Так стоит после чая и пирожного
Пытаться заходить за край возможного?

Томас Стернс Элиот
“Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока”

Ни за что не смог бы подумать, что мне придётся писать об Александре Королёве. И вовсе не потому, что личность он совсем не примечательная. Но об этом позже. Да я вообще не мог представить, что переживу многих столь же неизвестных широкой публике людей, из которых я был по своему непрекращающемуся ощущению, подкрепляемому происходящим, но отнюдь не по своему мнению, желаниям и внутренним претензиям, возможно, самым неизвестным и непримечательным. И более того чувствовал, что мне именно эту роль нужно старательно играть, чтобы просто уцелеть. Ну, уцелел. И теперь отдуваюсь, хотя сказать, что не понимал, что к этому всё вроде бы идёт, не могу. Был бы жив Аксинин, мог бы эту деталь подтвердить, хотя он был не большой любитель делать такие признания на публике. Исключительно редко, если пытаться припомнить. Скорее любил внутренне в сторону отойти, чтобы в связи с ситуацией выступить в выгодном для себя свете и даже, не самая приятная его черта, отыграться на ком-нибудь безответном. В том числе и на мне, хотя я и сам не ангел. Впрочем, время от времени я возвращал ему наедине сторицей. Но в большей степени он был занят своим делом, а когда публика в неподходящий момент забредала к ним с Гелей в гости, то судя по одной его реплике, поскольку сам я это наблюдать не мог, при мне при редких моих появлениях во Львове он так не поступал, прятался с заготовкой офорта в туалете, чтобы не прерывать работу.

Вообще начинать повествование, посвящённое ушедшему уже из жизни человеку, таким образом, как я это сделал, наверное, совсем не то, что принято в подобных случаях. Но все попытки найти соответствующее поводу внутреннее состояние приводили только к тому, что я не мог заставить себя начать писать. И это была не единственная помеха в тот период, когда подтвердив необходимость изложить всё, что припомню и сочту важным, время от времени прокручивал в памяти материал, как может кому-нибудь показаться, посторонний. Но как раз разрастающийся ком связей и проблем был второй и опять же не последней причиной, почему я тянул время. Что-то дозревало попутно к происходящим событиям, позволявшим мне яснее осмыслять именно этот вроде бы необязательный на первый взгляд материал, без которого я не могу связно продолжить высказываться и утрачу смысл, зачем вообще всё это нужно и зачем я это делаю. А уж о моих мотивах, зачем я за это взялся, пусть судит читатель, даже если эти суждения будут нелестны.

Я не поленился залезть в дебри своей электронной почты, чтобы уточнить с чего всё началось. А именно 30 ноября 2010 года открыв по привычке, раз я ещё не умер, почтовый аккаунт, куда крайне редко приходило хоть что-то важное и от исключительно малого числа адресатов, я обнаружил письмо от Игоря Введенского, в котором стояло: Здравствуйте, потом знак погребального креста и слова Саша Королёв, а затем ссылка на блог Манкурты. А может сайт, прошу прощения, так в этом и не разобрался. Там так всё быстро меняется, что не успеваешь разобраться, как всё уже чем-то заменено и нужно разбираться снова. Так проще вообще на это время не тратить.

Я внимательно прочёл приличествующие случаю и скорее всего вполне искренние соболезнования, коснулся в памяти всего, что могло быть с этим связано, и твёрдо решил держаться и не реагировать. Ты помнишь, погибла Помпея, когда раздразнили Везувий. За точность цитаты, воспроизведённой по памяти, не ручаюсь. И вообще медики сейчас пациентов специально в искусственную кому вводят, чтобы повысить шансы организма восстановиться. А я себя сам при необходимости в чём-то подобном держу. И помня всё, зачем я буду себя воспоминаниями с явной психогенной вредностью травмировать? А тут хоть что скажи, а разворошишь осиное гнездо. Народ и так перевозбуждён. А политики и кто не возьмись постоянно масла в огонь подливают. Никогда не знаешь, между каким молотом и наковальней окажешься. Нервные клетки и сосуды свои собственные, и других причин хватает, для чего их беречь необходимо.

Но не тут-то было. Пришло ещё одно письмо от Введенского о том, что Королёв был дружен с Аксининым и Гелей, и если я хоть что-нибудь могу по этому поводу сказать, то это важно для восстановления деталей жизни и творчества Аксинина. По существу это было конечно верно, и возразить мне было в этом отношении нечего. Но вспомнив тон и содержание заупокойных статей о Королёве и то, что содержалось в моей памяти, а сознательно врать в ситуации, в которой от тебя просят правды, неразумно, хоть многие именно так и поступают, раз появилась возможность что-то публике сказать, я понял, что усидеть на двух стульях не смогу. Я честно ответил, что сейчас, когда память об умершем ещё свежа, я не в состоянии найти ни тон, ни нужные слова, чтобы изложить, что просят, и что мне нужно созреть.

Какое ещё может быть созревание, получил я тут же в ответ, по прошествии такого количества лет. Окружающие в их открытой публичной жизни как-то игнорируют, что не только в личных отношениях, но в творческой жизни особенно, предполагающей какие-то интимные моменты и скрытые процессы, не останавливаясь уже подробно на скрытости самого процесса творческого мышления, многое не на виду. Не всё товар, выложенный на продажу, и не всё в рамках товарно-денежных отношений и услуг описывается. Поэтому понимая, во что мне снова-здорово придётся лезть, я был непреклонен, ссылаясь на весь социально-психологический и культурно обусловленный интерфейс, которым в социуме сопровождается смерть человека, и неразумность в этот момент во что-либо встревать.

Эту мою непреклонность не смогло разрушить даже то, что змей-искуситель Введенский, где-то кажется через пару месяцев, прислал мне копию нескольких страниц, написанных Королёвым в качестве комментария к работам Аксинина. Я внимательно прочёл эти страницы, подтвердил ценность этих материалов, сказал, что возьмусь их проанализировать, но отвечать немедленно отказался наотрез, попросив, чтобы на меня не оказывали давление. Я действительно в этот момент был не готов к какой-либо содержательной работе в этом отношении, а был готов только отбиваться всеми силами и способностями, которые оставались ещё у меня в этот момент, но в наличии которых полной уверенности у меня не было. Да и сейчас могу ли я их гарантировать? Вот двигаюсь с этим текстом куда-то, пока никто подножку от щедрости душевной не подставил.

Результат этой дискуссии, по крайней мере, для меня, был очевиден, причём изначально. Дело упиралось даже не в Королёва, хотя он сам был не лишён творческих амбиций и был человеком, как выяснилось, одарённым в том смысле, в каком в прошлом говорили о даре Господнем, но в первую очередь всех интересовал феномен Аксинина, любая возможность хоть как-то приблизиться к пониманию его творческого дара. А интерес к Королёву был опосредован этим. Тем более что Королёв претендовал при явном попустительстве Аксинина на интерпретацию его творчества. Пытаться встрять в этот их частично факультативный частично творчески-деловой симбиоз, на мой взгляд, мог только очень неразумный человек, и этот симбиоз сам ещё нуждается в прояснении. Но в любом случае, пообещав себе после гибели Аксинина, что я буду в меру своих возможностей делать всё от меня зависящее, чтобы творчество Аксинина было не забыто и хоть как-то адаптировано к особенностям восприятия и понимания окружающих, я не мог совсем отказаться от просьбы написать эту работу. А уж будет ли от этого толк и как окружающие к моим усилиям отнесутся, от меня не зависит. Может им ещё мою работу адаптировать придётся. Но это уже не ко мне.

* * *

Что касается воспоминаний о Королёве, то вы можете мне не поверить, я видел его всего два или скорее может быть три раза. И если не считать пары тройки случаев ещё при его жизни, когда его имя упоминалось в каких-то разговорах, иных контактов в отношении него не было. А теперь я как эксперт должен что-то о нём содержательно изложить. Тем не менее, как-то обрисовывать ситуацию ведь надо. К счастью, нужно отметить, личность он был действительно яркая, так что даже это немногое оставило по себе неизгладимый след. Думаю, что это подтвердят все, кто его знал. Правда тех, кто решился что-нибудь серьёзно, не прикрываясь общими приличествующими случаю оценками, о нём высказать, как-то не замечается. А общие положительные оценки можно дать и о мафиози, что в наше время далеко не редкость. Были в частной переписке, пока я выжидал, и резко отрицательные. Но мало ли что кто скажет в частной беседе через посредников, не желая при этом светиться. Хотя постараюсь к этим оценкам вернуться. Впрочем, и статью в Википедию никто при самом лестном отношении сочинять не рискует. Накал страстей там видимо ещё тот, как кажется. И камни за пазухой. Недаром у меня что-то желания реагировать на это событие отсутствовало на клеточном уровне. Вот с констатации этого и приходится начинать.

Вообще о существовании Королёва, пока я жил во Львове, у меня не было никаких сведений. И это несмотря на наличие каких-то контактов хотя бы через Аксинина в художественной среде города. Да и другие контакты пусть и поверхностные спорадически возникали, хочешь или не хочешь. Сомневаюсь, что в среде сотрудников Львовского автобусного завода или Завода автопогрузчиков он тоже был широко известен. Об Аксинине и его творчестве они тоже, я уверен, не имели никакого представления. Практически тоже можно сказать и о большинстве учащихся и преподавательском составе львовских вузов и прочих предприятий и учреждений. Сам феномен неожиданной, по крайней мере, для меня, популярности Королёва в определённых кругах, оказывается, тоже требует прояснения и какой-то дополнительной информации, которой у меня, увы, нет. Или почти нет. Но лучше всё-таки по порядку.

Вынужден начать с того, о чём я уже писал о школьном и более позднем периоде общения с Аксининым в отношении самого себя. Можно было бы подозревать какую-то, связанную с особенностями моего существования в семье, а из-за этого и в остальном мире, странную, как я ощущал это сам, чтобы там ни было на самом деле, задержку в своём развитии. Вопрос этот очень скользкий. Так, по мнению некоторых специалистов, африканские дети развитей европейских. Но вот почему-то современную науку и всё прочее развивают, повзрослев, эти недоразвитые по отношению к африканцам скучные потомки бледнолицых, хотя впрочем, все мы вроде из Африки родом. И насколько я знаю сейчас, это нечастое, но всё же достаточно распространённое состояние в этом возрасте. По поводу этого моего существования в семье на семинаре в Дубне по терапевтическому НЛП, такое в моей жизни тоже происходило, до меня тоже дошла очередь повествовать без особого на то желания о себе. Обычный обряд, практиковавшийся ещё в буддистских монастырях, а затем введённый в оборот в процесс обучения психоаналитиков Фрейдом. Так вот у окружившей меня заинтересованной публики, участников семинара, а дело проходило на прогулке, почему-то появилась слабость в ногах, и они захотели сесть. Но я вот как-то с этим всё-таки живу. И только после смерти родителей, отбив ещё несколько психических атак, результатов во многом того, что они наворотили, я могу сказать, что чувствую себя несколько комфортней, чем когда я знал, что они меня могут достать психологически. Или сами, или проведя соответствующую работу с кем-нибудь. Это кроме всех обычных известных неприятностей, сопровождающих жизнь среднестатистического человека. Хотя некоторый куда больший комфорт существования испытал уже сбежав от них, несмотря на все трудности, если не сказать сильней, которые пришлось пережить, но живу ведь.

Конечно, после того, как я начал работать, особенности существования уже в иной чем школа среде с новыми конфликтами и взаимоотношениями иногда дружелюбными, пришлось многое переосмыслить и понять, сначала даже почувствовать то, что называют конкуренцией, пусть и сглаженной невозможностью прямо о ней говорить в обществе, которое якобы было её лишено. Но при этом даже наличие этого наукообразного слова не может смягчить всю гадость тех реальных взаимоотношений между окружающими, так тщательно иногда скрываемых или камуфлируемых словами о добропорядочности и им подобными. Причём вся эта возня за выживание и место под солнцем ведёт к давлению на тебя даже со стороны людей, кажется должных быть самыми близкими тебе, чем они и прикрывают свои прихоти и не самые лучшие побуждения, утверждая, что уж они-то тебе желают только добра, чему поддакивают окружающие. То ли по недоумию, то ли из своих небескорыстных интересов и со стороны всех участников. При этом конкуренцию следует понимать не только как профессиональную или социальную. Она охватывает всё и вся. И от неё зависит, будешь ли ты выживать, продираясь так, что обдираешь уши, если вообще цел останешься, или твоё грязное после гадостей бельё будут отстирывать неудачники. И нет на них категорического императива Канта. Он на всех рассчитан не был.

Вынужден сделать это отступление, чтобы вспомнить своё состояние накануне и в момент знакомства с Королёвым. По иному для таких сложных ситуаций моя память не работает, и я не смогу передать вам важные детали и нюансы. Я на несколько дней приехал во Львов и вынужден был пересекаться с семьёй, поскольку я там жил, что естественно не могло не напрягать. С утра я заскочил к Геле с Аксининым, чтобы узнать их планы, поскольку мне что-то ещё нужно было сделать. Аксинин буркнул, что они до вечера никуда не денутся. Придя же вечером, я обнаружил Гелю, накрашивавшую глаза, поскольку, как она сказала, что с не накрашенными глазами она чувствует себя голой и выйти на улицу в таком виде не может. Что возможно без одежды, но с накрашенными глазами ей выйти было бы проще. Аксинин же был в совершенно непривычном состоянии, как будто что-то внутренне напевал, продолжая работать. Он сказал, что они идут в гости, а на мой вопрошающий взгляд сказал, что я могу пойти с ними, что Геля кивком подтвердила. При этом он как-то заговорщически намекнул, что это будет небезынтересно, и даже вроде бы приподнял указательный палец. Вообще это было совсем на него не похоже.

Пишу, застревая на этих мелочах, потому что без них не удастся сформулировать, может быть, куда более важное. За всеми весьма стеснёнными условиями существования от них исходила аура людей, имевших отношение к влиянию на какую-то известную им реальность. А у меня было ощущение собственной никчёмности, как у человека не без претензий, который живёт в подвешенном состоянии с достаточно высокой степенью неопределённости. Я не знаю, как это выглядело снаружи, но именно таким меня очень удачно изобразил углем один из занимавшихся в студии РОКСа, когда я навестил там в своё время Аксинина и меня тут же усадили в качестве дармовой натуры. Я был тогда практически не реализован. Ну, была пара тройка более-менее удачных стихотворений и почти ничего более. Да и о тех мало кто знал, как, впрочем, и сейчас. Было ещё какое-то внутреннее брожение и ощущение, что я что-то очень правильно чувствую, но не могу сформулировать, но с этим обычно советуют сходить к врачу психотерапевту, если не серьёзней, что часто случается с моими коллегами, и чего нужно было всеми силами беречься. Тем более что тебя в ненормальности при случае обвиняли по поводу и без.

То есть я в этом визите был какой-то не то тенью, не то приживальщиком Аксинина, как я себя чувствовал. Как воспринимал меня он, я не знаю. Наверняка, что совсем не так. Вообще мне в то время действительно было важно чувствовать своё хотя бы присутствие по отношению к человеку, находящемуся в серьёзном творческом процессе. Поскольку всё остальное, что окружало, не считая учебного процесса на философском факультете, да и то с некоторыми оговорками, просто дебилизировало. Окружающие препятствовали за редким исключением, чем могли, всяким попыткам сконцентрироваться и реализоваться. А попытка сказать, именно попытка, даже просто молчание на слова вопрошавших, что ты хочешь добиться чего-то большего, чем представляешь, вызывала реакцию, да кто ты такой, и что ты сделал, чтобы тебя вообще выслушивать. И требование заняться тем, что уж никак не может способствовать даже возможности учиться, а потому и реализоваться и показать, что же ты хочешь.

Вокруг при этом было много ярких и талантливых сверстников или их знакомых и друзей. И им, королям, подыгрывала и большей частью бескорыстно, поскольку и знакомства-то близкого чаще всего не было, свита поклонников и рассказчиков об их достоинствах. При этом почему-то действительно талантливые по-настоящему яркие и, как казалось, не без основания многообещающие очень быстро ушли из жизни. Об этом я как-то уже писал, что не значит, что тема эта мною исчерпана. Хотя многое в этом было случайно, а многое предопределено банальными причинами, которые появляются ни с чего вроде, есть ещё странное отношение к этому доброжелателей. Проблема на самом деле не новая, если вспомнить знаменитую фразу, сказанную Ницше: “Бойтесь добрых”.

После их каждой неожиданной смерти на меня наваливалось почему-то чувство ответственности, если не сделать, что они не смогли, поскольку как же я могу за них это сделать, то хотя бы уцелеть и суметь об этом рассказать. А после гибели Аксинина я вдруг почувствовал, что остался совсем один, как я и написал в стихе в ночь, когда узнал, что его больше нет. И именно тогда на меня дополнительно навалилось отчаяние к тому, которое я уже по некоторым причинам переживал, и исчезла, причём не совсем безболезненно, необходимость двигаться за ним и следить за его поиском. А с другой стороны как будто некоторое чувство вины, будто я в тот момент, будучи сам в отчаянном положении, мог бы своим присутствием его как-то психологически с моей стороны прикрыть. Я прекрасно осознавал глупость этого чувства, но, тем не менее, оно присутствовало. От чего мог бы я его прикрыть и каким образом? Но сам я при этом каким-то образом всё же спасся. В тот период я, будучи ещё практически специфическим бомжом, написал за несколько лет большую часть стихов. Но затем в 1990 году после концерта в музее Маяковского, одним из организаторов которого был сам и сделал всё, как понимал и хотел, я взвесил и прошлое и происшедшее, и обнаружил, что утратил какой-либо интерес к отечественной публике. И всё, что происходило позже, ничего в этом отношении не изменило.

* * *

Но в тот момент, от которого я отклонился, царили они, невзирая на неприглядные материальные условия их существования. Аксинин создавал один неожиданный и трудно понимаемый с обыденной точки зрения офорт за другим. У них с Гелей были творческие связи с другими альтернативными художниками и считавшимися диссидентствующими авторами, о которых упоминали. И я был им вовсе не необходим. Просто сосед по парте в школе, способный на некоторые нетривиальные для обывателя, которым являлся по происхождению и оставался по внутреннему ощущению, поступки, и который по старой памяти заскочил в гости и не мешает особенно. Поэтому, зачем меня было выгонять? Это из дома, в котором жила моя семья, меня можно было выгонять, чтобы сломить и добиться своего. И то, что я уехал учиться тому, чему хотел, серьёзно не воспринималось. А кем я был в действительности? Я был московский лимитчик, с какими-то странными творческими устремлениями, не очень доверяющий редким похвалам в свой адрес и не чувствующий оснований для гордости своими контактами, от которых уж материального житейского прока не было точно. Корпящий вечерами в основном в университете, откуда можно было очень легко вылететь, чему было много примеров, как и из Москвы, в которой я был на птичьих правах в качестве феодально-зависимого рядовича, если оценивать моё положение в эпоху развитого социализма по критериям древнерусского законодательства.

И вот эта компания неспешно в львовской манере двинулась в гости. К сожалению, не могу положиться на свою память, но если она мне не изменяет, жил Королёв где-то в районе Пекарской улицы, название которой во Львове произносится без добавления слова улица и является символическим, как и многие другие названия, будто иностранное слово, не имеющее понятной носителю языка этимологии. Вот и попробуй в этих условиях освоиться полноценно с речью и её природой, что стимулирует фантасмагорические особенности мышления и жителей и авторов, если им приходится сталкиваться с теоретическими представлениями и прочим, лежащим за пределами обихода и его нужд. Проблема, видимо, не только специфически львовская. Но и небезынтересная.

Вот и сейчас, находясь в каком-то фантасмагорическом состоянии от воспоминания об этом событии, а также от всего, что с Королёвым связано, от комментариев о работах Аксинина, того о чём он говорил, того, что в память о нём написали, я почему-то решил, что я помню, что переулок, в котором находилось место его тогдашнего, а может и всегдашнего проживания, отходит влево где-то в начале Пекарской. А может быть, если это не наваждение, где-то ещё дальше, для чего нужно было ещё перейти трамвайные пути и подняться по какому-то переулку вверх на склон между горой Высокого замка и Кайзервальдом. Но если кто-то скажет не бездоказательно, что у меня что-то с памятью, и что жил он не там, то оценивая моё нынешнее состояние, когда я об этом пишу, я вполне соглашусь, что я, может быть, просто брежу.

Возможно, что это сомнительное состояние, о котором я сейчас пишу, связано не в последнюю очередь с той трудно уловимой границей между мистикой и мистификацией, что всегда происходит, когда возникает необходимость в эти проблемы залазить и нечто вразумительное сформулировать, эту границу хоть как-то обозначив. Да и вообще всё, что связано с заявленной вначале темой, а не является вольными, но необходимыми мне отступлениями, находится где-то на грани со слегка болезненным состоянием, которое я не без труда пытаюсь контролировать. Тоже, кстати, причина, почему я не хотел вообще об этом писать. Поэтому значительная часть моих отступлений и медленный, может быть кого-то раздражающий, темп и тон повествования, и нежелание писать всё это сразу, что возможно обессмыслило вообще, на что я сейчас трачу время и силы, как раз связаны с этой необходимостью не терять ощущения относительно здравого рассудка со столь же трудно уловимой границей от рассудка нездорового. Хотя кто храбрый скажет, сможет ли всё это здоровье рассудка спасти?

* * *

И вот совершив обряд достижения цели посещения, поднявшись до какой-то двери и то ли позвонив, то ли постучав, а важно ли это, мы входим в открытую хозяином дверь. И тут естественно происходит процедура приветствия и знакомства. По ходу представлена и сидящая то ли на диване, то ли в кресле, но как бы обложенная подушками молчащая улыбающаяся супруга, к которой супруг обращается не то Мусик, не то Пусик, не то Дусик, не то Зюсик. Вполне возможно, что верно именно первое, но я уже предупреждал, что с этим у меня вообще плохо, а в той особенной ситуации в частности. Я бы вообще об этом бы не упоминал, считая не вполне приличными уничижительные подробности, тем более о человеке, который взял на себя бремя гостеприимства. Не нравится – не ходи в гости. Но вслед за благосклонной улыбкой молчаливой хозяйки последовали длинные тирады высказываний хозяина о необходимости именно такого отношения к женщине. И как я понимаю после знакомства с иными материалами о герое повествования, и на основе и своего житейского опыта, львовского в первую очередь, но не только, и отражения этой проблемы в искусстве, причём не только в литературе, но и в кино, в первую очередь зарубежном, что это действительно было важно. И важно это не только как штрих к образу героя.

Если подробность, о которой я сообщил, вспомнилась мне сразу, то необходимость о ней написать оказалась, кроме возникшего сразу желания упомянуть, подкреплённой также благосклонно присланной мне Введенским видеозаписью, где Королёв читает Захера-Мазоха. Признаюсь, если бы меня в сопровождающем письме не предупредили, что это Королёв, то я бы ни за что не узнал. Его как будто подменили, причём в лучшую сторону. Он, на мой взгляд, просто интересен как чтец, и я бы с удовольствием досмотрел видео, если бы не моё несколько осторожное отношение к творчеству Мазоха. Ну, не люблю я его, и всё. Сами идеи для меня не оригинальны с литературной точки зрения. Куда основательной это, хотя многое не дошло и приходится судить по критике, уже было задето Гоголем, литературное дарование которого было куда сильней. Мазох, конечно, мусолит подробности и травит ими душу читателя, но я как раз это и не люблю, поскольку не страдаю склонностью его имени. Это многие окружающие как раз хотели бы, в первую очередь определённый тип женщин сознательно, а многие даже не понимая по всему, что именно хотят, а может, скрывают так профессионально, чтобы ты сам себя поедом ел. Поскольку в этом состоянии ты беспомощный, и тебя так со стороны есть сподручней.

По моему впечатлению, грубости и хамства в Москве и вокруг куда как больше, но мазохизма вроде бы нет. Если я и сталкивался там с какими-то намёками его проявления, это большей частью, как правило, приезжие. В том числе и земляки. И скажу, без тех, кто тебя в это состояние, индуцируя, загнать пытается, чувствую себя несопоставимо лучше, чем с ними. Болеючи болезнью схожей пусть кто-нибудь поймёт меня. Кто ж в здравом уме, если только не по молодости и неопытности, станет совать пальцы в дверь, зная, что с той стороны уже ждут, чтобы прищемить. Что удивительно, что и сам Мазох, и круг его близких, люди, которых к бедным причислить нельзя, и общественный статус высок, титул фон на это намекает, за сексуальные услуги могли бы и заплатить, если уж необходимость острая или на развлечения такие потянуло. Но вот как раз в интервью те, кто подобные услуги оказывает, рассказывают, что приходится в некоторых случаях находить силы для не присущего им садизма, поскольку клиент, заплативший за это, просит и нешуточно.

Развивать тему, требующую самостоятельной монографии, значит уйти слишком далеко от намеченного, но кое-что отметить всё-таки необходимо. На связь высказываний обратившихся с подобными этим и схожими проблемами с требованиями обыденной традиции, сложившейся под влиянием религиозных нравственных требований в первую очередь в христианстве и в иудаизме, обратил внимание Фрейд. Священнослужители этих религий твёрдо настаивают на сохранении семейных ценностей, хотя под влиянием, так называемой, сексуальной революции им скорее уже приходится защищаться, а не нападать, как ещё несколько десятилетий тому назад. И если садомазохистские экзерсисы хоть и не ушли совсем из жизни, но являются всё же крайними случаями, то обычный психологический садомазохизм – это скорее правило, чем исключение семейной жизни с сотнями различных проявлений.

Как человек, которому для выполнения профессиональных обязанностей нужна внутренняя свобода, в том числе и от всего этого, не раз задавался вопросом, а как же в целом вполне здоровые, не желающие себе зла мужчины справляются с постоянными попытками психологически и нравственно себя раздавить, с чем сталкивался сам. И, не выдерживая, вынужден был идти на разрыв отношений, после чего оказываясь на грани выживания. Священнослужители, которые в прошлом оказывали и психотерапевтические услуги, в том числе и таким же несчастным, видимо истово молятся господу своему, чтобы дал силы всё выдержать и не пасть духом, сохранив своё лицо, и другим советуют. Не это ли причина религиозной страсти и их собственная и их прихожан? Многие пьют. Многие спасаются супружескими изменами, пытаясь таким компенсаторным образом удержаться в семейной жизни. Придумывают самые вычурные хобби и самоубийственные увлечения, которые, конечно, могут иметь и иные причины. Допускаю, что в личной жизни возможны какие-то разумные уступки с обеих сторон, на которые когда-то в прошлом надеялся, но для этого нужно много разума у обоих, что оставляет много вопросов.

Встречал женщин, которые не обременяют своего партнёра такими проблемами. Но это, как правило, связано у них с тем, что они не обременяют такими проблемами и многих других партнёров, или хотя бы ещё одного-двух в течение какого-то промежутка времени. И ещё хорошо, если они не обременяют своего партнёра сообщениями об этом с подробностями. В любом случае всё это крайне напрягает. Невозможно лезть во всё это, зная, что потом не будет возможности ни работать, ни жить. Однокурсница-индолог, каким-то боком принимавшая участие в переводе Кама Сутры, не так давно, я думаю из самых лучших побуждений, пожелала мне больше чувственных удовольствий. На её добрые пожелания вместо вполне уместного и по идее необходимого в таких случаях спасибо я вопросил, это что за чувственные удовольствия от процесса разминирования.

Извините за столь длинное отступление. Но как выясняется, что уничижительные подробности семейных отношений, которые кто-то мог именно так не без основания воспринять, а таким было и моё и очень даже сильное впечатление, раз я всё это так глубоко запомнил, можно интерпретировать, как собственно делал это наш радушный хозяин, чуть ли не как героизм обнажения того, что другие тщательно скрывают. Одни за сдержанным унынием, другие за разнообразными формами юмора. От агрессивного, сального и плоского, до мягкого и сдержанного.

* * *

Следует отметить, что то, что можно было бы назвать, если не прямо мазохистской атмосферой, то какими-то её рефлексами, во Львове выходит за пределы изложенных мною проблем сексуальных отношений. Так несколько раз, когда мне по правилам КЗОТ необходимо было перед отпуском предоставить руководителю заявление с просьбой об этом, заглядывавшие в документ по своей инициативе старшие коллеги, в основном были это женщины, настойчиво мне советовали после известной мне со школы формы подачи заявления приписать внизу: прошу не отказать. Я, не понимая, на каком свете нахожусь, поскольку мне говорили это уверено и добрым голосом опытного человека, знающего как правильно формулируются такие документы, ощутив серьёзное сопротивление опыту и правилам, которые мне внушали в школе, спрашивал зачем, меня в школе учили иначе. На что получал ответ, что так принято. Ничего я, конечно, не приписывал и благополучно в отпуск уходил. Но вот осадок, как писал известный юморист, до сих пор остался.

Нечто связанное с этим неоднократно также испытывал перед и на экзаменах в вузе. Особенно на вступительных. Уже в вузе некоторые преподаватели нагоняли страха, дополнительного к тому, что любой экзаменуемый испытывает. Но там всё понятно. Они так выискивали тех, кто не выдержит и даст взятку. Лучше как подарок от всей группы. Но были и мастера выдавливать индивидуальные подношения, поставив два даже за знания, надеясь, что нервы у студента сдадут и ему есть чем заплатить. Пройдя одну из экзекуций, о которых повествую, и не заплатив, поскольку и нечем было и незачем, так как был уверен, что знал, не понимая, почему меня выгнали с экзамена без оценки, да и не умел я эту процедуру подношения осуществлять, после благополучной пересдачи обнаружил, что ушёл без расписанной шариковой ручки, которую экзаменатор взяла у меня, чтобы расписаться в зачётке, хотя у неё была своя ручка. Возвращаться за ручкой смысла уже не было, так как я спохватился только на следующий день, когда и осознал, отойдя от этого стресса, что произошло. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Была это небезызвестная в политехническом институте госпожа Рипун. За эти художества потом из политехнического института её выперли, так она устроилась в торгово-экономический. Щуку кинули у річку.

Что касается вступительных, то явление, которое я бы хотел сейчас отметить, хотя там всякого другого хватало на не одну жалобу в прокуратуру, только в какую, может если только к господу богу, но явление именно интересующее меня в уже отмеченном ракурсе было скорее паразитирующим, чем как-то с мазохизмом непосредственно связанным, но тоже его как-то поддерживающим. Каждый раз перед каждым экзаменом или ещё после консультации находился какой-нибудь абитуриент, который или очень оживлённо, или вообще подойдя именно к тебе, хотя ты его не приглашал, начинал настойчиво доставать тебя и других рассказами о том, что и как ждёт на экзамене. И невозможно было понять, то ли бредит человек так интенсивно и складно, то ли выполняет по наущению родителей или кого-то ещё задачу психологической деморализации тебя перед испытаниями, чтобы уменьшить количество претендентов и повысить собственные шансы. Такой бред любил уже без всякого повода воспроизводить один упоминавшийся мною в другом месте наш общий знакомый, за что окружающие генерировали ответный бред в отношении причин такого его поведения. И других знакомых и сослуживцев с такими способностями у меня хватало. Аксинин тоже жаловался мне при поступлении перед экзаменом по композиции, что кто-то уверенно и настойчиво утверждал, что на экзамене им придётся закомпоновать восемь человек и четырнадцать лошадей. За число через столько лет поручиться не могу.

