Сергей Саканский
Максим Петрович Голубев, обитатель какого-то скверного городка в средней полосе России, разведенный инженер сорока шести лет, бездетный, больной и лысый (далее — Макс) прожил ничем не примечательную, бесцветную жизнь… Самая скучная повесть, сочиненная провинциальным учителем словесности, заслуживала бы большего интереса, чем эта Максова жизнь, если бы не два обстоятельства, а именно: ее парадоксальный, чудовищный, всех в городе переполошивший конец, и ее тайное, глубокое, никому не видимое содержание.
Врожденный эйдетизм и гипертрофированная память могли бы стать основой для головокружительной карьеры, вынеся Макса далеко за пределы как этого безымянного райцентра, так и страны в целом, не вмешайся тут еще и третий небесный дар — неимоверное, фантастически развитое воображение. Ибо, как сказано в одном из современных Евангелий "Тот, кто нам мешает, он нам поможет". И, разумеется, наоборот.
Страна, в которой он вырос, была мирной и в основном солнечной. Военный оркестр в парке, нарядный и кукольный, играл не только круженьем воздуха в трубах, но и быстрыми бликами света на медных инструментах. Со склона, заросшего крупнолистным кустарником, сливаясь друг с другом, стекали морщинистые ручьи. Рыбы, выпрыгивая из воды, серебристо приветствовали досужего путешественника. Девочка в розовом платьице сидела на корточках, опустив руки в озеро. Макс всегда оказывался в этой стране блаженными минутами вечерней дремы, а позже научился попадать туда и днем, едва закрыв глаза, а дальше — и вовсе не закрывая глаз: просто переключив зрение.
Крепкий ветер полощет столетние клены, прочь выдувая из крон лишние желто-зеленые листья. Дальний лес поглощен изумрудным маревом моросящего дождя. Маленькое солнце, скользя меж стволами, выкладывает изумительно синие тени на снег. Безумные от счастья насекомые носятся в золотых облаках пыльцы низко над ландышевыми полянами.
На самой высокой горе городского парка чертово колесо медленно перебирало облака. Птицы свободно пролетали сквозь его упругий скелет. Маленькому Максу на колесо было нельзя, но вот, наконец, в день его семилетия, отец повел его кататься — торжественно и чинно… Ужасно! Они поднялись выше кого бы то ни было в городе и увидели свой барак и ясли и клуб и голубенький домик бабушки… Мальчик плакал навзрыд, закрывая ладошками лицо, и отец думал, что он боится высоты. А Макс попросту оплакивал реальность, правда, еще не подозревая об этом. Колесо не оправдало оказанного ему высокого доверия. Настоящее, жизненное колесо оказалось лишь жалким подобием другого колеса — того изумительного чертового колеса, что за последний год выросло в его воображении… Ужасно!
Лет пять ему еще было, когда, засыпая за своей занавеской и уже пружинисто сбегая по сухому склону к мосткам, где сидела она, на сей раз в цветистом сарафане цыганки, он услышал, как мама поплакала, потом невнятно прошептала отцу:
— Я больше ни слова о ней не скажу. Наверное, там ей будет лучше.
Максу залюбопытствовалось спросить, кто такая она и где это ей будет лучше там? — но сон сморил его, а утром он забыл об этом и вспомнил только на следующий вечер, тогда и спросил.
Родители переглянулись и как-то окаменели, мать сказала, что все это ему приснилось, а отец стал молча, равномерно подбрасывать Макса на руках. С тех пор он понял, что существует у родителей тайна, нечто связанное с оной и тамом, тайна, за гранью которой вполне может прятаться еще одно инобытие.
Греза сестры…
Спустя какое-то время ему приснилась сестра, будто бы он не один, а есть у него смешная и добрая сестра… Вернее, не совсем так — девочка, которая неизбежно встречала его в Стране на берегу Озера, оказывается, и есть его сестра…
И ее скрывали от него… Она жила где-то в заточении, искупая некий грех… Она страдала, простирая руки из высокого стрельчатого окна…
Детство Макса прошло либо в четырех стенах, либо в долгих одиноких прогулках по окрестным лесам. Да и не только детство — вся его жизнь так прошла.
