Написала мне недавно Аннушка Суриш, теперь она Анна Буренина. Мне послышалась изрядная доля сарказма в этом утверждении. Вероятно, потому что поэтов принято считать не такими, как все, а стихосложение – причудой, даже баловством. Но лично меня пониманию поэзии учили мои родители, а оба они предмет знали; так что для меня стихотворчество – это очень серьёзно, а кроме того, ещё и моё собственное неприбыльное ремесло, тяжкий труд, очертания результата которого и не разглядишь в тумане будущего. У мадам Фортуны, как всем известно, свои шуточки, причуды, гримасы и улыбки.

Со смерти моего отца, Мойше Хайлиса, прошло семь лет. Иосиф Суриш, замечательный поэт, ушел немного раньше. Я даже, честно говоря, и не помню, кто и когда написал нам о смерти Суриша. В нашей семье “дядю” Жозю с печалью оплакивали: не просто папиного близкого друга, но и замечательного творца, которого потеряла русская поэзия.

Все эти годы у меня в столе лежал закрытый пакет. Я знала, в нём стихи Суриша. Автор посылал их отцу в письмах, а отец собирал и бережно хранил. Этого очень мало. К сожалению, провезти в 1979 году такую литературу оттуда сюда было опасно для всех нас, поэтому из всего творчества Иосифа Суриша до меня дошли крохи, но и к этому я долго была не в силах прикасаться. Не только из сентиментальных побуждений, – скорее, из лени: было страшно браться за стихи, торопливо написанные на бумажных клочках непонятным почерком, каким, считается, обычно и пишут великие люди.

В конце концов, я решилась и открыла пакет. Первое, что из него выпало, был клочок бумаги, исписанный совершенно нечитабельным почерком, но не Суриша, а моего отца. Я не разобрала тогда всех слов, но и от них у меня пошли, что называется, мурашки по телу.

*  *  *

Когда вас известят о том,
Что будто умер я, – не верьте.
Со смертью встречусь я когда-нибудь потом,
Теперь – не время.
И если даже в тяжкий миг,
Вы сами всё увидите, – не верьте,
Я просто-напросто покину этот мир,
Уйду на время.
И сколько похожу в иных мирах, –
Гадать заранее об этом вредно,
Но я вернусь, и это будет не мираж,
Поверьте.
Вернусь опять мальчишкой озорным,
Меня узнаете по крику, по глазам, по весу,
Младенца назовёте именем моим, –
Я снова буду жить, поверьте.

Как со мной не приключилось инфаркта в ту же минуту, не знаю. Видимо, помогли слёзы. Отплакавшись, я добыла из пакета всё содержимое: стихи Суриша и Хайлиса вперемешку. Работа по разборке, какие стихи чьему перу принадлежат, мне предстояла ещё та, но начав, я уже не могла остановиться.

Частично мне помогала мама, больше тоже слезами. Я читала ей по телефону, что удавалось разобрать. Мама кое-что помнила, а кое-чему удивлялась: “Как же так, почему Миша мне этого не читал? Как же я могла не знать?” Некоторые строчки мы разбирали по слуху, другие – по интуиции, что-то по теме, что-то по рифме можно отнести только к одному или другому поэту.

Рифмы Суриша ближе к классическим, Хайлис же любил экспериментировать. Помню, что когда я спела папе по телефону (не было сил ждать встречи, так хотелось показать) только что сочинённую единым духом песню “Поток Овна”, папа посмеялся, а где-то через полчаса перезвонил мне со своей версией строчек, которые у меня не ладились: “То сияние богатства, то гримасы нищеты то возникнут, то погаснут в ловких пальцах суеты”. Услышав это, я поняла, что не тяну, ТАКУЮ рифму “богатства – погаснут” мне ни за что не отыскать. Помнится, я предложила отцу поставить его соавтором песни, мотивируя тем, “чтобы там была твоя фамилия”. Папа засмеялся и отказался: “А там уже есть моя фамилия”. Всю остальную песню я сама придумала, честное слово. Кстати, некоторые считают это моим лучшим сочинением. Папина рука приложена была.