* * *

Где-то незадолго до получения сообщения об уходе из жизни Королёва знакомый, который в момент нашего общения по скайпу связался заодно с нашим общим знакомым в США, подключил и меня. Момент оказался таким, что вслед за этим со мной связались другие знакомые, из поля зрения которых я выпал. В том числе одноклассник Аксинина, Саша Городецкий, который в момент появления меня в той школе учился в параллельном классе, но с которым из-за отсутствия снобизма, что бывает и в школьном возрасте, хоть и несопоставимо реже, общался и я. Это уж меня скорее можно в снобизме заподозрить, хотя, по моему убеждению, вряд ли обнаружите нечто больше, чем весьма ограниченную самозащиту. Да и попробуйте-ка заняться снобизмом, живя в изрядной изоляции, а потом тогда объясняйте, на каком основании в подобной ситуации снобизм может развиться. С каких пор желание получить образование, а также творческие интересы, а и то и другое, между прочим, требует от человека и времени и концентрации, стали неотъемлемыми признаками снобизма? Не с 1917-го ли года?

Из рассказа Городецкого стало ясно, что он работает врачом-психиатром в одном из самых криминальных городов этой страны, куда вынужден ездить на работу, как там водится, из места, где обустроился жить, но где работы нет. Расслабляясь после тяжёлого трудового дня, он стал скидывать мне в почтовый ящик всякую весёлую муру, хотя иногда и что-нибудь действительно интересное, не обижаясь, что я не всегда нахожу время на это реагировать, а часто и смысл. Нормальная, на мой взгляд, реакция. Как-то он прислал видео, кажется из Таиланда. Служитель террариума убирает в клетке с многочисленными кобрами. Чтобы подмести там, где их особенно много, он хватает их по одной рукой пониже капюшона, благо они поднялись и злобно на него шипят, и швыряет в противоположный угол. К этому видео Городецкий приписал, что так примерно выглядит его работа. На что я в тот раз ответил, что у меня так выглядит вся моя личная жизнь. Уверен, что высокопрофессионального врача-психиатра с собственным нетривиальным житейским опытом, которого знаю со старшего школьного возраста, а он меня, я не удивил и не вызвал сомнений в своих словах.

К Городецкому в рамках моего грандиозного замысла ещё придётся вернуться. И хотя вроде бы о Королёве речь, а они не были знакомы, несмотря на то, что профессия у них схожая и земляки, и даже в крупном городе вряд ли таких специалистов может быть много, у них была ещё одна общая черта, оба не чужды художественного творчества. Мне поэтому с разрешения Городецкого придётся приплести его к этому повествованию как некоторую альтернативу особенностям творческого дара врача-психиатра. При этом мне, правда, придётся использовать некоторые материалы творчества ещё одного психиатра, у которого я разрешения не спрашивал, но и он моего не спрашивал, нешуточно заваливая мой почтовый ящик своими произведениями и спамом. Можно предположить, что тоже так расслаблялся, что вызывает некоторые сомнения, поскольку в настоящий момент он не у дел, и не собирается, посвятив себя художественным акциям. Но об этом позже.

Из этого нагромождения слов, что явно не в мою пользу, читатель, которому до этого о Королёве ничего не было известно, смог почерпнуть лишь сведения о профессии этого человека, о чём и я вскорости в результате продолжавшейся беседы узнал. С авто в личной собственности у окружающих, в отличие от жителей Западной Европы и Северной Америки, тогда были большие проблемы, и поэтому на свою медицинскую службу он в Сколе добирался поездом. Надо сказать путь неблизкий, и да простят меня жители этого карпатского посёлка, с которого начиналась моя туристическая жизнь, изрядная глушь, хоть и райцентр, если мне не изменяет память. Неширокая долина реки, зажатой среди уже достаточно высоких гор, где вдоль реки проходит однополосное асфальтовое шоссе государственного значения, поэтому слегка ухоженное, и железная дорога в Закарпатье. Состояние остальных проезжих частей на несколько кварталов к подножиям гор отдаю на откуп вашему воображению. Был, кажется, лесопильный завод и немного двухэтажных домов вдоль шоссе.

О, о, Радехів твіст! То не місто не село. О, о, Радехів твіст. Куди це мене занесло? Такую песню тогда напевала львовская слегка отвязанная молодёжь. В Радехове бывать не привелось. Но на Сколе того времени очень похоже. Хотя место по-своему красивое. Я надеюсь, что ничего обидного ни для посёлка, ни для его жителей в моей писанине нет. И какая может быть обида, если почти вся страна находилась в африканском состоянии, а по некоторым данным и сейчас находится. Может даже в худшем, чем в Африке, поскольку холодней, зато мухи цеце нет. И хозяйство в таком же состоянии, кроме оборонно-промышленного комплекса и сырья. Да и то ещё нужно разбираться, откуда необходимое для этого всё взялось. Да ещё некоторые рудименты культуры императорского периода вроде балета. Правда, нужно быть справедливым, всё-таки куда больший чем в Африке государственный порядок. Хотя местные недоброжелатели это на нордический характер списывают. Откуда только интеллектуальная поросль бралась? Просто диву даёшься. И бежала часть интеллектуалов. И на корабле их вон отправляли. И отстреливали. И давили психологически и нравственно. И в пенитенциарных заведениях выдерживали подолгу, кто-то там и помер. И контакты с иностранцами и заграницей пресекали жёстко, и неоткуда было информацию для развития брать. А вот же опять откуда-то появлялась.

Поэтому можно сказать Королёв с местом работы испытывал трудности не меньше Городецкого. Хоть место не самое криминальное, но по некоторым репликам в разговоре было понятно, что чем-то его пациенты не устраивают. Скорее даже сопровождающие, от которых нужных объяснений можно было получить немногим больше, чем от пациентов. Впрочем, очень мы в это не углублялись, как и в тему, набившую оскомину, состояние официальной литературы, представленной в первую очередь в школьном курсе, которым нас всех изрядно плюхнули по голове. Удивительно, что рассудка не лишились, учитывая и бредовое идеологическое давление. Не раз благодарил потом за тупость и лень свою дурную голову. Но в первую очередь нужно отметить, я был неудобным собеседником. Я хотел учиться. Мне хотелось работать в творческом коллективе, не важно, научном или каком-то ещё, а что ещё можно ждать от дезориентированного системой образования молодого человека. Возможно, уже за такие нездоровые желания нужно было к доктору отправить. Мне хотелось общения, как и всем присутствующим, но мы понимали что это различным образом. И как я понимаю, хозяин дома, опробовав все подходы и не сумев найти их ко мне, вернулся к привычной для присутствующих манере. И началось то, что представители некоторых претендующих на интеллектуализм сообществ, но иначе всё понимающих, что не значит, что именно они правы, может в то время, а может несколько попозже, назвали несколько иронично и неблагозвучно пир духа.

Собственно неблагозвучие возникает, если это выражение бегло произносить, как принято в разговорной речи. При более медленном внятном произнесении, что обычно приходится, как правило, делать по просьбе собеседников, выясняется, что на самом деле имеем два слова, а не одно и с первой гласной и, а не редукцией безударного е первого порядка, как свойственно фонетике русского языка. Но сути происходящего это не меняет. Потому что перед глазами и слухом неподготовленного человека начинает при подобном действе разворачиваться фантасмагорическая, если вы не совсем потеряли способность контролировать содержание происходящего и речей, картина, достойная пера Гофмана или Гоголя. Никакая даже профессиональная память не в состоянии это сохранить и затем передать. Да и эти авторы в подобных случаях прибегали к метафорам и иносказаниям. Поэтому, не гарантируя абсолютной точности и подлинности, попробую, насколько смогу, воссоздать хотя бы приблизительно, что и как в тот раз происходило и произносилось.

Но в тот ли только раз. Если только я это действительно помню, а не привиделось, на следующий или какой-то ближайший день произошёл ответный визит Королёва к Геле, и там всё, по сути, повторилось примерно по этому же сценарию. Именно поэтому встреч было не две, а три. Последняя произошла на конференции, посвящённой Аксинину в 2001 году, хотя полноценной её назвать нельзя. Но это не так и важно. В любом случае я, как и великие уже упоминавшиеся авторы, в большей степени стараюсь воспроизвести скорее в первую очередь атмосферу. А содержание, весьма смутно и отрывочно сохранившееся в моей памяти, вполне возможно сейчас, когда я восстанавливаю эти события, может быть нечаянно сконструировано из подлинных, но в другой момент сформулированных реплик и высказанных в процессе дискуссии идей, насколько я знаю позицию их участников по различным вопросам и из иных источников. Да простится мне эта вольность. Не хотите же вы вместо этого услышать или прочесть зафиксированные приёмами письма фонетически похожие на мычание потуги вспомнить, что и как там было? Или, что может быть кому-то ещё интересней, посмотреть на данные энцефалографии или томографии мозга в момент, когда я силюсь что-то вспомнить? Или кому-то может быть непременно важна интонация, с которой я буду мычать? На отсутствие среди моих читателей сатанистов, поскольку у меня с читателями вообще не густо, я почти уверен, и поэтому исчезает и потребность в проктофантамансизме, что с лёгкой руки Гёте могло бы оказаться для кого-то уместным в подобной ситуации. Но всё же я настраиваю себя при реконструкции на достоверность настолько, насколько это вообще возможно.

* * *

Вообще манера того, что происходило, как я уже отмечал, не вполне нова, раз уж нечто подобное, пусть и не до деталей, было описано авторами ещё в первой половине девятнадцатого столетия. Сама манера имеет по всему романтический в основе характер, и уже тогда воспринималась не без иронии, судя по тому, что мы можем прочесть у этих авторов. Но воспринималась так не всеми. В конце концов, это дело сатирика повеселить нас тем, что так бросается в глаза. Особенно если учесть, что участники подобных бесед и не стремятся во многих случаях быть понятными. Совсем уж отъявленных мошенников, развлекавшихся таким образом и устраивавших у себя цирк с фокусами на дому, которые облекались в якобы философскую форму под названием эзотерика, мы здесь в расчёт не будем брать. Это явление, обретшее многих поклонников, критиковать бессмысленно, так как апологеты его критику просто не слушают. Блажен, кто верует, тепло ему на свете. На участников дискуссии, о которой пойдёт речь, результаты этого многократного без ссылок на источники запутывания ситуации тоже влияли. Но я не хочу грузить себя ещё критикой эзотерики для тех, кто этим интересуется. У меня и без неё хлопот полон рот. Хватит того, что я сказал об игнорировании ею источников. Для понимающих этого достаточно.

Собственно изначально, как я почувствовал, и что как бы предполагалось на этом излагаемом мною визите к Королёву, от которого мы так надолго отвлеклись, речь шла об известных присутствующим глубоких материях, потому что подробности и нюансы никак для случайно забредших профанов, например в моём лице, не разжёвывались. И моё неплановое присутствие только тормозило бы процесс. Поэтому меня достаточно быстро как сопутствующий предмет мебели проигнорировали и занялись обычным делом.

Речь шла не то об искусстве, не то о его содержании и форме, не то о творческом процессе и его субъективной компоненте рассматриваемых с позиции и категорий самого субъекта при взгляде изнутри и по внутренним критериям – это не уточнялось и не имело для происходившего никакого значения. Хотя какие-то уточнения глубокомысленно не без пауз, подчёркивающих, что слова-мысли рассматривают и взвешивают в уме и говорят неспроста, произносились. В воздухе летали слова форма, формообразующий глубинный, структурно обусловленный, интенциональная корреляция, конструктивная глобальность, либидозный порыв, психоаналитическая редукция, дедукция визуальности, компоненты индивидуализации, прото(или про)активность, тантрическая условность, кармические основания, ментальная деструкция, архитипизм, гештальты, интроспекция, интенции и… Темы не определялись, но как бы подразумевались или назывались при использовании приблизительно этого же словаря, но иногда и более понятно. Если и случались какие-то возражения, то скорее стилистические, интонационные и эмоциональные, а не о том, что можно было понять, так как апелляция осуществлялась только к внутреннему плану оппонентов. Если Королёв утихал и задумывался, что бы ещё добавить или куда повернуть, трудно сказать, что повернуть, но предполагалось, что это важно и куда-то повернуть нужно, то Аксинин подкидывал ещё что-то замысловатое, и воодушевление продолжалось в присутствии мало участвующих в действе, следивших за интонацией, мимикой и жестами почти что в ступоре женщин. Может только Геля пыталась, услышав какие-то знакомые слова, что-то сказать, но затем после вежливого ответа умолкавшая.

Я естественно молчал, набрав воды в рот, поскольку, не подав надежд, был почти тут же пресекаем Королёвым, как недостойный и безнадёжный. Хотя непосредственно ничего оскорбительного в мой адрес сказано не было. Всё это в чём-то было похоже на уже изложенные мною в другом месте наши беседы с Аксининым на ступенях кинотеатра “Мир”. Но тогда всё всё-таки наталкивалось на моё вялое сопротивление, о чём сейчас не могло быть и речи. Если я даже какие-то моменты и важные произносимые термины их речи упустил, то многое выплывет, когда мы перейдём к анализу комментариев Королёва к графике Аксинина. Притом, что я понимал, что для творческого процесса Аксинину это всё необходимо. Но войдите в моё положение человека, который понимает, что это всё изрядная ахинея, но которому затыкают и возможно по необходимости рот, чтобы он не мог ненароком не то испортить процесс, не то продемонстрировать и так очевидную для всех маэстро глупость и тупость человека, ориентированного на школьную философию и её академическую манеру и требования. Тем более что тогда она в значительной степени отождествлялась с хоть и различными способами понятым отечественным марксизмом. Тут уж действительно лучше было рот держать закрытым.

Я собственно и не скрываю, что в целом по своим задаткам я как консервативен, так и изрядно конформен. Но полностью перейти на позицию тех, кто иронизирует над происходившим, не могу, понимая, что при этом мы с водой выплеснем и ребёнка, так как понимал и понимаю необходимость этого Аксинину для творческого процесса. Какой-то вменяемой философской традиции, с которой стоило вступить в контакт ещё будучи школьником, не существовало. Если бы существовала, то был бы Царскосельский Лицей с известными результатами. Аксинин не раз говорил мечтательно ещё в школе, вот бы было хорошо учиться в лесной школе-интернате с большой библиотекой и нужными учителями, с возможностью наслаждаться природой, лесом, рекой и прочим. Но этого естественно не было и в помине. В патологической общественной атмосфере развивался какой-то эрзац свободомыслия с претензией не то на бред, не то на философскую глубину. И при этом нужно учесть, что и остальные, находившиеся за пределами этой с позволения сказать дискуссии, участники художественного процесса, а потребители искусства являются его полноценными участниками, а иначе для кого это всё делается и кто это будет покупать, находились если и не в герметических условиях проживающих в этой же стране, но и в не многим лучших с ментальной точки зрения условиях иных сообществ. Философствование за рубежом деградировало, несмотря на превосходство общественной организации этих сообществ, но это отдельная тема. Мы были, как оказалось, несмотря на все усилия руководства страны, не так уж хорошо и изолированы в нашем нетривиальном городе. И некоторые из этих проблем были свойственны остальному миру.

Кажется в первый же год, когда я оказался в Москве, я оказался при сетованиях одной молодой дамы, которую подруга в издательстве попросила срочно написать какую-то работу по эстетике, с чем эта дама в указанные сроки справилась. Работу не читал и не испытываю желания, зная теперь что и как в этой области делается. Но дело заключалось в тот момент в том, что когда автор принесла рукопись, её подруга в издательстве сказала, что работа будет опубликована и обещанный относительно скромный гонорар выплачен, если автор согласится взять себе соавтора, которым оказался зам министра культуры. А автор так надеялся снискать себе известность в веках бесценным гениальным трудом, и всё насмарку. Чтобы отбить усилия и получить деньги пришлось соглашаться. О размере гонорара соавтора ей ничего не было известно. Уже несколько лет Европу сотрясает один скандал за другим в отношении плагиата и несамостоятельно написанных работ в области общественных наук. В скандалах замешаны крупные функционеры и профессура. В своё время и поныне помню армию студентов и выпускников, которые у нас зарабатывали на написании курсовых и дипломных работ и диссертаций. Причём и по техническим наукам. Что же мы удивляемся, что самолёты падают и АЭС горят? Карьера – это ведь игра не по научным правилам.

Более того научные работы в области общественных наук уже давно по большей части утратили смысл. Сейчас это перебросилось и на публикации в таких ответственных сферах, как например онкология. Но ещё в мою бытность студентом, когда факультетской легенде Чанышеву, случайные реплики которого передавали из уст в уста, сообщили не без выражений радости, что кто-то, не помню, защитил докторскую диссертацию, только что, он вяло пробормотал плохо артикулирующими из-за оспин губами: он что-то новое открыл, или только защитил? Диссертация моей однокурсницы-индолога, о которой я упоминал, по древнеиндийской логике является в этом отношении исключением крайне редким. Не только честно проделанная огромная работа, но и значимая. Сам ссылался на полученные ею данные в своих работах, и в любом случае использовал при осмыслении. Сомнения в правдивости изложения в науке вещь необходимая. Сомневающиеся имеют возможность проверить самостоятельно, а не доверять авторитету, а меня традиция, по крайней мере, пока к авторитетам не причислила. И подобных стоящих чего-то работ в своей жизни встречал не много.

* * *

Пока оставлю без ещё некоторых мелких, но существенных деталей и комментария эту встречу, так как к этому всё равно придётся вернуться, хотя некоторые могут подумать, что я уже всё прокомментировал. Ничего подобного. Всё гораздо сложней и серьёзней, если кто-то вообще способен к этому хоть сколько-нибудь серьёзно относится. А так он тогда всё это и не читает, а занимается более важным, как он уверен, делом. Ролан Быков, когда его перебивали на его публичных выступлениях словами, что разглагольствовать незачем, а нужно идти работать, отвечал, что если вы так считаете, то возьмите лопату и идите копать, если знаете где и зачем. Я, конечно, чтобы восстановить хоть как-то, хоть примерно, что тогда происходило при нашем знакомстве с Королёвым, выпустил демонов язвительности своих на волю, хотя хочу отдать себе должное, не на полную катушку. И это вовсе не значит, что я вообще сел за написание этих страниц именно для этого. Уточнения корректирующего характера позже последуют. А иначе я не только не вспомню, но и не смогу ничего объяснить, огорошив читателя запредельной для него информацией. Лучше уж будем двигаться таким путём.

Поэтому сейчас я хотел бы перейти ко второй встрече, которая по мере написания этого текста уже более ясно вспоминается мне, а не кажется результатом воображения, разбушевавшегося под влиянием нетривиального материала. Хотя я не могу отнять права у читателя решать, в своём ли уме автор этих строк, или хотя бы подозревать его, если не в провалах памяти и галлюцинациях, то хотя бы в сознательном мошенничестве. Столь уж щепетильна, щекотлива и не беспроблемна эта тема, за которую я, как уже отмечал и ещё отмечу, может быть, вынужден был взяться.

Так вот, как вспоминается мне, где-то на следующий день или через день, это не существенно, я был во Львове недолго, всего несколько дней, последовал ответный визит Королёва к Геле. Я как раз был там, не помню, знал ли я о предстоящем визите или нет, но это тоже не существенно. Общение или дискуссия или что-то ещё, не знаю, как назвать это речевое действо, возникшее спонтанно как воспламенение глицерина с марганцовкой в среде потенциально горючих материалов, касалось, как вспоминается, двух тем. Скорее всего причиной первой был я, поскольку проблема связи речи и мышления была в центре моего пристального внимания, а даже поверхностное описание предыдущего речевого действа, изложенного мною, оставило много вопросов, которые, я надеюсь, возникли и у читателя, увидевшего за всем этим не только мою иронию. Или, по крайней мере, мне поверивших, что за всем этим крылось нечто большее.

Не помню, был ли на первой встрече кто-то кроме перечисленных особ, кажется, кто-то был, но в этот раз народу вроде было побольше, но опять же не вспомню кто. Как только речь зашла о классической постановке вопроса о связи речи и мышления, что действительно при такой постановке вопроса вызывает больше уныние, чем способность как-то продуктивно что-то осмыслить, Королёв перевёл эту тему, что собственно было связано и с тем, как я и в какой ситуации этот вопрос поставил, в упоминание известной проблематики, связанной с гипотезой Сепира-Уорфа. А также кроме прочего упомянув, наукообразные глупости, как я понимаю сейчас, Витгенштейна. В любом случае у меня нет в данный момент никого желания заниматься критикой всех этих проблем и погружать в них читателя, которому и без этого, я думаю, несладко. И от того, что в этом тексте тоже запорхают какие-то фамилии, понимания у читателя не прибавится. А вот сочтёт ли он меня в результате этого умным или наоборот, так это ещё бабка надвое сказала.

Во всяком случае, Королёв, который, как я понял, не любил отдавать инициативу в чужие руки, и если перед кем-то уступал, так перед Аксининым, который тоже не любил этого, к чему я ещё вернусь при анализе первой встречи, но в этот раз благосклонно в основном только изредка встревал, поскольку, будучи дома, что-то царапал на покрытой лаком металлической пластине или делал наброски, не помню точно, и уж точно не знаю какого именно из известных будущих шедевров, так вот Королёв тут же стал развивать эту тему. Помню только, что связь недоразвитой речи и мышления была проиллюстрирована им ссылкой на его начальницу, у которой не был свёрнут навык артикуляции при чтении, и которая даже на публике не могла прочесть ничего, не дублируя это произнесением вслух. Оставлю это без комментариев, так как проблема крайне не простая и требует не только самостоятельного рассмотрения, а просто систематических исследований, которые и с тех пор не очень далеко продвинулись. Возможно потому, что в науку, как отметил когда-то на защите одной из диссертаций Ландау, “пошёл середняк”, который, попав туда, стал там обживаться, укреплять тылы своими, и науке постепенно приходит, как бы это повежливей выразиться, конец. Тем более что и иных причин усугубления этой непростой ситуации достаточно. Кроме уже упоминавшейся проблемы плагиата, проблем карьеры, покупных работ, как раз по упоминавшейся причине, а также политического и криминального давления, есть ещё, кроме прочего, упоминавшийся мною в последнем варианте “Истории сознания” так называемый, узаконенный в международных правовых документах, плюрализм мнений, подрывающий возможность вообще какой-то и в том числе научной истины. Тем не менее, дураки вроде меня, кто за небольшую зарплату, кто вообще практически на халяву или даже за свой счёт, что-то время от времени делают. Но это уже несколько о другом.

* * *

Все подробности развиваемой тогда темы о соотношении речи и мышления я уже не припомню и не хочу напрягаться для этого, не чувствуя там чего-то значительного. Но эта тема постепенно переползла в продолжение, о котором необходимо упомянуть как о чём-то самостоятельном. Поскольку касалась она не только упоминавшейся начальницы врачей-психиатров отдельно взятого лечебного заведения или какого-то не помню, может быть, их объединения, у которой у самой были проблемы с осмыслением читаемого и даже с самим процессом чтения. А от этих людей, если кто-то забыл, зависела экспертиза, на которой вас признавали вменяемым или невменяемым и здоровым или больным, от чего в ту пору политического давления, о наличии которого мы не смели говорить и даже думать, зависело ой как много. Но новый поворот обсуждения касался сословия врачей-психиатров и судеб не только этой профессии, но вместе с ней также и наших судеб, как было выражено в одном из анекдотов о Чапаеве, в международном масштабе.

Речь шла об истории, произошедшей на каком-то незадолго до этого проходившем международном конгрессе или чём-то ещё психиатров, где один из участников выступил с докладом, в котором сформулировал пять критериев неполного неполноценного или как-то по другому следовало бы это назвать, что, скорее всего, не важно, развития мышления человека, граничащего, но не переходящего в слабоумие, требующего медицинского диагноза и вмешательства. Эти материалы мне как-то попались несколько лет назад в сети. Пересказ Королёва был несколько неточен. Да и я сейчас воспроизвожу всё, видимо, с некоторыми неточностями из пересказа Королёва. Но всё же я продолжу, а желающим, может, повезёт наткнуться на первоисточник, что вряд ли будет иметь отношение к тому, на что я сейчас трачу время, поскольку не в самом этом конгрессе и докладе дело, а в том, о чём у нас тогда шла речь.

Суть происходившего там, со слов Королёва в моём пересказе, заключалась в следующем. В докладе содержались эти критерии неполноценности, которые я все не помню, включая и их порядок, но если первые представляли собой непонимание иронии, метафор, каких-то, возможно стилистических особенностей речи, но что-то из этого я сам возможно, сочинил. То последний наиболее слабо выраженный признак неполноценного мышления по этой классификации – это неспособность отличить шедевры современного изобразительного искусства от только претендующего на это. После чего по прочтении этого изрядная часть участников мероприятия встала и вышла из зала в знак протеста. А это, по Королёву, должно было означать, что они подтверждают свою интеллектуальную неполноценность. Всё это, я тут вынужден добавить, имело отношение к неприятию и непониманию работ Аксинина, о чём у нас тогда естественно шла речь, и что, собственно, и спровоцировало всё это обсуждение.

Ну, что работы Аксинина оказались многими не воспринимаемы и непонятными, так для этого аудитория врачей-психиатров не самая удачная. Вынужденный общаться по этому поводу с искусствоведами, вот с кого по профессиональной обязанности должен быть в этом отношении наибольший спрос, сталкивался как с полным непониманием, так и с просьбами объяснить эти произведения под предлогом, что при их экспозиции это понадобится для пояснения посетителям выставки. Каким именно не уточнялось. Простой народ на выставки не ходит. Опасными в этом отношении могут быть только особы очень высокопоставленные, воспитанные на работах передвижников, где понятно, что пришёл к бабе с понятной целью, но пока сразу не приступает к её выполнению, а психологически её и себя к этой процедуре готовит. Но уж очень похоже, что самим этим искусствоведам хотелось бы, чтобы им пояснили, что и как, и с чем это едят. В каких именно учреждениях я побывал и с кем я разговаривал, уточнять не буду. Почему именно им не повезло иметь со мной дело? Можете сами попробовать и выяснить, что в большинстве из них работают чьи-то жёны или знакомые или в лучшем случае удобные начальству сотрудники, которые выполняют этого начальства требования, а само оно является чьим-то родственником или женой или удобно для ещё более высокого начальства. На вполне вменяемых и толковых сотрудников или даже начальство там тоже можно наткнуться, но если повезёт, и они не станут по разным причинам таиться. В коммерческих структурах всё может быть не так или не совсем так, если они ещё не сильно разжирели, так как им нужно зарабатывать, хотя дух коммерции там часто забивает чувства, вызываемые искусством.

Что касается моих коллег-философов, то ситуация с ними ни чем не лучше, чем с обычными смертными. Ко всему прочему им ещё мешают часто установки той школы, с которой им приходится иметь дело, и которая, как правило, мешает вообще понимать, а заставляет навязывать оценки в терминах и представлениях, которые в этой школе, так или иначе, исповедуют. Так как если нет налицо политического давления, то давления аргументации коллег избежать весьма трудно, раз уж они работают с одним тезаурусом и базовыми установками. Философ, который может прорваться сквозь эти баррикады, как правило, попадает в учебники по истории философии и эстетики. В ином случае вы будете вынуждены выслушать от накачанного знаниями профессионала глупости, которые при дальнейшем успехе развития программного обеспечения и загрузке соответствующей лексики скоро будут генерировать компьютеры. Хорошо ещё, если такой человек может просто понять, что он имеет дело с незаурядным художественным явлением и честно признается как в этом, так и в своей неспособности дать необходимые пояснения.

Поэтому требовать от медиков, чтобы они разбирались в том, в чём искусствоведы разобраться не могут, не совсем правильно. К тому же к самой классификации критериев можно предъявить немало претензий, начиная от логических, поскольку требованиям к классификациям она не соответствует. Поэтому саму классификацию можно оценить как скандальную с научной точки зрения и выразить свой протест именно поэтому. С другой стороны попробуйте хоть как-то вразумительно сформулировать критерии, по которым удастся высокохудожественное произведение отличить от того, что им не является. Это, конечно, не означает, что вообще эта тема является запретной для обсуждения, и история искусства и его теорий как раз и является отправным материалом для обсуждения этих проблем. Но это для специалистов, которые способны этот материал осмыслять. Можно сколько угодно сожалеть, но большинству предоставлена только вкусовщина, откуда идут все эти беды. Сам я формулировать в данный момент свои представления на этот счёт не намерен. Прочтите мои другие работы, где я так или иначе касаюсь сопредельных задач, чтобы понять, что эта тема нас далеко заведёт, особенно, если принять в расчёт тех, кто упорно не желает или не способен работы прочесть. Но постоянно пытающихся навязать дискуссию по этим вопросам. Ну, может, дальше по ходу анализа удастся ещё кое-что на этот счёт высказать.

Что касается попытки дать необходимые пояснения к работам Аксинина, то как раз Королёв в уже упоминавшихся страницах, присланных мне Введенским, пытается за эту проблему взяться, как он это понимает. За такое мужество вообще-то нужно посмертно давать звание Героя Советского Союза или приравненную к ней аналогичную награду. Но об этом лучше позже в соответствующем месте при анализе конкретных комментариев. Не знаю вот только, присуждалась ли подобная награда камикадзе в Японии. Как кажется, понимая эти работы, что можно конечно оспорить, но зная насколько заминирована эта территория, я выбрал тактику позиционной обороны и рассчитанных контратак. Да и то, моё понимание во многом возможно обеспечено близостью к кухне, где готовились эти блюда, а также профессиональной подготовкой и интеллектуальной работой, которая, не скрою, частично спровоцирована была и творчеством Аксинина. Эти работы не легки и для многих, которые его знали лично. И для многих одноклассников он остался в памяти таким, каким они его помнят в школе. Вполне возможно, что только мои работы кое-кого могли заставить задуматься и кое-что переосмыслить. По крайней мере, некоторые из тех, кто его недолюбливал, но мои работы ему посвящённые прочёл, приостановили резкие высказывания в его адрес. А прекрасно относившийся к нему Городецкий, я думаю, он в этом сам признается, написал мне примерно, что, возможно, я действительно знал его по каким-то причинам лучше. Просто мне повезло, что я знал Аксинина как раз в период его эволюции. Кстати критиков его, как человека и как художника, хочу поблагодарить за откровенные высказывания по его неприятию, так как именно эти высказывания служили мне материалом, который необходимо было осмыслить и понять, чтобы затем подыскать нужные возражения.

* * *

Наиболее проблемно в упоминавшейся классификации уровней неполноценности, на мой взгляд, то, что это делает медик и от лица медиков. Собственно такого закона нет, который бы это запрещал делать. В конце концов, медики тоже люди и имеют такие же права высказывать свои мнения и предположения, которые можно затем обсуждать, как мы это сейчас делаем, как если бы это были тезисы для обычной дискуссии. Я не знаю, была ли после этого какая-либо дискуссия на этом мероприятии, кроме демонстративного ухода из зала, и была ли потом дискуссия в печатных изданиях, а тем более в кулуарах этого мероприятия. И вообще стоит ли обращать внимание на события такого рода, когда давно известно, что подобные мероприятия постепенно вырождаются в тусовки для как бы научного времяпровождения, в большей степени рассчитанные на освещение прессой её специфичному читателю. А науку делают другие люди и в других местах часто весьма неблагополучного вида, это как о людях, так и о местах, где они проживают или работают, хотя по большей части они работают, где находятся.

