И понял, что это, конечно же, тот самый Чичибабин. Но абсолютно мне неизвестный, словно бы написавший еще один том стихотворений. Такое ощущение тут же подтвердилось мыслью самого Бориса Алексеевича: "Мои стихи – это замена или продолжение моих писем, и так их и надо рассматривать".

Борис Алексеевич, прекрасно понимая свое призвание, на людях вслух стеснялся говорить "Я – поэт". Однажды я заметил, что он стесняется и других вещей, которыми вроде бы вправе гордиться. Как-то в Киеве мы ехали в троллейбусе. Подошел молодой контролер: "Ваш билет?" Чичибабин неловко вытащил какой-то документ, показал наспех контролеру. "Не понял?" – отреагировал тот. Борис Алексеевич снова раскрыл книжицу и что-то шепнул контролеру на ухо. Тот – человек, видимо, не весьма сообразительный – переспросил еще раз: "Что-что?" Видимо, такого рода проездной документ встречался ему нечасто. Чичибабин покраснел и сказал уже громче, явно смущаясь: "Репрессированный!" И раньше и потом, когда его спрашивали о пятилетней отсидке в лагере, Борис Чичибабин лишь отмахивался: он никогда не считал себя страдальцем и не претендовал на какое-то особое отношение к своей персоне.

Поэту писали его коллеги Ахмадулина и Окуджава, Слуцкий и Межиров… Но все же постоянных адресатов не так много. Это философ и диссидент Григорий Померанц и его жена, поэтесса Зинаида Миркина. Ужгородский писатель Феликс Кривин и киевский – Юрий Шанин. Еще несколько близких друзей из литературного круга. И, конечно же, Леонид Пинский – литературовед и ярый распространитель самиздата. О нем Чичибабин всегда – письменно и устно, в прозе и в стихах, привселюдно и в узком кругу – отзывался с неизменным трогательным пиететом. Это – те немногие "любящие читатели", "спасительно родные в это мертвое время", которые были друзьями Чичибабана в трудные для него 70-80-е годы, до его всесоюзной известности.

…Иногда, читая эпистолы, изданные "Фолио", я ловил себя на мысли, что на момент написания многих из этих писем Чичибабин был исключен из Союза писателей, "прорабатывался" инквизиторами КГБ, затем работал счетоводом в трамвайном управлении, по сути – был, как сейчас бы сказали, социальным аутсайдером. Для него представлялось проблемой получить отпуск в летние месяцы, в одно время с женой Лилией Семеновной (без которой он себя не мыслил). Обо всей этой "бытовухе" по письмам можно только догадываться. "Вам в Москве…невозможно до всей глубины представить себе всю мерзость, мертвенность и безысходность провинциальной тоски и бездуховности. А еще не так давно меня вызывали в органы…"

Но более всего речь в письмах идет, разумеется, о литературе: "Зине удались переводы Рильке", "Григорию вдохновенно пишется о Достоевском". О Блоке, Андрее Платонове, Венедикте Ерофееве, Фолкнере… Иногда Чичибабин кажется наивным ребенком: "Оруэлл – страшная книжечка. Я прочитал ее на ночь и не заснул". Казалось бы, почему его так испугала фантастика, сказка? Потому что "это или что другое, еще более страшное, может сбыться всегда, в любую минуту". Собственно, и сбывается ныне довольно часто. "Может быть людям, если они такие, пока они такие, вообще необходимо Зло?" – спрашивает с горечью Борис Алексеевич.

Письма Чичибабина – всегда, помимо литературы, о главном: о Боге, душе, любви, дружбе. Но и о "злобе дня", которой Чичибабин не поддавался, но между тем не давал ей себя обманывать. Вскоре после августовского путча 1991 года известный религиозный философ и диссидент Григорий Померанц пишет, что "впервые верю в своих рулевых", то есть в Ельцина, Хасбулатова, Руцкого. Чичибабин же отвечает прозорливо и грустно: "А я не горжусь и не верю… Страны-то нет, и мы с вами уже живем в разных государствах". Идет сентябрь, и до Беловежских соглашений еще три месяца.

Однажды он сам – человек довольно застенчивый – заставил покраснеть Президента СССР Михаила Горбачева. Получая в январе 1991 года в Кремле Государственную премию за книгу "Колокол" (изданную – вот такой штрих – "за счет средств автора"), Чичибабин сказал в лицо "советскому царю" все, что он думает о его политике в Прибалтике и Закавказье. Это не была фронда: Борис Алексеевич, похоже, не умел врать. Ни властителям страны, ни коллегам по цеху, ни друзьям. При этом умудрялся не обижать человека и, даже критикуя, восхищаться. Никогда не забуду, как на вечер Чичибабина в киевском доме учителя пришла Лина Костенко – прекрасная поэтесса, и при этом отшельница, не укладывающаяся в рамки общепризнанных представлений о большом общественном деятеле. Она выступила с теплыми словами о Борисе Алексеевиче. После вечера Костенко и Чичибабин вдруг заспорили о патриотизме. Дискуссия была по сути жесткой, мнения двух спорщиков – чуть ли не взаимоисключающими. При этом внешне казалось, что это диалог двух нежных друзей-единомышленников, очень дорожащих друг другом. Такого благородства дискуссии при столь явном несовпадении взглядов мне ни до, не после встречать не приходилось.

При этом нравственный счет, выставляемый Чичибабиным себе, был гораздо бескомпромиссней, чем его оценка других людей и явлений.

Читая подряд переписку Чичибабина, вдруг я понял, что отношусь к его словам так же, как к письмам Рильке или дневникам Толстого. То есть как к неоспоримой классике, у которой ищут ответ на "вечные" вопросы. Хотя ведь Борис Чичибабин – человек, которого я знал, любил и от которого тоже получил однажды весточку. Причем совершенно неожиданно, в декабре 1989 года.

То была новогодняя открытка, исписанная мелким, удобочитаемым и красивым почерком. Борис Алексеевич благодарил за какой-то пустяк (благодарность вообще была одной из заметных и редких ныне в обществе черт его характера) и в нескольких словах рассказывал о своей первой в жизни поездке за рубеж – в Италию. Перечитывая открытку, я с грустью думаю о том, что Борис Алексеевич за границей бывал мало, к тусовке постоянных "литературных туристов" не относился. Но после поездки не то что в Италию, но даже в Белую Церковь привозил такие неожиданные, глубокие и щедрые мысли, какие не найдешь в очерковых томах писателей-"международников".