— Все ходит и думает, думает. И о чем ты только думаешь? — вздыхала мать. — Тебя вчера Клавдия, грибница, за стрельбищем видела. А если солдаты какие беглые тебя? Или зеки? Или садист какой-нибудь, маньяк?
Впрочем, это была, похоже, более поздняя добавка: в пятидесятые годы не употребляли таких слов. Его недолгая жена, поскольку Макс все же женился, примерно так же выговаривала ему, но гораздо позже, в семидесятых, когда и вправду в нашей стране появились какие-то маньяки…
Когда Макс немного подрос и пошел в школу, греза сестры видоизменилась: он стал обдумывать причину, по которой сестру держат вдали от него. Причина могла быть только одна: сестра родилась безумной. Она была больной и опасной, поэтому ее и держали взаперти. Макс представлял себе дом, где жила его больная девочка, ее кровать, горшок под кроватью, банку с засохшим цветком на подоконнике…
По утрам, когда просыпались первые птицы, широкими волнами плескался на улице многоголосый гомон и солнце с угла заглядывало в окно — а окно комнаты выходило на восток — она выпадала из сна, не понимая, как очутилась здесь, ведь она только что видела свои растопыренные пальцы под водой, сидя на корточках на берегу озера, и видела, сощурившись, как кто-то идет вдоль ручья: пусть его еще нет, но крупно дрожат на склоне ветки и листья, отмечая его извилистый путь…
— Сегодня ее день рожденья, — проговорила как-то мать, глядя на свою руку и загибая пальцы… Макс не спал, но притворялся, что спит, подсматривая сквозь веки, будто спрятавшись а каких-то кустах.
— Сегодня бы ей было лет… — все пальцы матери собрались в кулаки, раскрылись и принялись считать дальше… Отец быстро встал, подошел, покосился в сторону кроватки и наотмашь ударил мать по лицу. Мать заплакала. Макс внезапно, неожиданно для себя заснул…
Итак, она умерла, возможно, еще до его рождения, и там — вовсе не значило какое-либо место по эту сторону бытия. Тайна родителей, казалось, была раскрыта. Макс быстро сбежал вниз, исцарапав ноги в своих коротких штанишках. На берегу озера не было никого. Макс заглянул под мостки для купания, но и там никого не нашел. На песке у кромки воды он не увидел никаких следов, кроме утиных…
Озеро было довольно большим, с высоким круглым островом посередине; оно лежало между лесистыми холмами, в долине тепла и безветрия, в его спокойной зеркальной глади всегда отражались снежно белые, словно дорогое роскошное безе, сахарно искристые, полные будущих снегов и дождей… Фраза, будто бы также засыпая, медленно сходила на нет…
Макс искренно хотел стать таким же как все, но одного стремления индивида недостаточно в этом многогранном пространстве. Ностальгическую поэзию пятидесятых с их дружными дворами, аккордеоном, футболом, воздушными змеями на пустырях, — оставим тем, кто действительно играл в футбол, играл на аккордеоне, запускал змеев в чистое небо своего детства. Макс делал трубки из бузины и бегал вместе со всеми, плюясь из трубки зелеными зернышками опять же бузины, он выходил во двор с линзой от старого военного бинокля и добросовестно выжигал на скамейках, фокусируя солнце, самые неприличные слова, он вместе со всеми за трансформаторной будкой мучил бродячую кошку… Но никто не верил, что он такой же как все.