Первую версию того, что удалось разобрать, я послала Анне Бурениной и Михаилу Хазину. Михаил Хазин, известный журналист и писатель, дружил и с Хайлисом, и с Суришем (в пятидесятые это была, по рассказам отца, одна творческая литературно-шахматная компания). После Хазин переехал в Кишинёв, а когда туда переехали и мы, то старое знакомство возобновилось, а потом и меня, начинавшую, заново представил “очень хорошему издателю” Ихил Исакович Шрайбман, прекрасный еврейский писатель, ныне, к сожалению, покойный, а тогда – именитый, вальяжный, при том тонкий, мудрый, добрейший и умнейший человек. Я до сих пор благодарна Михаилу Хазину за то, что всегда, как мог, помогал другим, вот и мои первые рассказы не побоялся в застойных семидесятых опубликовать в газете “Молодёжь Молдавии”.

Анна, спасибо ей, тут же нашла стихотворение Суриша “Уходят поэты”, ошибочно отнесённое мною к творчеству Хайлиса. Разрешить остальные мои сомнения и она пока не смогла. Михаил Хазин позвонил мне и перво-наперво просветил насчёт “Киргиз-Кайсацкия орды”. Одним из стихотворений, записанных папиной рукой, было стихотворение “Державин”. Я про злосчастные “орды” (с ударением на последнем “ы”), если и знала когда-то, то давно напрочь забыла, поэтому “Киргиз” и “орды” ещё как-то разобрала интуитивно, а вот “Кайсацкия” – возможно ли распознать, чего не знаешь. Хазин рассказал, что это цитата из самого Державина, после чего я смогла, наконец, заменить ряд вопросительных знаков словом “Кайсацкия” с необременительной сноской, а если кто-нибудь хочет от меня объяснений, что за “Сацкия”, так даже под дулом ружья не скажу, а посоветую обратиться к Михаилу Хазину, впрочем, наверно, где-нибудь на интернете можно разыскать всякие орды.

Полной уверенности в правильности моих догадок относительно точного авторства некоторых стихов у меня по-прежнему нет. Думаю, что оба поэта меня простят, ежели что-то сделала не так. В этом мире они ладили и очень хорошо умели договориться, надеюсь, разберутся и там. Кое-что я отнесла к творчеству отца, во-первых, потому что строки записаны его рукою, во-вторых, – даты не проставлены. К стихам Суриша Хайлис относился гораздо более бережливо, чем к своим собственным.

Несколько дат всё же есть и под стихами отца. Например, 1950-й год. Папе тогда было 20 лет. Встретил мою маму, “отчаянно и навсегда влюбился”, женился в 21, меня родили, когда папе было 22, маме ещё 22 лет не было. Мальчик и девочка, на плечи которых тяжким грузом осело голодное и страшное военное детство, а позже – такая же голодная и не менее страшная послевоенная юность. Меня мама родила между двумя экзаменами. Отец смеялся: “она вышла за меня по великому расчёту: у меня каждый день был бройд мыт шмолц (хлеб со шкварками), Рае же с Украины мама могла посылать только картошку, и то не досыта, другой же еды у них не было”.

А в верхах в это весёлое время советского триумфа над фашизмом уже готовились дела “безродных космополитов” и избиение еврейских врачей со всплеском такой волны антисемитизма, перед которой Гитлер с его кровавой славой казался бы безобидным щенком. Результат – эшелоны для высылки евреев в Сибирь уже были вот-вот готовы к заполнению, – слава Богу, не состоялся: подошел, наконец, и 1953 год. “Людоед накрылся”, зато антисемитизм остался расти и процветать на благодатной советской почве.

Поэма Суриша о Рауле Валленверге “С необычной миссией” прислана нам в вырезке из какой-то газеты с предисловием в прозе. Я не знаю, кто написал предисловие, сам дядя Жозя или редактор газеты, но заметны две странности. По поводу одной я поставила там же злую сноску, по поводу другой прошёлся в телефонной беседе Михаил Хазин. Да и я знала о том, что единственной страной в Европе (и мире), действительно заступившейся за своих граждан еврейской национальности, была не Швеция, а Дания, где даже король с королевой нацепили на собственную одежду жёлтые шестиконечные звёзды. Ну, а у нас после войны появился известный анекдот о том, что в отместку немцам, убившим “столько наших жидов”, пришла пора “поубивать их жидов”. Замечательный анекдот о советском братстве народов. Главное, характерный.

Стихи Хайлиса “больничные” я хорошо помню: и сами стихи, и их историю. В 1979 году, незадолго до нашей эмиграции отец лежал в больнице с инфарктом. За то короткое время (недели две) папа сделал две работы: сочинил несколько стихотворений и выучил английский язык. В Вене отец говорил по-немецки, в Риме – по-итальянски и по-английски. Интересно, что уже здесь в Калифорнии, после обстоятельной проверки, врачи сообщили нам, что инфаркта у него никогда не было (!!!).

