единого домика или хижины, ни одного человека. Сейчас здесь горят заводские огни, зеленеют пальмы, гостиницы и здравницы принимают ежегодно сотни тысяч посетителей и туристов. "А началось всё это в начале века в Сибири," — говорит Дрори, и глаза его светятся счастьем.

В 1987 году, когда в СССР началась перестройка и в Израиле появились первые туристы из Советского Союза, сотрудники еврейского агентства Сохнута спросили, соглашусь ли я, если понадобится, принимать на комбинате русскоязычных посетителей. Я, естественно, согласился. Как-то встретил Шломо. "Завтра у меня будут гости из России," — сказал я. "Привези их ко мне в музей, — попросил Шломо. — Я хочу посмотреть им в глаза." Я пообещал.

От проходной нужно ехать на север вдоль берега Мёртвого моря — минут 20-25. Я взял в руку микрофон и стал рассказывать историю, услышанную в телевизионной передаче. Меня слушали внимательно. Закончив рассказ, я сказал, что захватил с собой кассету с песней "Жди меня". "Хотите послушать?" "Хотим, хотим, поставьте!" — попросили гости. Зазвучала песня. Она закончилась, мы подъехали к музею. Нам навстречу вышел невысокий седой мужчина с молодыми глазами. "А вот и герой моего рассказа," — представил я Шломо Дрори. Были объятия, слёзы, расспросы. Мы поднялись в музей, и Шломо впервые рассказывал туристам из России о чуде, которое свершилось на этой древней земле. Он говорил на иврите, я переводил.

Вот уже 11 лет я с удовольствием привожу в музей туристов из бывшего СССР. Все годы я ношу с собой кассету с песней Шломо Дрори на стихи Константина Михайловича Симонова "Жди меня", и мои гости наслаждаются, слушая её в туристических автобусах, идущих вдоль побережья Мёртвого моря — 411 метров ниже уровня мирового океана. Мне жаль, что среди них не было К.М.Симонова.

15 мая 1998 года, Беэр-Шева, Израиль.

Дорогие, уважаемые Гаяна и Алексей Кириллович!

Боясь показаться навязчивым, я, тем не менее, всё-таки решился на это письмо, потому что — "не могу молчать!"

Наутро после написания предыдущего письма я, естественно, позвонил Дрори.

— Шломо, ты сидишь или стоишь? — спросил я его. — Сядь, иначе упадёшь.

— Сижу-сижу — улыбнулся Шломо в трубку.

Я рассказал о передаче "ВЗГЛЯД", о моём телефонном разговоре с Вами, Гаяна, о письме и о кассете, отправленных в Москву. Дрори был, разумеется, растроган.

— А ты, — в свою очередь спросил он, — стоишь или сидишь?

И я услышал историю, которая произошла буквально накануне, может быть — в то самое время, когда в Москве по ОРТ шла речь о стихотворении К.М.Симонова "Жди меня".

В нескольких словах: позвонили из редакции "Голоса Израиля" и попросили срочно приехать. Ввели в студию, представили сидящей перед микрофоном женщине, предупредили: "Прямой эфир". Женщина, Илана, оказалась женой израильского лётчика, пропавшего без вести в 1973 году, во время войны Судного дня. "Она о себе расскажет сама, — сказали ему, — а ты расскажи о песне." Включили микрофон.

— У меня есть кассета с записью этой передачи, — сказал мне Шломо. — Я тебе привезу.

И вот — Шломо специально приехал из Арада (47 км), и кассета у меня. Слушаю — и не могу справиться с дыханием, перехватывает горло.

Теперь я впервые услышал историю Шломо Дрори, рассказанную им самим; всё, что я знал прежде, было почерпнуто мною из телевизионной программы Амоса Этингера "Такова жизнь". Там были некоторые неточности; могло случиться, что и я тоже кое-что подзабыл, исказил. Вот теперь — впервые — устами героя этих удивительных событий.

Я посылаю кассету Вам, Гаяна, и Вам, Алексей Кириллович, хоть она и на иврите. Постарайтесь дослушать её, одновременно читая сделанный мною перевод. Мне кажется, что это интересно. Кроме того, песню на кассете исполняет сам автор. Заканчивает передачу голос Арика Лави; на этот раз он поёт иначе, не так, как несколько десятилетий назад — в той популярной грамзаписи.