И вообще во все тяжкие сейчас придётся лезть из-за нашего героя, именно из-за него, из-за его реплик мне пришлось на протяжении всей моей жизни это обдумывать и не раз к этим вопросам по иным поводам возвращаться. Вот вам и первое доказательство того, что фигура Королёва в определённом смысле оказалась значима. По крайней мере, для меня. Запомнился ведь. И хотя рассуждения на возникшие вопросы, я думаю, будут у нас утекать далеко в сторону в связи с не простотой самих вопросов, кому-то, может быть, всё это окажется важнее в ракурсе отношения всего этого к взглядам и позиции самого Королёва. Это не только не возбраняется, но и постулировано названием этого опуса. Но особенно зацикливаться на этом я не вижу смысла. У читателя ведь тоже своя голова есть, чтобы решать, что и зачем ему нужно и нужно ли вообще.

Решать проблемы за врачей психиатров я не могу. У меня нет нужного для этого образования вообще за пределами того, что худо-бедно должен знать любой человек, и что не могут заменить житейский опыт и самостоятельные раскопки в результате общения и чтения. Поэтому рассуждать я могу только как обычный человек, а заодно используя аналитический опыт работы, используемый в моей профессиональной области. Этот опыт можно у меня отнять, только если я действительно свихнусь. И тут мои личные интересы могут войти в конфликт с позицией не только медиков упомянутого направлении. Ведь и распространённая молва держит всех философов особенно в нашем отечестве, так или иначе, за умалишённых.

И не просто держит. Тебе об этом время от времени, когда нечем возразить на доводы, говорят открытым текстом. И ведут себя соответственно. К счастью я никогда не доводил дела до политического противостояния. Но те, кто доводил, могли на себе всё почувствовать. А остальные могли на это поглядеть. Или прочитать в соответствующих изданиях, чтобы сделать выводы. Философы изучают это в курсе истории философии, предполагающем знакомство также с биографиями своих крупнейших предшественников. Кого повесили, кого закололи, кого засудили на казнь вроде бы законными средствами, кого сожгли, кого распяли или утопили в нужнике, кого застрелили, кому топором по голове дали, кому ледорубом, а кто был только в монастырь сослан и написал там книгу с названием “История моих бедствий”. Желающим узнать ещё больше и с подробностями предлагаю полноценный курс истории философии прослушать. Там не только об этом и в первую очередь не об этом и напряжённо для мозгов. Любителям жареного будет скучно. Поэтому можно сказать, что отечественная репрессивная психиатрия советского периода в этом отношении мало что нового привнесла. Оказывается, что профессия мыслить во все времена сопряжена с огромным риском для жизни. А вроде бы кабинетная работа. К счастью систематическое образование рассчитано на снижение рисков. Спасибо нашим предшественникам и учителям.

А уж просто бытового позора в обыденной жизни не оберёшься. Не хочу ссылаться на высказывания многих действительно уважаемых и неглупых деятелей культуры, но как пример приведу слова очень симпатичной молодой современной учительницы. На мой вопрос, что она понимает, когда говорит нормальные люди, возможно, она имела в виду обычные люди, она сказала, что нормальные люди, какими была заполнена аудитория, романы не пишут. Я про себя подумал, а уж философские трактаты и подавно. Особенно если за них никто денег не платит, что обычно женщины тебе в вину зачисляют в первую очередь. Бездарь. Хоть бы ломаный грош тебе за твою писанину дали. Поэтому, будучи подобным дармоедом, которого подобные рассуждения отвлекают от выполнения своего профессионального долга и выслушивать которые, не будучи мазохистом, о чём я уже писал, не желаю, приходится с дамами держаться настороже. В любой момент готовы на тебя всё это вывалить. Денег ведь и, правда, нет. А чувствительность к вербальной сфере, развитая профессией, терпеть такое не позволяет. Пусть поищут с деньгами и без любви и чувствительности к продуктам второй сигнальной системы.

Приходится правда, к сожалению, признать, что проблемы, которыми приходится в философии и сопряжённых видах деятельности заниматься, притягательны для людей, к здоровью рассудка которых могут возникать серьёзные вопросы. И утверждать, что было всё правильно в концепции, за которую на автора были обрушены казни египетские или под соусом, что это из-за этих неверных идей, тоже не приходится. Но для этого как раз имеется возможность спокойной хотя бы относительно дискуссии, чем, как я надеюсь, мы сейчас и занимаемся, в которой допустимы только доводы. Нет доводов, как у меня в той дискуссии с Королёвым, хоть и не согласен, то помолчи, пока довод не найдёшь. Тяжелей, когда доводы и не предполагаются, поскольку имеешь дело с завуалированным бредом или хорошо закамуфлированным мошенничеством. Только вот как их определить, сделав это убедительным и для других? Собственно и здравомыслящие психиатры не отрицают, что представители их профессии не гарантированы, что может повести. А от ошибок, что в диагнозе, что в методах лечения вообще никаких гарантий нет. Но как-то справляются.

* * *

Я ещё пока не забыл, от какого тезиса я отвлёкся, и собираюсь к нему вернуться, хотя уверен, что отвлечься и весьма далеко придётся не раз. Когда всё дочитаете, может, поймёте, почему я тогда не стал встревать в полемику с Королёвым и с другой стороны. Невозможно такую витиеватую проблему в устной полемике осилить. Как правило, в такой полемике всё ограничивается простыми легко воспринимаемыми репликами. При этом не без эмоций, как любит публика, даже если она настроена на содержание, а не на интерес, который больше свойственен завсегдатаям поединков боксёров и петушиных и собачьих боёв, что вообще претит вдумчивому размышлению. Так вот тезис был о том, что всё же не медицинская это проблема разбираться в достоинствах изобразительного искусства. А в связи с этим придётся поговорить ещё о многом наболевшем.

Во-первых, как выглядит со стороны работа врача-психиатра для человека немного в этот вопрос пытавшегося вникнуть, благо случаи подворачивались, и удалось не раз и не два пообщаться без конфронтации и иных проблем, что говорит о вменяемости тех, с кем общался. К сожалению, так было не всегда. Но такое происходит не только при общении с врачами-психиатрами. У любого человека могут быть свои трудности и не обязательно медицинского характера. Бывают и посторонние интересы у людей любых профессий за пределами их профессионального долга. И как выясняется, что работа эта действительно не всегда сугубо медицинского характера, хотя в процессе выполнения непосредственных обязанностей в такие детали, как правило, не вникают, что естественно для любой работы в процессе выполнения, и что может быть понято только в ситуации неспешной беседы или размышлений над вопросами в беседе возникающими.

Так вот выясняется, а несогласные в особенности сами специалисты этой области имеют право возражать, обосновывая своё неприятие по отношению к сказанному мною, в работе в этой специфичной для медицины области совмещаются не вполне согласуясь два различных вида деятельности. Собственно медицинская сторона, предполагающая объективные в банально-материальном смысле, как и в других отраслях медицины, признаки болезни, подтверждающиеся всем многообразием применяющихся в медицине методов. А с другой стороны специфика обращения к специалистам этого профиля предполагает, что мы имеем дело с какими-то нарушениями, вызывающими у нас ощущение, что с тем или иным человеком происходит что-то, что мы воспринимаем как неадекватность в его состоянии или поступках. Что, на мой взгляд, относится скорее к специфике психологических оценок и соответствующих критериев, если выйти за пределы обыденных ощущений и оценок и подыскать соответствующую научную область, где эти проблемы принято рассматривать и изучать. Хотя позже я внесу некоторые коррективы в это утверждение, но пока будем считать эти оценки психологическими.

Пока отвлечёмся от второго, предполагая, что мы можем в качестве экспертов как-то это определить, да ещё и сам страдающий при его хоть какой-то вменяемости, а это отдельная проблема, которую пока отложим, просит помощи и соглашается на то, что, по-хорошему следует назвать манипулированием. Поскольку таковым является медицинское вмешательство, рассматривающее нас не как свободный субъект с известными правами, а как объект воздействия, для чего и нужно наше согласие, или в случае невменяемости или для соматических болезней бессознательного состояния, согласие близких, суда или действия по уже утверждённым юридическим нормам. И если в случае опухоли мозга или последствий его травмы, алкогольного делирия, воздействия наркотиков, инфекционных болезней, сопровождающихся изменением сознания в результате интоксикации или из-за высокой температуры и прочего такого же типа, вопросов о компетентности медицины, насколько она в этих вопросах развита, не возникает, то есть и проблемы другого рода. В частности можно поздравить мировое сообщество врачей-психиатров, что после долгой и непростой борьбы из перечня болезней была устранена паранойя. Действительно, что это за болезнь в медицинском смысле слова, которая никакими известными в медицине методами не диагностируется. Ни в морфологии мозга, ни в биохимии сопровождающих процессов, ни при патологоанатомическом вскрытии, ни чем-либо иным. И никакие методы воздействия не помогают. Человек утверждает, что к нему плохо относятся, что его преследуют. Он имеет право так думать и ни пирамидон, ни большие нейролептики и ничто другое его не разубеждает. А иногда даже оказывается, что он прав. Да даже если и не прав и не может предоставить хоть каких-то юридически определённых подробностей. Имеет право считать, что считает. Не желаете с ним иметь дело, так это ваше право. При этом проблема, конечно, остаётся. Но не медицинская.

Но существует огромная группа проблем, с которой приходится иметь дело врачам, где причины имеют явно психогенный характер. Например, результат серьёзных стрессов, связанных с угрозой для жизни, здоровья, результат ограбления, избиения, насилия в любой форме, последствия пребывания на войне и так далее. Сопровождаться это может всевозможными страхами, повышенной агрессивностью, наоборот депрессией и многим другим. Кроме психологического состояния это ведёт и к каким-то физиологическим или биохимическим и прочим нарушениям, которые тоже как-то диагностируются на общем фоне представлений о нормальном состоянии организма. Поэтому в таких случаях часто используют не только психотерапевтические методы, но и обычные медицинские, как лекарственного характера, так и физиотерапию. Но вот о психотерапии мы упомянули. А ничего общего с методами соматического воздействия она не имеет, и медицинского в ней только что слово терапия, но не сама суть. Уж очень далеко это от медицинских материалистических представлений, воспитываемых ещё в средней школе и усиленных особенностями медицинского образования. Что ж тут удивляться, что многие психиатры относятся к ней с настороженностью, что особенно проявлялось в нашем обществе в эпоху господства диалектического материализма. Да и иные сообщества воспринимали всё это с огромным трудом, если вспомнить хотя бы борьбу за выживание психоанализа, первой из новых самостоятельных психотерапевтических концепций. Ситуация вокруг него и до сих пор не успокоилась, во многом конечно и из-за проблем в обосновании и невнятности в объяснениях. Но поскольку это всё уходит корнями в ошибки кантовской конструкции, которые наследует посткантовская философия, то и лезть сейчас я в это не буду.

* * *

Я действительно не собираюсь расставлять здесь все точки. Для этого нужна другая работа и по другому поводу. Здесь хватит понимания и постановок вопросов, иначе мне никогда всё это не закончить. Я и так уж очень серьёзные экскурсы в сторону делаю. Но я думаю, что из сказанного понятно, почему многие врачи-психиатры с подозрением к психотерапии относятся, хотя и вынуждены по нужде так или иначе представления оттуда заимствованные использовать, если их поддерживает авторитет государственных служб, определяющих критерии образования и авторитет поддерживаемых опять же системой государства научных светил. О каком-то полноценном понимании, что есть что, конечно, речь не идёт, и большая часть медиков, как только их медицинские обязанности по их критериям считаются выполненными, с облегчением передают пациента психологам, так как именно им большей частью психотерапией заниматься и приходится. Специфичность образования психологов, а психология как учебная дисциплина отделилась от философии несколько десятилетий тому назад, такова, что им проще осваиваться с этими методами, хотя о полноценном понимании речь не идёт также. Не принимать же за объяснения этот птичий язык, на котором психологи пытаются объяснить свой шаманизм. Моя знакомая, использующая с какого-то момента шаманские методики близкие к аутентичным, хотя прежде она использовала иные и знакома со всем арсеналом методов, сказала, что с тех пор, как перешла на шаманизм, а психотерапия корнями уходит в эти методы, считает, что так честнее.

В психологии существуют и более привычные для естественнонаучной традиции исследования области, например, психология восприятия, хотя и в естественнонаучной методологии набралось уже много проблем, не считая просто подлог, не то из-за общего умственного оскудения, свойственного возможно всем эпохам, если посмотреть на этот феномен исторически, но сейчас как-то остро вылезшее наружу, то ли из конъюнктурных соображений распространённой не только в науке хитрости обосновывать получение субсидирования авось проскочит. Но уже в педагогической и возрастной психологии, где в двадцатом столетии сделано так много, привычные для физиков, биологов, инженеров и прочих специалистов подобного рода обоснования и объяснения не работают. И отличить дельное от глупостей не так уж просто, хотя, слава богу, до сих пор там работали большей частью люди самоотверженные и сообразительные, поскольку работать приходилось с детьми и подростками, а те дураков не терпят и быстро на чистую воду выводят. Глупости же создавались в педагогике так называемыми методистами от педагогики, которые не с детьми работают, а с педагогами, да ещё и без сколько-нибудь приличной философской и психологической подготовки. Главное, чтобы с идеологией и современной политикой был полный порядок и со своими корпоративными, но маловразумительными критериями, которые, как ощущается в опыте общения с этой категорией специалистов, в большей степени связаны с мнением их руководства, часто ещё более дремучего, но способного управлять этим интеллектуальным и, по крайней мере на словах, высоконравственным сбродом, чем с чем-то действительно вменяемым. Глубже анализировать эту проблему я не буду, так как это уже связано с особенностями формирования наших представлений и социальных феноменов, включая убеждения в их реальности, и следует рассматривать как раз в концепции истории сознания, без которой, как я убедился, мы не может в эти вопросы сколько-нибудь полноценно вникнуть. Кстати, всю эту мою тираду не следует расценивать как моё убеждение, что в этой среде нет тех, кто способен полноценно решать проблемы. Подтверждаю, что есть. Сам встречал. Не понимаю только, как они в этой среде выживают. Скромные герои, которым никогда не поставят памятник.

Но если говорить о методологии и внятных объяснениях, то в психотерапии вряд ли вы найдёте хоть что-нибудь, что хоть сколько-нибудь серьёзную критику выдержит. Не о практике психотерапии я говорю, так как хоть некоторые и оспаривают её результаты, но всё же, если этим занимаются не мошенники, то позитивные результаты какие-то есть. Вопрос о том, как объяснить это, так как значительная часть сомнений происходит как раз из-за того, что методы не укладываются, а скорее противоречат всей рационалистической педагогической традиции, внушаемой в школе и вузе. И тут мы в лучшем случае видим апелляции к до кантовской философии 18-го века, а то и к более ранним и оспоренным в философии представлениям, часто спиритуалистического характера, из-за чего я позволил себе эту поэтическую вольность, обозвав такие аргументы птичьим языком. Как можно в науке апеллировать к субъективным ощущениям, если это не исповедь пациента, называя это аргументами, которые каждый интерпретирует, кто во что горазд. С таким же успехом, а на самом деле куда большим, так как можно поставить эксперимент, интерпретируется чириканье воробьёв.

* * *

Вообще, то о чём я хочу сейчас сказать, отходит ещё дальше от темы. Но совсем не сказать ничего, начав раскапывать эти небезболезненные проблемы, вроде тоже нельзя. Я имею в виду, что кроме выделенных двух больших групп заболеваний, относящихся к болезням психики, я даже не пытаюсь перечислить их, которые существенно отличаются по критерию, психологическими или нет являются причины их возникновения, есть ещё известные нарушения психического здоровья, как они воспринимаются, которые не так-то просто в какую-то из этих двух групп отнести. Одной из них и наиболее видимо известной является так называемая шизофрения. Я не случайно употребил столь сложный оборот речи, так как существует серьёзное отличие в восприятии этого заболевания сообществом в первую очередь медиков с момента выделения этого заболевания с таким названием в начале 20-го века и нынешним пониманием этой проблемы. И даже серьёзное отличие нынешнего понимания с тем, с которым я мог познакомиться по отечественным статьям в середине и второй половине 60-х годов.

Останавливаться подробно на этих отличиях в настоящий момент смысла нет, так как достаточно подробная и внятная статья на эту тему имеется в Википедии, как бы там не относились с осторожностью к этому сетевому изданию в академических кругах. Вижу смысл отметить только, что с причинами патологии полного понимания нет и до сих пор, а это вытекает и из содержания энциклопедической статьи. Какую-то предрасположенность соматического характера отвергнуть полностью невозможно, как и необходимость пока в случае обострения прибегать к медикаментозному лечению. Но успех во многих случаях только удачного изменения социально-психологических условий, успехи корректирующей психотерапии и разносторонние исследования, явно опровергающие сведение патологии к соматическим причинам, заставляют снова выяснять, с чем же мы всё-таки имеем дело.

То, что я хотел, не будучи медиком, выделить, что хоть как-то имеет отношение к рассматриваемым нами проблемам, это психологические, а на самом деле скорее можно сказать педагогические критерии выделения подобных отклонений. Я назвал критерии эти педагогическими, поскольку не могу найти иной вид профессиональной деятельности, где происходит типичная для обыденной жизни оценка знаний, мотивов, особенностей поведения и склонностей отдельной личности, которые психологическое тестирование в целом лишь уточняет и от которого изначально отталкивается. При этом заключение теста всё равно необходимо делать берущему на себя за это ответственность человеку. Нельзя смешивать ситуации, где от такого тестирования зависит решение в отношении человека, от любительских необязательных занятий этим, правда с небезболезненным результатом для межличностных отношений.

Всего несколькими страницами раньше мы отвлеклись от проблемы выявления оснований, опираясь на которые мы полагаем, что с человеком что-то не в порядке в том смысле, в котором мы, а лучше конечно, когда это подтверждают специалисты, человек этот психически нездоров. Так вот осмысление этой проблемы даже в объёме только что изложенного на предыдущих страницах заставляет понять, что отнюдь не медицинские анализы в первую очередь заставляют такое предположение выдвинуть. Хотя известный медикам опыт позволяет подкрепить или усомниться в наличие соматических оснований для подобного предположения. А основания для подобных предположений имеют иную природу, а именно опираются на наш обыденный опыт.

То, что опираться в такой сложной проблеме только на обыденный опыт крайне не только неразумно, но и опасно, я думаю объяснять в подробностях нет необходимости. Достаточно представить, что произойдёт, если окружающие станут обвинять друг друга в несоответствии со своими представлениями что правильно, предполагая, что оппоненты не в своём уме, отличающемся от моих собственных представлений. А неадекватность как себя человек ведёт может быть вызвана множеством иных причин, хотя эмоционально, что ситуация выходит за привычные рамки, мы большей частью всё же чувствуем. Моё выделение необходимости обращаться в подобном случае к накопленному в педагогике опыту связано с тем, что эта область с самого своего возникновения всегда находилась под контролем сообщества в какой-либо форме. Пусть этим занимались не обязательно специально выделенные государственные структуры, но так или иначе и сообщество, и государство, и культовые механизмы для контроля этого процесса всегда задействованы. Даже если культ законодательно отделён от процесса образования и воспитания, что на самом деле в отношении последнего нонсенс, просто не надо культ воспринимать только как институт церкви.

И действительно, если мы посмотрим на историю поиска критериев, по которым пытались определить, что неадекватно в поведении у тех, кому предположительно был поставлен диагноз шизофрения, то сам перечень нарушений, которые можно посмотреть в статье в Википедии, в основе своей за исключением расстройств вроде галлюцинаций и бреда, что нужно ещё установить, весьма проблематичен. Это расстройства мышления, восприятия, внимания и так далее, включая социальную контактность, когда эти качества выходят за принятую в опыте норму обыденного, производственного, учебного или иного поведения. Конечно некоторые специфические, связанные с патологией характеристики есть, но всё это в описаниях обременено совершенно неочевидными связями с чертами личности, не имеющими к делу отношения и позволяющими манипулировать медициной в социально-политическом ракурсе. И собственно с этим же могут возникать вопросы к вменяемости человека, хотя они могут иметь характер педагогической запущенности или возрастных или каких-то иных ограничений.

Из самых свежих примеров выделение одной из приписываемых шизофрении черт личности, а именно затруднённый контакт, именуемый аутизмом, в отдельную болезнь. Есть такая болезнь или её нет, это проблема медиков. Но вот не умилиться тому, что по этому поводу распространяется для массового читателя, к числу которых отношу и себя, так как к счастью отсутствует доступ к непосредственным контактам с теми, кому такой диагноз ставят, невозможно. Чего стоит только утверждение, что эти дети, а этот диагноз ставят в основном и в первую очередь детям и подросткам, что эти дети – это маленькие профессора. У читателя по всему должно возникнуть понимание, что здоровые дети, это маленькие дуралеи или балбесы. Из них, как представляется, вырастают большие, и затем борются за своё место под солнцем. В том числе и в науках. Куда продуктивнее выглядят предложения и попытки рассматривать эту проблему в ракурсе одарённые дети, как и поступают многие продуктивно работающие с такими детьми педагоги, задействованные в рамках альтернативных учебных мероприятий. А медикам, видимо, нужно всё-таки заниматься медициной там, где есть уверенность в соматической патологии, а не искать новую золотую жилу для сочинения наукообразных диссертаций. Тем более что приём препаратов особенно в подростковом возрасте безболезненно для психики не проходит.

Мне часто приходится встречать знакомого, которому за 40, а менталитет, как у 11 летнего подростка. Оба родители психиатры. Отца уже нет в живых. Горячо любимая мама болеет, что составляет заботу этого знакомого. Но так как я сталкивался с подобным, у меня не проходит подозрение, что горячо любящие своё чадо родители из самых благих побуждений корректировали его доступными им медикаментами. Доказать это я конечно не могу. Но и разубедить меня, не приведя серьёзных убедительных доводов, ссылаясь на то, что был вхож в эту семью, и всё там было не так, тоже как-то не катит. Собственно факт происходившего не установлен. Да и действующие лица один уже в мире ином, а с мамы, которая почти парализована, тоже спрос какой, да и исправить это ничего не может. Даже объяснить более чем сорокалетнему чаду это невозможно. Выходит за пределы зоны его вменяемости.

На мне отец испытывал к счастью только препараты от соматических недугов, из тех, что ему прописывали. Наиболее памятным осталось лёгкое слабительное, которое он по своему дремучему невежеству видимо передозировал. Потому что так мне кишечник не выворачивало больше никогда ни до, ни после. Остальное, щадя нервы читающих, я опущу, может за исключением, что не давал читать, считая, что ничего, кроме школьных учебников, читать не нужно, и орал что тут не изба-читальня. Хотя мои профессиональные обязанности теперь предполагают чтение. Что ж тут удивляться, что я ощущал себя как бы задержавшимся в развитии по сравнению с более развитыми сверстниками, а также и с менее по большому счёту развитыми, но уже вкусившими то, что обычно в этом возрасте пытаются пресечь.

К счастью известный политический режим всё-таки предполагал, что детям нужно развиваться, и книги можно было взять в бесплатных библиотеках, да и объяснили ему в школе, а будь его воля, то я бы и в школу не ходил, а работал, как он понимает, что это очень хорошо, что я читаю много. Сказать, чтобы авторитет государственной службы пусть и не лучшего из-за его особенностей государства совсем на него не подействовал, нельзя. Но читать приходилось, пока его нет и как можно больше, из-за чего с книжкой я часто шёл и в туалет. Но тут начинали возмущаться в целом пытавшиеся, хотя и без большого успеха, защитить меня от самодура родственники, поскольку им самим тоже было нужно в туалет. Так что совершенно очевидно налицо и зависимость от чтения, и асоциальное моё поведение. Интересно, не подвести ли под это какую-нибудь новомодную болезнь и соответствующий диагноз.

* * *

Но если до сих пор, пытаясь разобраться с представлением о не диагностируемой медицинскими методами неполной умственной полноценности, мы попробовали с точки зрения досужего, но заинтересованного наблюдателя посмотреть на особенности работы врачей психиатров, насколько это вообще при таком ограниченном подходе позволяется и не обременяет. И, надеюсь, что не вызовет идиосинкразии у самих врачей. Обозначив это разбирательство, как, во-первых, хотя многие, я думаю, уже давно забыли, что у нас где-то это во-первых вообще было, а если и было, то что-то значило. Я бы и сам забыл, если бы не перечитывал, что написал. То теперь, видимо, следует перейти к во-вторых.

Я напомню, что мы пытаемся понять пересказанный Королёвым доклад, в котором в качестве критериев оценки неполного или лучше сказать несовершенного умственного развития предлагалось опереться на особенности художественной оценки современного искусства или хотя бы на известные в литературоведении и искусствоведении параметры художественных методов и характеристик. То, что в истории эстетической мысли с этими характеристиками тоже не всё благополучно я разбирать не буду. Это не на одну толстую книгу. Причём из-за этих книг автора будут в веках рвать мысленно на части, хотя может быть кто-нибудь и добрым словом вспомнит. Но так как я уже наверняка насобирал себе на голову много тёплых слов, я всё же рискну и попробую ещё продемонстрировать кое-что, но в большей степени на эмпирическом материале.

Но в любом случае, я надеюсь, потраченное на чтение предыдущих рассуждений и собственных размышления по поводу этих рассуждений время не показалось вам совсем потерянным и хоть как-то помогло вам понять, почему, по-моему, не медицинская это проблема оценивать художественные достоинства. Хотя может быть вы и раньше сами об этом догадывались. Но вот почему-то стоит академическому сообществу поставить вопрос верно ли что дважды два четыре, и начинаешь сомневаться и задумываться, а не стоит ли за этим действительно что-то дельное. А тут ещё и Королёв своим энергичным посылом врача-психиатра эти вопросы укоренил в моём сознании. Академическое же сообщество на это всё просто проголосовало ногами, оставив постановку вопроса без объяснений, как будто там и так всё ясно. Как бы не так. Пришлось за них отдуваться.

Но если бы с медицинской постановкой вопроса вроде бы всё ясно, то хочется всё-таки понять, а можно ли как-то эту и сопутствующие проблемы решить например в рамках процесса обучения. Вопрос не новый. И если поначалу он вызывает некоторый оптимизм, так как мы многому, хотя и не без проблем и ограничений можем научить, чем в школе и вузе обычно занимаются. Но, как выясняется, не всех и не всему. Так как нельзя сказать, что сами педагоги без греха и всё понимают, и к тому же не всё, во всяком случае, пока поддаётся преподаванию. Как раз полемика, которую я живописал, заставила меня об этом задуматься, и специалисту ясно, что известные педагогические приёмы бессильны эти проблемы снять, пока, а что потом будет, так это будет потом, если вообще будет. А медицинские обвинения по отношению к непонимающим запретны для человека, не желающего из соображений психогигиены сеять чуму. Именно всё это также вынудило меня внимательней присмотреться к уже давно неновой проблеме мышления в ранних и современных неразвитых человеческих сообществах. А не только вникать в возрастные ограничения мышления, являющиеся давно известной и неплохо проанализированной к нашему времени проблемой.

При этом очень сильно мешал так называемый плюралистический подход, который уничтожает саму возможность поиска консенсуса. Поиск консенсуса привёл меня сначала к выявлению ракурса, при котором происходит сходимость наших оценок содержания произведения, что я изложил в статье, анализирующей скрытые механизмы сценической интерпретации текста актёром. А затем на этой основе и в связи с наличием множества других сопутствующих проблем удалось сформулировать концепцию истории сознания. В самой работе по истории сознания я пишу, что даже страшно приниматься за анализ причин, которые меня подтолкнули к исследованию этого вопроса, но здесь, в этой самостоятельной работе мне, как кажется, удалось что-то интересующимся прояснить. Анализу сценической интерпретации текста предшествовали проблемы, с которыми мне пришлось столкнуться в сценическом коллективе, но они в самой работе и изложены. Но кроме этого, конечно, на всё это наслоились вопросы, которые возникали в связи с интерпретацией содержания и ценности работ Аксинина. Надеюсь, что хотя бы последний вопрос, по крайней мере, для специалистов, наконец решён.

Именно на интерпретации содержания работ Аксинина сейчас скрещивают копья и мечи те, кто считает, что лучше понимает эти работы и имеет больше прав их разъяснять. Именно этим разъяснениям посвящены странички, написанные Королёвым, которые мне прислал Введенский для выяснения моего мнения. И собственно тому же посвящены в основном те дискуссии, в которых я в основном материально присутствовал и попытался, как смог, изложить. Я, конечно, позже постараюсь высказать, что смогу, но пока я утомил, как я чувствую, и читателя, и утомился изрядно сам. И поэтому пока хотел бы сделать не очень большое обещанное мною отступление, в котором я попытаюсь показать, что врачи тоже люди, даже если они психиатры, и также не чужды художественного творчества. А уж как оно вам понравится, я заранее предположить не могу, так как мнения, известные мне, весьма разноречивы, и поэтому я попытаюсь больше воспроизводить свидетельства, чем давать какие-то оценки. Тем более что реагировать на всё это мне пришлось, и я не собираюсь утаивать как.

* * *

И теперь, правда не на очень долго, мы перестанем напрягаться, что не значит, что материал, который я предложу, будет совсем уж прост. Но и не так уж и обременителен. И речь будет идти об уже вскользь упоминавшемся авторе, который ни об Аксинине до встречи со мной не слыхал, и о Королёве, может быть, впервые узнает, если сподобится это произведение осилить. Хотя бы из любопытства, что это я о нём насочинял. А сочинять он и сам всё время старается. И не в смысле врать, а в смысле создавать художественные произведения.

Я несколько недель выжидал, перед тем как начать эту часть повествования, так как передо мной стояла непростая проблема. Называть имя этого автора или нет. Сказать по правде, то нетщеславных авторов не бывает. Сам такой. Хоть и пишу о самом себе, как нетрудно заметить, часто гадости, как это воспринимают некоторые, но ведь даже гадости можно интерпретировать как саморекламу. А тут взял и утаил имя. Тем более что узнают его знакомые без труда, и мне придётся потом объясняться, а то и утираться мысленно от нанесённой ему обиды и слов огорчения в собственно мой адрес, как от него самого, так и от благожелательно настроенных к нему знакомых и незнакомых. И ничего иного кроме справедливых упрёков за то, что утаил его имя от заслуженной славы.

Хотя с другой стороны любимая многими сейчас наглая лобовая реклама не очень любима мною, но для полудебильного состояния, в котором находятся окружающие как раз в результате действия в том числе и этой лобовой рекламы, возможно ничто другое уже и не годится. И всё же для тех, кто ещё не совсем оглох, может моё неназойливое упоминание автора будет расценено как реклама в его адрес. И именно этим я собираюсь защищаться, в случае обиды на меня. Ничего более в этом случае мне не грозит, так как знаю автора как человека чувствительного и деликатного, хоть может и не всегда вполне меня понимающего.

И в этой чувствительности и деликатности, и я бы сказал благорасположенности ко мне как раз и лежит вся опасность и трудность взаимоотношений с ним. Представьте себе только, что вот вы открываете свой почтовый ящик, а в нём уже лежит несколько писем, представляющих собой очередную редакцию его гениального произведения вроде бы в стихотворной форме, чуть позже образчик одного из них я воспроизведу, с заголовком на каждом вроде последняя редакция, а потом окончательная редакция, а потом некоторое исправления к заключительной и так далее где-то до восемнадцати раз. И объяснения, что вы не собираетесь писать диссертацию об особенностях его литературной правки, на него не действуют. Он врач психиатр, и ваши бормотания на этот счёт воспринимаются им как бред пациента, который он игнорирует.

Кроме этого он по дружбе завалит вам почтовый ящик всякими ссылками на сайты, которые вам совсем не нужны, хотя иногда, я рискую опять ввергнуться в эту пучину, если он решит, что я сменил гнев на милость, материалы были мне интересны. Угрозы, что вы ему весь интернет по его почтовому адресу вывалите, на него не действуют. При этом он ведь вам одолжение делает, покровительственно просвещая вас в том, что вы и так давно знали или что вам по гроб жизни не понадобится, в чём вы уже давно тоже убедились. И Городецкий, который, я надеюсь, что вы ещё не забыли, тоже врач психиатр, тоже шлёт мне всякую в большей степени муру, иногда действительно смешную, так он отдыхает так после трудового дня в психиатрической клинике, заодно по-отечески заботясь обо мне и моём рассудке. Хотя, возможно, в первую очередь о своём, что можно понять, если хоть сколько-нибудь представлять особенности его работы, и с кем ему приходится общаться. И как. Включая и не вполне вменяемый вспомогательный медперсонал. Но он так просто расслабляется и не требует никакой реакции на это. Так, фатический контакт по Якобсону.

Вот написал фатический и поймал себя на мысли, что кто-то не разобравшись, что слово значит, решит, что фаллический. Нет уж, поройтесь сами в литературе и найдите как это понимать. Это слово такое, а не опечатка. Что касается главного героя этой части, то я, как-то не выдержав, прочёл ему лекцию на тему, что спам является уголовно наказуемым деянием. Месяц было тихо. Ни хлама в почтовом ящике, ни звонков по телефону. Через месяц примерно звонит телефон. На том конце он. Как дела, спрашивает. Как обычно, я ему отвечаю. Ты грозился со мной в суде встретиться, это так он понял мои слова. Говорю, это как ты хочешь, хочешь в суде, хочешь в столовой, хочешь в сортире. Потом был опять всплеск мусора, но вот сейчас, тьфу-тьфу-тьфу, уже пару месяцев как ничего. Вот написал, и возникло чувство психологической декомпенсации.

* * *

О том, что я о нём тоже написать решил, я ему не сказал. То-то ещё будет, когда обнаружит. Начав читать по моей наводке 42-страничный ответ Введенскому, как нечто, что ему бы знать следовала, он добрался не то до 14-й, не то до 17-й страницы, сказал, что у меня плохой трудный стиль и возмутился, что я в нехорошем свете выставляю великого художника. Тратить внимание читателя на мои возражения не вижу смысла, поскольку читатель и сам может прочесть и своё мнение сформировать. Но что он опасается вполне возможно, что я и о нём могу, и ещё не так, я ему сказал. Что сейчас и делаю. Если что тут не так получится, то не по злобе, а от отчаяния и дурацкой привычки говорить правду. А кому эта правда нравится, и кому она нужна? Все блефуют, и думают при этом, что и ты тоже. Где-то кто-то конечно делом занимается. Вот и я пытаюсь хоть как-то, на мой взгляд.

Наставляет он меня постоянно. То, не прочитав подаренной ему моей книги стихов, несколько раз убеждающим голосом говорил, что мне обязательно нужно писать дальше. На довод, зачем писать, если и ты, например, всё равно их не читаешь, он не среагировал. То он по телефону стал меня убеждать, что нужно учить окружающих, контекст, в котором возник этот поворот, я опущу, так как контекст этот типичный и описан в литературе. На моё утверждение, что вот мужик в бордель идёт, чему ты его учить собираешься, он тоже не прореагировал, продолжая убеждать, что нужно учить. Я тогда повторил, мужик идёт в бордель, чему ты его учить собираешься. Возможно услышал наконец что-то, кроме своих убеждающих речей, потому что последовала краткая пауза и разговор перевёл на иную тему.

Многое я конечно по различным причинам опущу и перейду собственно к тому, из-за чего я эту тему начал развивать. Для широты и охвата картины, к которой добавляю, что будучи человеком в целом ответственным и профессиональный долг обязывает, я очень внимательно всегда читаю то, что мне присылают. Во всяком случае, поначалу. Чтобы хотя бы, в отличие от моих оппонентов, мог сказать, что прочёл и не выглядел провинившимся школяром, хотя по опыту могу сказать, что им за это не стыдно. Это ещё Михаил Булгаков в своём “Театральном романе” изложил. Да и интересно мне что-то новое прочесть. Ведь человек в творческом процессе находится. Меня и к Аксинину именно поэтому тянуло, о чём я уже сообщал. Да и не могу до конца отказаться от убеждения, что может быть стоит всё-таки как-то взгляды, которые правильными кажутся, до окружающих при случае, если они в контакт входят, донести.

И вот в один прекрасный день с такими небесспорными установками открываю я почтовый ящик и вижу новое произведение указанного автора. Несмотря на то, что всё с самого начала вызывает у меня некоторый скепсис, я всё это внимательно читаю. Но до того как изложить дальнейшее, я предлагаю вам самостоятельно ознакомиться с этим творческим откровением хотя бы с тем чувством ответственности, с которым, как я только что излагал, отношусь почти всегда к этому я. Ну, вообще-то чтение поэзии предполагает какие-то глубокие чувства. И если вы сумеете настроить себя ещё и таким образом, то вы сможете получить полное представление, как воспринял всё это я. Чего вам желаю, и без чего вы не сможете правильно понять дальнейшее. Вот это произведение. Из оригинала я естественно убрал имя автора в начале и дату, а также прочие аксессуары в конце.

ЛОСЬOН (или ПОСТЕЛЬНАЯ ЛИРИКА)

В моём окне – японская сосна.
О стройненькой с недавних пор пекусь я:
спилить на пни её вот-вот покусятся, –
сообразя парковку! – времена.

…По правилам японского искусства
не до конца созревшая весна
(чьё – совершенство! – в том, что… не сполна!) –

незавершённые – весьма! – диктует чувства.

В твоей руке – расправленном луче –
растёт цветок (подобие левкоя).
Твоя головка – на моём плече
покоится нетяжко. (И… вообще –
нам любо положение такое).

Твоя рука (которая – “лучом” –
до самой простирается до стенки…

Ты так – в кроватке нежишься. Причём:
не – в “лирике постельной”. (Впрямь: в постельке!).

При этом я – на краешке совсем.
(Красна цена! – за женщину в покое…).
Я ловко балансирую по койке, –
и… счастлив я. (Чего желаю всем).

“По койке” – нелегко (с – таким!.. плечом).
Хоть речь журчит проталенным ручьём, –
ты… бредишь наяву. …Всё нипочём! –
в просоночном сознанье с Зигги Фрейдом!
И воздух – свеж. Не – спёрт. Ни – кипячён.
(…Ты въявь – во сне? С кронпринцем?.. С палачом?..
Что ты там шепчешь?.. Сон – граничит с бредом?..).

Снаружи зачинается весна.
И там, и здесь наметились проталины.
И жаловаться грех, что ночь – без сна
(как не приходится мечтать уже о талии).

Но – что?! – нарушить может этот час:
и “от – души”, и “лад души”, и – “для – души”?!..
Не – “тихий час”, но – предвесенний: “Щас!”
А впрочем… слушай (“Тихо! Не дыши!”:
“На кой – левкой?” – подснежники кричат, –
“займи и – пей!” И… пузырёк – почат.

Но… под рукой… уже запахли ландыши.

Я понимаю, что после такого вам необходимо хотя бы немного перевести дух, без чего вам будет трудно следить за моим дальнейшим повествованием. Я уже пообещал и вам и себе, что я постараюсь обойтись без каких-либо комментариев в отношении формы произведения, его содержания, художественных достоинств или иных форм критики, как техники письма, так и представлений автора. Но о некоторых более поздних событиях, связанных, как с автором, так и с окружающими, поскольку это не вкусовая, а объективная информация, я хочу сообщить.

Близким окружением автора и иными авторами и критиками его круга воспринято это было с высказываемым другим восторгом. Были найдены различные достоинства, о которых высказывались на литературном объединении, где автор прочёл свой опус. Были позже, конечно, и некоторые не то чтобы негативные отзывы, но какая-то неспособность читать это произведение. В частности об этом высказался один редактор литературного журнала. Но и автор этого произведения высказывался негативно в отношении стилистики моих научных произведений. Так что это всё можно отнести на особенности понимания и вкуса, сформированного по различным причинам иным образом.

Нужно также отметить, что я воспроизвёл именно первый вариант произведения, тогда как автор его по обыкновению ещё много раз редактировал, снабжая меня новыми вариантами. Но как я уже говорил, я, как правило, после определённого момента стал эти варианты правки игнорировать и даже убирать из списка входящей почты, чтобы хоть как-то в этом списке при необходимости можно было что-нибудь найти. Да и прореагировал я на самый первый вариант. Поэтому разумно было воспроизвести именно его. Позже автор сумел втиснуть это произведение в какое-то издание. Но поиски окончательного варианта я предоставляю читателю, поскольку с меня вполне хватило первого, чтобы не следить с замиранием сердца за его дальнейшей судьбой в подробностях.

Я думаю, что вы уже достаточно отдохнули, чтобы я мог восстановить дальнейший ход событий в его непосредственной последовательности. И если вы выполнили все мои рекомендации к прочтению исходного произведения, то вы, может быть, поверите мне, что это произведение так глубоко запало мне в душу, что я понял, что от этого глубокого впечатления необходимо срочно избавляться, пока оно из самых лучших побуждений и чувств автора не съело меня изнутри. Попытавшись отвлечься рысканьем по сети и какой-то домашней работой, я понял, что это не поможет, и нужно нечто более радикальное. Я открыл опять это произведение. В моём окне японской сосны не было. Только если бы привиделось. Поэтому вторая строчка, а может быть я это всё со сна, напросилась сама. И содержание произведения в целом к этому как-то подталкивало. А дальше всё пошло и поехало, как по накатанной. Будто само или диктовал кто. Тема была задана автором. Эмоции, хоть отбавляй, тоже. Причём словесно художественно выраженные. Оказалось, что достаточно просто читать постепенно предложение за предложением, каждый раз дописывая за автора о его чувствах и тех процессах, которые их вызывают, где он почему-то об этом не договорил. И мне было совершенно не смешно, пока я корпел над этим. Ну, что-то иногда пыталось пониматься откуда-то из глубины, но чувство ответственности на основе всего пережитого, а также тяжести, связанной с осознанием беспомощности перед общественными процессами вплоть до трагизма, всё это пресекало на корню. Вот что из этого получилось.

В моём окне японская сосна.
А может быть я это всё со сна?
Стоит ОНО, возможно, предо мною.
Курчавится сосною зеленою.
Оно МОЁ, не есть мне и не пить,
убью всех, кто покусится спилить.
Когда б не ты, давно бы я заснул.
А про парковку – это я загнул.
И правила японского искусства
давно мои испепеляют чувства.
И суть их в том, как на цветах пыльца,
чтобы кончать, но чтоб не до конца.
Поэтому ОНО в твоей руке
как будто здесь, но также вдалеке
всё распустилось в солнечном луче.
(Какая-то головка на плече).
В твоей руке всё расцветает враз,
не то сосна, не то цветок левкоя.
Мне в юности лишь снилося такое,
и я хотел такое много раз.
С твоей рукой всё вместе в потолок,
А после простирается до стенки.
Я в полусне, хотя и трезв до стельки,
и без тебя такое б я не смог.
Я не могу ответить на вопрос,
ну как такое вставить или вдвинуть,
чтоб получилось по-японски стильно,
не лучше ли туда засунуть нос.
Ты нежишься. Я женщин не пойму.
Хотя скажу, приветствую я это.
Мне хочется давно пойти до ветра,
но грезится мне это как в дыму.
Мы счастливы, чего желаю всем.
С тобой я предаюся счастью стойко
и ловко балансирую на койке,
хотя уже на краешке совсем.
Мы в раж вошли, разбушевались всласть.
Ты давишь так, что я могу упасть.
По правилам японского искусства
мы это непотребство не допустим.
Ведь нелегко вот с тем, что на плече,
поддерживать журчание речей.
Но чувствую, что отчего-то пухну.
Возможно, это я от счастья пукнул.
Но ландышем запахло и левкоем.
Когда ещё пригрезится такое?
И как в бреду всё уплывает в бок.
Ты локтем упираешься в лобок.

Завершив написание я с облегчением отправил свой ответ автору, понимая, что, по крайней мере, теперь не придётся объясняться с ним о своём отношении к этому шедевру и вступать с ним в бесперспективную литературоведческую дискуссию, в которой он, как правило, ведёт себя по принципу редактор ахнуть не успел, как автор на него насел. Ответ пришлось ждать не очень долго. Суть его была в том, что автор признаётся, что у меня это всё получилось лучше, чем у него. В кои времена, и от какого автора можно было ждать такое признание. Дальше – хуже. Он пригласил меня на то самое литературное сборище, где и должно было происходить обсуждение вновь представленного произведения, и на которое я предусмотрительно и благоразумно не пошёл, так как он обещал мой ответ ему прочесть тоже, даже предоставив эту возможность мне. Но я решил, что он и сам одарён достаточно, чтобы справиться.

Чуть ли не на следующий день после этого события он позвонил мне опять, сказав, что по этому поводу нужно поговорить. Чувствуя свою вину в соучастии, хотя видит бог, в которого я не верю, я не превышал мер необходимой психологической обороны, я поехал на встречу. Я был радостно встречен, и автор, с трудом сдерживаясь, сообщил мне снова не только своё восхищение, но и поведал о некоторых подробностях происходившего. Всё воспроизвести я не смогу. Это лучше к автору шедевра обращаться. Как и предполагалось, благодарная частично даже пишущая публика с восторгом оценила произведение автора, и содержание, и отношение его к проблеме, и художественные средства выразительности и так далее. Но потом автор, сказав, что лояльно относится к критике, прочёл мой ответ, который я ему прислал.

Мне, например, более непонятно, куда их глаза глядели и что их уши слышали, и как, когда они выискивали достоинства оригинального произведения. Хотя я ещё в школе привык к тому, что нам отыскивали достоинства в художественных произведениях, где их найти было не только не просто, но и читать без подавления чувства отвращения было не очень легко, а ведь нужно было всё это знать к экзамену или хотя бы для так называемого школьного сочинения. Автору же оригинала показалось не очень понятным, что публика почему-то враз после столь вдохновенных и восторженных слов согнулась ниже столов и не разгибалась до самого конца его монотонного чтения, утирая обильно текущие слёзы. Особенно ему было непонятно, что смешного нашли там присутствовавшие дамы. На это я высказал предположение, что они, видимо, представляли, как всё распускается у них в руках. Будучи врачом психиатром, хотя и не работающим, он также выразил восхищение психоаналитической подоплёкой моего ответа, и особенно отметил фрейдистский смысл и просто терминологическое фрейдистское наполнение слова ОНО. Мне оставалось лишь вежливо кивать головой. Единственный упрёк, который мне пришлось выслушать, да и то можно ли это вполне назвать упрёком, что сосну у него под окном действительно спилили под парковку. Поэтому приношу свои извинения за вольное обращение с реальностью. И особенно учитывая экологические и связанные с этим непосредственно онтологически-бытийные и нравственно-политические моменты.

Оба произведения я переслал Городецкому. В ответ пришло:

“на белый бал берез не соберу
холодный хор хвои хранит молчанье
кукушки крик как камешек отчаянья
все катится и катится в бору… а ты - японская сосна…”

Сообщил об этом автору исходного произведения. Он тут же попросил, возможно ли, чтобы Городецкий разрешил использовать это в качестве эпиграфа и не родственник ли он поэту Сергею Городецкому. Но потом сам выяснил, что четверостишие принадлежит Булату Окуджаве. Городецкий же на мои посреднические усилия сообщил, цитирую: “У меня всегда так, когда речь заходит о хвойном. Хочется аллитераций и джина с тоником. Первое берем у Тебя и Окуджавы, второе – в магазине и смачиваем первое во втором или наоборот в зависимости от того что получится крепче. Далее продолжаем любить Cебя и Поэзию”. Использовал ли автор оригинала этот эпиграф, не знаю, так как, как сообщал, конечного результат не видел. Но воспроизвожу эти подробности, потому что они для автора характерны. Всё, что слышит о своём произведении, тут же к нему присоединяет. А огромное количество слов и деталей, которые, как ему кажется, требуют комментария или обращения к толковому или энциклопедическому словарю, снабжает сносками, и в связи с этим большая часть его произведений более чем на половину состоит из сносок. И это, если судить по критическим статьям, записывают в особенности его литературного стиля, этих критиков восхищающего.

Что касается критиков, то не так давно авторитетная немецкая газета опубликовала большую статью о художественной выставке в Берлине, не помню чему посвящённую. В статье в частности большая часть материала рассказывала о художественном оформлении перед выставочным залом. Автор этого оформления разбросал, и, по-видимому, непросто как попало, а с художественным замыслом, вот тут меня мой немецкий подвёл и я не смог до конца понять, поскольку текст был сложный и наполненный идиомами, то ли конский навоз в его натуральном виде, то ли искусно выполненную его имитацию. Не важно, что именно там было и с запахом или без, но всё это было покрашено в тёмно-синий цвет. И автор этой глубокой искусствоведческой статьи, видимо не без консультаций и интервью с художником, рассказывает, почему было выбрано конское, ну вы понимаете что, почему именно так разбросано, что символизирует синий цвет, что очень важно для всего этого и для прояснения глубины замысла автора, и так далее. Они это что, серьёзно? Или это всё было оплачено? Или это по каким-то иным причинам? По каким?

Временами мне кажется, что я догадываюсь, за что, скорее всего, был оклеветан и затем на этом основании казнён Франсуа Вийон. Это конечно гипотеза на основе вымысла художественного характера. Погорел он возможно за то, что его баллада состязания в Блуа была на голову выше всего, что делали в его время, включая и организатора этого поэтического состязания. А у того не только поддакивающие поклонники, но также ведь и поклонницы с их известными способами выражения своей благодарности. И выглядишь в этом случае не просто как мужлан, а ещё что-то куртуазное и утончённое появляется. А тут какой-то актёришка, ничтожество. И ведь возражать, что он пишет плохо, тогда ещё так не научились вопреки непосредственным ощущениям от контакта с искусством. А обвинить не просто в преступлении, а в святотатстве, чтобы унизить посильней, так на это не трудно сподобиться. И конкурента нет. И слава о нём дурная. Вот стихи, правда, сначала, видимо, его друзья, а затем ценители из века в век переписывали. Во всяком случае, такие мысли навевает мне мой личный опыт, наблюдавшееся и пережитое. Или прочитанное у других и о других в сходных ситуациях.

И всё это мною изложенное – художественная развёрнутая иллюстрация в связи с тезисом Королёва о не диагностируемых интеллектуальных ограничениях. Проблема, как я пытался показать, немедицинская, но, тем не менее, существует. Может изложенное в этом большом фрагменте кого-нибудь и побудит задуматься серьёзней. Хотя сомневаюсь, что таковых будет много.

* * *

Кроме всего прочего, уходя, как могло показаться далеко в сторону, я преследовал также цель раздемонизировать образ психиатра и психиатрии. Насколько мне это удалось не без помощи других знакомых психиатров, которые вели себя вполне по-человечески с теми или иными личными особенностями, судить не мне. Я лишь сделал, что было в моих слабых человеческих силах. Притом, что и доктора, конечно, в той или иной степени тоже могут болеть в медицинском смысле этого слова или иметь немедицинские особенности своего внутреннего мира. А что уж касается представителей остального человечества, а я к нему тоже вроде принадлежу, то тут даже подумать страшно, если стоит задача как-то эту интеллектуальную авгиеву конюшню разгребать. Тем более что я на Геракла как-то по всем признакам не тяну.

Но как раз именно этим и придётся сейчас в меру человеческих сил заняться, так как именно этого, как я понял, от меня ждут, поскольку других охотников не отыскалось. А мне оказалось невозможным найти умные доводы, почему бы это кому-нибудь другому не сделать. Одни говорят, что не могут. Другие даже рвутся, но их как-то просят обратное. Я, честно говоря, по своему обыкновению и в этот бы раз уступил более матёрым. Но вот как раз таковой преставился. Но оставить успел к счастью свои заметки, которые, как уже сообщал, мне были присланы, чтобы прокомментировать. Будто я инстанция последняя. Меня как-то уже обвинили по поводу моих негативных комментариев в отношении идеи соотношения детерминизма и свободы у Спинозы, что мне хорошо мол, так как Спиноза умер и возразить не может. Я в тот момент по обыкновению смолчал. Хотя кто же мешает вместо обвинений, что Спиноза себя защитить не может, самому встать на защиту чести и достоинства. Но не с кулаками, как почему-то часто понимают, а с ясными доводами. И в данном случае такая же возможность сохраняется.

Поэтому весь предшествующий материал, это ко всему прочему подготовка почвы для дальнейшего анализа, к которому мы постепенно переходим. К сожалению то, что это анализ, многими почему-то не воспринимается. Им, видимо, нужно, чтобы как в школе в учебнике геометрии или в этике Спинозы сначала определения, потом постулаты, потом леммы, теоремы, последовательность вывода, разбор и опровержение альтернативных подходов и прочая. То, что даже предыдущее предложение может быть важной основой, которую нужно принять во внимание и осмыслить, до многих почему-то не доходит. Что в первую очередь нужно свои интеллектуальные усилия на осмысление таких утверждений направлять, и то, что это, по сути, и есть анализ, или хотя бы эмпирический материал для осмысления, которое в конечном случае анализом и будет являться. Так как без усилий со стороны читателя всё мною сообщаемое не будет стоить выеденного яйца, пока к такому читателю не попадёт. Хотя я сомневаюсь, как обычно, что привыкший к более простому читатель вообще это читать станет. Поэтому может тот, кто это читает, и эти рассуждения адекватно примет к осмыслению.

Это, конечно, несомненное право читателя решать имеет ли здесь всё, как у Кафки в романе “Процесс”, отношение к суду, то есть к рассуждению и анализу, но мои эмоции и состояния, которые я испытывал в процессе работы с этим материалом, я воспринимаю не как посторонние и лишние. Поэтому я не стал скрывать от Введенского, когда получил фотокопию, что я прочёл всё очень внимательно и вдумчиво, обращая внимание даже на недоговорённости и специфическую пунктуацию автора, допуская, что что-то может быть требует ассоциаций и домысливания. Но добавил, что все эти три дня, которые я потратил на ознакомление с текстом, а быстрее это никак не удавалось прочесть без нездорового перенапряжения, возможно, сопровождались какой-то магнитной бурей, поскольку я не осмелился прямо валить всё на текст. А причиной этого предположения послужило то, что спал я все эти три ночи ну просто скверно, если это вообще можно было назвать сном, поскольку я как будто и не спал почти, а так лежал с закрытыми глазами, перед которыми проплывали какие-то блёклые картины различного содержания. Да и днями этими ходил в каком-то онейроиде. Хотя последнее можно было списать на не вполне полноценный сон. Понятно, что после этого я не без опаски берусь за эти тексты в связи с предстоящей задачей. Возможно, что опасаюсь зря. Как-то они на меня уже так не воздействуют. Видно тогда действительно атмосфера психологическая влияла, созданная авторами реквиемов.

Вообще-то и не только поэтому исходный текст следовало бы воспроизвести. Этого требует также хотя бы научная порядочность и правила подобных исследований. Но вот так прямо загромождать свой текст ещё и фотокопиями смысла большого не вижу. Вот если всё это будет опубликовано, то я надеюсь, что издатель найдёт возможность как-то исходники тоже опубликовать. В любом случае на своём сайте я постараюсь обессмертить эти странички, разместив их там и дав на них ссылку. Возможно, вы уже имеете так или иначе доступ и с ними вкратце ознакомились. Я же буду повествовать о своих трудностях в процессе их чтения. А если у вас таковых трудностей не было, то вам и читать это смысла не имеет, раз вы уже и так всё поняли. Ну, может, только чтобы надо мной посмеяться.

* * *

Вообще многое из написанного на этих 17 страницах связанно с какими-то темами, в обсуждении которых я участия не принимал. И догадаться о чём там речь не могу. Кого-то, из упоминаемых там, не знаю. Поэтому у меня у самого много вопросов, на которые, возможно, кто-то и даже многие знают ответы. Вот они на них и ответят. Меня, например, поставило в тупик упоминание о каких-то Гулливерах, которые знали Аксинина раньше, чем с ним познакомился Королёв. Я знал Аксинина раньше, но как-то Гулливером себя не чувствую. По крайней мере, в этом вопросе. Городецкий, кстати, знал Аксинина куда как раньше меня. Возможно, кто-то захочет его разыскать, хотя сомневаюсь, что такое может быть свойственно борющимся за приоритет на единоличное право интерпретировать, но всё же, вдруг захотят. Предвкушаю. Особенно теперь, после того, как он не поленился со мной выяснить отношения после более сорока лет отсутствия контактов. Неизвестно ведь, куда и как человек за такой срок эволюционировать может. Почему-то такое понимание удел только ну уж очень больших профессионалов. Будто просто так догадаться нельзя, если есть, конечно, чем догадываться. Он даже время потратил, чтобы ознакомиться хоть как-то с тем, что я для подобных изысканий в качестве своих трудов на сайте оставил. И сделал он это, в отличие от многих других, кто с завидным упорством на грабли наступить лезли, несмотря на все мои предостережения. Очередной довод о значении хорошего образования в детстве и юности. И опыта жизни на их основе. А иначе чем этот опыт осмыслять?

Первое важное замечание Королёва, что Аксинин “позднее менял интерпретацию, вносил добавления и соглашался с тем, что в этих работах прочитывали другие”. Крайне важно, так как кроме самих работ, которые мы можем видеть, существовала атмосфера, коммуникативная среда, взаимоотношения, которые в отличие от работ невосстановимы, но без чего эти работы просто не появились бы. Вот эта податливость Аксинина к мнениям окружающих и заказчиков работ в первую очередь были важны для его существования как автора и как человека. Это была не только пища для разрабатываемых им тем, но и пища, которую он мог купить и съесть. За это платили. За художественное раскрытие для тебя самого и окружающим твоего внутреннего мира, которого у тебя до этого и не было в такой форме, или было что-то совсем не так представляемое, если послушать гадости о тебе, которые нам сообщают окружающие в личных взаимоотношениях или официально. Ну как же тогда к такому автору не тянутся? Но что важно. За пределами интерпретаций этих символов он был кремень.

Далее ещё одно важное подтверждение Королёва. “Наиболее подробно сюжеты посвящённых экслибрисов рассказывались тем, кому они посвящены. В них же были заложены знаки достаточно важные только для автора либо для людей его круга”. Как раз это показывает, что произведения были не только изобразительным искусством, а также служили и как магические интерпретации личности со всей при желании домысливаемой нагрузкой. Автор не возражал такому использованию, а скорей потакал. И весь арсенал его приёмов, и источники, из которых он их брал, это подтверждают. Потребитель этого был налицо. Другое дело, что Аксинин всё мастерски переваривал и осуществлял. Какие-то предположения, о чём он примерно скажет, у него были. Но если кто-то хотел развить, то он не препятствовал. Это была выгодно всем. Интеллектуальные усилия куда-то ведь надо было тратить.

В необоснованные искусствоведческие споры лезть не хочу. И в столь же неясные беспочвенные политические оценки тоже. В личные отношения в этой большой деревне, на которую Маркеса как-то не хватало, чтобы изложить кто с кем и каким способом, тем более. Хотя очень трудно без этого кое-что излагать по существу. Да я, к счастью, в целом плохо информирован, поскольку меня в этот промискуитет не приглашали. То ли мордой и статью не вышел, то ли социальным происхождением. Но символика изображений и её интерпретации частично служили социально-психологической и магической, что в этом контексте практически одно и то же, защитой личности, которая вынуждена зализывать травмы конкурентных взаимоотношений в замкнутой среде и так не очень развитого сообщества хоть как-то образованной публики, где встретиться для несанкционированных личных отношений было негде. Если только знакомые снизойдут и временно койко-место предоставят. Здесь, где я нахожусь, жилищная проблема решена в целом. Но счастливее от этого если и стали, то не намного. Другие проблемы одолели.

Народ не без образования хоть какого-то, но попроще, с палатками выезжал. Кто в походы, кто на пикники, если их так назвать можно, учитывая количество выпивки и стиль проведения, кто на слёты всякие с гитарами и без и с бутылками и без. Сам этому немало времени посвятил. Но в сексуальном плане возвращался как-то не солоно хлебавши, как и многие, думаю, другие. Кроме особо акцентуированных личностей на этом заострённых. Собственно не из-за этого туда ездил. За психологическое сопровождение гормональных процессов тоже вроде ответственность на себя брать смысла большого не вижу. Это была к тому же иная среда, которой до работ и интересов Аксинина дела не было. Всё это были вещи для них посторонние. В некоторых мероприятиях с моим участием, кстати, Аксинин тоже участие принимал, но влияние на его творчество они, конечно, не оказали. Хотя приобрёл некоторых знакомых. Некоторым даже работы посвятил. Но это всё лишь по поводу некоторых туманных замечаний Королёва в его тексте. Хотя к атмосфере имеет прямое отношение.

Но вот дальше у Королёва фрагмент, от которого действительно, если вдумываться, можно и без плохого сна в онейроид впасть. Я имею в виду его широчайший историко-культурологический и философский полёт мысли, способный загипнотизировать многих, которые уж никак профанами слыть не желают, и возможно именно поэтому весь этот словесно-интеллектуальный, если его так можно назвать, стиль поддерживают. Именно этот фрагмент, занимающий почти всю вторую страницу распечатки, я имел в виду в первую очередь, когда сообщал ранее об интеллектуально-культурологическом действе, на котором довелось присутствовать. Надо сказать, что попадать на такое пришлось, и не раз, и в других местах, и по другому поводу. Но, тем не менее, что-то сказать по этому конкретному поводу ведь нужно, чтобы не оставаться голословным.

Вообще-то по-хорошему на обвинение, что вы покажите, что здесь не так, следует отвечать, а не лучше ли вам показать, что здесь так. А я уж или мы, если вы поддержите, тогда будем соглашаться или возражать. Более того, я допускаю, что этот фрагмент можно рассматривать как набросок, план, который мог бы быть автором расшифрован. Но автора уже нет. Если вы его апологет, то сделайте эту работу за него, раз уж вы считаете, что тут имеются какие-то незримые дуракам вроде меня глубины. Я их действительно не вижу, поскольку весь этот материал для меня не тайна за семью печатями, а та область, которую я изучал в вузе и затем постоянно осмыслял в рамках своей профессии. Если же речь идёт о недоступных профанам тайнах, то это не ко мне, а в масонскую ложу эзотериков или в хорошо известную организацию, которая иногда тайной канцелярией именуется. Или к коллегам Городецкого. Они, правда, лечить от этого не умеют, в чём честно признаются, поскольку проблема, как я перед этим пытался показать, немедицинская, но иногда ведь и просто присутствие здравомыслящего человека помогает, если не очень запущено.

Впрочем, одну конкретную вполне вменяемую фразу, имеющую отношение к делу, я, на мой взгляд, там отыскал. А именно, что Аксинина не забавляли, а обижали всерьёз обвинения в поп-артовском фикционизме временного и придание ему (я упущу фамилию автора, с которым это сопоставлялось) метафизического смысла. Ну, автора, с которым сопоставляли, звали Дж. Джонс. Какой именно Джонс, я не уверен. Да и в этом ли дело? Поскольку непонятно, почему художник не имеет право фиксировать временное. А что портрет какого-то человека в определённый момент его жизни это разве не временное? И почему не имеет право придавать изображённому метафизический смысл? И почему Дюреру, например, можно, а Аксинину нельзя? И кто эти права определять будет? И на каком основании? Это со временем становится ясно, кто не мог сразу увидеть, стоило ли это, лишь кажущееся временным, увековечить. Как выясняется теперь, что стоило. Кстати, пейзаж, определённый момент времени года, это что не временное? И придавать ли ему метафизический смысл или просто схватить, как у импрессионистов и не только. Хотя это не так просто воплотить, схватить состояние и мгновение. Всё это собственно дело автора, особенности его художественной техники, его манеры и мышления.

Спасибо нужно за это Королёву сказать, что конгениального по манере обсуждения оппонента за полу прихватил. Жаль, что имя его не сообщил. Он, наверное, переживает теперь. Что с того, что критика, да ещё и негативная. Но ведь всё это о нём. Такая реклама. Ну, уж остановлюсь чуть-чуть на изящном приёме в этой и подобной полемике, когда непонятно, что это за слово такое фикционизм. Это, как я его проинтерпретировал, о слове фиксация речь идёт или о фикции? О мнимом, ложном и так далее. Подробности смотри в толковом словаре. В полемику ещё по этому поводу просьба меня не втягивать. Так как не понимаю, как выставленный предмет, а такова особенность поп-арта, может быть обозван фикцией. Это ведь реальный предмет, а не его голограмма. Подобные рассуждения подходят больше для любителей обводить себя и других вокруг пальца и разыгрывать, что они шизофреники. И не различают внешний и собственный внутренний наведённый на внешний план. По крайней мере, на словах. В философии это называют гипостазированием. От такого притворства лекарства нет. Ну, раньше когда-то розгами пробовали, но теперь запрещено. Тем более что и толку всё равно не было. Они от этого, вполне может быть, ещё и удовольствие получают. Что от гипостазирования, что от розог. В конце концов, взрослые люди и имеют право выбирать, от чего тащиться, раз законом не запрещено. Ещё раз, кстати, о мазохизме.

С другой стороны, о какой фиксации временного можно говорить, если речь идёт о символах и стремящемся стать символом изображении? Как фиксация временного может обладать метафизическим смыслом? И как может графика быть поп-артом? Если конечно понимать, что эти слова значат. С таким же успехом можно обвинить художника, что он рисует, а не насвистывает. На такое даже не обижаются. Это может просто в состояние растерянности ввергнуть. И возразить нечего. Что-то у автора этого неумного обвинения с аргументацией не в порядке. Но это типично для полемики особенных интеллектуалов, не знаю, как вежливей их обозначить. Трудно терпеть, если сам такую манеру дискуссий не поддерживаешь. Но как раз, как я излагал, Аксинин иногда и этим грешил. Насколько он верил, что от этого может какой-то прок быть? А это уж какой прок. Что он сможет так что-то нащупать ценное на уровне откровения? Ну, где-то процентов на десять. Поскольку от оппонентов вроде меня ему доставалось. Потому и искал другую среду, где не въедаются. А ценное на уровне поиска тем для офортов? Тут пользы было побольше. Ему не нужно было знать как правильно. Ему нужен был материал, уловить и воплотить художественно действенное. Как раз это ему и удавалось.

Следствия манипулирования, к сожалению, распространяются дальше творческих контактов. Они расходятся, как на известной карикатуре Бидструпа. Если вы даже такой человек, который по каким-либо причинам является последним звеном манипуляций и конфликтов, и даже как-то умеете сами гасить негативный эмоциональный заряд от всего этого, то это не значит, что это вам даром даётся и у вас не понизится внимательность и не накопится психологическая усталость. Неважно от несправедливых отношений близких или конкурентных конфликтов. Или от участия в подобной полемике. Профессиональная деятельность требует концентрации. Особенно в наше время плотного трафика движения и возросших скоростей, доступности стрелкового оружия и средств массового поражения. Широкой общественности не объяснили, просто ли не выспался авиадиспетчер или там что-то иное произошло, когда столкнулись самолёты, в одном из которых летел Аксинин. Могла, конечно, просто быть плохая погода с пониженным давлением и магнитной бурей. Аксинин называл такие состояния клиническим состоянием погоды. В такие дни работать и концентрироваться крайне тяжело. Но и добавлять к этому последствия бытового или конкурентного манипулирования тем более самоубийственно.

Не вижу смысла никого обвинять, кроме самого себя, за то что мне взбрело, что я бы смог отчего-то кого-то упасти. Мне самому шкуру в тот период с трудом упасти удалось от напастей. Но вот недавний разговор с Ясиком Гольбергом по скайпу заставил меня ещё раз задуматься. То ли мне вообще об этом не сказали, то ли я что-то пропустил в ситуации и без того волнительной. Но оказывается Таня Сипер срочно вызывала Аксинина во Львов на встречу на очень короткий срок прибывающего искусствоведа из Польши, который мог что-то решить в отношении Аксинина, хотя об этом уже заботились его друзья в Таллине. Тот же Тынис Винт. Ажиотаж, конечно, был ещё тот. Как там доставали билет на самолёт, я краем уха слышал. И о ночных кошмарах, после которых он не хотел лететь, но уговорили. А он хотел билет сдать. О чём потом вспомнили. Остальное известно. Можете считать, что это бред помешанных увлекающихся мистикой художников. Предпочитаю дискурсивную определённость, хотя иногда не довериться внутреннему плану бывает самоубийственно. Уж очень он там внутри шумит. Просто диву даёшься. К счастью не часто и от качества сна это не зависит, а больше от обстоятельств и умыслов участников. Не хотите – не верьте. Но не давайте окружающим себя зашумливать. Добром это не заканчивается.

Я бы предпочёл, чтобы пилоты и работники авиационных служб не только вполне выспавшись были, и в личной жизни чтобы у них был полный порядок, и даже считаю, что им вовсе необязательно мои размышления читать, поскольку это напрягает, пусть я даже тысячу раз прав в своей аргументации. То же самое могу сказать о хирургах, не дай бог к ним вдруг попасть на операционный стол. И так практически о любой профессии. Врачам психиатрам тоже это необходимо. Поэтому могу понять коллегу Королёва, знавшего его лично, слегка негативно о нём отозвавшегося. Впрочем, интеллектуал в начале – оценка явно не негативная. А в конце вообще – король андерграундной богемы. Просится прямо в Википедию. Правда, между ними ещё один эпитет, который раздумал воспроизводить, поскольку законодатели ужесточают претензии к ненормативной речи в публикациях. Можно, конечно, впоследствии при необходимости вымарать известными типографскими методами. Но тогда зачем вообще использовать?

Я всё-таки решил воспроизвести, насколько сумею справиться с машинописью, в которой корректуру проводить трудно, это не компьютер, чтобы читатель мог понять, что перед ответственной работой это лучше не читать. Сначала там немного о предчувствии близкого ухода из жизни, это ещё на предыдущей странице, а затем по тексту: за спиной единственная оформленная нонфинитная попытка – наверное, символ бесконечного и принципиально неоконченного его творчества, биографии, мира, из которых и приходится уходить. Традиции Книги мёртвых, Египта и Греции вообще, искусства умирать. (Оставлю это без комментария.) Не художник, но мыслитель повторял постоянно. От Греции и эллинистического христианства через исихазм и иконоборчество к иконичности и показу. Нефигуративность и подчёркнутая знаковость некоторых византийских мозаик (это ещё не самое страшное, если не всё на кучу, то ещё как-то можно понять пусть и без желания оправдать), классический суперматизм, уважение к психическому автоматизму (важная деталь, которую Королёв упоминает, так как это являлось прокламируемым моментом в отношении технического осуществления работ, но тут нужны пояснения, так как это имело отношение сразу к нескольким моментам его техники, от совершенствования техники тех или иных простейших технических действий, как, например, уменьшение собственной подписи, о чём я в другой работе писал, и до некоторой степени отпускания на самотёк целостного осуществления замысла при некоторых начальных установках)(далее сложно понять согласование фрагментов) сложно поддаются систематизации и анализу, точности квалификации места в искусстве, что огромный свод работ оставляет маргинальным и невостребованным.

Я не стал комментировать всё, надеясь, что мне это простится и, возможно где-то читатели сами справятся, а где-то пропустят, как и я. Далее идёт прокомментированный мною ранее фрагмент об обвинениях в фикционизме, хотя уточню, что начинается этот фрагмент словами “Кажущаяся эклектика”. В этом тоже обвиняли. И это автора, единство стиля которого можно ставить в пример. Но дальше у Королёва уникальный сумбур. Я бы не советовал его не только авиадиспетчерам, но вообще. Особенно перед едой, чтобы не портить аппетит. Воспроизводить не буду, надеюсь, что сами заглянете, получив доступ к источникам. Там не просто на кучу накиданы глобальные проблемы человечества вкупе с именами великих его сыновей безо всякого порядка и скорее, чтобы какой-либо порядок в голове читателя ненароком не возник. Но и разбор некоторых из этих проблем требует, по крайней мере, семестрового полноценного университетского спецкурса. Если кому что-то там приглянется и интересным покажется, добро пожаловать в университет. И при этом не в любой, так как может не оказаться специалистов по данной проблеме. Могу только добавить, что ни у Королёва, ни у Аксинина университета за плечами не было. Но их это интересовало. Необходимую информацию они искали и находили. Им эта проблематика была известна, в отличие от тех, кто этим до этого не интересовался и мог это услышать только в беседах метров. Но с таким же успехом можно обсуждать значение уравнения Шрёдингера, не имея представления о дифференциальном исчислении и не понимая, что значат там символы и коэффициенты. Кому-то ведь всё равно умным покажешься.

* * *

Далее в следующей части Королёв рассказывает о почти физическом отвращении у Аксинина к модному одно время роману Орлова “Альтист Данилов”. Среди некоторых моих знакомых было тоже поветрие, имеется в виду влечение. Отвращение было у меня. До такой степени, что читать не мог. Моя знакомая спросила почему. Пришлось наугад выбрать фрагмент и прочесть. Случайный фрагмент текста предполагал, что читателю для употребления предлагают искусственный примитивный диалог, сконструированный из фраз по грамматическим правилам, но как не говорят. Хотя значения слов используется правильно, как в словаре. Но это не значит, что фразы полноценно осмысленны, как это в житейских ситуациях пусть и с подтекстом происходит, и вообще ситуации далеки от хотя бы фантастической реальности^*. Даже в фантастической реальности должна ведь быть хоть как-то задевающая мотивация, которая даже в женском романе есть, можно даже сказать очень выраженная. Так что нельзя понять, то ли это было от неумения автора, то ли автор держал читателя за дурака, то ли так читателя по-своему представлял. Хотя это могло быть из-за того, что роман был наскоро сколочен, возможно, и на заказ, используя наличную конъюнктуру, на что я обратил тогда внимание знакомой. Поэтому согласен с Королёвым, что эксплуатировалась, как он пишет, “булгаковщина”, хотя слово неудачное, скорее чертовщина, которая в связи с романом Булгакова обуяла чьи-то умы в убеждении, что это и есть главное, что в романе увлекает читателя. Возможно, это про женский роман проще сказать, что там увлекает читательниц.

Естественно этим конечно вмиг попытались воспользоваться коммерчески, заодно попробовав и прославиться. Прославились. Про коммерческий успех не знаю ничего, хотя сомнения в этом всё же есть, за исключением поделённого гонорара, как подсказывает нынешняя эмпирия. К первоисточнику, как к литературному произведению, отнёсся с интересом, затем под впечатлением перечитал и всё остальное этого автора, что смог найти, и не жалею потраченного времени, если не более. Для меня художественная литература это то, что я читаю в первую очередь для разбуженного человеческой речью какого-то эмоционального интереса, хотя затем впечатления вполне могу обсуждать. В первую очередь нравится ли, и какие-то проблемы содержания или особенности техники письма. Но никак как проповедь. Я читаю в первую очередь ради удовольствия, а не для того, чтобы что-то из произведения вынести. Хотя, конечно, прочитанное как-то влияет на мои размышления, чувства. На чувства сначала. Особенно пока читаю. Влияет очень по-разному. Смотря, что читаю. Может и отвращение вызвать. В таких случаях читать бросаю, если отчитываться не нужно за эту гадость. А ведь приходилось же.

Вот у них, да и у многих, как заметил Королёв, всё было не совсем так. По крайней мере, в его подаче. Поэтому чувствую, что этому следует уделить внимание. Так как нечто подобное не раз замечал сам. Хотя вообще как кажется, поскольку как выяснить с научной достоверностью не представляю, в целом, как-то научившись читать, если это только не связано с какой-то особенной патологией, на определённом уровне все читают примерно одинаково. Детская ли это приключенческая литература, авантюрный ли роман с той или иной исторической достоверностью или только её аксессуарами, научная ли фантастика, любовный роман, с которого начинался древнегреческий роман, включая и современный женский американский любовный роман, или приключения, популярные ещё в Древнем Египте. Всё это просто читают, хотя и имеются какие-то вкусовые отличия или особенности возрастного, гендерного, общекультурного, в том числе связанного с эпохой или страной характера. “Альтист Данилов” тоже в какой-то момент нашёл своего читателя. Как и не выносимый мною на дух американский женский роман, который, тем не менее, своего читателя точнее читательниц находит, несмотря на сарказм критиков. Но всё это касается только художественной прозы, которую некоторые особенно интеллектуальные критики называют чтивом. Не стыжусь признаться, что, несмотря на весь свой интеллект, в котором можно усомниться, я с удовольствие читал Жюль Верна и Дюма, и ненавидимое многими фэнтези, и даже сказки, как обработки записей народных, так и литературные более позднего времени. Впрочем, всю эту прозу можно, так или иначе, рассматривать как литературный увлекательный с той или иной целью созданный вымысел, которым мы и наслаждаемся в зависимости от своих вкусов и уровня развития. Поэтому всевозможная назидательная литература пусть и с сюжетом и повествованием по этому признаку уже не может рассматриваться как художественная. Даже с красочными иллюстрациями. Тоску же она нагоняет ещё ту. Что касается отношения литературного вымысла или назидания к реальности, то опять эту тему опущу. Не до этого.

Конечно, автор как-то влияет своими представлениями на нас и безалаберностью своей тоже, за что мы его и любим. Или за отсутствие царя в голове, а то и за умысел или предумышленную ложь в особо тяжёлых случаях ненавидим. Но в особенности авторы последних столетий искушённые не только художественной, но и иной литературой, даже если они не ставят перед собой внелитературных нехудожественных задач так или иначе отягощены грузом прочитанного и обсуждаемого. И плоды такого творчества часто лежат за пределами способностей значительных групп читателей. Там тоже есть свои градации и границы, где многое определяется возрастом, развитием и вкусовыми пристрастиями. Но философский художественный роман многие ли могут осилить? Взять тот же “Доктор Фаустус” Томаса Манна. А многие ли способны читать Достоевского? Да и Лев Толстой как-то далёк от беззаботности “Трёх мушкетёров”. Что-то мне не верится, что кто-то под подушкой ночью при свете фонарика станет с нетерпением читать, чем же там всё закончилось, и кто на ком женился. Хотя увлекательность там есть, а иначе, зачем бы всё это читать.

Беда, к сожалению, имеет свой источник в первую очередь в школе, без которой мы бы собственно большинство и вообще читать не научилось. А сказать то, что все беды от школы, было бы совсем неправильно. И без школы каждый бы понимал прочитанное, как у кого оно уляжется внутри. И вкусы бы свои навязывали. И неприязнь из-за вкусов несовпадения никуда бы не делась. И неприятности неисчислимые от групповых страстей, пристрастий и взаимоподдержки не исчезли бы, а может быть, это всё даже к ещё более тяжёлым последствиям приводило. Достаточно вспомнить последствия так называемой классовой борьбы в литературе и не только советского периода. И это не исключение из общих тенденций литературного процесса, хотя бывает и по-другому. То есть изучение литературы в школе, если рассматривать необходимость развития школьников, это всё-таки необходимость. Но вот детали! И эти детали не только отечественная проблема. То есть пока вопрос стоит, что детей и подростков нужно научить, банально, читать, а затем помогать им осваиваться со всё более сложными произведениями, поскольку с “Тремя мушкетёрами” они впоследствии сами справятся, всё вроде в порядке. Хотя и остаётся вопрос, что в каком возрасте помогать усваивать и как это подавать. Втягиваться в эту пока что бесперспективную полемику я бы остерёгся, но вот некоторые детали проблемы, из-за которой перспектива консенсуса лежит ещё далеко за линией горизонта, я попробую изложить. Отвлекаясь при этом от очевидной проблемы неравенства развития детей, из-за чего для кого-то произведение лежит за пределами его возможностей и скучно, а кто-то уже давно всё читал и обсуждал. Это, как я думаю, вопрос технически разрешимый. Хотя и непростой.

* * *

Так вот сама проблема понимания, а также проблема художественных приёмов не новая, причём вторая, видимо, ещё древнее первой, если не лезть в предысторию того, как речь и искусство, в том числе и его речевые разновидности вообще произошли, что я попробовал проанализировать в “Истории сознания”. Появление литературы связано, как представляется, с особенностями быта появляющихся представителей ранней власти, так как основная масса населения продолжает удовлетворяться традиционными способами художественной активности, что касается и других разновидностей раннего искусства. Как раз именно потому, что нужно чем-то занять себя и свиту в промежутке между маханием копьями или впоследствии также мечами и удовлетворением естественных потребностей, возникает практика устного повествования-воспоминания под аккомпанемент, который в то время ещё не воспринимается занудным. Эти известные присутствующим в целом и таким образом сохраняющиеся для потомков воспоминания перемежаются по ходу дела с сочинением различных пояснений на основе культовой традиции, являющейся более ранней формой коллективной закрепленной речью памяти. И становятся таким образом устойчивой для того времени практикой в виде известного нам эпоса, в той или иной степени оформившегося у различных народов и вышедшего за пределы элитного круга в связи с участием населения в военных и культовых мероприятиях.

Предполагать развитые литературоведческие представления не только в период создания эпоса, но и в период его записи, уже позволяющей сделать это письменностью, было бы не верно. Но сказать, что никаких представлений подобного характера не было, тоже не верно. Что-то вразумительное о комментариях раннего шумерского и аккадского эпоса нам мало известно, скорее это лингвистический комментарий переписчиков, но в отношении так называемого гомеровского эпоса запись и комментирование происходили уже в пост буддийскую эпоху. И именно эти комментарии в большей степени повлияли на становление европейских представлений о специфике литературы и её достоинствах. В первую очередь я имею в виду концепцию тропов, то есть эпитетов, метафор, сравнений и прочего, чем нам замусоривали голову в средней школе. Причём, нужно быть честным, этим в большей степени занимались преподаватели украинской литературы, которые, следуя букве учебника, заставляли рассказывать об эпитетах и метафорах произведений, которые вызывали у нас сомнения в наличии у них художественных достоинств вообще. В русской литературе как-то больше налегали на господствующую идеологию. Предписания программы учителю средней школы обойти было равно самоубийству. Хотя некоторые, я думаю, искренне всему верили в той или иной степени, как впрочем, и все остальные. Не знаю, нужно ли нынешнему новому читателю эту идеологию и особенности нашего быта того времени комментировать? А старый читатель и так всё помнит. Хотя и не всегда. Но были и удачи, когда преподавателю произведение было самому искренно интересно и ситуация позволяла, и преподаватели преподавателя сумели ему важное донести.

* * *

Поскольку концепция тропов была сформулирована и общепринята, а другую ещё в то время пойди поищи, она оказывала и оказывает влияние на авторов, вплетаясь в сам способ осмысления ими творческой проблематики. Сказать, что даже при исторической неразвитости теории авторы не понимали, что что-то в этой концепции не так, неверно. Автору, желающему высказаться, этот подход стоит поперёк горла, даже не понимая, что в нём не так, если он не задался целью соломенные кружева плести. Внешне красиво, но несъедобно. Суметь высказаться да ещё экивок литературному критику послать немногих способность, да и не каждый раз это темой стоящей кажется. В поэзии это связывается иногда с техникой письма, но это вообще отдельная тема. В любом случае требования эти далеки от природы самого литературного творчества и раздражают авторов даже очень древних. Чего стоит известное высказывание Лукиана в эпиграмме грамматику, так тогда называли всех имеющих отношение к науке о языке и литературе: “Клоп. Крови поэта не пей”.

Собственно то, что я сейчас сообщил, давно не новость. Кроме Лукиана об этом и не раз писали современные неглупые исследователи, хотя и осторожно, помня о том, что шаг влево или шаг вправо может привести к неприятным для них лично последствиям. Но если даже и не очень углубляться, сама классификация не выдерживает никакой критики. Эпитеты оказываются просто грамматическими определениями, а что они сочней, так это на чей вкус. Время от времени критики начинают подымать на щит какого-нибудь сочно пишущего автора, у которого кроме этой сочности и нет ничего. И как этим наслаждаться? Это же не баранья отбивная.

Или, правда, это не про тропы, во главу угла ставится образ. Так как считают, что художественность создают эдакие художественные образы. Зрительные, а также и иные, каковыми бывают слуховые, обонятельные и прочие. И мастера тут же являются на свет, которые эти образы лепят словами. Правда, опять непонятно для чего, поскольку иных достоинств в произведении нет, хотя образов всяких хоть отбавляй, кажется и съел бы эту виртуальную, созданную автором реальность, так нет же тебе. Сделано это не поймёшь зачем. Поэтому потыкавшись в несколько страниц вначале, а затем и других местах, книгу почему-то откладываешь навсегда. Или пока не объяснят, чем это лучше, чем просто страницы надушить и смазать чем-то питательным, а также иллюстрировать и приложить звукозапись. Но при этом всё равно ведь нужно, чтобы интерес возник и поддерживался.

Но это, кстати, не единственная расшифровка термина образ. Есть ещё образы как персон, о которых повествуется, так и прочего. Сказать, чтобы выделить в повествовании нечто подобное было бы невозможно, неправда. Но само наличие таких представляемых виртуально фигур само по себе произведение интересным не делает, поскольку в плохих произведениях этого добра тоже навалом, если автор не самый крутой экспериментатор и ничего кроме россыпи букв нам не предлагает. Кстати, все эти эксперименты достаточно интересны, если речь идёт об их разборе на литературном объединении, демонстрируя нам особенности воздействия речи и её компонентов на нас. Но мы ведь о произведениях речь ведём, которые мы просто читаем, а не изгаляемся друг перед другом, кто ещё чем ошарашить может. Потому что с позиции читателя все эти эксперименты, несмотря на весь изощрённый арсенал их апологии, в конечном счёте, выглядят как экскременты. То есть маловразумительны за пределами критической творческой площадки, чем в идеале является литературное объединение, просто отходы творческой деятельности. Публике, конечно, тоже иногда любопытно, а чем это там заумные литераторы занимаются, но, как правило, ненадолго.

Но вернёмся к эпитетам. А ведь кроме грамматических определений есть и другие второстепенные члены предложения. Например, дополнения и обстоятельства. Почему только грамматическим определениям досталась такая честь обеспечивать наличие или отсутствие художественных достоинств? С логической точки зрения это не обосновано никак. И что собственно там эту художественность обеспечивает? Голова кругом идёт от всего этого, когда в дебри теории литературы погружаешься, особенно школьной, где всё нужно на веру брать, ведь добрые умные люди позаботились, чтобы тебя вразумлять, уму и разуму учить. Сеют тебе в голову разумное, доброе и вечное. Но к этому мы вернёмся ещё.

Что касается сравнений, то фраза “словно мухи дрожат его губы” взята мной для примера из аккадского эпоса. Но попадает она в произведение не как художественный приём, о каких приёмах в то время можно говорить, а скорее, на мой взгляд, из бытового эмоционального употребления “живой великосемитской” речи. И именно это характерно для языка сколько-нибудь крупных авторов сколько-нибудь приличных и интересных произведений, чего как раз в “Альтисте Данилове” и нет. Вообще, как я пытался показать в концепции истории сознания, не только в художественной литературе, а практически всегда значение компонентов речи, в том числе устной, она ведь первична, содержание, которое она переносит, восходит и исторически и в онтогенезе, когда речь усваивается, к её употреблению между людьми при решении различных возникающих проблем в связи с понятными им по иным причинам ситуациям реальности. Художественная практика отбирает всё это с эмоциональной акцентуацией, и в этом, по-видимому, всё отличие. Поэтому и не срабатывает нагромождение сравнений, которыми часто злоупотребляют, поскольку кроме приёма ничего автором не предполагается. Но само по себе наличие множества сравнений или их полное отсутствие не говорит ничего о произведении ни хорошего, ни плохого.

Метафора, искусство намёка, переноса значения, отклонение значения от того, что можно понять непосредственно из значений словаря, вообще явление не грамматическое по существу, и проявляется в различных разновидностях, которые классифицировать как-то вообще трудно. И поэтому она даже не может оказаться в одном ряду с остальными тропами. Можно, конечно, порыскав по всему, что о метафоре написано, написать самому монографию по истории этого вопроса. Но можно предоставить возможность читателю самому порыскать по источникам, чтобы ему стало понятно, что вопрос это не простой. В любом случае употребление метафор запрещено в логике, а также частично в связи с этим в научной литературе, технологических описаниях и нормативных актах. Хотя, в алхимии значительная часть излагаемого это текст с переносными значениями, но значения этих намёков на самом деле жёстко закреплены и только кажутся фантасмагорией, что связано с особенностями научных представлений этого времени и спецификой изложения. Такое применяется и при шифровании.

На моей памяти было две волны, когда авторы решали возвести метафоры во главу своего творчества. На литературоведческое изыскание в этой области собственное время и усилия и время и усилия читателей жалко тратить, поскольку это продукт вторичный, а понимания не прибавляет, а это единственное из-за чего его стоило бы ценить. Авторы же прекрасно демонстрируют, что и как нужно или ненужно делать. Хочу отметить, что и те и другие, я имею в виду авторов обоих рекламируемых ими самими творческих движений, производили впечатление на своих выступлениях. Задумываться приходится сейчас через много лет, когда шумиха утихла, и можно в спокойной обстановке прочесть произведения маэстро. Вдруг оказывается, что читать собственно и неинтересно и весь художественный эффект держался на томительных и несколько эротичных интонациях исполнителей, что-то сродни удовольствию от специфического вокала. Правда, у одного из авторов второй волны в одном произведении с растянутыми при произношении гласными индуцируется ещё намёк на неизвестное многим беспредельное удовольствие от употребления опиума. Но на этом содержательность какая-либо заканчивается.

Так что, как выяснилось эмпирически, метафоры сами по себе художественности произведению не приносят и к чтению не побуждают. К сожалению, не знаю, существуют ли аудиозаписи этих авторов, чтобы поклонники и критики могли их оценить. Как помню, исполнители первой волны, будучи мужского пола, эффект производили на девушек в первую очередь. А на юношей, скорее, что-то вроде ревности, как претендующие на успех в большей степени конкуренты в любовной области. Поэтому, если у кого критические замечания и возникали сразу по ходу дела, то из соображения подвергнутся остракизму и критике на бытовой почве, предпочтительно было свои сомнения оставить при себе. И это даже при отсутствии политической идеологической подоплёки. Заставляет задуматься. А может политическая откуда-то отсюда растёт?

* * *

Как я уже упоминал и даже с подробными комментариями, непонимание метафор было одним из критериев ограниченной умственной неполноценности в классификации, изложенной на психиатрическом конгрессе и пересказанной Королёвым. Мне попадались в жизни люди, которые даже сами признавались, что не понимают метафор, поэзии, не понимают намёков и иронии, не видят снов, и всё это было и вкупе и в розницу, но каких-либо отклонений при общении с ними и взаимодействии, которое предполагалось, я не чувствовал. Также как и с теми, кто не понимал современного искусства и не в состоянии был отличить поделку от шедевра. Речь идёт, конечно, не о взаимодействии с ними по оценке искусства. Ну, не понимают, не нравится, ну и ладно. Хуже было, когда речь шла, есть ли в том, что мы читаем, слушаем, рассматриваем, какое-то содержание, и нужно ли оно вообще. И если нужно, то, что оно такое, и как его выявить и оценивать.

Ну, что такое содержание, это тоже одна из тем, дискутировать о которой лучше со стены замка из башни, когда артиллерийская прислуга у бойниц уже стоит с зажжёнными фитилями рядом с заряжёнными орудиями. Проблема здесь в первую очередь состоит в множестве несовместимых подходов к пониманию, что такое содержание, при отсутствии каких-либо критериев и возможности продемонстрировать, что имеется в виду. Просто идут стенка на стенку, и хорошо, если при этом не применяют административный ресурс, что могло закончиться в прошлом поездкой в места не столь отдалённые. Чтобы слишком умным не был. Да и просто избить могли. Есть такой способ ведения научной полемики. В любом случае последним способом иногда выясняли отношения между собой некоторые отечественные поэты. И даже место у них излюбленное было для поэтических турниров. Что же мы на остальных смертных грешим, если даже такие высоко и глубоко духовные и творческие натуры так достоинства своих произведений и одарённости измеряли? Также и, по-видимому, содержательность своего творчества. Удивительно, почему в школе по литературе такие важные подробности литературного процесса не изучают? Это ведь всё наше реальная история отечественной литературы. И не только это.

Впрочем, когда про это сведущие учителя начнут школьникам рассказывать, нам ведь тоже кое-что учителя, кто поразвитей был, чтобы нас из состояния тупости вывести, рассказывали, актуальным нечто иное окажется, до которого ещё докопаться нужно, что непросто, поскольку оно света не любит. И поэтому куда важней более основательные ценности учащимся донести. Но как понимать и преподавать содержание произведений, если с пониманием, что оно такое, большие трудности, к чему я ещё вернусь? Вообще-то, как представляется, в школе следовало бы помогать осмыслять содержание автора, вводя необходимые пояснения и используя возможности доступной для каждого возраста полемики. Но не тут-то было. Много ли вы встречали преподавателей, которые могли бы на такое решиться и вообще были профессионально для этого подготовлены? Отделение филологии от философии, хотя это действительно самостоятельные подходы, не пошло на пользу ни той, ни другой. А диктат государственных и культовых институций куда девать? В общем, становится после всего сказанного понятно, что проблема не совсем в школе, а начинать надо с философии и филологии. А также с отношения государства к процессу социализации. Я надеюсь, что вы поймёте в связи с изложенным, почему я на это минное поле заходить не очень жажду.

Хотя на самом деле я давно уже на него залез, где и сижу, забаррикадировавшись в выстроенном на этом поле замке, что я чуть выше живописал. Уже при изложенном вначале визите к Королёву и его ответном визите я свои представления к тому моменту, если и не изложил в статье, посвящённой сценической интерпретации текста актёром, сейчас не могу по датам точно сопоставить, но в целом методика и концепция уже существовали в рабочем состоянии. И я надеялся, что окружающим это интересно и может помочь всем нам продвинуться в той запутанной ситуации, которая сложилась. Но воз и ныне там. Как раз вся последующая история моих попыток на эту тему заговаривать, а потом весь опыт, собранный другими способами, показал, что окружающим до этого нет никакого дела, и что их заботят совершенно иные меркантильные проблемы. А на то, что я предлагаю, им глубоко начхать, да и не понимают они просто, о чём идёт речь. Ну, так у них оказалось в голове устроено. И причины этого отнюдь не медицинские. Исключения были, конечно, но именно исключения, причём с неприятной тенденцией. Прочитает человек, согласится, что это серьёзно, проявит неподдельный интерес, а затем умирает вскорости. Инфаркт, инсульт или что-нибудь ещё. Согласитесь, что появляются основания опасаться и поберечь людей чутких, понятливых и отзывчивых.

Был даже случай, когда методикой заинтересовались в детской психиатрической клинике-интернате, поскольку люди там работали заинтересованные помочь подросткам с трудностями, а им, и это не новость, медикаментозные методы не помогают, а что-то делать нужно, чтобы адаптировать их. И врачи смогли убедиться, что методика помогает интерпретировать личность человека, и это могло оказаться шансом хоть для кого-то. Уже была договорённость начать совместное сотрудничество, но тут проблемы житейского характера начались у меня. Жив я остался, но бегать и спасать свою шкуру пришлось столь интенсивно, что даже появиться и сказать, что я не смогу продолжить сотрудничество, не было возможности. Пришлось разгребать проблемы и снаружи и внутри, поскольку то, что снаружи, крепко озадачивает то, что внутри. Окружающих будто это радует или они, когда могут на ком-нибудь отыграться, равновесие внутреннее восстанавливают. Правда, с того времени им самим уже по многу раз пришлось совсем не по моей вине с фитилём сзади побегать. И, не могу не отметить, в эти периоды они оставляли меня в покое, не до того им было, и я мог тогда успеть чем-либо дельным заняться.

Поэтому и неудивительно, что в обоих случаях, когда я имел честь присутствовать и даже сделать робкие вежливые попытки заговорить в уже излагавшихся дискуссиях при участии Королёва о наболевшем, я имею в виду мои наработки о природе содержания, я был не то, что не понят, а просто незамечен. И разговор тогда продолжал двигаться в том русле, которое было знакомо присутствовавшим, озабоченным своими мыслями, и в упор не замечающих иного. Обвинения, что нужно быть смелее и твёрже отстаивать свою точку зрения, я не принимаю. Не орать же о проблеме природы и интерпретации содержания произведения, размахивая кирпичом в руке. Впрочем, понимаю на основе личного опыта, что такое вполне может происходить, но оцениваю такую ситуацию контр продуктивной и нерелевантной решаемой задаче. Если только в сценарий какой вставить. Да и то, много ли публики вы найдёте, которая это поймёт и оценит? Я вот о реальных событиях вещаю, конечно, как я их видел и понимал, но опять же многим ли это интересно. Да и тогда ещё нужно было разбираться, кому и зачем всё это нужно. Регулярно вот хожу за различными покупками в магазин, а там точно это никому не нужно.

Ну, с мотивацией я сейчас разбираться не буду. Я об этом достаточно в различных местах написанного мною рассуждал. Да и без меня многое многими уже давно сказано. Ну, да ладно. Мало ли что я там в вопросе о содержании наворотил. И трудно и непонятно и вообще нас такому не учили. А если не учили, так этого и нет на свете или там неверно всё, а что именно пусть учёные разбираются. А если не желают разбираться, то значит, и смысла лезть в это нет. А что же есть? Что активно обсуждается, привлекая внимание не только узкого круга специалистов, но и средства массовой информации, государственные институции, вводится как рекомендованное и обязательное в курсы школ и вузов.

Небольшой общий обзор подходов к интерпретации содержания художественного произведения я, кстати, в статье, посвящённой этой теме, дал. Поэтому воспроизводить его не вижу смысла. То, что со статьёй мало кто ознакомился, меня не заботит. Медведи и волки в лесу с нею тоже не ознакомились, и заставить их нет никакой возможности. Если кому-нибудь нужно, то и загляните туда. Я имею в виду не в лес. Туда тоже можно, но по другому поводу. Весь мой житейский опыт показывает, в юности это очень тяжело взять на вооружение, что снобистски настроенные окружающие (остальные, как и обитающая в ином ментальном состоянии живность, к этому отношение вообще не имеют) постоянно действуя по своему желанию и намерению, погрязают в собственных, заготовленных для тебя вопреки здравому разуму экскрементах. И выкарабкаться из этого состояния уже не могут. Бремя многочисленных предыдущих поступков и недоразвитого понимания давит и нейтрализует. Только если ещё какую гадость сделать или опять смошенничать, но это если предыдущие попытки позволили получить такие возможности. Административные ли, политические, психологические, финансовые или ещё какие могут быть. Но ведь мы не об этом. Не о гадостях. И не о необходимых биологических потребностях, каковыми являются питание, размножение и самосохранение. А также не об обеспечивающей их психологической активности и её собственных потребностях. Например, потребности её заполнять собственную пустоту, когда она не занята обеспечением потребностей базовых, о которых я уже упомянул.

* * *

Так вот если о моём подходе забыть, тем более что о нём никто ни гу-гу, что же мы имеем на доступной окружающим информационной поверхности. Если ещё отвлечься от всяких диссиденствующих в научном смысле подходов (не хватало к этому приплести ещё политику!) что же остаётся? То, что я здесь разбираю в отношении знакомых мне людей, к таковому отнести можно. Хотя есть и другие и даже политически диссиденствующие, из-за чего они в средства массовой информации всё-таки попадают, но скорее всё это пахнет скандалом. Ни о каком академическом или педагогическом признании здесь речи нет. Но от них я тоже отвлекусь, не могу же я вообще обо всём. Мы ведь сейчас о науке и истине, а не о пикировании с солидными людьми, обременёнными властью и ответственностью за судьбы сообщества и подрастающего поколения. Так вот оставшуюся группу подходов, принятых для серьёзного рассмотрения, где, так или иначе, со всей ответственностью обсуждаются проблемы содержательности, я б разделил на научно-философские по своей направленности и литературно-критические. Попробуем их рассмотреть по очереди для полноты картины.

Здесь нам, правда, ещё придётся отвлечься от того, что сами-то эти тексты читаем мы совсем не так, как читаем тексты художественной повествовательной прозы в первую очередь. Я понимаю, что за всем изложенным можно уже было забыть, что рассуждения наши начались с утверждения Королёва о том, как они читали, и что им нравилось, к чему они относились с уважением и ссылались с пиететом, а что не нравилось. К тому, как мы читаем философские тексты, придётся тоже вернуться, но теперь, а что собственно авторы этих текстов нам предлагают. Научно-философская область, как правило, далека не только от круга чтения большинства что-либо читающих, но и от их понимания и интересов. Вина в этом лежит не только в отсутствии необходимой подготовки читателей, но и в том, что нам предлагают для ознакомления. Есть, конечно, относительно не очень большая группа авторов, изучаемых в курсе истории философии, которых все последующие авторы так или иначе осмысляют и от них отталкиваются в своих рассуждениях. Но у этих авторов нет, за исключением очень небольшой группы, о которой тоже придётся чуть позже сказать, осмысления проблемы содержания речи и текстов. Ну, может намёки, которые затем у них предполагают и пытаются выудить, о чём они вполне могли не догадываться. В явной форме, во всяком случае, у них обсуждения этой проблемы нет, может только ощущение и фиксация самой проблемы в недрах дискурсивно оформленной дискуссии. Примерно как в излагавшихся дискуссиях с участием Королёва. Тут всё зависит от масштаба личности и её способности решать и излагать такие проблемы.

Кстати, экивок в сторону того, что я уже писал в другой работе. Аксинин не считал необходимым дискурсивно фиксировать результаты решения задачи. Его не интересовал, поэтому, философский аспект его рассуждений, о чём забывают, когда пытаются сделать из него философа. О чём он опять же сам говорил, отвечая на вопрос Петрушенко, сказав, что он не философ, а художник. Дискуссия с привлечением не без проблем философских доводов, терминов и ссылок была нужна ему для стимулирования творческого процесса в его профессиональной области, а не для формулирования философских регулятивов, хотя какие-то установки он и формулировал, но не систематически. Тем более что некоторые из этих формулировок имеют не рациональный, а медитативный характер. Вспоминается из Станислава Лема: “Мазуки в скипидаре присевают”. Их поэтому очень трудно в какую-то связную концепцию собрать, если такое вообще возможно. Я вот пытаюсь собрать как-то для страждущих что-то понять. Но для этого привлекаю леса-конструкции в основном из собственных разработок.

Человек, который много думает и продуктивно осмысляет, называется мыслитель. А философия – это совсем другое. Ею нужно заниматься специально. И не обязательно всем. Не все же рисуют или шьют сапоги. Несчастье нынешнего состояния философии в том, что в связи с положением дел в научном сообществе и обществе в целом, глупости в философских работах можно создавать и без плагиата, поскольку критерии научности в ней поддерживаются уже мало кем. Всё зависит, впрочем, как всегда, от авторитета тех, кто сделал карьеру, и поэтому защита диссертации в философии стала удобным способом укрепить своё административное или политическое положение. Даже представление о философии оказалось размыто, хотя и прежде было мало кому понятно, что это такое. И теперь философами называют всех, обсуждающих свои дела. Это может быть удачливый предприниматель, или громкий журналист или политик. Или даже занимающий высокое место в своей иерархии преступный авторитет или влиятельная проститутка. Или просто тот, кто любит, поев, рассуждать. Таких, наверное, не счесть. Впрочем, им не запрещено это делать на уровне профессионального дискурсивного философского осмысления. Кто запрещает? И читать и осмыслять классиков философии не запрещено. Но кто это делает?

В философии всегда считалось и считается, и я с этим согласен, что занятие такими проблемами предполагает не только полное медицинское здоровье рассудка, но также и полноценное развитие его аналитических и критических задатков и интуиции благодаря систематическому образованию и постоянной практике и накоплению опыта. В других областях человеческой деятельности такой человек может быть и не очень силён, но это от него и не требуется. Но вот в своей области ответственность за принятые решения он несёт полную, если мы вообще признаём необходимость этого вида деятельности, чем бы она ни была. Я тут, правда, в обиходном смысле использовал слово интуиция, а не так, как оно употребляется у классиков философии, мне именно этот обиходный смысл и был нужен, и я надеюсь, что вы поняли, что я хотел сказать и простите такое употребление.

Вы, конечно, можете меня обвинить, что я специально выбрал такие проявления современной философской мысли, которые я приведу сейчас, так как мне было удобно на них оттянуться. Я действительно выбрал удобные мне примеры, но если вы, прочитав всё, найдёте какие-то возражения и примеры, которые я специально утаил, то не утаивайте уж вы, пожалуйста, не только от меня, но и от окружающих мои неприглядные умыслы или искренние заблуждения. Философия требует дискурсивной определённости. Иначе мы не сдвинемся из того позорного состояния, в котором она уже изрядное количество времени находится. Я же излагаю то, что знаю, и насколько я понял. Буду рад понять что-нибудь и поучиться чему-нибудь ещё. В исследовательской работе необходимо постоянно быть в развитии. Стагнация в исследовательской области равносильна её смерти, хотя и требует стабильных оснований. Их-то мы и ищем и предлагаем к рассмотрению. Без консенсуса мы не можем консолидировать интеллектуальные, да и иные усилия, а это часто крайне необходимо.

Так вот ярким примером открытой дискурсивной определённости в вопросе о том, что является содержанием произведения, является лет десять тому разразившаяся, слава богу, что такое ещё бывает, дискуссия на эту тему. Материалы о ней прислала мне одна из участниц занятий по истории сознания, которые я проводил, и поэтому слегка сведущая в тех вопросах, которые поднимались в дискуссии. Начал эту дискуссию известный мэтр, с давних пор участвовавший в определении курса в этой области ещё в советский период, и который давно и основательно всё обдумал и сформулировал так, как оно было ясно и определённо сформулировано в отечественной общественной идеологии с незапамятной поры. Имея в виду в первую очередь изобразительное искусство, а кто-то, я уверен, ещё не забыл, что такое социалистический реализм и чем он противостоит всяким ужасным модернизмам. Он сказал, что в основе содержания или содержательности, а ещё нужно понять, чем они отличаются, лежит фигуративность.

Как палкой по лбу. И возразить сходу кажется нечего. А раньше никто или почти никто и не осмелился бы даже подумать иначе. Основная часть окружающих внимала этому, как последней инстанции, и цитировало по необходимости. Поскольку доктор наук философских, сотрудник ведущего академического института этого направления. И если не уволен и центральная пресса не реагирует, то значит всё там правильно. Такова воля и мысль нашей руководящей партии и правительства. Вы что с ними поспорить хотите? Да до них и не дойдёт дело, вас на низшем организационном уровне, волю которого власть якобы выражает, в порошок изотрут. А будете настаивать, то и до диагноза недалеко. В лучшем случае по-хорошему спросили бы, в своём ли вы уме, и попросили, если в своём, помолчать. У них ведь тоже семья, дети, но это не произносилось. Такова была их воля.

Кто-то, конечно, с этим был не согласен. Поэтому между собой иронизировали, но проанализировать с теми навыками и образованием, что было, не представлялось как. Поэтому больше сальные анекдоты сочиняли. Каждый третий во времена Берии, то есть не так уж и давно, был сексотом, но мобильники и прочие современные средства связи ещё изобретены не были и программами не прослушивались с определением координат общающихся, и беспилотники с видеокамерами вокруг ещё не кружили. Пока не кружат, но к этому идёт. Сами попросим, чтобы за каждым летал, вроде как для охраны. А перед обычным мордобоем с хулиганами и бандитами будет борьба за превосходство своего беспилотника в воздухе. Вот где навыки компьютерных игр пригодятся. Но кому с большей степенью вероятности морду в конце набьют, я догадываюсь.

В отличие содержания от содержательности я лезть не хочу, так же как и в отличие художественного содержания от идейного содержания и многого чего ещё. Если кого-то от воспоминания от этого подташнивает, то он может быть, заодно вспомнит, что также были и очень серьёзные спокойные люди, которые об этом рассказывали, и даже потом кому-то приходилось всё это пересказывать. Например, на вступительном экзамене в вуз. Или на вдруг объявленной политучёбе. Я уже как-то имея за плечами технический вуз и будучи студентом кажется второго или третьего курса философского факультета МГУ был вынужден сдавать экзамен по месту работы. Комиссию экзаменационную организовали из сотрудников. А работал я по лимиту дворником в ЖЭК. Возглавляла комиссию техник-смотритель, милая молодая симпатичная женщина. С ней в комиссию входили старший дворник и, кажется, электрик, как человек технически как-то образованный. Я ведь тоже до того работал электриком, монтёром связи. Когда мне попал какой-то вопрос, но точно, что не о проблеме содержания, стал, как на духу, как меня на факультете учили, отвечать. Тут все члены комиссии замахали руками и заговорили, что хватит-хватит, и чтобы я ко второму вопросу переходил. Но со вторым вопросом получилось тоже самое. Что мне в результате поставили, не помню, но в любом случае сдал. И запомнил про себя навсегда. Поскольку в такое не первый раз попадал, и потом не раз.

Теперь, вспоминая этих серьёзных спокойных людей, которые всю эту мутотень в наши головы вдалбливали, экзаменуя впоследствии усвоение, я подозреваю, что многие из них вполне могли быть в другой жизни слесарями сантехниками, подрабатывающими в свободное время или так трудоустроившимися, поскольку окружение благоприятствовало к такой карьере. Но были и сверстники, которые как-то что-то в этом запоминали и как по таблице умножения отвечали, угадывая, что и кто хочет от них услышать, что создавало впечатление, что за всем этим что-то действительно стоит, и только ты, дебил, не можешь в этом разобраться. А что ты дебил или может ещё хуже, если здоров, читалось в глазах и на лице экзаменаторов. В любом случае работать в этой области, по их мнению, ты был не пригоден. На философском факультете кое-что такое, конечно, иногда тоже попадалось, но в куда как вменяемом виде, так что к экзамену можно было запомнить, что отвечать вопрошающему, которому тоже неприятностей не хотелось. У меня же на лбу не написано и значка специального нет, что я затем не побегу рассказывать куда следует. А иногда в самых трудных случаях экзаменатор, которому всё это самому осточертело, наводящими вопросами выяснял, что я на самом деле знаю и думаю, и закрывал на свой страх и риск на это глаза, понимая, что я безудержно рад, что от этого избавился и могу забыть. И он.

Совсем не сказать ничего по поводу того, как я понимаю слово содержание, было бы, на мой взгляд, тоже неправильно. Если кто-то сочтёт мой подход глубоко ненаучным и принципиально неправильным, то, во-первых, это его право иметь собственное мнение. Во-вторых, желательно бы было, объяснить, что у меня неправильно, и как правильно показать. Я же, исходя из представлений, тщательно изложенных в истории сознания и других работах, не углубляясь в подробности, рассматриваю философское и связанное с ним литературоведческое понимание термина содержание изначально, как метафору, которую впоследствии мы пытаемся как-то более конкретно интерпретировать. Как мы это делаем, зависит уже от иных наших представлений и подходов. Но в основе этого термина лежит наше обыденное употребление этого слова. Как то, в ведре содержится вода, а еда содержится в холодильнике. По отношению к тексту мы говорим, что есть сам текст, слова, которые мы произносим или записываем, а есть то, что мы подразумеваем, когда это говорим. В обыденных текстах даже на родном языке это можно заметить, так как, не имея опыта, не будучи знакомы с видом деятельности или не побывав в сходных ситуациях, мы не понимаем, что имеется в виду. В художественных текстах это заметно в том, что по мере взросления и появления опыта мы замечаем в произведении многое, что раньше не видели. А начальный допуск к восприятию художественных текстов происходит в культово-значимых ситуациях, и в них же происходит первоначальное знакомство с метафоричностью, своеобразной переносностью всего произведения в целом, намёком на иной событийный мир. И сами метафоры как феномен, видимо, являются следствием развития этой практики использования, сформировавшейся ещё в текстах до цивилизации и связанные с метафоричностью, переносностью событийного процесса исходного культа как такового.

В любом случае, когда мы пересказываем содержание произведения, мы ведь не воспроизводим его слово в слово и даже часто очень далеко отходим от непосредственно написанного, зачастую в большей степени пересказывая интерпретацию, то, что уловили и поняли, читая что-то. Это также относится и к произведениям иных видов искусства. Мы рассказываем то, что содержится в произведении. Вариантов такой интерпретации может быть очень много. Но ведь замысел в голове автора был один, который воплотился в текст или что-то ещё, и был зафиксирован в известном нам виде. Меня не покидало ощущение, что мы можем как-то до этого докопаться, и это укрепляли ситуации консенсуса в оценке тех или иных произведений и обсуждении их содержания, хотя жизнь этим не баловала. Из-за этого я и попытался найти объективную эмпирически контролируемую опору для демонстрации возможности консенсуса в вопросе о содержании конкретного текста. И, что удивительно, вера теологов о наличии ощущаемой ими истины подтвердилась. Если желаете, можете сами попробовать. Статья по интерпретации лежит на моём сайте.

* * *

Но если изжить хтонические страхи прошлого, а это можно было ухитриться и тогда в какие-то моменты делать, и подвергнуть ортодоксальную методологическую установку, связанную с привязкой к фигуративности, критике, а это начал делать уже Будда Гаутама, то непробиваемость подобной установки, как выясняется, только кажущаяся. Собственно в привязке к воспринимаемой предметно-фигуративной реальности и лежит уязвимость, этого подхода, но и не только. Трудность же критики этого подхода заключается в том, что сама теория познания, а это проблема не только ортодоксального марксизма, завязана на осмысляемый предметно мир и на так воспринимаемую, предметно жёсткую, словесно оформленную норму. Такой подход становится в философии привычным в явной форме ещё с подачи Аристотелем, а на самом деле это особенность всего традиционного типа сознания. Конечно идущее от Будды представление о не воспринимаемой реальности всё же позволяло какую-то критику проводить, но процесс этот был изрядно медленный и не для многих убедительный. И к тому же изрядно мучительный и напряжённый для мозгов. Прослушайте полностью, поучаствовав в семинарах с их требованиями, и затем сдайте все зачёты и экзамены по главному в образовании философов много семестровому курсу истории философии, и мне не придётся приводить ещё каких-либо доказательств. Они не понадобятся после того, как вы увидите, как это развивалось само в час по чайной ложке, и сколько времени вам понадобилось, чтобы всё разгрести. И это, к сожалению, лишь в случае, что вы попадёте на сколько-нибудь приличный философский факультет, где вам соображающие в этом преподаватели всё это покажут. Желаю не ошибиться в выборе.

С сермяжной мыслью, что произведение изобразительного искусства должно быть воспринимаемо и в этом смысле быть некоторым объектом воспринимаемой реальности, то есть фигуративно, как и всё, что мы воспринимаем, с этой мыслью я бы согласился. Но ведь речь идёт о том, чтобы на фигуративность свалить содержание, художественность, ценность произведения. Ну, нарисуйте одну или несколько фигур хоть одушевлённых, или неодушевлённых, или просто фигур геометрических, и объявите искусством. Согласны? А ведь есть ещё художники, разрабатывавшие колористически свои произведения, и тем ценимые. Вначале это мог быть и портрет, но впоследствии колористические разработки выросли в самостоятельное направление, хотя не всё там интересно. И уж в любом случае содержанием произведения не является совокупность изображённых в нём фигур. Самое смешное в связи с этим, что графические работы Аксинина следует рассматривать как фигуративные, там либо что-то изображено предметно оформленное либо это орнамент, который состоит, как мы понимаем, из геометрических компонентов, то есть фигур. Но это не спасает, поскольку, как я отмечал раньше, многие сотрудники галерей, не говоря уже об остальных смертных, не понимают, что там изображено. То есть содержание к фигурам и остальному, что изображено, не сводится. Вот это и есть та самая проблема, на которой споткнулись даже крупные авторитеты. Что что-то у них с их взглядами не так до них не доходило, и, видимо, никогда не дойдёт. Как любил повторять один мой знакомый, из тех, кто не понимают, хуже всего понимают те, кто понимать не хотят. Но может быть, и не могут? Но ведь доктор философских наук! Сотрудник ведущего НИИ! Публикуют ведь его именно! И обсуждают! И зарплату регулярно платят!

В любом случае колорит это не фигура, хоть и воспринимаемо. У Аксинина есть и акварели, где он пробует себя в колорите. Но вот о фигуративности говорить там сложно. Ну нет там фигуративности в большинстве случаев. Есть правда организация, порядок, но это больше к музыке ближе или даже вообще к нелюбимой им математике, хоть что-то он оттуда и берёт. Кстати, какая фигуративность в музыке? А в танце? Имеется в виду кроме фигур танцующих, фигуры которых многие только и оценивают. Могу побожиться, хоть и не верующий. А в музыке социалистического реализма фигуративности можно, видимо, было добиться, используя фигуры и звуки животных. Но не любых, а только из передового сельскохозяйственного предприятия с переходным красным знаменем. А в случае, если знамя отберут, то и произведение не признавать содержательным. Не причисляйте эти примеры мне. Я уже сам не помню, мне это самому в голову пришло, или это из тяжёлых анекдотов нашей молодости. Далеко не самых скабрезных.

Вот после такого очернительства отечественной официальной философской науки, а я в этом не одинок, вспомнить можно хотя бы известного автора с известной книгой, в которой он поносит тех, кого стоит, и за то, что стоит, правда сам он хоть и доктор наук, но тоже ничего путного не создал, одни ошибки, следует, на мой взгляд, рассмотреть, а что же предлагают противники. Как раз оппонент нашего мэтра подходит для анализа этого наилучшим образом, как некоторая квинтэссенция передовой оппозиционной мысли. Тем более тема у них ведь общая, в отношении которой они сцепились. Предложить что-то для объяснения, что такое содержание, оппонент и не собирается. Полемика ведь не для того придумана, чтобы что-то продуктивное создавать, а для того, чтобы показать, где раки зимуют. Поэтому, ни мало не сомневаясь, оппонент заявляет, что суть, самое важное в современном искусстве, это его бессодержательность. Ну, может, я что-то воспроизвожу по памяти неточно, но тамошние формулировки примерно таковы, если не хуже. Тут уж зауважаешь классика отечественной философской мысли. Он хоть искусству в содержании не отказывает, хотя и интерпретирует эту проблему так, будто логику и историю вопроса плохо изучал, а больше руководящие документы партии, и курс философского факультета усвоил некритично, больше прислушиваясь к мнению начальства. Так жили и живём. Тон же оппонента скорее вообще к научной полемике отношения не имеет. Всё это в лучших традициях наглого самопиара по принципу, кричишь громче – для макак убедительней. Пришлось знакомой, подкинувшей мне этот материал, как пример полемики, отметить, что манера общения далеко не научная. Произведение же, если у него содержания нет, никакого, вообще для чего понадобиться может? И каким образом оно может быть для нас интересным? Может быть, он что-то другое сказать хотел? Но сказал ведь, что сказал. Там не было другого. Или он только притворялся дураком? Отличная тогда игра. Только бестолковая. Бессодержательная. Что вызывает отвращение к нему. Этого ли добивался?

* * *

Об отечественном интеллектуализме можно, конечно, и кое-что другое рассказать, но это попозже. Поскольку скорее в иной рубрике. Но может зарубежный опыт может что-то подсказать и послужить примером? Если попробовать вникнуть в историю вопроса, как и когда пришлось осмыслять проблему содержания пусть ещё и без возможности вопрос о природе содержания и вообще о его наличии в явной форме поставить, то даже при отсутствии термина содержание и представления о не воспринимаемой реальности, без чего невозможно сказать о чём-то ином, кроме самого текста, слитого с тем, как мы его понимаем, кое-что замечено всё же было. Связано это ещё с необходимостью древних индийских комментаторов работать с текстами автохтонной древнеиндийской культуры чужой для них. Но при необходимости эти тексты понять, поскольку это было необходимо для приспособления к сложившейся ситуации, и обнаружившие, что значение в первую очередь прикладное, но также и культовое этих текстов становится не так чуждым после знакомства с обычаями, культами и связанными с ними объяснениями культуры народов эти тексты создавшими. Эти тексты становятся после этого понятнее, и изложение опыта взаимоотношения после этого и с ранними, а потому уже малопонятными текстами своей культуры становится тем, что мы воспринимаем как раннюю добуддийскую философию древней Индии. Тот приобретённый опыт, который излагается, является не кабинетной работой с осмыслением текстов или дискуссиями о них, хотя это тоже отражается в том, что до нас дошло, но и включает многое, что сопутствовало накоплению этого опыта и что показалось авторам важным для закрепления в дошедшем до нас предании об этом.

При этом в дошедших до нас текстах мы не сталкиваемся с термином понимать, и такие слова как содержание и интерпретация отсутствуют также. Для последних двух слов необходимо представление о не воспринимаемом, второе же из них вообще зависит от первого и не существует без него в таком смысле. Что касается слова понимать, значение которого предполагает представление о внутреннем плане, где происходит понимание, то его появление тоже зависит от представления о не воспринимаемой реальности, так как внутренний план это тоже нечто непосредственно не воспринимаемое. Мы не видим этот внутренний план другого человека, а свой воспринимаем не как внутренний план, а как отличающиеся от непосредственного восприятия реальности образы, сновидения, как это происходит до определённого возраста у детей и подростков, и остаётся таким же у неискушённых философской рефлексией взрослых. А в то время, до возникновения уже сколько-нибудь полноценного философствования в после буддийский период, рефлексии философской полноценно и не было. И везде, где мы могли бы сказать понимаю, в тексте этого времени мы находим слово знаю, которое предполагает дискурсивное единство и того, что мы высказали, и того, что мы поняли, но пока не сказали. К сожалению, подход этот отождествления дискурсивного внешне высказанного и внутреннего не высказанного ещё знания преследует всю классическую философию. И даже Кант, работы которого этот подход начинают расшатывать, в явном виде от этого ещё не отказывается. Удивительно, но и мистика, использующая в явном виде представление о внутреннем опыте, поскольку использует в своём философствовании наработки рационалистического подхода, тоже не в состоянии оказывается полноценно к этим вопросам до проработки их у Канта, подойти. И поэтому тогда и удивляться нечему, а необходимо признать, что мистика заимствует из рационализма материал также как и рационализм заимствует из неё постановку проблем и термины, и это не новость, что следует говорить и об истории мистических концепций.

В европейской традиции герменевтику, как учение об интерпретации, понимании, толковании, пояснении, попытке объяснить одно через другое, связывают с Филоном Александрийским, хотя устная практика комментирования Торы возникла раньше. И эта практика перекочевала затем естественным образом в христианство, но не приводила долго к философскому анализу этой проблемы, оставаясь рутинной практикой, связанной с религиозным ритуалом, и поэтому также некоторыми правилами регулируемой. Я не вижу смысла лезть в объяснение отличие экзегезы от герменевтики при интерпретациях в христианской практике и учении, поскольку это далеко от наших задач, а всё, что нужно, нетрудно найти на справочных ресурсах. В новое время появления интереса к проблеме понимания и выведение её на уровень явного теоретического осмысления возводят, как правило, к Фридриху Шлейермахеру. Хотя углубленно этот историко-философский вопрос я не исследовал, но готов принять это, как усвоил из общего и спецкурсов и чтения статей на эту тему. Но с небольшим уточнением, которое вряд ли окажется экстравагантным. Как мне кажется, из общего знакомства с интеллектуальными процессами в непосредственно предшествующую эпоху и период творчества Шлейермахера на обострение интереса к этим вопросам повлияли тенденции французского Просвещения, интерпретацию которых я попробую дать чуть позже, так как мне всё равно об этом придётся сказать по другому поводу.

Но самое удивительное начинается, когда мы добираемся до самой значительной фигуры философской герменевтики Гадамера. Подытоживая поиски и достижения многих предшествовавших и современных ему авторов в связи с проблемой интерпретации и понимания, он воспроизводит те или иные верные оценки, но и ошибки, которые можно списать на историческую неразвитость критики. Поскольку темпы её развития в последнее столетие были очень высокими. А сам он надо отдать ему должное прожил более ста лет, будучи ещё незадолго перед смертью способен понимать вопросы интервьюировавших его журналистов и отвечать им. Если собрать кропотливо вышелушенные из текстов более или менее понятно сформулированные идеи, то историк философии обнаруживает, что они уже были сформулированы предшественниками. Что ещё не гарантирует, что всё это выдержит мало-мальски серьёзную критику, а в некоторых случаях тянет на поэтические красивые вольности иногда с аллюзиями к древней философии и литературе, подкрепляя всё это пожеланиями согласованной идеальной коммуникации, видимо свойственной в раю ангелам. Что завораживает. Только вот можно ли это оценить как философствование? А именно так это многими и воспринимается, хотя попытки выяснить, что же там поняли восторгающиеся, не представляется возможным, что не мешает оппонентам ссылаться на эти тексты, что там, мол, всё разъясняется. Собственное признание Гадамера в авторитете для него гегелевской диалектики позволяет уяснить источник этого туманного стиля. Но заниматься пародией его, как я уже поступил с Гегелем, не хочется. Это ещё действует на окружающих, как окуривание наркотиками. Не буду способствовать.

Заниматься пародированием стиля Гадамера тем, кому знакомы тексты Аксинина, и нет необходимости. Некоторая часть его изречений и значительная часть тумана, там содержащегося, как раз и навеяны Гадамером. Но это право художника искать источник вдохновения и черпать его, откуда сочтёт нужным. Это, кстати, далеко не единственный для него источник. Больше смущает позиция журналистов, видимо из-за свойственной их профессии безграмотности, больше направленной на умение борзо писать, подымающих на щит то, что, как они называют, является информационным поводом. Но и это не самое скверное. Я могу понять историков философии, вынужденных продираться сквозь дебри написанного, чтобы хоть как-то выделить, а что там собственно внятного содержится. Но я никак не могу с одобрением смотреть на многочисленные подобострастные статьи и мало вменяемые диссертации того же тона, где друг у друга переписывают проделанную уже кем-то работу по выделению того, что можно было понять, и без необходимой критики всё это излагают. Мол, чем больше это излагается, тем убедительней, что это важно. На то, что это плагиат, внимание никто не обращает. Экзаменационной комиссии важно, что диссертант способен это воспроизвести(!). Таков сейчас уровень требований во многих местах к диссертациям. Про дипломы и курсовые я вообще промолчу. И это не только по отношению к Гадамеру. Это уже стиль требований не только к научности диссертаций или публикаций, но просто к стилю философствования, который расползается дальше. И это копируется многими. В кругу Королёва впоследствии оказался мой знакомый, способный больше часа говорить без остановки на философские темы. Я сам как-то попал в западню, по его приглашению вынужденный больше часа сидеть на его лекции ни о чём, среди до отупения заворожённых им школьников. Впоследствии он распространял на сборищах у Королёва клевету обо мне, как мне передавали. Но я не совсем понимаю и её смысл, так как я уехал, и уехал навсегда. И даже если бы не уехал? Мотивация ведь должна быть? Врать что ли складно мешал?

Ну, совсем выплёскивать на помойку истории проблематику авторов этого круга я не собираюсь. А на самом деле к этим вопросам обращались авторы иных школ. Да и этих авторов, которых я перечислил, объединяет именно интерес к этим вопросам, а отнюдь не принадлежность к одной школе. Несмотря на неконструктивный характер отношения их к рассматриваемым проблемам, отсутствие внятных или выдерживающих серьёзную критику пояснений, их положительная роль заключается в привлечении внимания к такой непростой проблеме, как специфика гуманитарного знания, художественной практики и человеческой личности с её внутренними и внешними межличностными процессами. Это скорее научно-политическая, чем научная значимость, связанная с противостоянием с набирающими силу позитивистскими и утилитарно-прагматическими тенденциями, как в науке, так и в апеллирующей к ней бюрократии. Отсюда и полемическая заострённость и связанная с этим непрожёванность доводов и методологический туман подхода, который за пределами политизированной полемики в этом противостоянии с мало вменяемым в философском плане позитивистским подходом приносит не меньше вреда, чем пользы. Из школ и течений, где также поднимаются эти вопросы, я мог бы назвать неокантианцев и сменивших их впоследствии на троне европейских философствующих интеллектуалов экзистенциалистов, опиравшихся на феноменологию Гуссерля, а также психоанализ и остальные концепции, которые с ними связаны. Но внятного и выдерживающего критику объяснения, что есть что, в вопросах понимания, содержания и интерпретации я там не обнаружил, из-за чего и пришлось вникать во всё самому. О чём и повествую. Тем, кто не согласен и выражает сомнения в том, как и что я понял, предлагаю проделать эту работу самостоятельно. Тогда и пообщаемся на академическом уровне.

* * *

Мне и не только здесь уже пришлось несколько раз излагать конкретно дискуссии, которые при мне или даже при моём участии происходили. Или о которых мне сообщали. Или я мог познакомиться с их изложением или упоминанием о них. С подробностями или без. У меня, а может быть я в этом не оригинален, очень долго не соединялось в сознании то, что у меня было в реальном опыте в связи с этим, и то, что я о феномене дискуссий мог прочесть или услышать в качестве мнения. Я формировался в определённое время и в определённой среде, и знакомство моё с дискуссиями происходило весьма напряжённо. О каких либо дискуссиях в семье, где моё мнение не спрашивали, ну, раза два-три, может быть, и спросили, но всё равно сделали, как сначала задумали, будто я куль с мясом был, речи, конечно, не шло. Мне большей частью родителе и не сообщали о своих замыслах и делах. И так до конца жизни. А от того, с чем ко мне обращались, можно было свихнуться. Так что пришлось их покинуть после нескольких неудачных попыток и стараться к себе близко психологически не подпускать, что было крайне непросто. Боялся превысить меры необходимой обороны, чувствуя, что это на пользу психологическому здоровью не пойдёт и скорее повредит, чем необходимость удерживать их всевозможные атаки.

Но сказать, что тесное общение с близкими у кого-то располагает к дискуссиям, я бы тоже не сказал. Поскольку такого ни у кого никогда не наблюдал. И по большому счёту только в чьём-то больном воображении такое можно было бы представить. В большой семье родственников, когда по какому-то мероприятию собирались другие родственники, их знакомые и даже незнакомые, что сейчас уже редко практикуют, разговоры какие-то, конечно, происходили, но больше какие-то обязательные или шутливые. Я, естественно, при них только присутствовал, а потом мои родители по каким-то причинам прекратили моё присутствие на этих сборищах после того, как мы переехали. Мне неизвестно почему. Сами они туда ходили. Пока я ещё там присутствовал, запомнил, что старшие собирались маленькими группами, поев, что-нибудь обсуждая и обмениваясь мнением, но, видимо, как-то необязательно. Только однажды запомнилась сцена: выпивший рюмку вина отец и ещё один присутствовавший повысив голос и напрягаясь, стоят как два петуха друг против друга, но остальные быстро развели их подальше в разные комнаты, переключая на себя их внимание. Оставшиеся покурить родственники тихо обсуждали неприятный инцидент, и один из них сказал: “Что они сцепились? Один партийный вор, а другой беспартийный дурак”.

Беспартийным идиотом числился мой отец. Все друг о друге всё знали, но это не дискутировали. Было не до того. Вор это была вроде метафора. Своровать на базе, где он работал, было нельзя. Бухгалтерский учёт никто не отменял. Можно было вышестоящее начальство изредка попросить что-либо купить, минуя магазин, где товар не появлялся, а в результате уже шашней начальства числился в магазине, а попадал в ресторан, с чем я позже столкнулся, с наценкой. Разницу делило договорившееся начальство с откатом ещё более высокому. Вот за свои деньги приобрести бутылку коньяка работнику было можно. Хотели туда все и партийные и беспартийные. Но на всех рассчитано не было. И как мне кажется, сцепились они на животрепещущую тему, есть ли за этой партией будущее. Отец родился на Волыни, а местных большевики так и не укатали до конца. И при всех крупных и мелких недостатках взглядов и кругозора моего отца, к которым я мог бы предъявить и свои претензии, в большой и искренней любви к партийным он замечен не был. Терпел как вынужденное зло. Его больше волновала возможность заработать и скопить. Но затем всё, конечно, пропало. Так что большевики его и здесь обвели, вопреки бескорыстности, о которой они вещали.

В других случаях приходилось наблюдать иную картину. Мои родители со мной были в гостях у давних по наследству ещё от родителей матери знакомых, у которых тоже были дети. Как и у их родственников, пришедших на чей-нибудь детский день рождения с чаем, пирогами и тортами, которые я помню только у моих родственников и знакомых. Кстати, к моим родственникам, где первые пятнадцать лет моей жизни жили мы, как раз на праздники с яствами приходили самые необычные и известные люди, приглашённые попробовать эту своеобразную смесь южно-украинской и еврейской кухни. Как понимаю я, они оставались довольны ею, хотя кто это были и почему они пришли, всё это было не моего ума дело. К сожалению, этой едой я потом пожертвовал и перешёл на бутерброды и что несложно привести в кастрюле или на сковороде в пригодную для поедания форму, если съесть сырым не получается.

Но я нечаянно отвлёкся и вынужден слегка это ещё продолжить, раз уж вспомнил. А я только не так давно, столкнувшись эмпирически с рудиментами подобного, скорее ностальгическими и даже не вполне адекватными и плохо осознаваемыми у остатков немецкой интеллигенции, воспользовавшись также ранее почему-то находившимися под запретом небезынтересными материалами о Львове, стал ретроспективно осмыслять этот период своей жизни. И сейчас, вспоминая атмосферу детских, приуроченных к чьему-либо дню рождения праздников в упомянутой семье ещё и со своими родственниками и знакомыми, пытаясь объяснить, как это было, тем, у кого такого в жизненном опыте не было, я назвал бы эту атмосферу чеховской, в надежде, что уж этого-то автора в школе читали. И может быть даже больше, чем в школе требуют. Но по настоящему, я думаю, это были остатки скорее немецкой бюргерской культуры, которые каким-то образом в советское время воспроизвелись у образованных выходцев из среды в целом обрусевших ашкенази, которые попали в среду, ещё не до конца забывшую принадлежность к Австро-Венгрии. И, тем более что совсем недавно это была Польша. Я этого всего знать не мог, тем более в таком возрасте. Я воспринимал это как данность эмпирического социального мира.

В историко-культурном плане такое происходило с целыми этносами, когда они сталкивались как с данностью с культурой более развитых и незнакомых цивилизаций. Я не считаю, что мир деградирует, поскольку знаю, как специалист, что было на самом деле раньше. Но по сравнению с теми на самом деле нёсшими ещё и некоторые негативные детали впечатлениями, последующее знакомство с реалиями постепенно ощущалось как нарастание маразма, цинизма и лицемерия. Особенно после определённых исторических событий в стране. Хотя всё это было сглажено ради выживания давлением со стороны окружающих, а заложено ещё ранее, но раньше мне это было неведомо. Выжить с такими приобретёнными от походов в гости установками в новых реалиях было невозможно. Но тогда изредка были эти вечера со старшими, чем я, подростками, интеллектуальные игры, так как глава семьи был учителем географии в школе слепых. А впоследствии романсы под фортепиано, и аккомпанемент и музыкальное ёрничанье студентов консерватории. И без вакханалии, которую некоторые из них, с чем я впоследствии столкнулся, устраивали. По сравнению с этим то, что я обнаружил у Королёва и не только, за редким исключением было, конечно, пародией на пародию, если уж наша жизнь спектакль. Можно, конечно, списать многое на то, что впечатления были детскими и поэтому менее критичными. Но и спектакль для детей нужно уметь организовывать. И делать это не от ума, а любить. Когда впоследствии я сам добрался до текстов романсов, которые я тогда слышал, и которые на меня произвели тогда такое впечатление, это оказались тексты Полонского, Анненского и Апухтина. Если вам это что-то говорит. Хотя в тот момент это была для меня в большей степени мастерски исполняемая музыка. Любимая цыганскими исполнителями цыганская тема русских поэтов в исполнении обрусевших высокообразованных ашкенази прямо тут рядом. Хотя была не только цыганская тема. Удивительно насколько сильную лирическую линию выделили, поддержали и подпитывали своим исполнением именно цыгане.

Но я вообще-то продолжу о дискуссиях в бытовой среде. Мне было лет пять, и мы возвращались тихим тёплым вечером пешком после этих гостей. Дорога была неблизкая. Мы спустились по улице Ивана Франко и шли по Дзержинского, как вдруг сзади раздались крики-вопли, и нас догнала и обогнала пара, где впереди в белой окровавленной рубашке бежал парень, вопя что-то. А за ним тоже в белой рубашке бежал парень покрупней. Он пытался достать впереди бегущего по голове лопатой, выкрикивая тогда ещё непонятные мне слова. Но не дотягивался где-то на длину в пол штыка лопаты, так как первый в этот момент с воем ускорялся. Они тоже что-то праздновали. Как я думаю сейчас, что свадьбу. Мои родители остановились, а ребята, не останавливаясь ни на мгновение, промчались в сторону комитета государственной безопасности. После мы шли как-то ещё сдержанней, но дойдя до упомянутого здания, их там не обнаружили. То ли они дальше по трамвайной колее побежали мимо трамвайного парка на вокзал, то ли по пути свернули в городской парк культуры и отдыха. Но что ночью в городском парке культуры и отдыха делать? Вот сейчас, когда воспроизводил всё это, вспомнил, что после, когда мы ещё ходили в гости в эту семью на их детские праздники, родители заказывали всегда к моей пущей радости по телефону такси, хотя это было, по их мнению, дорого, и мы назад ехали. А главное в тот момент, что я мог покататься на машинке. Развлекаться со всеми я почему-то не умел, и меня старшие и дети в это втягивали, чтобы я не хватал книжку и не утыкался в неё носом. Пироги я тогда не ценил, хотя некоторые и любил, да и сейчас понимаю, что внутренняя свобода и здоровый рассудок дороже.

Так вот, как я уже отмечал, жизнь в семье к дискуссиям как-то не располагает, а те формы общения, которые в ней практикуются, дискуссиями в целом не назовёшь. Думаю, что это распространяется на все семьи, независимо от их социального положения. Если не называть дискуссией вопрос, пойдём мы в кино или есть мороженное. Хотя, конечно, но бывают ситуации обсуждения сложных проблем выбора, который определит дальнейший способ существования семьи и её членов. Такое было, наверное, ещё тогда, когда племя было вынуждено менять, например, место пребывания. Но как я уже отмечал, меня не подпускали к этому. И одно из предположений, почему меня перестали брать в гости к родственникам, заключалось в том, что меня искусственно удерживали в виде недоумка, которому рано ещё становиться взрослым, а всё должны решать родители. Вот ещё одна причина, почему я не мог ощущать себя сколько-нибудь полноценным. Придерживались этой тактики не только мои родители, хотя были и иные способы взаимоотношений со своими детьми. Но даже в большой политике я часто замечал, имея соответствующий не очень приятный опыт, не говоря уже о различных бытовых ситуациях, что многие схожее нечто пытаются ко мне или даже большим массам населения проводить. Потом публично удивляются, что отпрыски или даже большие массы населения взбрыкивают. Я не раз уже объяснял, хотя толку от этого не было, что манипулирование это военный приём. Когда кому-то удаётся выйти при этом победителем, то объект манипулирования превращается в жертву. Если же победить таким способом не удаётся, то мы получаем из этого человека или этих людей врага.

На самом деле проблема с манипулированием, отношением к человеку не как к личности с её правами и свободой принимать решения, а как к объекту воздействия, куда как сложней. Вторая формулировка категорического императива Канта гласит: “Человек не только средство, но и цель”. То есть всё-таки признаётся, что в обыденной жизни мы относимся к другому человеку потребительски тоже, и проблема в том, что можно забыть, что человек также является некоторой самостоятельной внутренней целью, без чего наше отношение к человеку становится бесчеловечным. Я не хочу сейчас лезть ни в политику, ни в проблемы становления человеческого сообщества. Но хочу обратить внимание на то, что любая медицинская процедура рассматривает человека как объект воздействия, что и создаёт соответствующий комплекс нравственно-психологических проблем для медиков не только в психиатрии. Процесс преподавания, где обучаемый, человеческое развитие которого является целью, в то же время подвергается культово-значимому давлению как объект воздействия, и без этого в школьном обучении ничего не выйдет. Готовность к обучению без принуждения крайне редкое явление, предполагающее формирование этой установки ранее опять же не без культового давления. Но если даже исключить из рассмотрения проблему манипулирования детьми в семье, я часто наблюдал подобное в той или иной степени между противоборствующими взрослыми. Под внешним прессом такие семьи существовали, но самому мне оказываться в такой ситуации не хотелось и не хочется. Может у кого-то шкура крепче и нервы тупей? Можно их алкоголем притупить, но он мне в глотку не лезет, и весь организм сопротивляется из-за известных последствий.

* * *

Но всё-таки о дискуссиях. Я не знаю, как обстоят дела сейчас с этим в школе, но в то время с этим всё было весьма проблематично. Особенно для меня, если учесть ситуацию моего существования в семье. Кто-то крайне редко мог, конечно, не соглашаться, но всё это воспринималось как наглость, от которой у законопослушных школьников поджилки тряслись и сердце замирало. Уже когда я учился на философском факультете, который как кажется, предполагает широкое дискутирование усваиваемого материала, на семинарах, даже при внешнем поощрении преподавателей излагать, изложение под этим давлением происходило, но очень напряжённо, если не считать анекдотических ситуаций, которые в таком случае естественно происходят. Как рассказывали, за несколько лет до поступления моего на факультете решили, не знаю уж из каких соображений, провести дискуссию. Но после этого двух студентов отчислили и больше об этом не заикались, хотя от занудства на общих семинарах тошнило преподавателей. Как-то на семинаре по научному коммунизму один из студентов начал читать старательно подготовленный доклад. Читал он медленно, как бы вдумываясь в слова, которые он переписал у авторов, переписавших их у других. Я, понимая, что это надолго, так как знал докладчика по другим выступлениям, не выдержал и стал, поскольку сидел рядом, пересчитывать за уголки страницы, сколько осталось ещё. Аспирантка, ведущая семинар, проследив мою глубоко содержательную деятельность, я с ней встретился глазами, когда оторвал взгляд от процедуры пересчитывания, остановила докладчика под благовидным предлогом. Видимо пожалев себя тоже, предполагая, что её поступок найдёт наше понимание. Возможно, ей помогли мои расширенные глаза, так как я, подымая их, с ужасом прикидывал, сколько ещё придётся терпеть, к тому же ещё и поглядев на часы.

Осмысленные дискуссии на самом деле существуют даже в такой жёсткой системе, как армия. Когда нужно на военном совете собрать максимальное число мнений, найти решение, которое будет принимать, конечно, руководитель, опрашивают сначала самых младших по званию присутствующих, чтобы не мешать высказываться, объясняя, что и как они понимают. Почему некоторые группы и сообщества начинают это игнорировать, то это скорее вопрос, который поскольку не был поставлен, то и не исследован. Понимание дискуссии как обсуждения в качестве средства решения приспособительной проблемы отличается от распространённого представления о так называемых свободных дискуссиях поиска истины. А может быть чего-то ещё. Например, как экстремального вида спорта или способа завладеть ситуацией с непредсказуемым результатом. С погоней за оппонентом в конце, например, с лопатой наперевес. Различных примеров и ситуаций можно было бы привести множество, хватило бы на исследование или сатирическое эссе. Из может быть самого безобидного вспоминаю впечатление о философском кафе в Дюссельдорфе. Под руководством преподавателей философского факультета университета собравшиеся там за кофе или чаем с пирожными выбирают голосованием тему дискуссии из накопившихся и вновь предложенных. А затем при жёстком регламенте выпаливают свою точку зрения, вываливая на оппонента всю желчь, способную быть словесно излитой. Ведущие следят только за тем, чтобы оппоненты не вцепились друг в друга. Все уходят с чувством полного удовлетворения содержательным интеллектуальным времяпровождением, несмотря на то, что и оплёванные. До следующих встреч для задушевного выяснения позиций.

Ну, собственно, что не запрещено, то разрешено. С первой дискуссией знакомство моё произошло в десятом классе школы, когда такое вдруг на короткий срок позволили. В кинотеатре “Пионер” в какие-то вечера стали отводить время для дискуссионного клуба, и слух об этом от кого-то из там побывавших дошёл и до одноклассников. Инициаторами посещения были наиболее активные в этом отношении одноклассницы. А не оказаться у них на поводу было, я думаю, что вы понимаете, немыслимо. Вспоминаю я подробности с трудом, хотя не премину отметить, что доминирование девиц в этом возрасте было также ещё одной причиной чувствовать свою не совсем полноценность. Им уже можно было по закону замуж выходить, чем они могли в нужный момент покровительственно ущипнуть, если другим взять не могли. Это я сейчас понимаю, какой они в своей внутригендерной психологической войне друг другу ад устраивают. А в не столь интеллектуальной школе с её требованиями и домашними проблемами таких учащихся и до физических расправ, как известно, доходит. Так что это не только мужские проблемы.

Много недель пытаясь определиться, что я собственно помню, мне кажется, что мы сели группками вместе, но Аксинин как-то демонстративно, чтобы не мешали, отдельно. А может просто не поместился, но вид у него был демонстративно независимый. У меня же, как я думаю, ещё более дурацкий. Так как скованность такую скрыть было невозможно. Девушкам это впечатления от них, как известно, не портит. Сначала показали фильм “Иду на грозу”. Девушкам, как это стало понятно по их реакции на развившуюся после фильма публичную полемику, фильм понравился. Там ведь вроде какая-то любовь была, и герои были в нравственном отношении ходульно понятные, за что их руководитель дискуссии и ругал, а девушки это воспринимали негативно. Собственно и мне фильм не сказать, чтобы не понравился. Чтобы я сейчас сказал, сказать не могу. Какая-то интрига там была, так что следил я не без волнения. Фильм нервы не мотал, и тогда было нескучно. Суть полемики не понимал, кто за что ругает или хвалит. Фамилию Феллини, которую ведущий дискуссии приводил как контр пример, слышал впервые. И она мне ничего не говорила. Аксинин эту фамилию слышал, как выяснилось из последующих обменов мнениями после дискуссии, но фильмов, конечно, не видел. Поэтому, сделав снобистский вид, в дальнейшем обмене мнениями одноклассников участия не принимал, что и позволяет мне, зная его хорошо, к этому выводу придти. Достаточно, что он фамилию слышал, а я нет. А дальнейшее могло быть не в его пользу истолковано. Приятно ведь видеть лицо математического монстра, то есть моё, которого ещё один случай уесть подвернулся.

Привычка уедать собеседника, продемонстрировав психологический верх над ним, была тогда у многих, хотя и не у всех. У Аксинина она оставалась ещё долго, до тех пор, пока житейские, мягко говоря, неприятности в личной жизни его несколько не осадили. Я, как я уже отмечал, хотя мне такая манера была не свойственна, не до этого было, если вы поняли это по ранее изложенному, однажды среагировал непосредственно, укусив его на уроке за ухо. Я об этом как-то уже упомянул, но сейчас писать совсем не по теме. Может ещё когда-нибудь случай подвернётся. Я в целом просто старался сдерживать себя и не реагировать, хотя удовольствия это не доставляло, и со стороны выглядело некрасиво. Но пару раз совсем без повода я его крепко напугал, пользуясь подвернувшимся случаем. Сильней всего где-то после окончания школы, когда мы ещё ходили вокруг кинотеатра “Мир”, я провожал его, продолжая разговор. Он как-то расслабился, видимо утомившись предшествующим разговором. И я сказал негромким добрым голосом, что жалею, что нет у него сестры, а только брат. Он почувствовал по интонации, что что-то будет и дрожащим уже слегка голосом спросил, почему. А я также спокойно, поскольку и, правда, так думал, сказал, что я бы тогда на ней женился. Это был, конечно, удар ниже пояса. Всю напускную браваду просто смело. Он по привычке хотел что-то сочинить в ответ, но сумел выдавить из себя автоматически произносившееся тогда слово шизя, и получилось у него это как-то неубедительно. Защититься от представления, что я могу оказаться его родственником он, конечно, не мог, и оно поразило его и потрясло его, поскольку я действительно не шутил. С этим ему и пришлось жить дальше. И мне тоже. Хотя потом было много всего другого.

Что касается возможности увидеть фильмы Феллини, то где и как мы могли бы их посмотреть. Если уж многие, как и я фамилии такой не слышали, как можно было узнать, что где-то существуют какие-то закрытые просмотры. Нас держали за будущий рабочий скот, тягловую силу и пушечное мясо, если понадобиться, как нам говорили, защищать Отечество, а не задолго ранее и откровеннее, а не намёками в предметах гуманитарного цикла, развивать мировую революцию, которая почему-то захлебнулась. А девочек, как я понимаю, поскольку слово бордель было среди неприличных, для пользования свободно мыслящей политической элиты. К обоюдной радости. Что по всему интернационально. Не такой уж и давний опрос отечественных старшеклассниц показал, что 80% хотели бы стать путанами. Не верю, что им это удалось. Кушать ведь каждый день хочется. А кто платить им регулярно будет? Даже в древнейших цивилизациях храмовых жриц с этой функцией в таком количестве не было.

Что касается дискуссий, то очень скоро всё это исчезло. Куда девался импозантный ведущий, я не знаю. Возможно помыкавшись, если не сумел приспособиться, уехал, когда представилась возможность. Но что с такими талантами делать за рубежом с их бизнесом и соответствующими установками. Как это в Дюссельдорфе выглядело, я живописал. В период так называемой перестройки развернулась такая дискуссия, что подойти близко страшно было, так микрофон друг у друга вырывали и отключали. А чтобы слушать других, так этого кроме таких, как я, дураков ни у кого не замечал. Сам я был несколько критичен, так как так нас на факультете учили. Пока разворачивали политическую дискуссию, кто-то времени не терял и, пользуясь административными, финансовыми или криминальными возможностями, пришёл к политической, финансовой или криминальной власти. Иным пришлось утереться, кто жив остался. Впрочем, недовольные дискуссию продолжают, раз другое невозможно. Чем-то ведь заниматься надо кроме хлеба насущного, и захватчикам покоя не давать ради идеи, кто как её понимает, справедливости. Может, что и выгорит. И что-нибудь хоть немного улучшить удастся. Но не в результате дискуссии, хотя без неё тоже никуда. Дискуссионные клубы иногда создаются, но привлекают больше психопатов, которых очень любил мой знакомый режиссёр. Он был убеждён, что в нынешнем застое без их присутствия внимания к спектаклю не добиться. На реальных же дискуссиях такие личности загоняют присутствующих в ступор убеждённым криком, что вы им не доказали ничего, что делает какую-либо аргументацию бессмысленной, да и психологически этим они вас парализуют. Таким оппонентам, если уж попался нечаянно в поначалу спокойной беседе, я говорю, что если им нужна психологическая победа, то я признаю, что выигрыш за ними. Они могут эту победу принять, есть её, спать с ней и расплачиваться ею повсюду вместо денег. Зачем в современной общественной жизни такие дискуссии и почему о них говорят средства массовой информации, могу оставить желающим в качестве домашнего задания.

* * *

Литературно-критическое направление, в рамках которого интерпретировалось, а затем и пропагандировалось содержание художественных произведений в школе, вузе, а также во вспомогательных методических и литературоведческих пособиях и официальных средствах массовой информации, а других и не было, формировалось на самом деле не в нашем отечестве и не в советское время. А, как я понимаю это, в 18-м веке во Франции. А если присмотреться внимательно, то условия формирования подобного подхода следует отодвинуть ещё на столетие. Именно в это время по всему там расцветает особенный вид времяпровождения состоятельной публики с балами, угощениями и азартными играми. Увлечение, настолько захватившее даже определённую часть образованной публики, что спровоцировало появление и развитие математических идей теории вероятности в трудах Паскаля и Ферма, уделивших этим развлечениям тоже какое-то время жизни, где другие заполняли таким образом свою экзистенциальную тревожность или пустоту души, кто как их называет, или может гедонистические устремления или ориентировочную потребность в зависимости от того, в какой концепции всё это рассматривать. На полноту изложения этого вопроса не претендую. Хотя для кого-то это мог быть тягостный труд по обязанности и выполнению правил социального общежития в то время. Или хотя бы вынужденно, как с какого-то момента для Пушкина по семейным причинам.

Впоследствии, по-видимому, уже в 19-м столетии такой вид распространившегося более широко времяпровождения стали называть салонным. Но страсть к азартным играм была известна издавна. Наиболее ранние упоминания можно найти в текстах Древнего Египта и позднего ведического периода Древней Индии. Но мы сейчас не об этом. Важнее понять, что особенности такого типа времяпровождения требовали со временем поиска каких-то новых форм и приводили к их появлению. Например, стали популярны выставки изобразительного искусства, от которых собственно и стал популярен термин салон. О них в серии критических эссе с таким же названием написал Дени Дидро, заложивший как раз особенности художественной критики, которые мы унаследовали. Не знаю, есть ли смысл раскапывать в архивах, когда салонное времяпровождение распространилось в городской среде шире, но в художественной литературе можно обнаружить упоминание этого уже у Гофмана хотя бы в “Щелкунчике” с рефлексом в детскую среду. В российском городском быту среди образованной публики это было также подхвачено, тем более что проводить это было кому, выходцев из европейских стран, интегрированных в российский социум, хватало. А делать что-то в отсутствие зомбоящика было нужно. И детей приучать к чему-то хорошему тоже. Салонное времяпровождение подпитывало также творческую среду, где проводили время Апухтин и символисты. Это в советское время все заперлись по кухням. А салон и происходящие в нём творческие процессы стали предметом интереса сатириков и не из-за их скверного взгляда на жизнь или несварения желудка.

У эпохи Просвещения есть как её большие любители, так и сопоставимые с ними, если не ещё большие не любители, начиная с романтиков. Куда отнести себя я не знаю, но могу с уверенностью сказать, что являюсь большим не любителем значительного числа исследовательских работ, посвящённых этому периоду. В первую очередь за то, что в кучу сваливают разнородные явления этого времени. Например, приписывают чувственность, которая действительно развивалась в литературе сентиментализма в это время, но имеет другую природу. Неслучайно романтики в своём негодовании в отношении деятелей этой эпохи обходят авторов этого направления стороной, и даже кое-что у них заимствуют. Во-вторых, за отказ от полноценного анализа происходящих в этот период процессов, вместо этого занимаясь распеванием дифирамбов в отношении деятелей этого времени, идя у них на поводу, так как они и сами преуспели в том, что мы сейчас называем пиаром. Хотя бы это могли для начала отметить, чтобы расчистить поле для внимательной критики. А так даже не знаешь, в чём этих исследователей подозревать. Прямого подкупа через века конечно не было. Вот определённым тенденциям социально-политической обстановки и вкусам и интеллекту руководителей общества и вынужденного изредка знакомиться с этим населения потворствовали, будучи сами представителями этого населения. И надо сказать, что стиль изложения у авторов эпохи Просвещения действительно несложен. Это и подкупает, если не желаешь разбираться, а готов поверить на слово. А то, что они друг с другом не согласны, и что один в лес, а другой по дрова, так это для интеллектуалов. Куда важней, что они тоже революцию готовили. Кровавую. С истреблением соратников потом и кучи невинного народа, как всегда. Но это тоже не для всех. Тем более что революция другими руками делалась.

Полезное дело у них, не кривя душой, одно было. Некоторые из них известны тем, что создавали первую энциклопедию. Сказать, что идея противопоставить энциклопедию библии им на 100% удалась, не совсем корректна. Всё равно статья о библии там есть, а как интерпретировать этот феномен, так это можно ещё обсудить, если вы вменяемы. Не обязательно с этой их позицией соглашаться, что впоследствии и сделали. Обмирщение населения, конечно, происходит, но это самостоятельный процесс, а историческое место этой книги и не только и культов вообще требует осмысления. Слишком многое связано с ними в истории человечества, включая и происходящие сейчас процессы. При некоторых положительных результатах влияния атеизма в области познания и технологий, большей свободы нашего мышления в осмыслении и решении приспособительных задач, какие-то потери также очевидны. Например, потеря объяснения феномена истины и утрата часто вообще веры в возможность её найти с соответствующими социальными последствиями, научный и нравственный релятивизм, потеря критериев в этом отношении в социальных видах деятельности в связи с утратой критериев со стороны контроля внутреннего плана. А о каком внутреннем плане может идти речь, когда представление о нём, как и об идее не воспринимаемой реальности, без которой он существует только в виде наблюдаемых представлений вроде сновидений, поддерживается в социуме именно культами мировых религий. Пусть и в плохо прожёванной в теологиях форме. Заодно можно сказать также и об эмоциональной неполноте художественной деятельности при отсутствии результатов её и поэтому и авторов так или иначе ориентированных на культ. Хотя бы частично время от времени. Если даже кто-то вообще может прожить в по-армейски организованном и не допускающем какие-то отклонения от этих норм социуме, такие социумы не живучи. Тем же, кто занят продуктивной творческой деятельностью, отсутствие культовой компоненты в искусстве вызывает ощущение неполноценности, примитивности и пустоты. Кто может все развлечения заменить только процессом поедания, выпивкой и сексом? И агитками. А ещё спортивными и близкими им шоу. Можно с мордобоем и более.

Но недооценивать создание энциклопедии тоже нельзя. Это может быть наиболее крупная попытка продемонстрировать пусть и не абсолютную, как выясняется, но всё же самоценность сформированных человечеством знаний после спровоцированной учением буддизма первой такой попытки в Древней Греции 5-4 веков до новой эры, заложившей основы дальнейшего европейского философствования. Появление энциклопедии имело, к сожалению, не только продуктивный эффект. Наличие энциклопедии укрепило веру в самостоятельное самодовлеющее существование знаний как таковых, изолированно от контекста их получения и места в опосредованной эволюционирующим социумом жизни людей в реальности, поскольку компендиум такого знания, созданного лучшими умами эпохи, налицо. Попробуй поспорь. Энциклопудия (это не опечатка) налицо, а не видимые миру слёзы в процессе получения этого знания и тем более неизвестные профанам связи, которые перечислять не буду, я это уже в истории сознания сделал, кто видел? Тем более эволюцию людей, их сообществ, а тем более гносеогенез, прошу прощения за неологизм, кто наблюдал? Если значительная часть этого человечества до сих пор с эволюцией своего вида не согласна и уверена, что их Господь сотворил такими идиотами. У тех, кто является сторонником эволюционной теории, я так понимаю, нет необходимости для объяснения собственной глупости создавать бесперспективную теодицею, чтобы объяснять, зачем не просто мудрому, а сверх мудрому и сверх могучему богу наша глупость была необходима, как и другие бедствия. Если он их допустил, то был либо не мудр, либо не могуч. А если и то и другое было при нём, то просто был непорядочен. Поэтому естественные причины собственной глупости приходится самим же отыскивать и исправлять, что даёт хоть какой-то шанс для этого. Появляется также возможность осмыслять природу и самой проблемы религиозности. Впрочем, для многих это ценностью не является. Им ближе исповедание, которое явно или неявно разделяется в сообществах, где они удовлетворяют их насущные потребности.

Наличие энциклопедий, которыми время от времени пользуюсь как справочными материалами, создало иллюзию особой образованности и компетентности. Что-то вроде упомянутого в дискуссии Феллини, фильмы которого руководитель дискуссии видел, а мы только от него об этом услышали. Но при определённых условиях ещё более глубокой, а такое нередко, некомпетентности, человек, который фамилию эту уже раньше слышал, за эрудита сойдёт. А если ещё и энциклопедий начитался, даром что фильмов не видел, то и авторитетом в этом вопросе признают. Тем более что нас ещё в школе провоцировали так называемые рефераты писать, а в вузе это был один из важнейших приёмов работы по предметам общественных наук. На мой взгляд, просто чуму сеяли, расшатывая здоровые представления о том, что такое понимать. Притом, что работа философа внешне будто бы с этим совпадает: почитал автора или нескольких, а потом что-то написал. Кант, он даже так учебник географии написал, не выезжая никогда из родного города. А мы чем хуже? С учебником географии всё конечно сложнее объяснять, поскольку нужно ссылаться на то, как происходит осмысление содержания текстов, а я незадолго перед этим изложил, как смог, своё отношение к уровню развития представлений об осмыслении, из которого, как мне кажется, следует, что нам в этом вопросе пока просто морочат голову. Хотя важность этого вопроса отрицать нельзя. Не закапываясь глубоко в вопрос, хочу отметить, что для философской работы с текстом, этот текст нужно вообще-то прочесть, и такое чтение, могу отметить, очень сильно отличается от чтения художественной прозы. А вокруг вопроса о чтении и понимании художественной прозы мы сейчас бегаем, если вы ещё не забыли. Я могу признаться также, что, когда у вас уже есть основательная подготовка, то и рефераты чужие можно просматривать и даже очень быстро. Потому что множество повторов идей, которые авторы друг у друга списывают, даже не понимая верны ли они, поскольку для этого нужно источники проработать внимательно совместно с последующей серьёзной их критикой. Но процесс списывания, как я уже отметил, запущен и санкционирован, так как не может студент технического вуза за семестр объём знаний философского факультета усвоить, да ещё и с одной парой в неделю, да и преподаватели часто примерно с такими же особенностями подготовки там работают. По данным 1981 года у 70% преподавателей общественных кафедр отечественных вузов не было базового философского образования. Так они и преподавали. А некоторые студенты думали, что они осваивают философию.

Сколько-нибудь сносно с требованием знать не столько учебник, сколько источник, несмотря на все трудности комментирования этих источников при наличии известных в то время сложностей диктатуры, как её называли студенты, основополагающей “Мурзилки”, дело обстояло только на философском факультете МГУ. Курс истории мировой философии начинался на первом курсе и продолжался до последнего. Это кроме дополнительных общих курсов по отдельным проблемам последних полутора столетий и того, что давали каждый семестр специализирующимся по кафедре истории философии. К “Мурзилке” на кафедре относились не то чтобы плохо, но двух-трёх осмысленных ссылок на классиков в работе было достаточно, чтобы этот вопрос не муссировать, а упомянуть, что автор умело и уместно на классиков ссылается для убедительности проделанной работы. Но уже для следующего за нашим курса объём истории философии стали сокращать, объединив в один семестр философию 18-го века и немецкую классическую философию. По личному опыту могу сказать, за полтора месяца, которые нам отвели на Канта, его освоить нельзя. Не помог мне в этом полноценно, хотя спасибо, что был, и семестровый спецкурс. После завершения обучения я был вынужден с уже имеющимся багажом знаний и относительно успешно в своё время сданным экзаменом перечитать самостоятельно, конспектируя всё по новой, все важнейшие труды Канта. На это у меня ушло два года. Быстрее моя голова не способна была это переваривать. И трижды помогая усваивать другим эту концепцию, я, как это ни странно, всегда тратил на это с участниками по два года. После, чувствуя себя в концепции этого автора уже более-менее уверенно, обнаружил, что вся последующая за Кантом философия, так или иначе, зависит от его продуктивных установок и ошибок. И что многие считающиеся крупными авторы, честно говоря, такую работу, как я, не проделали. То ли затуманенными глазами читали, то ли наспех по учебникам тех, кто сложные места неблагоразумно пропускал, оставляя непрожёванными.

Оставим всё это на совести этих авторов, как учений, так и учебников, тем более что большая часть из них по всему старалась, за исключением известных своим типичным интеллектуальным мошенничеством, хоть и не бездарных авторов, как например Гегель или Гадамер. А также вопрос продуктивности уменьшения курса истории философии для будущих философов, хотя вопрос, а что же они тогда вообще будут знать, остаётся. Но так преподавали только на одном философском факультете страны, где для этого собирали лучших хоть что-то знающих специалистов. И хотя отдельные специалисты прятались как-то и в других университетах, я по уровню выпускников ещё до поступления понял, что у меня собственно нет выбора, так как он предопределён, если я хочу хоть что-то знать, а не просто получить корочку. Впоследствии мог узнать, что объём истории философии в этих университетах урезан ещё сильнее, да и то, что преподавалось, делалось из рук вон плохо не вполне способными это делать преподавателями. Попробуйте преподавать “Войну и мир” Толстого, не будучи способными с нею полностью ознакомиться и ориентируясь на учебники. Вот так примерно и выглядело преподавание истории философии в этих вузах. Мои знакомые во Львове после окончания обучения попытались тоже сами вернуться к первоисточникам и читали их совместно, о чём я уже где-то упоминал. Такое отношение можно только поприветствовать. Я, правда, пытался им объяснить, что для такого чтения нужно забыть все глупости, которыми нас всё же подкармливали в процессе обучения, но как-то понят не был. Платон, на мой взгляд, несмотря на все методологические ошибки, это всё же крупнейшая фигура в истории человеческой мысли, а автор учебника, мнение которого может быть, кстати, и верным, особенно если он опирается на критику других крупных авторов, только профессор в лучшем случае, хотя, как исключение, может быть и толковый. Но лучше всё же, на мой взгляд, довериться своей способности понимать. Так и сам можешь вдруг чем-то незаурядным стать. Возможно, моих коллег во Львове сковывал страх, особенно после интереса их сборищами со стороны органов. Могу понять. Сам всю жизнь трясся, чтобы никто не наехал. Да и общего давления окружающих хватало. Но как-то времени, потерянного на мартышкин труд и прочую ерунду жаль, так как для дельного его не хватало. Аксинин вот чудовищной сложности офорты, как пирожки, пёк. А валить на то, что вселенная может погибнуть, то тогда вообще зачем что-то делать.

Думать мешал, конечно, и зашкаливающий освоенный массами авторитаризм, за которым стояли осмысляемые в рамках его и каких-то доморощенных заготовок интересы окружающих, в том числе и делающих карьеру в философии. Ориентироваться на такое в исследовательской работе значит погубить такую работу на корню. Для того чтобы спасать этот исследовательский интерес приходилось прятаться самому и прятать свой скепсис, к которому к тому же предъявлялись и требования доказательности, хотя мало кто мог эти доказательства понимать и ещё в меньшей степени слушать, если только не надеялся что-то оттуда украсть и попользоваться. Один мой знакомый клептоман по жизни выслушивал меня немного, а потом услышанным располагал женщин, с которыми затем знакомился, к интимной близости. И с огромным успехом. Попользоваться моими предположениями в научном плане в тот момент было сомнительно. Когда всё рухнуло, то на сцену вышли не специалисты, которые редко когда бывают речисты, а говоруны, раньше это называлось демагогией, влекомые опять же своими интересами влияния на власть и прихода к ней. А затем их сменили политтехнологи, когда серьёзные люди, пользуясь своей возможностью прихватить имущество и определиться с властью, с этим определились. Привлечённые на каком-то этапе к обсуждению проблем философы выглядели на этом фоне жалко. И не от того даже, что травили свою бессмысленную тюльку, не буду перечислять основные всем известные и более запутанные её компоненты, что само по себе выглядит не умно, а из-за того, что не своим делом их заставляли заниматься. Совершенно иные профессии нужны, когда нужно воров остановить или производство наладить. Время учить, как всегда, было упущено, да и не до этого в этот момент было. Как обычно в период установления новой государственности после выхода общества из своего раннегосударственного состояния, все, кто хоть как-то имеет доступ к тиражированию своих мнений и хоть как-то помнит из своего знакомства с философией хоть что-то, стали гордо добавлять себе звание философ. Примерно как в древней Индии в период между Ведами и появлением буддизма, тогда, правда, такого слова ещё не было, и они звались мудрецами. О том, в каком виде сейчас существует профессиональная философия, это отдельная песня.

* * *

Но всё-таки вернёмся к эпохе Просвещения во Франции. Поскольку передо мной не стоит задача разобрать все нестыковки, глупости и несуразности, которые изложены в необъятном море исследований, включая статьи в энциклопедиях, я остановил выбор на найденном в сети сайте, предлагающем вам не бесплатно конечно готовую курсовую или дипломную работу, а может даже диссертацию. Там я нашёл якобы чью-то дипломную работу по этой теме, где с удовольствием прочёл компиляцию почти всего, с чем знаком и ранее. Заниматься критикой творчески переработанного плагиата я не буду, это на много настоящих работ для докторских диссертаций хватит, но на кое-что хотелось бы обратить внимание. Позволю себе некоторые цитаты, по которым вы с помощью поисковика при желании найдёте первоисточник, если желаете им насладиться. Там всё выдержано, так что для иронии места вряд ли найдёте. А также вряд ли найдёте, что там не так, как и в иных исследованиях. Но всё-таки цитата. “В XVIII в. общение людей становится широко распространенным искусством”. Вспоминается учебник по истории России, где в каждом веке описание особенностей сельского хозяйства включало фразу “сеяли полбу и просо”. В 17-м веке французская аристократия общалась видимо безыскусно. Или может местное население стало манеры усваивать? Но вот далее. “Психология эпохи пронизана особой ненавязчивой общительностью, воспитывавшей в людях доверительность, гибкость ума и чувств, душевную чуткость и неповторимо обаятельный, свободный и достойный стиль поведения”. Всё, что после слова общительность, комментировать вообще не берусь и не могу кому-либо посоветовать. Но вот, что касается ненавязчивой общительности, то мои родственники, которых проживало в квартире полтора десятка, со всеми родственниками и знакомыми, которые пришли отметить семейный или государственный праздник, тоже общались очень ненавязчиво. За исключением уже излагавшегося мною случая неумного спора моего отца с дальним родственником, что потом долго не могли забыть, хотя долго затем не обсуждали, а просто сохранили это в родовой памяти, чтобы не допустить более.

Цитирую ещё. “К сожалению, сейчас невозможно в полной мере представить себе тот стиль общения, который культивировался в дружеских кружках или литературно-артистических салонах”. Ну, что касается литературно-артистических салонов, то по опыту участия на литературных сборищах они и сейчас разные в огромном диапазоне. Надеюсь, что в среде, где ещё не разучились фехтовать, не выясняли, кто лучший поэт на кулаках, как это происходило в нижнем туалете Центрального Дома Литераторов, где победитель тыкал противнику в лицо поганый веник, которым драили унитазы, поскольку туалетных ершей тогда ещё не было. Извините, но это тоже история отечественной литературы. Куда же без этого? Имена ведь все известны и их помнят. Что же касается времяпровождения моих родственников, которые были только читателями, то, поев и слегка выпив, ожидая чай со сладким и фруктами, а для этого нужно было опять проголодаться, они садились за карты, иногда организовывая два стола для преферанса. А дамы за лото или те же карты, но попроще, и продолжали ненавязчивое общение. А как ещё можно общаться за едой по полной? Или за картами и шахматным столиком, как это делала аристократия? Наш быт в иное время такое не мог позволить по экономическим причинам. Да и когда столько сил и времени найти на все эти приготовления, а затем мытьё посуды. У аристократии времени на досуг было побольше, да и прислуга по хозяйству пыхтела. У того же Аксинина дома не так всё было. Семья меньше и жильё из одной комнаты, из которой выйти можно было на лестничную площадку только через маленькую кухню, на улочке, примыкавшей к заводу. Куда как проще, но по-своему органичный, традиционный для них быт. И тяжёлая тайна конфликта с государством, о чём я узнал, как я уже отмечал где-то, только по нынешним публикациям. Про младшего брата Аксинин отметил как-то не без невесёлой иронии, что шпана, и что водится с такой же. Но подробности мне не известны. Кажется, вызывали из-за этого отца в милицию. Больше ничего не помню. И из всей семьи живых никого нет.

Что касается стиля общения в дружеских и не очень кружках, то некоторые стили я достаточно живописал и конкретно и делая обзор опыта наблюдения дискуссий. Поэтому совсем не представлять, что и как могло происходить в общении аристократии той эпохи, можно только, если всё детство прошло с гусями за сараем, а юность в беготне с лопатой или от лопаты или в каких-то сходных и грозящих этим ситуациях. Что, вообще, как я смог впоследствии понять, не редкость, но именно на это многим наплевать. В том числе и тем, у кого и деньги и власть, а не только жертвам такого воспитания. Когда человек до конца сформирован, вмешаться уже невозможно. Надо сказать, что факт рождения в небедной и влиятельной семье сам тоже ничего не значит. Пришлось в жизни всякого насмотреться. Но почему-то вспомнилось литературное объединение при “Моспромстрое”, где провёл много лет. Мы собирались в общежитии этой организации, хотя многие к ней отношения не имели, но были и те, кто в ней работал, при этом поступив на вечернее или заочное отделение вуза. К нам иногда захаживала не только творческая публика, которая ценила весьма непростую атмосферу этого сборища, но простой она на таких сборищах никогда и не бывает. Забредали в красный уголок с обязательным гипсовым бюстом вождя и те, кто в общежитии жил. Приходили, приняв на грудь и даже без этого, и начинали жаловаться на жизнь, что их в их стране притесняют и не понимают, и не дают развернуться, и так далее. Тогда такие же, как и они, живущие пусть и в других, но таких же общежитиях, при этом пытающиеся хоть как-то месить под собой воду, чтобы не захлебнуться, посылали их самыми грязными выражениями, заставляя уйти. Я в этом непосредственно не участвовал по понятным причинам, хотя моя ситуация была приблизительно такой же. Происходило всё это при весьма образованных и благовоспитанных дамах, одна из которых много лет спустя, встретив меня в метро, неожиданно заговорила на эту тему. Она сказала, что тогда не понимала происходящего, и оно её несколько оскорбляло. Но теперь, эмпирически с этой публикой столкнувшись, она понимает реакцию присутствовавших, изнутри знавших людей этих как соседей по комнате общежития с их априорной и не унимаемой злобой на всё и вся. Так мы о какой атмосфере говорим и что не понимаем?

Нужно также отметить, что среди досужих убивающих своё время болтунов в среде аристократии эпохи Просвещения и в том числе среди составителей энциклопедии были и крупнейшие учёные этого времени. Я вот обошёл будто бы вопрос о научных дискуссиях молчанием. Я имею в виду не тот случай, когда студентов выгнали, а именно дискуссию между учёными. Сами понимаете. Когда идёт разговор о высоком. Об истине. И о прочем. Ну, как историк философии могу сказать, что даже христианские церковные дискуссии по принципиальным вопросам заканчивались иногда казнями или киллером. Что касается новых веяний, то вспоминается, как два ведущих профессора кафедры, где я учился, как-то, что крайне редко случается, заспорили, есть ли свобода в учении Демокрита. Не стану утомлять вас подробностями и основаниями спора, любопытные сами могут эту проблему раскопать. В это время на кафедру зашёл в то время ещё доцент, упоминавшийся мною по другому поводу, специализировавшийся на античности Арсений Николаевич Чанышев. Его и попросили быть третейским судьёй. На что Чанышев осторожно пробурчал, что как можно, они ведь доктора наук, а он только кандидат. Если кто-то знает атмосферу таких дискуссий, то ему и объяснять нечего в этой ситуации. А кто не знает – то довольствуется моими изложениями. Бывает, конечно, что даже на защите попадаются специалисты или просто интересующиеся вопросом, но это не правило. А вопросы и ответы преподавателя и учащихся на занятиях, то это обычная преподавательская рутина, которая не выходит за пределы учебного процесса. В 18-м веке на костёр уже, правда, не посылали, и переписка между крупными учёными иногда была действительно вежливой и заинтересованной, но пикировались они друг с другом тоже часто и жёстко.

Но вот дальше. “Эта специфическая культура беседы… часто заключалась даже не в словах, а в особом искрометном духе, в великолепно импровизируемых интонациях и обертонах, т. е. в субстанциях нематериальных, доступных разве что для хорошей музыки и удивительно хорошей живописи. В XVIII в. люди научились предельно точно и метко пользоваться всякими неопределенностями и “недоговоренностями”. От Фонтенеля до Гельвеция и д’Аламбера простирается сфера замечательного мастерства высказываться полно и глубоко, почти ничего не сказав словами. Эта способность передавать мысли и ощущения “между строк” и “между слов” сродни тому великому подъему, какой испытывает в XVIII в. музыка, и она накладывает свой отпечаток на все другие искусства”. Прошу прощения за такую большую цитату, а ещё больше за последующий комментарий. Но не могу удержаться, считая, что это важно. Великого подъёма, который испытывает в 18-м веке музыка, я как-то в себе для этих страниц пытаюсь избежать. Поэтому о разных нематериальных субстанциях, вроде искромётного духа и великолепно импровизируемых интонаций и обертонов и всего остального, разве что для хорошей музыки и удивительно хорошей живописи доступного, я промолчу.

Проблема, о которой я хочу сейчас высказаться, достаточно запутана и требует, как мне кажется прояснений. Запутано даже, откуда взялась такая формулировка, как та, что мы обнаруживаем в цитате. Это особенности стиля современного комментатора или это исходит от особенностей самих комментируемых процессов? На мой взгляд, и я его уже до этого сформулировал, особенности такого восторженного, содержательно небогатого, вопреки восторгам комментатора, и не без саморекламы стиля заложены как раз в самой стилистике общения исследуемого периода. И в этом отношении к содержательности тем, предлагаемых для комментирования, и лежит водораздел, претензии и требования, из-за которых компромисс, на мой взгляд, не только не может быть найден, но должен быть с необходимостью жёстко отвергнут, если вы хотите сохранить отнюдь не медицинское, а просто продуктивное деловое здоровье вашего рассудка. Если словосочетание здоровье рассудка вам не нравится, поменяйте его на здравую способность рассуждать или на то, что нравиться больше. Например, на продуктивную способность ориентироваться. Готов обсудить при появлении вариантов по мере поступления. А здесь мы только рассуждаем.

Я уже обращал внимание, что кроме разговоров за ломберным столиком, многие из участников такого времяпровождения были крупными учёными своего времени или ходили на службу, как тот же Ферма за столетие до этого. Поэтому там они вели совсем иные разговоры. Кстати, как и мои родственники, которые каждый будний день и даже часть пенсионеров, потому что нужно было как-то жить и уровень жизни семьи, в которой были дети, поддерживать, уходили, кто куда, на работу. И там им не приходилось много говорить, только профессионально необходимое по ходу работы. Ну, в перерыве за едой или во время перекура сплетнями и анекдотами обмениваться, как и на праздниках при обильном застолье и между ним. Хорошо известная всем общечеловеческая рутина. Но к этим сплетням отношение могло быть разное. Иногда они вызывали общее возмущение к происходящему, хотя поделать было нечего, только терпеть. Мнения могли, конечно, не совпадать, вплоть до отмеченного конфликта моего отца с дальним родственником, как и на работе, где порядок поддерживался производственными причинами не без контроля известной общественной системы.

Комментировать достижения учёных эпохи Просвещения я не буду. Это слишком далеко от излагаемых мною проблем, как и стиль их научных работ. Этим историки науки занимаются. Что же касается общего стиля переписки и публицистики этого времени, что так восхищает коллективного автора цитируемой работы, то он, на мой взгляд, определён стилем общения их времяпровождения, которому я посвятил столько места, приплетая к этому моих отнюдь не аристократического происхождения родственников для простоты и конкретизации объяснения на обыденных примерах. Правда мои родственники не имели привычки пикироваться и подзуживать друг друга, поскольку им вообще-то нужно было и на работу ходить с её непростыми требованиями к дисциплине и ответственности, и как-то выживать в непростой общественной обстановке, которая никогда простой не бывает. Нездоровое, на мой взгляд, пикирование и подзуживание и многое другое я имел счастье наблюдать на литературных объединениях и прочих культурно-аристократических местах, где всегда присутствуют не только авторы, знающие какой ценой даётся им их творческий результат, но и куча другой иногда что-то сочиняющей, но в целом безответственной и по не творческим, а иным мотивам пришедшей туда публики. Мотивы прихода на лбу ведь не написаны. А язык, как известно, без костей, если спросить, зачем вы здесь. Да и какие-то произведения пусть и различной степени тошнотворности в основной массе при себе имеются. А как вы собираетесь доказывать, что там что-то не так? Я вам несколько выше пример такой проблемы продемонстрировал, и теперь опасаюсь, какая реакция на то, что я здесь пишу, последует. А какая реакция бывает можно только эмпирически понять, если вы на такое обсуждение попадёте. Творец, он, даже если плохой, творец. С огромной, как её сейчас называют, энергетикой. Он даже если не обрушит на вас истерическую, может слегка сдерживаемую реакцию, а только молча вас возненавидит, то всё равно сможете почувствовать, если вы не полено. А если, как исключение, он в тяжёлой депрессии, что, слава богу, в моём опыте не было, и потом после критики повесится, то будете об этом всю оставшуюся жизнь вспоминать, если вы не законченный циник и негодяй, которых в этой среде тоже хватает. Впрочем, эти циники и негодяи тоже из мяса с нервами, и их, как ни странно, тоже мама родила.

Что касается моих предположений о реакции сообщества и автора, посвящённых в подробности моих критических экспериментов, то опасаюсь я даже не молчаливой обиды или даже выраженной в разной форме не молчаливой, что вполне возможно; а, что более вероятно, одобрения всего сказанного и даже восторгов, после которых всё останется без каких-то зримых изменений. А куда и каким образом что-то измениться может? Это ведь происходит не в выражении согласия и несогласия, а в головах. В каждой по отдельности. Что потом проявляется в восприятии, осмыслении и творческих решениях. И эти решения, в конце концов, только и зримы когда формулируются и когда воплощаются. А остальное всё это только личные взаимоотношения и сотрясение воздуха словами, продуктивность которых вызывает сомнения. Ну, может только как предмет рассмотрения для подобных этому исследований, после того, как все ушибы подлечите. Контрпродуктивность как раз наличие этих ушибов и демонстрирует. Во время работы, конечно, тоже ушибиться можно при получении нового опыта в особенности, поскольку всегда какой-то риск есть, или по иным причинам. Но я надеюсь, что отличие очевидно. А если кто-то никак не поймёт, это как раз повод задуматься почему. И хотя бы для себя выводы сделать. И дальнейшие на этом взаимоотношения с этим человеком выстраивать, как бы он не проявлял к вам не то обиду, не то презрение к вашему существованию. К сожалению, потом почти не остаётся никого, с кем дело иметь можно. Приходится идти на компромиссы вроде вооружённого нейтралитета.

Но если в цитате, что эта специфическая культура беседы… часто заключалась даже не в словах, понимать, исходя из контекста, что подразумеваются не выражения, которые сопутствуют общению на кулаках, шпагах, лопатах или иных подручных средствах, а что в этих словах не заключается, не понимать как эти действия, то к этой части исследования об эпохе Просвещения некоторые замечания всё же остаются. Во-первых, по поводу того, что тогда научились предельно точно и метко пользоваться всякими неопределенностями и недоговоренностями. Ну, какие-то неопределённости и недоговорённости можно найти и в 17-м веке после Рене Декарта по цензурным или иным соображениям, например, у Блеза Паскаля или Мольера. А в полном блеске только у Бомарше в “Женитьбе Фигаро”, первое представление пьесы состоялось в 1783 году. А это уже конец эпохи Просвещения с её страшным финалом после 1789 года. Хотя они изощрялись во взаимных остротах и до этого, но я бы сказал не столь блестяще. По поводу творческой продуктивности подобной манеры общения, когда она выходит за пределы решения прикладных задач, вроде той, что излагает Бомарше, лучше всего сказал столкнувшийся уже с эпигонами этой манеры Альберт Эйнштейн, что он отдаст десять остряков за одного гения. Мог бы и не жадничать. Ситуаций для такого применения интеллекта не так много. И мало кто на самом деле это в состоянии, положу руку на сердце, делать. Хотя многие стараются. Это, видимо, и мешает. Прошу прощения. Я ведь ещё Шекспира забыл. А там недоговорённостей многим хватит. Начиная от особенностей и деталей художественного творчества и заканчивая проблемой личности и пола.

* * *

Но вот дальше совсем в разнос. Воспроизвожу снова: “От Фонтенеля до Гельвеция и д’Аламбера простирается сфера замечательного мастерства высказываться полно и глубоко, почти ничего не сказав словами”. Высказываться полно и глубоко почти ничего не сказав словами можно и жестами и даже в особенности неприличными, или просто заехав для выражения отношения и охвативших чувств. Что же касается высокого стиля общения без всего этого, то на самом деле это ещё большая несуразица, о которой не раз высказывались в своих произведениях Самюэль Беккет и Натали Саррот, например. Этому у Саррот целый роман посвящён, пародирующий манеру пытаться высказать на самом деле нечто ничтожное или вообще отсутствующее и не стоящее обсуждения с ужимками, позами, жестами, выражением лица и минимумом неопределённых, малозначимых слов. У Беккета в “Ожидании Годо” пародируется желание жадного богатого хозяина всей этой местности, ошалевшего от одиночества в компании полубезумного слуги, пообщаться, как он утверждает от сердца к сердцу, с нищими, которые умирают от голода и просят у него милостыню. Дать денег он не хочет и весь диалог как раз является демонстрацией того, что действительно не всё произносится, хотя мотивацию и недоговорённости понимаешь потому, что мотивация прояснена в предыдущих разговорах и действиях. До Беккета так уже умели выстраивать речь Достоевский и Кафка. Беккет утверждает, что учился у Чехова драматургическому мастерству. Возможно, что натурализм и безысходность он и правда взял у Чехова, но техника выстраивания диалогов, предполагающая не проговариваемый не дискурсивный внутренний план и непосредственно в данный момент отсутствующие, но как бы удерживаемые в сознании действия и мотивы, заставляющие актёров держать осмысленные эмоционально наполненные паузы, проявилась уже в “Женитьбе Фигаро”.

В любом случае достаточно ясно прослеживается отличие мастерства художников слова, владеющих им для изображения и выражения ими проблем, которые им очевидны и исподволь тревожат, с одной стороны. И безмозглое бездарное использование речи в различных ситуациях, которое их и тревожит. Как, например, это сделано Натали Саррот в романе “Золотые плоды”, где всё действо это подобное обсуждение бездарного на деле романа с этим названием людьми, которые на самом деле оценить его толком не могут в основной своей массе, но пытаются выглядеть умно, ориентируясь на тенденции и слухи, распространяемые в обществе. Точно так это происходило с романом “Альтист Данилов”, будто не было романа Натали Саррот. Ну, многим он был не известен. Да если бы и был! Если у кого-то с арифметикой плохо, что с того, что она уже тысячелетия известна. Если вы считать не умеете, то значит, не умеете, не зависимо от того, что кто-то это может. Оценка художественного произведения куда как сложней арифметики. Как впрочем, и многое в гуманитарной и общественной областях. На это ещё Декарт внимание обратил. Опять же, многие ли этому вняли? Меня постоянно в моей профессии, в которой я, конечно, что-то могу не знать или ошибаться, пытаются учить какие-то безграмотные или малограмотные в этом люди. Я не знаю, как это полноценно объяснить, но ещё в детстве и юности какое-то внутреннее чутьё в некоторых случаях, хотя я сам тогда был ещё изрядно по понятным причинам безграмотен, не позволяло что-то из поучений окружающих принять. Поэтому и жив, возможно.

В пьесе “В ожидании Годо” у Беккета есть ещё один герой, полубезумный и очень послушный, хотя и неразговорчивый слуга-провожатый владельца местности, который по требованию способен сочинить философское наукообразное произведение без смысла, с некоторыми типичными, но утрированными, доведёнными до абсурда грамматическими нарушениями и бессвязностью атрибутами научной речи. Оснований для такой пародии у Беккета более чем достаточно. И проблемы излагаемого героем бреда в основном лежат в русле теологических и философских тем и терминологии. Непосредственных источников пародирования назвать не могу, но вот приблизительную историю эволюции подобного стиля философствования и вообще интеллектуализма проследить можно.

На предполагаемые обстоятельства формирования коммуникационной манеры, в связи со стилем времяпровождения в аристократическом застолье с играми, танцами и лёгким флиртом досужих не без некоторого образования и воспитания людей, на что я в объяснениях делал упор, указывают и некоторые критические замечания современников. