Анахорет, «русский Селинджер», автор для яйцеголовых, который последние лет десять не появлялся перед СМИ… Бог весть кого ожидаешь увидеть.

Поначалу общаюсь с его женой Марлин Роул. Она американка, стройная и светловолосая, тренер по гребле. Говорит по-русски с небольшим акцентом. Марлин предупреждает меня, что Саша не любит, когда к нему обращаются по имени-отчеству… И это оказалось единственным, что можно было бы счесть прихотью знаменитости.

Саша Соколов поджар, худощав, остронос. У писателя высокий морщинистый лоб с небольшими залысинами. В движениях стремителен. Курит прилуцкую «Приму» с фильтром. Зажигает спичку, пряча огонек в тыльную часть коробка, как охотник на ветру или солдат в окопе. На нем легкий серый пуловер без воротника, вельветовые брюки песочного цвета. На шее – серебряная цепочка. Приятно обнаружить, что в нем – ни капли снобизма, что вполне мог бы позволить себе писатель его калибра. Ни малейшей нотки самоупоения, хвастовства. Саша Соколов естественен, приветлив, любопытен, с удовольствием смакует новые для него слова современного сленга.

– Многое из того необычного, что о Вас пишут, восходит к одному первоисточнику. Это текст Д. Бартона Джонсона «Саша Соколов. Литературная биография». Ваше жизнеописание занимательно, однако некоторые вещи вызывают сомнения. Насколько Д. Бартон Джонсон научен? Есть ли домыслы в этой его работе?

– Она, конечно, наукообразна. Ее писал человек, пришедший из то ли электроники, то ли компьютерных технологий… Почему-то он увлекся литературоведением – это случается порой с техническими умами чаще, чем мы думаем, да? Ну, наверное, хочется теплоты какой-то, сердечности. Но, к сожалению, от научного стиля он не сумел избавиться. Когда он мне присылал гранки, я пытался как-то исправить эту ситуацию. Убрал моменты, которые мне не понравились. Не хотел, чтобы фигурировали некоторые люди... Но он, к моему негодованию, все восстановил – после чего наши отношения прекратились. Хотя он продолжает кропотливо исследовать мое творчество. Я его много лет не видел, но стороной слышу о каких-то московских его маршрутах. Он навещает моих старых знакомых, распутывает клубок моих юношеских даже отношений.

– Но фактаж, канву он все же не переврал? Все совпадает?

– Канва – да.

– Ну, вот критик Владимир Бондаренко в своей статье о Вас, опираясь, по-видимому, на работу Д. Бартона Джонсона, размышляет, а что было бы, если бы Вы, нелегально перейдя границу с Ираном, попали в зиндан?

– Ну, это не статья, наверное, а какая-та фантазия на тему…

– Но Вы ведь собирались попасть в Иран нелегально?

– Не только собирался – я видел Иран как вот этот соседний дом. Оставалось перейти пару барханов в Каракумах. Мы с товарищем прошли от Челекена вдоль Каспийского моря, и за сколько-то дней дошли до границы. Раньше эта деревня называлась Гасан-кули, а сейчас вроде как-то по-новому. Там не было полосы приграничной – только речка, вброд перейти. И вот там нас арестовали.

Мы думали, что там колючая проволока под током, как на западной границе Советского Союза. В районе Мукачево пограничная полоса.

– Так вы и под Мукачево собирались перейти?

– Там переходить нельзя было. В свое время я поднялся в горы и сверху насчитал там семь рядов колючей проволоки под током. Между рядами – вспаханная полоса, собаки бегают. Так это выглядело в советское время. Не знаю, как сейчас.

Ну, в общем, под Мукачево тогда это отпадало. Да и куда убежишь – в Словакию или Венгрию? Но мысль о переходе границы у меня присутствовала с детства – я знал, что из Советского Союза убегу. Мне мало что нравилось в той системе. И нелюбовь к советской власти с годами росла.

– А ведь зиндан и впрямь мог оказаться не лучше советской тюрьмы?