Лето… Русло реки облеплено купальщиками, что муравьями ветка. Они бегут, страстно срывая с себя одежду на бегу, как попало разбрасывая по песку трусы и рубашки. Макс, оказывается, самый быстрый: не потому, что силен в спорте — просто у него от природы длинные ноги. И он бежит, быстро вращая ногами горячий земной шар, но на пути река — более плотная, более холодная среда — и вода подсекает его, он падает, животом и грудью, река принимает его всего, подло срывая с него ветер, он открывает глаза под водой: зеленое взбаламученное дно, водоросли, вот быстро метнулась на юго-восток серая какая-то рыбка…
Нет, он все еще бежит по песку, действительно, впереди всех, в сторону-вверх отлетает его голубая рубашка… Губы его плотно сомкнуты, глаза неподвижны, в глазах усталость и тоска, кажется, будто он убегает, а все остальные преследуют его. Макс только что представил, мысленно пережил купание — в красках его и жестах — достаточно… Зачем делать это во второй раз? Но реальность неумолима: надо бежать, и он бежит, врезается в реку, почти не теряя скорости, падает в веер брызг, ныряет, плывет… После они выходят из воды, обессиленные, вяло перебирая ногами, руки болтаются вразнобой, скачут они на песке, вытряхивая воду из ушей, одновременно придерживая спадающие трусы — будто исполняют сообща некий замедленный ритуальный танец под названием тоска…
Пять лет Макс учился в Москве, но общие впечатления от этого города мало что добавили к тем, что уже заключались в трехрублевой бумажке с изображением Кремля. Он был отличником и его направили на практику в Польшу. Иностранное государство оказалось в точности таким же, каким он его себе представлял. Там же он в первый и последний раз увидел море, попинал красную консервную банку на гданьском пляже, но настоящее море оказалось не больше воображаемого, а где-то даже и меньше, бледнее, пузыристей…
Женитьба была его последней попыткой стать таким же как все, но эта женщина обманула его. Невысокого роста, стройная, она приехала в город из лесной глубины района, как в фильме Лотяну, она часто улыбалась, обнажая десны, она носила пестрые косынки и платки. Она была тихой и провинциально трогательной. Она родила Максу мальчика, и Макс какое-то время искренне верил, что этот мальчик — его собственный сын. Однажды он застал ее с любовником, деревенским парнем, с которым она выросла там, в лесной глубине, и вовсе не собиралась расставаться. Макс был всего лишь частью их плана, разработанного достаточно давно. В результате Макс потерял квартиру и навсегда переселился в голубенький домик бабушки. Увы, он не мог, как ни старался, забыть ни имени своей бывшей жены, ни ее лица…
Странно, что родители так и не рассказали ему свою историю. Впрочем, ложь была естественным стилем того времени — ложь, недомолвки, тайная жизнь отдельно взятого человека, семьи… Никто из соседей ни разу даже не намекнул — тишина над озером, глубинные родники шевелят водоросли, будто кто-то подводный полощет белье… Этой предтечи просто могло не быть никогда. Она вообще никогда не рождалась, а была вырезана и выброшена матерью с благословения отца. Что же имела в виду мать, говоря о дне ее рождения и загибая пальцы? Ведь Макс кинематографически помнил всю свою жизнь. Пальцы матери собрались в пучки, раскрылись и принялись считать дальше… Тогда Максу было восемь лет. Родители познакомились за год до его рождения. Мать загнула пальцы на обеих руках, считая возраст "сестры", сбросила счет, встряхнув ладонями, и продолжала считать дальше, когда отец быстро встал, подошел, покосился в сторону кроватки и наотмашь ударил мать по лицу. Оба умерли давно, и сорок лет как закончилось детство, когда к Максу зашел участковый Демин — однажды в субботнее утро. Он долго молчал, сидя в старом бабушкином кресле посреди комнаты, затем горько, онкологически прокашлялся…
— В общем, этого не надо было бы говорить… — неопределенно начал участковый Демин.
Макс замер на своем стуле, в его желудке будто образовался большой камень и тяжело потянул вниз. Он испугался, что они выследили его, видели, чем он занимается в лесу…
— Ребята меня отговаривали, но я просто обязан сказать, — продолжал Демин. — Это мой долг, так сказать. Короче, Максим Петрович, всплыло у нас одно старое дело, закрытое давно. В августе пятидесятого года в парке убийство было. Зверское. Тогда следственную группу назначили, думали маньяк объявился. Но продолжения не было.
У Макса отлегло от сердца.
— Ну, а при чем тут я? — бодро спросил он.
— Не при чем, — участковый замолчал, уставившись в стену.
— Меня же тогда еще и на свете не было, в августе, — сказал Макс.
— Я знаю. Убита была женщина, молодая девушка с фабрики. Неужели вы ничего такого не слышали?
— Ничего. Меня же тогда…
— Значит, никто ничего не говорил вам об этом?
— Ничего подобного не помню.
— Конкретно. Ваши родители никогда ничего не говорили?
— Нет… Впрочем, это какой-то допрос. При чем тут мои родители? Вы не имеете права!