Итак:

Ведущая: Это произошло во время Войны Судного дня, когда самолёт, пилотируемый мужем Иланы, был сбит в Сирии. Муж в течение нескольких месяцев считался без вести пропавшим, и никто из его окружения не верил, что он жив. Лишь по истечении нескольких месяцев выяснилось, что он находится в сирийском плену. Песня "Жди меня" на протяжении всего этого трудного периода поддерживала Илану и вселяла в неё силы и надежду. Сегодня с нами здесь находится композитор этой песни Шломо Дрори из Арада. Спасибо, что ты специально приехал сюда из Арада. Ты являешься одним из первых работников комбината Мёртвого моря, а твой рассказ о песне волнителен не меньше этого. В продолжение к нам присоединится также Амитай Нееман. Шломо!

Дрори: Во время Второй мировой войны я был в британской армии в составе (еврейского) ополчения, а впоследствии (еврейской) бригады. Среди прочих обязанностей, которые мы выполняли, была сторожевая служба на хайфском волнорезе. Это была очень скучная обязанность, потому что мы вроде бы должны были охранять Хайфский порт от итальянских субмарин, которые так и не приплыли. Поэтому мы привыкли читать во время несения сторожевой службы. Мне в руки попала маленькая книжица. Это был перевод с русского языка, сделанный Шлёнским; называлась книжица "Жди меня". В этой книжице было несколько стихотворений, но, вне всякого сомнения, самым впечатляющим было стихотворение "Жди меня". Я прочитал это стихотворение и почувствовал, что ему необходима мелодия. И несмотря на то, что я не композитор, той же ночью я стал повторять тот самый мотив, который почувствовал при чтении стихотворения. Утром, когда мы вернулись на базу (а в нашей части был музыкант по имени Цви Бен-Йосеф, он был также композитором очень высокого класса; он писал ноты так же, как я пишу буквы), я спел ему песню, а он записал ноты. И мы стали выступать с этой песней — разумеется, на пирушках нашей части. Песню настолько приняли, что мы начали выступать и в других подразделениях. Песня превратилась в песню тех дней, потому что она отражала настроение каждого солдата, тоскующего по той, которая его ждёт. Даже если она не существует, он хочет, чтобы такая была. Благодаря этой песне я попал в бригадный ансамбль, когда он был создан. И одним из шлягеров на концертах, а я стал солистом ансамбля, стала, разумеется, песня "Жди меня". Были и другие песни, но эта была главной.

Ведущая: Об этом, между прочим, упоминалось в программе Амнона Леви — ты видел её? — "Завершаем неделю" (одна из популярных еженедельных телевизионных передач. И.В.) Нурит Галь-Рон (известная израильская певица. И.В.) напомнила, что её мама была одной из исполнительниц этой песни.

Дрори: Потому что мы были вместе, в том же самом ансамбле... Наступило такое время, когда ансамбль выехал в Италию. Я тогда не знал, что моя мама выжила во время Катастрофы и попала в Италию. Это длинная история.

Ведущая: Ты думал, что она погибла?

Дрори: Ясно. Подобно большинству евреев, которые были тогда в Австрии, в Германии. Я знал, что мой отец был убит. Я думал, что и её нет. Но она добралась до Италии и думала, что достигла обетованного берега. Но немцы пришли туда следом за ней. И тогда, к её счастью, монашки из католического монастыря решили спасти её и прятали её в монастыре более года. Она за это время выучила итальянский язык и владела им свободно, и когда американцы вторглись в Италию, монашки сказали: "Пришло для тебя время пересечь американскую линию." Ей выправили фальшивое удостоверение личности, будто бы она итальянка, она пересекла линию (фронта) как итальянка, германскую линию (фронта), и тогда она превратилась в еврейскую беженку. Когда она добралась до американцев, она рассказала им свою историю, и они, разумеется, передали её дальше. Накануне Судного дня она стояла в синагоге, во дворе синагоги в Риме, и плакала. У неё не было никого, о ком она знала бы, что он существует. Она чувствовала, что она, в сущности... что жизнь её кончилась. У неё нет никого... в Риме... еврейка из Австрии... Стояла и плакала. И тогда к ней подошёл американский офицер, который увидел её. По её одежде он понял, что она, вне всякого сомнения, еврейская беженка. Он не стал разговаривать с нею по-английски, а обратился на идише и сказал ей: "Не плачь. Бог поможет." Она не обратила на него никакого внимания, лишь сказала: "Чем Бог может мне помочь, если я потеряла всё. Муж убит немцами, дети неизвестно где, я здесь одна." Ему захотелось приободрить её, и он продолжал: "Не отчаивайся, Бог поможет." Он видел, что она никак не реагирует, и задал вопрос — только ради того, чтобы разговорить её: "Откуда ты?" Она назвала местечко в Польше. Тогда он спросил: "А муж твой — откуда был он?" Она произнесла название местечка моего отца. И тогда он замер в недоумении на мгновение и спросил: "Как его звали?" Когда она назвала ему имя моего отца, он сказал: "Теперь ты сможешь увидеть, чем Бог может помочь, потому что он был моим дядей, и я помогу тебе. Я позабочусь о тебе. У тебя больше нет причин опасаться, я позабочусь о тебе." И — действительно, он снял для неё комнату в Риме и принёс ей еду, и одел её. Она попросила его лишь об одном. Она сказала: "Неважно, что будет со мной. Найди моих сыновей. Они были в Эрец Исраэль. У меня нет с ними никакой связи..."