– Ну, я же не планировал оставаться в Иране. Как часто делалось с перебежчиками, меня бы передали в американское посольство, а оттуда отправили бы, вероятно, в Канаду. Это казалось логичнее всего – я ведь имел право получить канадский паспорт. Все западные государства имеют в своих конституциях эту привилегию для урожденных. Что в итоге и случилось: когда я оказался в Австрии, то написал заявление и вскоре получил канадский паспорт. То есть за рубежом я никогда, в сущности, не считался иммигрантом, все время – канадским гражданином. Это очень упростило жизнь мою.

– Или вот Д. Бартон Джонсон утверждает, что вы писали для газеты «Студенческий меридиан». Это же не газета – журнал.

– Большие студенческие строительные отряды выпускали свою газету. Я работал два года в Красноярском крае, ездил по северу. И писал для газеты «Студенческий меридиан» – да, была там такая.

– Да, вероятно.

– А что удивительного, что писатель не хочет работать в какой-то конторе?

– Удивительно, что канадское радио требует такого дресс-кода. И вам ли шляпы бояться: вот на обложке «Палисандрии» ваше фото в элегантной шляпе. Его часто тиражируют.

– Надо было хорошо выглядеть, приходя в офис. А снимок этот редкий. И я не люблю фотографироваться. У меня никогда не было семейного альбома. Я сменил несколько семей, но у меня нет ничего на память – и я не помню, как я выглядел в 10 лет. И книг моих у меня нет, я их сразу раздаю, чтобы их не было дома.

– Почему?

– Они излучают энергию, которая мешает писать другие тексты… Ведь это уже все прошло.

– Саша, я слышал неоднократно от русских писателей из разных лагерей – и правопатриотического, и леволиберального – одну и ту же единодушную мысль. Дескать, коль пишешь на русском – то надо жить в Москве. Вы как будто бы своей судьбой опровергаете эту аксиому?

– …В России?

– В Москве, в столице. Иначе, мол, нельзя. В Энске, Эмске, в Киеве – никак не реализоваться.

– Могу привести два примера. Скажем, Андрей Битов приехал в Москву, чтобы быть в центре формирования изысканного московского русского языка. А другой человек – наоборот, переехал из Ленинграда не в Москву, а на Запад. Он стал совершенно автономным...

– Бродский?..

– Да. В эмиграции ты должен все-таки сохранить в себе свое. Наверное, если бы я был не московским человеком, не вырос бы в Москве – я писал бы по-иному. Но после 30 лет я уже мог жить в другом месте и сохранять это в себе. И все-таки – есть тексты, тексты… Ну, а Максимилиан Волошин – он ведь не в Москве жил?

– Здесь, в Коктебеле, у него был «летний филиал Москвы».

– Конечно. Поэтому не обязательно общаться с людьми в московской обстановке. Коктебель дает возможность такого общения. Из всех мест, о которых я думал в этом смысле, Коктебель показался мне наиболее удобным. Сюда приезжают многие значительные мыслители, говоруны, писатели… Это именно «филиал». Летом у меня было ощущение, что сюда сместился культурный центр России. Коктебель уникален, на Западе ничего похожего и близко нет. Есть какие-то курорты, где собираются мажоры, художники на ривьерах, есть творческие виллы, но такого – нет.

– Как-то на пляже я имел честь загорать рядом с известным русским критиком. Мимо идет известный прозаик. Я говорю: посмотрите, вот идет Имярек! А критик в ответ отворачивается: я с ним не общаюсь.

– Это необщение дорогого стоит. Ты чувствуешь себя внутри какой-то чеховской пьесы. И здесь есть круги, которые не смыкаются никоим образом, вращаются, как шестеренки…

– Почему же?

– Так получилось, что моя эмиграция из страны стала, прежде всего, эмиграцией из семьи. Я думаю, это и к лучшему. Семья ведь закрепощает, это – форма несвободы. У Толстого об этом есть – он одно время проповедовал отказ от семейной жизни…

– «Жена и дети, друг, поверь – большое зло: от них все скверное у нас произошло».

– Кто это?!.

– Пушкин.

– А, так вот, оказывается, с кого надо было начинать. Семья – русская, украинская, славянская – поле битвы. Это ведь идет от врожденного стремления к власти. Есть тяга у людей подспудная, желание утвердиться ну хотя бы там. Доказать, что ты руководишь небольшой группой людей. Нормальное состояние российской семьи – в лучшем случае пикировка, а так – скандал.