— Не имею. Убитая девушка проживала в общежитии ткацкой фабрики. У нее был любовник, Голубев Петр Максимович. Да, Голубев. Ваш отец, Голубев. По подозрению в убийстве была задержана ваша будущая мать, но вскоре отпущена за недостатком улик. Вот и все, что я хотел вам сообщить, если вы и вправду об этом никогда не слышали.
Участковый встал, надел фуражку и решительно направился к выходу, но, уже взявшись за дверную ручку, остановился и, не глядя на каменного Макса, проговорил:
— Эту девушку звали Косарева Нина. Запомните хотя бы ее имя, Голубев. Она была на третьем месяце беременности. Ребенок мог принадлежать вашему отцу.
— Постойте! — воскликнул Макс, — А как вы об этом… Через столько лет? Это же просто чушь какая-то! Какое вы имеете право про мою мать…
— Никакого. Мы отрабатываем маньяка, он действует в наших лесах последние восемнадцать месяцев. Подняли старые дела, изучаем. Нынешние преступления почерком напоминают убийство пятидесятого года. Все жертвы были задушены собственными трусами, если хотите знать.
Макс вдруг почувствовал, что у него нет ног. Чтобы не упасть, он ухватился за что-то, что оказалось кухонной занавеской. Участковый внимательно посмотрел на него.
— В те годы больше нажимали на политику, — сказал он, — а уголовщину, тем паче бытовую, старались закрыть. В деле об убийстве Косаревой множество показаний и очевидных улик. Все сходится, если посмотреть свежим глазом. Просто так я бы не пришел.
— Могу я посмотреть это дело?
— Нет.
— Ну, на нет и суда нет.
— Нет. Суд, он всегда есть. Суд, может быть, еще будет.
Демин уже шел по двору к калитке, а Макс сверху, с крыльца, дрожа от сквозняка, все потрясал ему вслед указательным пальцем:
— Запомните! Примите к сведению. Я не поверил ни одному вашему слову. Никто не имеет права обвинять до приговора суда. Я буду жаловаться! Я не позволю издеваться над нашими гражданами!
Внезапно участковый остановился.
— Послушай меня, ты, гражданин, тихая гадина, — негромко, но внятно сказал он. — Ты чем думаешь — мозгами, или говном в кишках? Кина насмотрелся, да? Я не выдвигал никаких обвинений. Я просто поделился с тобой, говноед, трудностями своей собственной работы.
Макс запер дверь и бросился ничком на кровать. На берегу стояла незнакомая молодая женщина, она медленно повернула голову и посмотрела на него.
— Так вот ты, оказывается, кто, — с горечью в голосе проговорил он.
В августе пятидесятого Макс уже был: он сидел, уютно свернувшись в тишине и глубине, человек в человеке, хотя, конечно, в то время Макс напоминал, скорее, какую-то рыбку…
Две женщины, беременные от одного мужчины, сестры, можно сказать, сошлись на полянке смертельным боем.
Вечер. Длинные тени. Сталин еще живой.
В глухом углу городского парка, на поляне, прыгают, ходят кругами, растопырив руки, два кенгуру. Бездыханные, слепые младенцы сидят в утробах, покорно ожидая исхода.
Макс родился семикилограммовым, словно впитал в себя всю массу того, другого ребенка… О нем даже написали заметку в местной газете — как о нашем советском, гипертрофированно здоровом и розовом младенце, выношенным простой ткачихой в семье простых ткачей.
