Из книги "СОЗЕРЦАТЕЛЬ ЖИВЫХ, И ДРУГИЕ ПАРНЫЕ И НЕПАРНЫЕ РАССКАЗЫ"
В тот памятный для Угрюма день Мешок проснулся около пяти. Утро было пасмурное, но все же светало: какая-то белесая гнусь подсвечивала испод облаков… Угрюм спал, тепло устроив ладонь в паху, а Мешок уже варил кофе, предвкушая полный трудовой день. Жили они в километре друг от друга, в одинаковых пятиэтажках. Была весна. Двадцатый век медленно подходил к концу.
Мешок не было ни именем, ни даже прозвищем — это, скорее, всего, итоговое состояние данного рассказа. Нашему герою и в голову не могло бы прийти, что кто-то его так за глаза называет: ведь имя и фамилия Мешка были настолько известны в определенных кругах, что мы не станем, во избежание, приводить их здесь. Угрюм же было придумано в пятом классе, да так весомо и точно, что осталось за ним на всю жизнь.
Мешок еще не бомжевал, но, вглядываясь в перспективу пути, ясно видел и серый в разводах плащ, и лужу мочи, и даже какой-то пеликаний зоб на себе, что-то вроде дорожной сумы с заплесневелой горбушкой, с прелой луковкой… Он уже начал проедать, пропивать семейную библиотеку, взгляд все чаще останавливался на дверце шкафа, где со святыми покоились гарнитур и фурнитура супруги… Красиво звучит.
Угрюму же снился эротический сон. Он залез, прижал и направил, но в этот скользкий момент появился Учитель.
Ты не должен так беспечно подчиняться своему телу, сынок. Ты можешь отпустить тело на прогулку, совершив любовь с женщиной, но ты не должен делать этого ни в мечтах, ни во сне, поскольку сон — это мечта твоего духа.
Учитель был зыбок, голуб, водянист. Высокий разум Учителя завариорил в эмпиреях неизбывности. Все это не помешало Угрюму успешно увлажниться.
Угрюм был молодой человек восемнадцати лет от роду; его атлетическая фигура, как бы достраивая эту кокетливую точку с запятой, внушала бы минутную радость, возбуждение, если бы не голова, за коию и дали ему этот гнусный псевдоним; поэтому прохожие женщины, издали завидев его, приосанившись, при ближайшем рассмотрении начинали скучать.
Мешок, напротив, если продолжить синтаксическую метафору, представлял из себя восклицательный знак, правда, перевернутый, отчего во всем его облике скользило что-то испанское… Женщины, издали завидев его грузную, книзу расширявшуюся фигуру, немедленно начинали скучать, и лишь приблизившись, запоздало отмечали чистый высокий лоб, волнистые волосы, но главное, главное — эти живые глаза цвета весеннего неба! Да. Хорошо сказано.
Если бы еще (как там у Гоголя?) отломить голову у Мешка и достроить столь совершенное тело Угрюма, цены бы не было этому синтетическому существу…
Угрюм и Мешок пересекались редко. Автор, словно вездесущий бог, мог бы отметить все эти неизбежные, случайные встречи на улице, когда один из них, скучая, разглядывал другого, понимая, что эту-де морду он уже где-то видел, что доставляло ощущение комфорта, поскольку действие происходило в унылом подмосковном городке, где одной из немногих радостей существования именно это и было: увидеть, узнать, убедится в уютной тесноте жития, и просеменить мимо, увы…
Случались меж ними также иные, заоблачные встречи — это когда Угрюм слышал песенку на стихи Мешка (а Мешок был поэтом-песенником) или когда сам Мешок, сочиняя свои жалкие песни, думал о так сказать аудитории, о всей этой гадкой молодежи, представляя некое обобщенное лицо: распахнутый рот, оловянные глаза, гладкопричесанный чуб и так далее.
Мешок, стало быть, был поэтом-песенником. Хороший песенник получает по тысяче долларов за песню, он живет припеваючи, щелкая песни, как орехи весной, он популярен, его приглашают на телевидение, на передачу "Акулы пера", он молод, красив, холост, часто меняет любовниц… Мешок был плохим поэтом-песенником, он писал для одной захудалой рок-группы, которая творила с трудом, заказывала ему песню не чаще, чем раз в квартал, платила за нее не больше сотни, торговалась, задерживала выплаты, снижала гонорары, если ей в голову приходила идея изменить что-то в словах Мешка… Кому это ей? Ну, рок-группе, конечно.