Ведущая: Вы репатриировались ещё до войны?

Дрори: Да. "...Я уверена — по тому, как я их воспитала, — они, конечно, ушли добровольцами в британскую армию, но я не могу найти их. Сделай одолжение, разыщи мне моих сыновей." И он стал наводить справки. И тогда выяснилось, что — на самом деле — мы оба в бригаде: брат в двенадцатом батальоне... в двенадцатой роте, а я в ансамбле. И тогда она узнала, что ансамбль должен прибыть в Италию — для выступлений в Бари перед подразделениями из Эрец Исраэль, расположенными в тех местах. Я ничего не знал. Он привёз её — на машине, принадлежавшей американской армии, в сопровождении ещё двух американских офицеров — в Бари в здание оперы, в котором мы должны были выступать. Я за кулисами, вместе со всей нашей труппой, мы готовимся к выступлению.

Ведущая: Минуту. Ты приехал туда и ничего не знал?

Дрори: Ничего. Я вообще не знал о том, что она жива. И — уж конечно — не в Италии. И тогда вошёл солдат и спросил: "Кто здесь Дойчер?" — так меня звали, до того как я принял ивритскую фамилию. Я ответил: "Я. Почему тебя это интересует?" Он сказал: "Твоя мать ждёт тебя." Меня словно ударили молотком по голове. "Что значит — ждёт моя мама?" Он сказал: "Я не знаю. С ней какие-то американские солдаты и командующий израильскими подразделениями, и они хотят, чтобы ты к ней вышел." Все участники нашей труппы остолбенели. Хана Марон (одна из ведущих актрис тель-авивского Камерного театра, начинавшая, вместе с Дрори и Йоси Ядином, свой путь в составе армейского ансамбля во время Второй мировой войны. И.В.) сказала: "Ты не должен выходить, у неё может случиться сердечный приступ. Мы войдём по одному, пусть она попривыкнет. Один, и ещё один, ты войдёшь последним." Нас было двенадцать участников ансамбля. Так мы и сделали. Но мы приняли решение: что бы ни случилось — не плакать! Не плакать... Я вошёл в комнату, все члены ансамбля стояли вокруг неё, она — в центре комнаты. И она не узнала меня. Я, разумеется, узнал её и подошёл к ней, и произнёс только одно слово. Я сказал: "Мама." И — все заплакали. Израильский командующий сказал: "Ребята, ребята, представление должно состояться! И я знаю, что нужно сделать." Он ввёл её в зал, поднялся на сцену и сказал: "Солдаты! Сегодня у нас случилось такое, что не может произойти ни в одной армии мира. Ансамбль из Эрец-Исраэль. Название их программы — "Привет с родины". Но такого привета нет ни в одном другом месте, потому что солист ансамбля — сию минуту — встретился со своей мамой, беженкой, выжившей после Катастрофы, и он споёт песню, которую сочинил специально для неё." Это, разумеется, было ложью, потому что я не писал эту песню специально для неё, но она была так взволнована. Ей переводили, потому что она не понимала. Ей переводили, и она сидела и плакала — там, в первом ряду. И я подымаюсь на сцену, и я смотрю на неё, и у меня перехватывает дыхание. Потому что я почувствовал, что уже первую встречу с моей мамой я начинаю с обмана. Она думает, что это песня, которую я сочинил для неё, а это не так. Я бросился прочь со сцены. Но все приняли это по-другому, и я удостоился аплодисментов, которых не удостаивается даже Поваротти. Я спустился со сцены, и мы обнимались и целовались. И я привёз её в нашу страну.

