Что говорить, век нынче стал просто страшный.
Только и слышишь – наркотики, наркотики, наркотики...

Годы не буду указывать – когда меня ранило, после полевых санчастей, госпиталей, где запросто был решен вопрос отсечь левую руку, поскольку разрывная, вошедшая в грудь, разорвалась полностью именно в плече, а вторая, обычная, сломала кость выше локтя, а все эти зачистки, починки, перевязки делались без болеутоляющих средств и те, что были тяжело ранены, не единожды просили смерти. Сам же я лежал тоже, как к носилкам пришитый, поскольку они, боли, были невыносимы.

Но Таня, ленинградская девушка Таня – до смерти не забыть мне её облик и имя – вопреки брошенной об этом фразе ушедшего в другую палатку в окровавленном халате хирурга почистила, слепила, уложила в проволочный лангет мою руку, и меня в хвостовой теплушке поезда вместе с другими раненными воинами повезли в тыл.

Интересное состояние – от боли теряешь сознание, от неё же в него являешься вновь. А потеря его тоже интересна – все чудятся то бои, то мирные небеса, а то море моё Черное, береговой песок его лазурный. Теплушку мотало – как её не сорвало с рельс до сих пор понятия не имею, и девушки-сёстры подводили солдат, кто мог передвигаться, к открытой двери оправляться. Мне не забыть, как одного из подошедших к ней тряска эта запросто вышвырнула на полном ходу поезда.

Но есть начало движения, есть его и конец – попадаю я в город Ярославль, первый тыловой, промежуточный госпиталь.
Боли по-прежнему дикие, спасения никакого – а куда деваться?

Моим ранением, мной занимается женщина средних лет, простая ярославянка, но души такой огромной, щедрой, доброй, сострадательной, какая может быть действительно, очевидно, только у русских женщин. И к ночи, когда видит она, что я ими вконец изведен, приносит вдруг порошок белый и говорит – прими, дорогой, выпей, боль утихнет, будет тебе хорошо.

И мне действительно стало необычно, невероятно хорошо.

Боли оставили меня, будто их и не было, лежащий у окна крошечной палаты я увидел звёзды в окне так близко, что, казалось, они сейчас проникнут сквозь стекло в комнату и нависнут над моим лицом, огромные, светящиеся, чуть рыжие.

И ещё я вдруг неожиданно почувствовал ласки этой женщины...

Воин, пришедший и отслуживший срок в армии по призыву, девять месяцев пробывший на передовой, молодой, по тем временам совершенно не искушенный жизнью парень двадцати с лишним лет я, собственно, не сразу и понял до конца, что в действительности она со мной делает, что происходит, произошло, но это была острая радость, это было счастье, это была жизнь, и той ночи, тех сладостных мгновений, подаренных мне той безымянной ярославлянкой не забыть мне никогда.

Утром боли, однако, вернулись.

У обходящего раненных врача я наивно спросил тот же белый порошок, что вчера дала мне на ночь дежурная сестра от боли.

Он внимательно посмотрел на меня, и одной из сопровождавших его сестёр велел его принести.

Открыл пакетик, показал его мне и сказал:

Ты был на фронте ранен, остался жив. 
Да, этот порошок снял вчера с тебя боль. 
Я с сестры за него взыщу.
Я могу дать тебе его снова. И снова. И снова. И боль уйдет. 
Но ты уже не сможешь без него жить. 
И если ранение твоё было не смертельным,
этот порошок тебя вскоре и наглухо убьёт. 
Ну что, будем идти к жизни, или смерти?

Это было моё первое знакомство с героином.

В далёкие, уже послевоенные годы гнал я из столицы автомобиль "Москвич". После оплаты его стоимости осталась у меня толика денег на бензин, что сливали шофёры мне в канистры по дороге в Одессу, да 400 грамм конфет-тянучек.

Это была моя на дорогу пища, еда.

Холодная зима, снежные заносы, пальто на мне отца моей жены, машина без отопления, приезжаю в Киев. Во дворе киностудии "Киевтехфильм", где после излечения в свердловском госпитале уже в эвакуации работал шофёром, ставлю машину на ночь, сам принят семьей друга, режиссера студии Николая Грачева, автора и создателя фильма "Наше сердце".

Поскольку дорога предстоит довольно трудная и долгая, а ко сну, сказал ему, порой изрядно тянет, чтобы не случилось чего недоброго за рулём, дал мне Николай несколько таблеток, что, как он заметил, "летчики-бомбардировщики принимали, идя на бомбежки вглубь вражеских территорий..."

Машину я гнал ночами, оно спокойнее.

Выезжаю на трассу Киев-Одесса, глотаю таблетку, закусываю тянучкой – каждая извилина дороги как под микроскопом.

Ни холода, ни жажды, ни голода.

И снова небо – бездонное, черное, с висящими на нем звёздами, на которых буквально можно разглядеть их ландшафты...

Мимо незрячих сел еду, деревень, лежащих на пути, в которых еще видны черные скелеты печей сгоревших в войне домов, добираюсь в конце-концов до родного города и дома в их тепло и уют. И, несмотря на дорожные ночи без сна... не могу уснуть следующих несколько дней!

Начисто сон оставил меня. И понял я страшную силу Николаем данных мне в дорогу таблеток. Их было несколько. Я же принял всего одну-две. Выбросил остальные немедленно, безжалостно.

Испробовал я в жизни своей силу и действие еще одного наркотика, понтапона. В бытность маршала Георгия Жукова командующим Одесским Военным Округом я, работая в гараже штаба, возил одного из его заместителей, генерал-майора Первушина. Генерал был строгий, но душевный человек, и как-то даже довелось мне быть приглашенным к чайному столу в беседке на даче у Жукова, когда обычно ожидал его в машине, читая книгу. Тогда жена маршала, набросив на его плечи оренбургский платок, сказала, мол, вечер прохладный, а ты, Жора, сидишь в майке...

Так вот, шли войсковые учения несколько дней.

И поскольку был у меня остэоимелит (раны не закрывались несколько лет), дороги нелегкие, без отдыха, вел машину одной правой, что было Первушиным замечено, пришлось открыться, боли, мол в левом плече... Он тут же вызвал медиков и мне стали делать уколы понтапона.

Снова легкость, энергия, отсутствие боли. Но после учений, как не нуждался ещё я в паре уколов, от них отказался.

Есть такое лекарство – зенекс. Название, возможно, неточное, (так звучит по-английски), но не в этом дело. Выписал врач его моей жене, имевшей некоторые проблемы. Поскольку он обеспечивал глубокий сон, и я пару раз им полакомился.

Отвозим мы с женой однажды мать одного из друзей, прибывшую из России из нашего Кливленда в город Детройт.

Выпало заночевать.

Ложимся в постель – сон нейдет. Начисто спать не хочется.
Зенекс с собой, оказывается, иметь надо было...
А без него спать уже не получалось.
Жена принимает его годы. Её дело.
Я тут же от него отказался.

Извелся, правда, потерял силы, вес, больше месяца шла, как это называется нынче, ломка.

Но избавился от страшной зависимости от какой-то ничтожнейшей таблетки пусть и не наркотика, а обычного, но привораживающего к себе лекарства.