С этими песнями Мешку, который никогда прежде не писал песен, просто повезло: как-то в телефонном разговоре один знакомый признался, что дружит с рок-группой, пьет с ней, курит марихуану, а музыку-то они пишут неплохую, да вот беда, текстов хороших не могут найти… Так, слово за слово, и стал Мешок зарабатывать, что давалось ему с трудом: чтобы сочинить песню, он сначала должен был сочинить образ поэта-песенника, такого простого, глупого, сравнительно молодого, затем Мешок должен был, уже будучи в образе песенника, сочинить образ читателя, слушателя, такого молодого, глупого, чем-то похожего на Угрюма, который не то чтобы был равнодушен к музыке — просто он музыку никогда не слушал, а только танцевал под нее, хотя, заметьте, мечтой его было купить player (как-то не хочется записывать это слово по-русски) и не простой player, а с приемником, и непременно пишущий, чтобы можно было что-нибудь туда сказать, или взять его с собой в лес и там, прижав девчонку, записать ее вздохи и стоны, а потом крутить друзьям: как это было бы весело!
Правда, эти и подобные им мысли Мешок, то есть — тьфу! — конечно же Угрюм — гнал прочь из своей головы, пытаясь заместить пустое место образом Учителя, но они возвращались, дразня, мелко играя языками… К тому же — весна, время желаний, время бурных игрищ на свежем воздухе, время Великого Поста, ну это для Мешка, а тот действительно постился, исключая кофе, он ел картошку, капусту, лапшу, он ел овощи, фрукты, колбасу, то есть, это, конечно, один лишь раз, в гостях, согрешил, впрочем, там же он и напился, но водки, а водка, как известно, пища постная, поскольку делается из зерна…
Мешок не был поэтом-песенником в онтологическом смысле — он был просто поэтом и, как считали в определенных кругах, неплохим: он выпустил уже две книжки, время от времени его приглашали выступать на вечерах, дважды он записывался на радио, и т.д., но поскольку человек представляет из себя не то, чем он на самом деле есть, а то, чем он зарабатывает на жизнь, мы и называем Мешка поэтом-песенником, со всеми вытекающими…
Песни были основной статьей дохода Мешка, если не считать продажу по книжным лавкам как своих, так и чужих книжек, да еще вещей, оставшихся после смерти жены, а также неких псевдодоходов: небольших субсидий и льгот, которые он имел как член Союза писателей… Год назад Мешок, отчаявшись, решил начать собственное дело, пытаясь продать партию турецких трусов и лифчиков, но прогорел и теперь остался должен тысячу долларов местным бандитам… Вчера один из них позвонил и назначил встречу на сегодняшний вечер, даже не удосужившись поинтересоваться, свободен ли будет Мешок. Он был, конечно, свободен, но для солидности промямлил что-то, как бы делая отметки в воображаемом календаре.
— Слушай, так дело не пойдет, — сказала телефонная трубка. — Я зря базар не держу. В десять вечера, у кинотеатра. Увидишь малиновую девятку — подходи и садись.
Будучи должником, Мешок не имел права возражать. Он чувствовал, что влип в неприятную историю. Теперь ему предстоит каким-то образом поработать на них, компенсируя долг. Он слышал об этом новом способе компенсации долгов, когда должника на несколько месяцев загоняют, скажем, на какую-нибудь стройку, или сажают за кусок хлеба в палатку. Может быть, работать придется очень и очень долго… В принципе, продав телевизор, холодильник, player, все оставшиеся книги и вещи жены, Мешок мог бы компенсировать долг и проценты по нему. Без холодильника будет тяжело в свете грядущего лета, но он справится. От мысли, что ему, может быть, придется продать компьютер, Мешок похолодел. Это был его рабочий инструмент, который он включал на весь день, в компьютере у него было все: он вел дневник и записывал сновидения, он писал литературоведческие статьи и диссертацию о Цветаевой, последнее время, вполне осовременившись, он научился непосредственно в компьютер записывать даже стихи.
Проснувшись и, пока не увидев, но ощутив за окном звонкое солнечное утро, Угрюм улыбнулся, собравшись было полностью отдаться так называемой радости бытия, но вот будто легкий укол в затылок его души: что-то было не так, какая-то тревожная мысль, с ней он и заснул вчера, чего-то ожидая, даже пугаясь в темноте…
Открыв файл с песней, которую он начал мучительно сочинять третьего дня, Мешок поставил рыбу и с грустью посмотрел в потолок… Рыбой в нашем деле называется запись мелодии будущей песни, состоящая из ля-ля, на-на и т.п. Мешок всегда сочинял по рыбам, как бы разгадывая кроссворды; сопротивление материала доставляло ему удовольствие — незабываемый принцип Делакруа — ведь надо было втиснуть свои слова не только в заданный ритм и рифмы, но и в определенные паузы, более того, голос рыбы указывал точки эмоций, линии чувств, да что там — порой просто проскальзывали в рыбе уже готовые слова… Под утро ему приснилась замечательная мажорная концовка, и надо было лишь вспомнить ее, прочитать в узоре мутных пятен на потолке…
День обещал быть теплым, светлым, но какая-то заноза все-таки сидела в сердце Угрюма: что-то необычное произошло вчера, и что-то еще ожидалось… Угрюм не вставая размялся. Он сделал птичку, бобра и петушка — лежа, просто скинув на пол одеяло. Упругие сильные мышцы радостно приняли сладкую ломоту первой физической нагрузки. Хорошо! Хорошо сказано.
Через полчаса угрюмого сидения Мешок понял, что уже не вспомнит своей мажорной концовки. Эфемерная материя сна, как всегда, расползлась прямо на его глазах. Теперь ему оставалось только одно — покурить.
Он вышел на балкон. Низко над домом нависли мрачные облака, взгляд, путаясь в голых ветвях тополей, увлекался вдаль, где красовалась рвано-лиловая кромка леса, которым со всех сторон был окружен этот дремучий город. Тоска. Песню желательно было сдать уже завтра, наболтав текст по телефону. Нарушение сроков автоматически оборачивалось задержкой гонорара. Мешок вернулся в комнату и стеклянными глазами уставился в монитор…
Он уже возненавидел свою песню о любви и разлуке — это было самое гнусное, что могло случиться: теперь слова и вовсе окаменели. Он отодвинул прочь клавиатуру и принялся кататься лбом по столу — таким нехитрым способом Мешок обычно перемешивал в голове слова. Подняв глаза, он снова увидел свою песню. В ней, естественно, не прибавилось ни единого звука. Внезапно ему в голову пришла спасительная идея…
Он вспомнил! Вчера Угрюм согласился на дело, выгодное, пустяковое, оно должно было принести ему сто долларов за каких-нибудь два часа, и тогда он сразу решит свои проблемы, в частности купит самый дорогой, самый лучший player… Правда, с некоторых пор, все чаще думая об Учителе, Угрюм стал понимать, что не все поступки равны между собой, и есть такие поступки, которые Учитель бы не одобрил… Последнее время, отмеченный почему-то особым вниманием Учителя, Угрюм чувствовал, что растворяется в его образе, и свет, от Учителя исходящий, властно проникает в него, озаряя изнутри каждую его клетку.
Вчера, незадолго до закрытия палатки, подъехал хозяин. Отчитываясь в делах, Угрюм чувствовал, что назревает разговор. Он ждал самого худшего: узнали про водку… Эту "водку" у себя в гараже готовил бывший одноклассник Угрюма, понемногу спуская ее через друзей. Но дело оказалось в другом. Был человек, слегка задолжавший хозяину, и надо было с него получить.
Мешок по-детски обрадовался собственной спасительной идее… Как бы кто-то услужливо шепнул ему, что надо сделать, чтобы сдвинуть его несчастную песню, почти загубленную этим мрачным застоем комнаты… Мешок вытащил рыбу, вставил ее в player, проверил — батарейки работали! Через двадцать минут он уже бодро шел по лесной дороге, чеканя сапогами мелодию. Время от времени, с ловкостью фокусника, он заменял кассету и быстрым шепотом наговаривал новорожденные слова.
— Закроешь палатку и ждешь меня на улице, — сказал хозяин. — Посадим пассажира, отвезем на озеро, там с ним и поговоришь. Потом поедем к нему, погрузим кое-какие вещички — компьютер там, телевизор… Десять процентов от реализации получишь. Полтинник сначала, остальное — после реализации.
Учитель не одобрил бы этот поступок, потому что он ненавидел деньги. Деньги, говорил учитель, есть тело твоей души. Значит, деньги нужны лишь для поддержания тела, поэтому ты не должен думать о них, а должен просто их делать. Все, что ты делаешь для души, не должно приносить деньги, иначе тело в тебе постепенно заместит душу.
Мешок не боялся заходить далеко в безлюдный лес, где могли шататься злобные токсикоманы или мстительные чеченцы. Прожив на свете более сорока лет, Мешок хорошо изучил механизм собственной защиты. Казалось, какие-то внешние силы всю жизнь оберегали Мешка от трагических случайностей, он всегда выходил сухим из воды, и это происходило лишь потому, что некие могущественные силы берегли в Мешке поэта, значит, кому-то, кто был неизмеримо высок, необходимы его стихи… Мешок знал, что не может погибнуть ни под колесами автомобиля, ни от руки случайного убийцы… Правда, последние месяцы, примерно с тех пор, как он стал писать песни, с ним стали происходить вещи, происходящие с каждым простым смертным, как если бы защита внезапно отпустила его: то он чуть было не отравился дешевой водкой, то какие-то люди, устроив на улице перестрелку, едва не зацепили его… Похоже, что как только он продался за деньги на потребу публике, то сразу перестал интересовать вездесущего Собирателя Стихов. Впрочем, Мешок думал обо всем этом с известной долей иронии: он все-таки не полностью был уверен в Его существовании, а больше тешился Им, считая Его плодом собственной фантазии.
Угрюм умыл лицо, оделся в спортивный костюм и вышел на пробежку. По городу он шел, дружелюбно поглядывая по сторонам, издали выдергивая из пейзажа женские фигурки, а войдя в лес, припрыгнул, сделал несколько коротких растяжек и побежал. Было легко, пока он не вспомнил о том, что предстояло ему сегодня вечером.
И вдруг его осенило. Простое решение, которое, казалось, могло бы устроить всех, в том числе и прижимистого хозяина… Учитель, я сделаю это, но я не возьму за это денег, прикинь, я сделаю это для тебя, чтобы стать еще совершеннее в твоем мастерстве.
Угрюм достиг своей полянки, спиной прислонился к дереву, перевел дух. Ничто не изменилось здесь со вчерашнего дня, значит, никого здесь и не было: время грибников, ягодников еще не пришло, а собачники не заходили так далеко в лес. Угрюм замер и несколько минут слушал птиц.
Да, именно так он и сделает. Вчера на этом самом месте Учитель показал ему прием сакьяра-ар. Угрюм несколько раз опробовал его на привязанной к дереву автомобильной покрышке, и вот сегодня вечером, прием сакьяра-ар будет работать.
Правда Учитель предупреждал, что неправильно примененный прием может убить противника, и Угрюм решил основательно потренироваться, чтобы не допустить этого. Задумавшись ненадолго о человеке, которому он покажет сегодня прием сакьяра-ар, Угрюм с досадой понял, что совсем не знает его — не знает ни роста, ни комплекции, поэтому вовсе не ясно, на какую высоту надо вывесить покрышку.
Он осмотрел свое хозяйство, напевая какую-то расхожую мелодию, которая только что пришла ему в голову.
Меж двумя соснами, крепко прибитый, был установлен высокий турник. Чуть поодаль, к стволу была намертво привязана рыжая медицинская подушка, а соседняя сосна была обернута старым спортивным матом, который Угрюм стащил из школы в прошлом году. Он решил опробовать именно этот тренажер, при каждом подступе примеряясь к вариантам роста возможного противника. Он летал по своей полянке, порой сливаясь, смазываясь на скорости до синевы, и влажные тренажеры брызгали талой водой в солнечных лучах, и медленно нарастала в Угрюме природная злоба.
Между тем, мелодия, привязавшаяся к нему несколько минут назад, продолжала настойчиво звучать, и уже пробивались сквозь нее какие-то автоматические слова.
Мешок шел быстро, наигрывая песню частой стучалостью ног. Никогда, нет никогда нас не встречала полночная эта звезда… "Стучалость" — это был его собственный неологизм, придуманный когда-то в шутливом стихотворении. И нашу звезду, и счастье свое, ты снова увидишь с другой стороны… Ты отыщи ее будущей полночью возле луны…
Рыба умиротворенно булькала, ноги сами несли Мешка не разбирая дороги, и серое надутое небо уже не казалось столь непоправимо тупым.
Если проследить весь сегодняшний путь Мешка сквозь весенний лес, можно было заметить одну странную закономерность. Сворачивая произвольно, двигаясь то просеками и тропинками, чья мрачная перспектива заканчивалась туманным пятном, то пересекая голые поляны, покрытые слоем влажной листвы, Мешок описывал в пространстве огромную спираль, медленно и неотвратимо приближаясь к ее центру. Складывалось впечатление, что идущий что-то или кого-то ищет, сворачивая туда-сюда, хотя мы-то знаем, что в перемещениях Мешка не было никакой физической цели, а в центре великой спирали не было никого, кроме, разве что, в солнечных брызгах кружащегося, радостно озлобленного Угрюма.
У него пока что ничего не получалось. Голой пяткой он чувствовал, что сакьяра-ар выходит то слишком сильным, то слабым. Если удар не идет, говорил Учитель, это значит, что твой невариорный дух еще не в состоянии раздвоиться, чтобы хозяином внедриться в неодушевленный тренажер. В таких случаях нужно только одно средство: ты должен сделать себе мешок…
Угрюм остановился и перевел дух, чувствуя как жар ступней уходит в сырую землю. Он не мог вспомнить, где и когда слышал эту песню, но она ему нравилась, особенно ее простые, бесхитростные слова. Навсегда, да, навсегда, ты улетишь от меня, как любая мечта…
Краем глаза Угрюм заметил какое-то движение и посмотрел в сторону кустов боярышника. Обрызганные солнечной росой, они волновались на краю поляны. Там кто-то тяжело и грузно шел, потрескивая опавшими ветками.
Мешок, просветленно и радостно подумал Угрюм, здесь нужен настоящий, живой мешок…
А между тем песня, неизвестно откуда взявшаяся в его голове, продолжала негромко звучать.
1997