Ведущая: И она жила здесь?

Дрори: Она прожила здесь несколько добрых лет, в этой стране, и сумела насладиться тем, о чём я мечтал ещё в детстве, а она и не предполагала, что это может сбыться. Она здесь ещё раз вышла замуж. Ей выпало достойное завершение жизненного пути.

Ведущая: Да, это действительно удивительная история... Я хотела бы, чтобы ты сейчас спел нам ту песню. Я пригласила Амитая Неемана, чтобы он тебе аккомпанировал на аккордеоне. Я понимаю, что у вас было немало совместных выступлений.

Дрори: Мы, конечно...

Нееман: Мы вообще-то выступали вместе немало, особенно, разумеется, с этой песней. Прошло, правда, несколько долгих лет...

Дрори: Ладно. Мы не станем обращать внимания на время, которое прошло. Мы остаёмся теми же, какими были.

Ведущая: Прекрасно! Амитай, бери аккордеон, а ты, Шломо, вставай. Мы послушаем песню "Жди меня". Мы ещё не сказали, что слова — русские, принадлежат...

Дрори: Симонову. Перевод Шлёнского. Между прочим, мне стало известно от одного инженера из русских репатриантов, что перевод Шлёнского точен до такой степени, что в подлиннике нет слова, которому не было бы соответствия в переводе.

Дрори в сопровождении аккордеониста Амитая Неемана исполняет песню "Жди меня" — в прямом эфире.

Нееман: Да, песня действительно возвращает ко дням очень давним. Я хочу спросить о том, что меня интересует как музыканта. Ты упомянул, что твоя мама была родом из Польши. А отец? Он был из Австрии? Так?

Дрори: Нет, отец был... Отец тоже был из Польши. Только...

Нееман: Тоже из Польши?

Дрори: ...они переехали, мы жили в Австрии.

Нееман: Вот что меня интересует. Эта мелодия... её характер настолько-настолько русский. Ты никогда не пробовал задуматься над тем, что причина может заключаться в стихах Симонова, написанных по-русски, что это русские стихи?

Дрори: Нет.

Нееман: Ты не думал об этом?

Дрори: Нет. Я объясню тебе. Когда я репатриировался в эту страну, я попал в Кфар-Виткин. Жители этого поселения были из России, из Румынии. Я влюбился в иврит. Но я старался разговаривать на иврите так, как разговаривали репатрианты из России. Я слышал там также русскую музыку. До сего времени — и я, и моя жена — мы можем сидеть против телевизионного экрана и вслушиваться в русскую передачу, не понимая при этом ни единого слова. Но мы любим этот язык и, вне всякого сомнения, русскую музыку. Я думаю, что вся музыка, сочинённая в Эрец Исраэль, питалась от корней, которые были в России.

Нееман: Да, это мы знаем. И ещё — о песне. Это интересно. Ты, конечно, знаешь, потому что сам был в ансамбле, что было немало песен, написанных во время Второй мировой войны, много песен. Мне кажется, что из всех песен Второй мировой войны выжили, в общем-то, две, которые сохранились у всех в памяти. Первая — это "Синенький скромный платочек", а вторая — "Жди меня". Может быть потому что "ТЫ жди меня"; не МЫ, а ТЫ и Я. Может быть — благодаря этому песня выжила.

Дрори: Я думаю, что ты прав. Эта песня обращалась к каждому солдату. Она превратилась в шлягер тех дней. О сказанном тобой я не думал, но это верно.

Ведущая: Песня сохранилась, я думаю, до наших дней. Я надеюсь, что она останется в памяти.

Дрори: Я получаю от четырёх до шести шекелей гонорара, когда её исполняют!

Ведущая (смеётся): Видишь — стоило!.. Большое спасибо.

Дрори: Пожалуйста.

Ведущая: Шалом, Илана из Кфар-Сабы..