Он рос на редкость здоровым и упитанным, в детском саду его даже дразнили толстячком, но в подростковом возрасте лишний вес как-то рассосался, и миру предстал высокий и сильный длинноногий красавец, эдакий молодой олень, которому только и оставалось, что собрать покорное стадо… Представительницы прекрасной половины улично заглядывались на него — младшие украдкой, старшие откровенно, но реальные женщины не интересовали Макса. Рано познав эту липкую визгливую подкустовщину, он решительно от нее отказался, перейдя в область фантазий с недоступными феями из трофейных лент: в одиночестве он сиживал в кино, потом одиноко шел домой, ложился в постель… Никто из городских девчонок, понятно, ни шел ни в какое сравнение с Гретой Гарбо или Марлен Дитрих. Были у Макса и другие любовницы, из тех, кто умер несколько веков назад, чьи изображения в самых выгодных ракурсах запечатлели великие живописцы… Неудивительно, что вскоре после своей последней попытки, сиречь женитьбы, Макс охладел к этой женщине. Неудивительно также, что как-то раз, во время своей обычной одинокой прогулки в лесу, он наткнулся на них, судорожно бьющихся у ствола березы. Неудивительно, что развод и раздел имущества произошел быстро и безо всякого сожаления с его стороны, а с ее уж тем более…
Итак, давно перевалив за сорок, растеряв по пути как былую красоту, так и всяческие ее следы, не использовав по прямому назначению ни одной из своих возможностей, коими его щедро наградила природа, Максим Петрович Голубев (Макс — далее, прежде и везде), разведенный инженер, бездетный, больной и лысый, проживший с виду ничем не примечательную, бесцветную жизнь, был абсолютно и безусловно счастливым человеком.
Он просыпался рано, долго лежал с чашкой кофе на груди, собирая воедино обрывки давешних сновидений, перелистывал книжку, альбом или атлас, путешествуя по морям и дорогам планеты, затем, более чем на час раньше, чем того требовала необходимость, выходил из дома, по пути на фабрику, делая огромный круг по окрестным лесам.
Он шел бодро, помахивая непрозрачным пакетом, на вид совершенно пустым. Его странный орбитальный путь на работу — вокруг этого скверного городка, едва заметными тропинками меж еловых стволов, казался бы совершенно бессмысленным, если бы не имел вполне определенную тайную цель.
За годы почти ежедневных хождений Макс познал окраины города, как хиромант собственную руку: известен общий и неизменный рельеф местности, все тропы и перекрестки троп, поляны и отдельно стоящие деревья, но крест на бугре Венеры, внезапно появившийся на склоне лет, но линия новорусских гаражей, тупым блоком въехавшая в лес… Фраза, как и многие другие, постепенно и пляжно сошла на нет…
После смерти Макса в голубеньком домике была обнаружена странная коллекция, слухи о которой привели весь город в ужас, хотя как-то не принято было обо всем этом говорить, и не без основания: слишком велик был риск, что тебя самого запишут в извращенцы и маньяки.
При обыске в присутствии понятых сотрудники угро нашли множество пар поношенных дамских трусиков и зимних штанишек, колготок, чулок и подследников, парных и непарных, а также шорты, бюстгальтеры, блузы, лосины и тому подобное — всего 227 предметов дамского туалета и почему-то один мужской носовой платок.
Женщина-модельер, приглашенная в качестве эксперта, определила, оправившись от шока, что фасон этих предметов, главным образом, молодежный, хотя были вещи, которые предпочитали носить женщины среднего возраста и пожилые. Большинство предметов было современными, но встречались и те, что вышли из моды лет десять-двадцать назад, а поскольку предметы такого рода обычно быстро изнашиваются, есть основания предполагать, что попали они в коллекцию именно тогда.
Действительно, начало коллекции было положено осенью 1978 года, в то время, когда коллекционеру не было и тридцати, и первым ее предметом стали серые шерстяные штанишки жены, те самые, что Макс подобрал на поляне, с которой поспешно ретировались застигнутые любовники.
С тех пор Макс и стал собирать.
В любой сезон года, по близким окрестностям города, словно по континентальному шлейфу, по самой кромке цивилизации, мусорными кулисами бытия шел он, собирая, и был мучительно болен его извилистый путь.
Маленькое солнце издали пробивалось меж стволами, как бы из высоких стрельчатых окон полосками света помечая подозрительно белый снег. Многоголосый птичий гомон вместе с жужжаньем и стрекотом насекомых плыл сквозь жаркое полуденное марево над причудливыми извивами травы. Талый снег незаметно превращался в лабиринт морщинистых ручьев, неумолимо размывающих планету. Острый нервный ветер по-прежнему волновал столетние клены, прочь выдувая из крон крупные желтые листья.