– В европейской, украинской, русской литературе семья – одна из главных тем.

– Естественно. Литературу невозможно представить без этого… Скажем, если убрать из прозы Василия Аксенова все семейные взаимоотношения, то просто ничего не останется. Это и богатство литературы. Семейная Россия, скажем так, довольно очевидна. Люди живут с открытыми окнами, дверями, они гостеприимны, ходят друг к другу в гости. И молодому писателю, который хочет нечто подсмотреть, это очень удобно.

Впрочем, нет. Можно писать, и не касаясь семьи. Выбрать стезю стороннего наблюдателя-одиночки. Как это сделал, например, поздний Самюэль Беккет. Его… тексты – я даже не знаю, как их по жанру определить – там не только о семье, но даже о чувствах не говорится. Есть просто некое прекрасно ритмически организованное течение языка.

– В вашем эссе «В ожидании Нобеля» звучит вопрос эмигранта Валерия Афанасьева: «Саша, неужели ты все еще пишешь на этом варварском языке»? Нечто подобное можно услышать и от украинских коллег. Дескать, зачем нужна «мертвая латынь империи»? Саша, – ну какой резон писать на русском?

– Я мог бы писать на английском. Но он меня не устраивает. Он не такой игривый, не такой гибкий. Хотя в нем больше корнеслов, по объему он обширнее русского. Но английский не так пластичен, не обладает свободой русского – Тургенев был совершенно прав.

Русский инверсивен, фраза строится без всяких там... Все можно переиначить, начать с любого слова. А в английском нельзя слишком вольничать.

Еще: русский народ каким-то образом – может, в силу лености своей? – избавился от частиц и артиклей. Лишнего в языке нет.

– Ну, почему? «Воды-то принеси-ка».

– Да, но это разговорная речь. А вообще можно обойтись и без них. А вот зачем этот глагол «э», или «есть», который остался зачем-то во всех славянских языках? Я говорил своим друзьям в Словении: вам нужно провести языковую реформу! Например, вы говорите «куча е бела» – «дом белый». Уберите «е», ну что оно вам дает?..

Есть многие вещи, которые приятно при сравнении обнаруживать в собственном языке.

– Наверное, тот же Валерий Афанасьев, который пишет на английском и французском, сказал бы немало лестного о «неварварских» языках.

– Нет. Мы с ним обсуждали в свое время проблему артиклей, в частности. Насколько загадочней получается язык, когда убирается артикль! Ты говоришь не об одном предмете, а о целом их ряде. Я говорил и с австрийскими, с немецкими филологами о русском языке. Они такие аккуратисты, их раздражает и коробит в русском неопределенность, размытость описаний, диалогов. А мне это очень легло на душу.

У народа, который никогда не стремился к внешней свободе, есть внутренняя, даже какая-то анархия. По тому, как устроен язык, можно судить о народе, о степени его изобретательности.

– У вас сигарета погасла, Саша. Есть примета: кто-то скучает.

– Да, я знаю – по мне многие скучают.

– Д. Бартон Джонсон пишет, что вас печатали и здесь, еще до эмиграции.

– Здесь я публиковался как журналист, не считая нескольких рассказов. Но о них можно вполне забыть – это слабые вещи.

– В конце советской эпохи я учился на литературных курсах. У нас появился семинар «Литература русского зарубежья». Вас, Саша, проходили тоже. Оперировали также понятием «эмигрантская литература». Как вы думаете – эмигрантская литература зарубежья закончилась?

– Остались зарубежные слависты – куда их денешь? Специалисты, профессора литературы, филологии. Среди них – много уехавших из бывшего Советского Союза. Конечно, кто-то еще остался за рубежом, но уже все пишут с прицелом на Россию и Украину. Может быть, и хорошо печататься на Западе, но сейчас нет особого смысла. Тиражи-то все-таки здесь.

– Кроме России и Украины, называют еще три страны, интересующиеся русской литературой: Израиль, Германию и Австралию.

– Да, там много людей пишет. Но нельзя же все это считать литературой? Если говорить о писателях такого уровня, как Петр Вайль – они еще есть на Западе, но настолько часто бывают в Москве, Питере, наверное, и в Киеве что границы-то, в сущности, нет. Грань стерлась. Силы-то все литературные сосредоточены все-таки в России.