Илана: Шалом.

Ведущая: Ты занимаешься изготовлением кукол для программы "Куклы". Однако твой рассказ относится совсем к другому месту и к другой обстановке.

Илана: Верно. Я предпочла бы рассказать о более драматическом периоде моей жизни. Хотя и изготовление кукол меня очень вдохновляет, потому что это модная передача, и она постоянно упоминается в газетных заголовках. Но то, о чём я хочу рассказать, случилось... двадцать лет тому назад, даже больше... Меня попросили выбрать песню, которая стала песней моей жизни. Песня, которую я выбрала, сопровождала меня в течение пяти месяцев... может быть, даже восьми месяцев — после Войны Судного дня, когда мой муж попал в сирийский плен. Его самолёт был сбит на второй день войны. И произошло — как в страшном сне. Постучали в дверь. Пришли двое военных и — как в тумане — сообщили мне, что мой муж погиб, но до тех пор, пока не найдут труп, он официально будет считаться без вести пропавшим. Религиозные люди сказали, что нужно отсидеть траурную седьмицу. По всем признакам, не оставалось никаких шансов. В то время — а я, разумеется, была в полном отчаянии, об этом нет смысла распространяться — но случилось так, что — за пределами траура и отчаяния — я как одержимая стала звонить в отдел ВВС, который занимается пострадавшими; я просила... всё это, действительно, за пределами рационального, всё то, что я тебе рассказываю... я спрашивала, нашли ли труп или, может быть, шапку, или каску, или... что-нибудь, часы какие-нибудь — хоть бы что-нибудь. У меня была необъяснимая потребность, чтобы у меня осталось какое-то напоминание. В то время, по истечении считанных недель после того извещения, пришли сведения, что какие-то люди в Австралии видели какой-то фильм, снятый австралийскими корреспондентами на месте... в самом пекле боя. В фильме разглядели двух лётчиков, падающих с "Фантомом", то есть выходящих из пламени, и один из них — это лётчик, который летал с моим мужем. Его тётя, жительница Австралии, опознала его. Она связалась с семьёй и сообщила, что она слышала... что она потрясена... но — что всё закончится благополучно. Ей сказали: "Что — благополучно? Ведь он убит." Она ответила: "Нет, я видела его по телевизору." Благодаря невероятным усилиям удалось достать этот фильм. В общем-то этот фильм представлял собой нечто болезненное: чёрные пятна, абсолютно неразборчивые, и мы начали бегать в полицию к специалистам по созданию словесных портретов, чтобы попытаться опознать в этих пятнах моего мужа. Вот тогда начали появляться надежды. Также, пока мне сообщали, что труп ещё не найден, теплилась надежда, что — может быть, он всё ещё жив. И тогда я впервые услышала эту песню — "Жди меня". Эту песню пел тогда Арик Лави. И тогда эта песня захватила меня с какой-то болезненной силой. Я ежедневно слушала её и перечитывала текст, и выучила его наизусть. "Жди, когда из дальних мест писем не придёт, жди, когда уж надоест тем, кто вместе ждёт... Жди меня, и я вернусь, не желай добра всем, кто знает наизусть, что забыть пора."

Ведущая: Тебя захватили эти слова...

Илана: Меня захватили эти слова. Это невероятно. Там написано: "Жди меня, и я вернусь всем смертям назло. Кто не ждал меня, тот пусть скажет: — Повезло..." Когда я показала тот фильм, на который я возлагала все мои надежды, его сослуживцам, из его эскадрильи, они просто сказали: "Этого не может быть. Его нет в живых. Это не он! Это не он." Между прочим, сегодня, когда он просматривает этот фильм, он тоже не уверен, что это был он. Но мы поверили. Нам говорили: "Не может быть. Самолёт взорвался очень низко, у самой земли. Не было видно куполов, не было парашютов, нет шансов. Оставь всё это, оставь." Мелькали дни, мне было очень тяжело. Я была тогда беременна моим первенцем, которого назвала Дрор (Свобода)... Это история... Пока прибыли представители Красного Креста и с достоверностью сообщили нам, что они живы — с именами пленных, прошло пять месяцев. Весь плен продолжался, в общем, восемь месяцев, но пять месяцев отсутствия всяких сведений, и за эти месяцы я родила Дрора. Я назвала его Дрором, потому что верила, это было символично.