Но тогда мы сильно переживали. Помню, что сердечное отделение находилось на 9-м этаже, лифт чаще всего не работал, а когда мы с мамой заползали по лестницам наверх, то всегда оказывалось, что там какой-нибудь “карантин”, нас не пускали и мы обменивались письмами. Несколько таких писем от меня и мамы с ответами от папы я нашла всё в том же пакете: отец хранил их все эти годы.

Ещё помню, что именно в это время в Румынии и Молдавии было сильнейшее землетрясение. Всё шаталось, тряслось и грозило наказаниями. Больше всех боялись строители: уж кому, как не им, было известно качество их построек! Люди выскакивали на улицу, в чём попало, случалось, что и вовсе без ничего. Мы с мамой спустились в заполненный людьми двор, выскочили на улицу, схватили такси и помчались на Рышкановку.

У больницы увидели сначала непонятные тени в странных одеяниях с одинаковыми ромбами на спинах. Тени порывистыми скачками, наподобие антилоп, неслись навстречу. Присмотревшись, мы поняли, что это так спасаются откуда-то вдруг взявшиеся чернокожие, обмотавшие головы больничными одеялами в белых пододеяльниках. Эту картину вижу до сих пор. Больничный двор был забит точно так же одетыми в одеяла людьми, правда, уже белыми.

Папы среди них не было. Мы с мамой проделали убийственный путь по лестнице наверх, стараясь увернуться от всё ещё спускавшихся больных на костылях, и увидели, что персонала и след простыл, а папа спокойно лежит в своей кровати, с иронической улыбкой наблюдая панику. Мы с мамой переглянулись и обе буквально зашлись истерическим смехом.

“Не так страшен Чоп, как его малюют”, – говаривал папа перед эмиграцией. Мы уезжали поездом через пограничную станцию Чоп, где у нас на таможне изъяли, видимо, за неимением лучшего, мою видавшую виды пишущую машинку, в которой западала половина букв, и пачку писчей бумаги, а в остальном, прекрасная маркиза… Суриш со смехом повторял папину перефразировку и в письмах, и в телефонных беседах.

С детства я слышала о гениальности Суриша и от папы, и от мамы. Дядя Жозя входил в мою жизнь наравне с классиками, а его жена, тётя Ксица, навсегда осталась в памяти яркой жизнерадостной женщиной и великолепным знатоком искусства. Интересно, что посвящения Маяковскому есть у обоих, только стихи отца, конечно, не закончены.

Приезжая к нам уже из Выборга, Суриш привозил не только свои стихи, но и запрещённых тогда Бродского и Галича.

Помню одно из последних общений по телефону. Голос Суриша звучал глухо, сломано, безнадёжно. Он сказал папе и мне: “Никогда не думал, что настанет такое время, когда я – Я! – пожалею о Брежневском застое.”

Мы эмигрировали (нам повезло уехать – американский президент Картер выкупил нас за хлеб) ещё при косноязычном бровастом “красавце”. О смерти Брежнева узнали уже в Калифорнии. Помню, что радовались, но в то же время, с замиранием сердца думали о том, что там произойдёт дальше. О том, что произошло дальше, о той страшной ломке, через которую прошла несчастная Россия, пропустив попутно через мясорубку (в который раз!) свою творческую интеллигенцию, слухи доносились, но признание дяди Жози в той телефонной беседе меня потрясло. Ожидать такого от Суриша, ненавидевшего совдепию в каждой букве своего существования, мы не могли. Папа потом качал головой, мы долго не уходили от этой темы. Суриш тогда ещё вскользь упомянул о том, что у него на исходе лекарство от давления “и когда кончатся таблетки, я тоже кончусь”, – к сожалению, не помню страшной даты.

Не помню даже, когда и как мы узнали о смерти Иосифа Суриша. Папа был ещё жив, пережил он своего друга не надолго.

Мне больно думать о том, сколько мог сделать и не сделал в литературе мой папа, не загуби постоянная борьба за выживание и существование его таланта. Закончил он буквально несколько стихотворений,

Думается, Йосиф Суриш заслужил в поэзии призовое место, а вот не берусь судить о количестве его читателей и поклонников, просто не знаю. Книги Суриша издавались и распространялись в 70-х Самиздатом, кое-что я видела, читала и очень любила, но, к великому моему сожалению, наизусть помню только три стихотворения, включённые мною в подборку Суриша, правда, без дат.