– Но де-факто все же признается существование зарубежной русской литературы. Вот Сергей Чупринин даже словарь посвящает писателям, изданиям и литсообществам русского зарубежья.

– Я знаю литературный Израиль. Там – да, есть хорошие писатели.

– И весьма популярные, как Игорь Губерман.

– Да. Но он не только появляется на экранах – он живет месяцами в Москве. Михаил Генделев тоже практически живет там. Да и вообще из Израиля многие возвратились уже и на Украину, и в Россию. Израиль даже нельзя считать литературной провинцией. У тамошней литературы свое лицо. Реалии конкретной израильской жизни во многом ее определяют. И в смысле языка там ничего не потеряно. Посмотрите израильские газеты, журналы – грамотность высочайшая. Там меньше современного жаргона российского, может быть… Зато – благодарный читатель. Где еще крадут книги на таможне? В Израиле – часто. Значит, там работают люди, прошедшие советскую школу жизни.

– А кто из представителей украинской словесности останавливал ваше внимание?

– Есть хороший прозаик, с которым мы почему-то так и не познакомились, хотя должны были. Он с Западной Украины… На «Свободе» ведет программу «Красное сухое». Такой очень хороший стилист.

– Померанцев?..

– Да-да, Игорь Померанцев.

– Он дважды выступал в Киеве. Но у него разве проза? Скорее верлибры, версеты…

– Ну, пусть так. Он очень хорошо излагает… Но я-то люблю белое. Красное все-таки потяжелее.

Потом, еще в число знакомых мне украинцев можно записать Алексея Цветкова. Украинский кадр, совершенно четко. Мне понравился Александр Кабанов… Но вообще-то не очень я на самом деле украинцев знаю…

– Ну, вот Андрей Курков, допустим, попадался?

– Нет.

– Уехавший примерно в одно время с вами киевлянин Михаил Моргулис издавал в Америке журнал «Литературный курьер». В одном из номеров в 1983 году вышло ваше эссе на политические темы «О веревке повешенного»…

– А я хотел похвастаться, что никогда на политические темы не писал!

– Ну, это однажды только?..

– Даже в СССР, когда я работал в «Литературной России», в редакции говорилось: Саше политических текстов не надо поручать, он и слов-то таких не знает… Я там был самым молодым сотрудником. С улицы пришел, и был принят почему-то. Направление газеты было националистическое, да – но без махровости.

– В этом эссе вы пишете: «надежда на лучшие времена еще трепещет». С тех пор прошло 25 лет. И как – сбылась надежда? Или оттрепетала? Или то был риторический вопрос?

– Да, она всегда будет трепетать. Наверное, должно пройти еще сто… Или двести лет – непонятно сколько, – чтобы появилось демократически мыслящее население. Без этого же ничего не будет. Ну а сейчас – я не могу сказать, что именно происходит в России. Я там не живу. Встречая разных людей, слышу совершенно разное. Одни говорят, что все замечательно! А другие: все катится к старому…

Раньше люди боялись, потом перестали бояться… Теперь боятся снова, причем разных каких-то вещей. Но главное: моя-то индивидуальная мечта исполнилась – в России можно печататься. И выходят книги, которых раньше нельзя было достать.

– Саша, Вас называют знаменитым писателем. По-видимому, справедливо. Однако Вы не появляетесь на телевидении, не даете интервью газетам и журналам.

– Да? А вот телеведущий Дмитрий Киселев недавно сказал мне: вынужден огорчить, но если писатель не появляется на телеэкране, то его нет. У меня нет интереса к публичности. Кроме меня, есть писатели, которые не участвуют в общественной жизни?

– Пелевин хотя бы – это из знаменитых. А у Киселева – позиция типичного медиакрата. Вас прекрасно знает читающая публика.

– Я думаю, что влияет моя биография. Кто-то говорил, что без биографии поэта нет. Потом – некие мистические вещи… Ведь помимо таланта, человек искусства должен таким образом себя поставить, чтобы не умереть с голоду, а с другой стороны – впечатлять общество.

– Да, биография Ваша впечатляет. Каково вам было, например, в морге работать?