Ведущая: Тебя в течение этих пяти месяцев одолевали сомнения или ты надеялась?

Илана: Я хваталась за надежду... Я... Я была уверена, что он жив. Вокруг меня люди опускали головы — сочувствуя, выражая соболезнование, но я была уверена, что он жив. Я знала... Все... Тут, например, написано — в стихах: "Пусть друзья устанут ждать", но я не уставала, я ждала его. Просто-напросто я знала: он вернётся. И правда: однажды я вышла, чтобы купить газету, и в утренней газете на первой странице увидела его стоящим, он сфотографирован корреспондентом "Пари матч". Они пять месяцев находились в полной изоляции, к ним допустили французских корреспондентов, передали имена нескольких человек, которые вроде бы выглядели достаточно приемлемо, и среди них оказался мой муж, и он удостоился снимка для первой газетной полосы.

Ведущая: Ты нашла это в газете?

Илана: Я нашла это в газете прежде, чем мне сообщили, потому что было трудно... его не могли опознать. Он там стал очень худым, просто ребёнок. Сегодня я думаю... Он был тогда в возрасте моего сына. Их одели, дали по чашке кофе, которого они были лишены — в том страшном холоде, который был в Дамаске. Их сфотографировали, и с того времени я точно знала, что он вернётся. Но прошли месяцы, только через два месяца прибыли представители Красного Креста, и тогда его имя было названо с полной достоверностью. Здесь есть две строфы — очень возвышенные, но они очень красивы: "Не понять не ждавшим им, как среди огня ожиданием своим ты спасла меня. Как я выжил, будем знать только мы с тобой, — просто ты умела ждать, как никто другой." Я ждала — с любовью.

Вот и всё. Если я, как теперь принято говорить, вас "достал" — извините. Ведь я хотел как лучше, а вот — как получилось?.. Будьте здоровы. Илья.

21 февраля 1999 года. Беэр-Шева.

Здравствуйте, дорогой Алексей Кириллович!

Пишу Вам сразу после телефонного разговора (вернее, трёх сразу — один за другим).

.......................................................

Сразу по получении письма я, естественно, позвонил Дрори и прочитал ему, переводя с листа на иврит. Он расчувствовался и не мог говорить. Потом сказал: "Самая большая моя мечта — спеть "Жди меня" в России. Но так как это невозможно, я хотел бы, чтобы эту песню спел по-русски Иосиф Кобзон." (Дрори, ничего не понимая, любит сидеть перед экраном телевизора и смотреть трансляции концертов из России. Юбилейный, почти девятичасовый, концерт И.Д.Кобзона он высмотрел от начала до конца — всю ночь!)

Вы правы, Алексей Кириллович, что стихи на иврите звучат молитвенно. Я много мог бы рассказать Вам об этом языке; он, естественно, совершенно не похож ни на один известный Вам; библейские тексты, включая "Песнь песней", в переводах (даже самых лучших) настолько далеки от оригинала, что их нельзя назвать переводами; это скорее вариации на тему. А вот обратное явление — переложения на иврит — зачастую получаются удачными. Песни Б.Окуджавы, Вл.Высоцкого, Ал.Галича здорово переведены Коби Шаретом (сыном бывшего премьер-министра Израиля Моше Шарета); их у нас любят и поют. Кстати, кассету с такими песнями я переписал Гр.Як.Бакланову, когда он гостил в Израиле.

А вот стихам Константина Михайловича особенно повезло. Секрет их завораживающего звучания на иврите заключается ещё и в том, что глаголы в повелительном наклонении единственного числа на иврите имеют род, т.е. по-русски заклинание "жди меня" может быть обращено и к мужчине, и к женщине, а на иврите "ат хаки ли" можно сказать только женщине; обращение к мужчине "жди меня" прозвучит "атА хакЕ ли". Следовательно, переведённые стихи лингвистически приобретают адресата, и это — женщина.

Ещё добавлю, что, к примеру, фраза "вэишту кос яин мар / зэхер нишмати" не только абсолютно означает "выпьют горькое вино / на помин души", но, восходя своими оборотами к библейским текстам, придаёт стихам ту самую молитвенность, которую Вы так точно подметили, не понимая языка, лишь по звучанию. И так на протяжении всего стихотворения.

.................................................................