Скверный городок, как известно, был окружен лесом и, загибаясь огромной дугой, сверху походил на подкову, брошенную в траву. Внутри дуги узким серпом лежал цивилизованный городской парк, в котором, после многолетнего перерыва вновь светом и воздухом заиграл духовой оркестр, нарядный и кукольный, и как прежде, на самой высокой горе чертово колесо медленно перебирало облака. Из любой точки города можно было за пять минут дойти до опушки, еще быстрее — задыхаясь от желания — добежать. Основным местом сбора, естественно, стала ближайшая, примерно, стометровая область, за пределами которой уже резко падали шансы найти интимные предметы. Это вовсе не значило, что в глубине леса не водились ебувцы: напротив, в глубине леса они встречались даже и чаще, но ебувцы, идущие в лесную глубь, не оставляют после себя никакого нижнего белья. Они идут в лес торжественно и чинно, выбирают место, значительно переглядываясь, или же идут на знакомое, наше место, от них остается пустая бутылка из-под легкого вина, несколько салфеток, тряпочка, полный, завязанный в узел презерватив…
Там, в дальней чаще, в радиусе двух километров от города, все до одной мало-мальски пригодные поляны давно были облюбованы горожанами и оборудованы под пикники. Посреди полян располагалось древнее кострище в окружении бревен, порой стоял ржавый мангал, кое-где имелись даже грубо сколоченные столы. Чуть поодаль, как правило, за густым ельником, всегда можно было обнаружить место.
Место чаще всего представляло из себя просто умятую, укрытую еловыми лапами щель, но встречались и добротно построенные шалаши, и даже совсем уж основательные землянки…
Они сидели полукругом у костра, громко и жарко болтая, нетерпеливо елозя попками по гладким бревнам, поскольку на мангале уже шипело мясо, сбрызнутое красным вином и уксусом, а вкусный дым, изумительно слоясь, возбуждал и туманил глаза, и когда каждый брал в руки тяжелый от крупных кусков шампур, хотелось кричать от наслаждения, и, может быть, умереть прямо сейчас, чтобы навсегда запечатлеть свое счастье, а потом они танцевали на поляне, высоко вскидывая ноги, и танцевали парами, в каждой ладони сжимая по ягодице, и, созревая, пары ненадолго устремлялись в место, где в быстрых и жадных движениях заканчивался пикник, и все это было скучно, как супружеская жизнь.
Другое дело ебувцы, застигнутые врасплох внезапным порывом, ебувцы, по гулким улицам пьяно бегущие в лес… Такие едва достигают опушки, именно они и оставляют после себя скомканные, затоптанные в грязь, порой даже разорванные неглиже.
Макс не страдал фетишизмом в клиническом понимании этого слова, вид женского белья вовсе не волновал его, он был из той разновидности коллекционеров, которых не столь интересует марка, сколь оттиснутая на ней печать, страны и километры, пройденные маркой в давние времена, и если негашеное белье, которое можно было спокойно и чисто приобретать в магазинах, не вызывало у него ровно никаких эмоций, то это, так мучительно найденное, было предметом самых изысканных, простому смертному недоступных наслаждений.
Коллекция пополнялась медленно, на 9-12 предметов в год. Важно было точно установить этимологию предмета, его бесспорное отношение к греху. Кружевные трусики в траве не всегда несут определенное свидетельство, а невинная дамская перчатка может рассказать о многом, если в ее пальце находится торопливо спрятанное обручальное кольцо.
Вот, например, единственный в коллекции мужской предмет — большой носовой платок с вышивкой, так озадачивший следствие… Не забывай свою Настю! — золотом была вышивка, и тот, к кому обращалась надпись, в марте 1985 года вытер этим платком менструальную кровь своей случайной партнерши, в то время как Настя, похоже, смиренно вышивала следующий из серии платок…
Бывало и наоборот: предмет, с первого взгляда несущий совершенно недвусмысленное свидетельство, на поверку оказывался фальшивым. Осенью 1992 года, после двух месяцев безрезультатных поисков, метрах в двадцати за автобусной остановкой Макс обнаружил трусы в колготках — классическая история. Более того, в данном экземпляре присутствовали даже и носки — все было снято разом, в одном страстном порыве — оболочка в полженщины, которую не хватало, разве что, только надуть… И, уже исполнив над предметами свой сакральный ритуал, он с отвращением понял их истинный смысл: темные пятна, которые он поначалу принял за кровь, оказались ни чем иным как засохшим калом…
Как-то раз он нашел огромные синие мужские трусы… Он взял их, раскрыл, задумчиво заглянул внутрь, машинально приложил сверху себе на бедра, скомкал и далеко зашвырнул в кусты. Слезы брызнули из его глаз, упали в траву, скатились вдоль ее стеблей… В тот день он шел по солнечному лесу, заплетаясь ногами в высокой траве, и часто плакал о себе, как будто время от времени попадал в невидимые облака слезоточивого газа.
Он узнавал места… Вот старая больная сосна, ее ствол кто-то обвязал бежевыми колготками в 84-м году. Метрах в пятидесяти на юго-восток — странная наклонная береза, под которой трусы находились в 79-м и 96-м. Далее — прогалина в еловой чаще, где урожай был собран трижды за эти двадцать лет…
И вдруг — кинематографически зримо — Макс представил себе всех этих людей одновременно, у каждого дерева, на каждом пне — мерно работающие зады, стоны и сопение, жуткое ебущееся стадо, собранное здесь во времени… И тогда он понял, для чего все эти годы ходил, собирал… Он откроет выставку в центральном дворце культуры. О, это будет великая, единственная в своем роде, а следовательно — по Чернышевскому — прекрасная выставка. Сначала карта окрестностей во всю стену: кружочками помечены находки, указаны даты. Для каждого экспоната сделана фотография места, где он был найден. Люди будут спешить на выставку, стоять в очереди, они увидят, узнают и свое собственное белье, и белье своих жен, дочерей… Так вот оно как, десять лет назад, ты говорила, что потеряла наше обручальное кольцо, и еще потеряла перчатку, а я еще недоумевал тогда, как это может слететь кольцо с твоей пухлой руки… А ты, ты! Что ты сделал с платочком, который я вышила, когда еще невестой была, вышила золотом своей любви? Вот ходят по выставке посетители, переглядываются, щупают двумя пальцами экспонаты, осторожно нюхают, вытягивают из трусов резинки, играют ими… Музей истории позора города, позора человечества, которому так и не удалось вырасти, перейти за грань… Вот ваши матери и отцы, братья и сестры, дочери и сыновья! Так и именно так вы живете… Город, конечно, убьет Макса за это, иначе просто не может быть… Макс шел и плакал, плакал о своей судьбе.
В тот же день он сделал свою последнюю находку: это была грация жемчужного цвета, сверху донизу разрезанная ножом. Замерев у ствола березы, нежась в теплых утренних лучах, Макс долго любовался находкой издали, затем подошел, исполнил свой сакральный ритуал, то есть, помочился и кончил на грацию, затем собрал ее в пакет и, счастливый, быстро, пружинисто пошел в город, по узким тропам сворачивая на запад, чтобы выйти прямо к воротам фабрики.
Солнце, все более набирая силу, светило ему в спину, грело затылок. Летний день развивался и креп оглушительным гомоном птиц, знойным зудом насекомых. В этом радостном и звонком мире лишь только грезились тонкие намеки на осеннюю смерть: ветер реял над лесом, словно невидимый воздушный змей, прочь выдувая из кленовых крон лишние желто-зеленые листья… У поворота на просеку услышал Макс позади какой-то горький, онкологический кашель.
Он оглянулся и, увидев, так посреди поляны и замер… Машина стояла за кустами, сразу незамеченная. Участковый Демин и еще один, в штатском, оперлись на капот с дымящимися сигаретами в руках.
— Да это же Макс, фабричный! — весело воскликнул штатский, и Макс узнал его: учились когда-то в одной школе, этот — двумя классами младше, он уже не помнил его имени…
— Вижу, что Макс, — угрюмо сказал участковый Демин.
И воцарилось молчание на несколько секунд. Вот только жуки и птицы…
— Поди-ка ты сюда! — громко и веско сказал участковый, и слово сюда было на грани курсива.
Макс подошел, держа руки на коленях, как Смоктуновский, пакет с грацией похлопывал его по ляжке, Макс понял, что должно произойти, понял все сразу, едва услышал этот кашель в кустах…
— Дай-ка его сюда, — сказал Демин почти ласково.
— Кого? — невинно улыбнулся Макс.
— Да вот его, — сказал Демин.
— Пожалуйста, — Макс протянул ему пакет, и Демин заглянул внутрь, и двумя пальцами вытащил на свет грацию…
Менты переглянулись и как-то сразу окаменели: только вились, турбулентно завихряясь, в спокойном воздухе дымы их сигарет.
— Вот так, — после долгой паузы сказал участковый Демин, — а ты говоришь — фабричный.
— Это что же — он?
— Да, — сказа Демин. — Это — он.
— Садись в машину, — сказал штатский и вдруг, неожиданно, может быть даже для себя, длинно ударил Макса ногой в живот.
Макс скорчился с коротким звуком "хуп" и тут же вспомнил его имя: штатского звали Павлик.
— Павлик… — прошептал Макс, переведя дух.
— Павлик, Павлик, — тихо повторил участковый Демин.
— Показать ему карточки? — спросил Павлик.
— Он их еще насмотрится, — участковый вдруг нахмурился, как если бы ему в голову пришла внезапная мысль. — Ну, покажи, если хошь…
Павлик порылся в бардачке и протянул Максу конверт. На черно-белых фотографиях девять на двенадцать была изображена мертвая голая женщина в траве, снятая с разных точек.
— Это не я, — сказал Макс, возвращая фотографии.
— Знамо дело, — проговорил Демин, продолжая о чем-то напряженно думать, и Макс вдруг понял, чем занята его шишковатая голова.
— Полезай, что ли, в машину… — неуверенно произнес Павлик.
— Подожди, постоим, — сказал Демин. — Я ведь эту семейку давно знаю. Мамаша его, она в пятидесятом году проходила за убийство. А в шестьдесят третьем я ее тут неподалеку за нарушение оштрафовал: с заезжим шабашником в кустах путалась… Яблоком от яблони, значит, упал.
— И закатился, — подтвердил Павлик.
— А теперь вот пятнадцать ему впарят и все. Еще дураком признают. Или вообще — вдруг выяснится, что он просто фетишист какой-нибудь, ходил тут бельишко собирал для онанизма… Позор это, всему нашему городу позор… Нет, так не пойдет. Дай-ка мне мой табельный.
— Ты что…
— Давай-давай! Мне уже, с моими легкими, не отвечать…
— Вы не имеете права, — сказал Макс.
— Не имею, — вздохнул Демин и вновь обратился к Павлику. — Давай-давай!
Павлик полез в машину, показав свои плотные ягодицы, и в этот момент Макс бросился в кусты. Он бежал и ветки наотмашь хлестали его по лицу… И в эти минуты он стал вспоминать. Он быстро, кинематографически вспомнил всю свою жизнь — и чертово колесо на горе, и кукольный духовой оркестр, и иллюзорную сестру… В конце этого странного кино, в коем реальность и грезы смешались в общую тенденциозную мерзость, участковый Демин догнал его и посреди одной светлой поляны рванул за воротник. В северной части этой поляны в году восьмидесятом Макс нашел снежно белые, словно безе… Но все это уже не имело значения.
Участковый Демин, задыхаясь и кашляя, глядел мутно, черным дулом пистолета в воздухе поводя.
— Спиной, гад, спиной, гад, спиной! — негромко хрипел он, и заходили они кругами, будто играя во что-то… Макс все тряс перед собой раскрытыми ладонями, он не хотел поворачиваться спиной, и тогда участковый Демин схватил его за руку и резко крутнул, как волчок.
Падая, Макс успел закрыть руками лицо, чтобы не поцарапаться о колючую землю… Пуля ударила ему в затылок и, кувыркнувшись внутри черепа, опустошила голову. Он перестал видеть, поскольку лицо вместе с глазами отлетело прочь, но странная мысль пришла ему в го… То есть, совершенно непонятно куда пришла.
— Чем же я тогда думал всю жизнь? — думал он, непроизвольно разминая пальцами скользкое горячее вещество…
Озеро по-прежнему было довольно большим, с высоким круглым островом посередине; оно лежало меж лесистых холмов, в долине тепла и безветрия, в его спокойной зеркальной глади всегда отражались снежно белые, сахарно искристые, полные будущих снегов и дождей облака, и можно было лишь удивляться, глядя на эту немыслимую красоту, что за всю человеческую историю так никому не пришло в голову, или там куда-то еще, — не пришла светлая мысль построить город на этом берегу.
9 мая — 11 июня 1998