– Есть над чем подумать, придя в восемь часов утра в резекционную, участвуя в расчленении тела. Видеть каждый день ушедших людей, их останки… Это не может не навести на философские мысли. После школы – сразу туда, в смерть.

– Вы стаж для поступления в мединститут нарабатывали?

– Ага. В Боткинской больнице. У меня многие родственники – врачи. И само собой разумелось, что я должен был последовать тем же путем. Но так не получилось. Хотя пообщаться с этого рода интеллигенцией было очень полезно. В юности вообще есть тяга к идее смерти.

– Некоторые поэты вот эту тягу к смерти транслируют не только в юности. Алексей Цветков, скажем.

– Ну, это и понятно. Ведь он был на грани смерти с детства. Он мог легко умереть – у него был костный туберкулез. Только Евпатория помогла…

– Саша, я не понимаю, почему вы так «помаленьку клеветали»? Другие, даже не обладая вашей журналисткой подготовкой, смело шли в эфир «вражьих голосов».

– Поначалу журналистика для меня была прежде всего филологическим образованием. Хотелось понять, как делается текст. Покрутиться в редакциях, посмотреть на людей, которые каждый день что-то пишут, отражают поток бурный… И вот я насмотрелся, нескольких лет в России мне хватило.

Я все-таки на Западе писал эссе для радио. Приходилось – внештатно, в какие-то моменты, когда мне нужны были деньги. При всем уважении, мне это не по характеру. Беспокойное очень занятие. Я поражаюсь людям, которые могут, как Василий Аксенов или Юз Алешковский – параллельно писать что-то свое, причем немало, – и заниматься журналистикой. Да еще и где-то преподавать. А есть люди камерного склада – вспомним Кафку. Он нашел себе страховую компанию, ходил туда раз шесть в неделю – и писал.

Стихи, проза – один талант, статьи и эссе – другой. Для многих это идет параллельно. А в моем случае происходит интерференция, наложение волн. Эти вещи мешают друг другу во мне. Журналистика – другой слой языка вообще-то.

– Сейчас что ни издание, то свой язык. В некоторых даже сидят рерайтеры и всех причесывают под собственную гребенку.

– А этим занималась всегда советская журналистика. Я тоже два года в «Литературной России» переписывал материалы за многих, приводя к общему знаменателю. И это была классная школа, я там многому научился. А когда сам начал писать, то понял, что не смогу вот этим уже заниматься. Потом, журналистика предполагает огромное число встреч. Нужно крутиться… Ты выходишь в люди и там говоришь о вещах, которые лично тебе неинтересны… А я хочу находиться в своем собственном измерении.

– Значит, вам больше по характеру одиночество, глушь, сельская жизнь… Да?

– Да. Это идеально.

– Зачем же для этого уезжать в Канаду? Я знаю нескольких украинских и русских писателей… Тот работает лесником, другой живет в селе и гонит кальвадос из яблок. И довольны.

– И у меня была такая ниша. Я работал егерем два года в начале 70-х.

– Понятно, что тогда бы власти достали где угодно.

– Это точно. Наезжали из Москвы люди в штатском.

– А сейчас?

– Если бы предложили, я бы с бОльшим удовольствием и интересом пошел на такую должность, чем, скажем, на телевидение. Силы еще есть, гребу я хорошо. Моторную лодку знаю. Умею ездить на лошади, запрягать телегу. И жена моя Марлина – лошадница с детства, с пяти лет. И потом, на Волге и в охотничьих хозяйствах начальства нет, ты сам себе хозяин. Никаких проблем с едой…

– Саша, ну а серьезно: вы готовы вернуться? В принципе?

– Я вернулся. Вот сейчас – сюда. Крым – это моя летняя родина, как и для многих москвичей, петербуржцев. Меня каждое лето родители вывозили в Крым, с мая по сентябрь. Я Черное море чувствую лучше, чем Москву. Эти места для меня в равной степени важны – Коктебель, Евпатория, Симеиз… Севастополь. Он был закрытым городом, но меня папа туда возил – я ведь был мажором.

– Там сейчас туристов катают на джонках к субмаринам Черноморского флота.

– В каком-то смысле здесь стало веселее, чем раньше. Нет той угрюмости. По-другому ведут себя люди, особенно молодежь. А дети – они растут свободными, незакомплексованными.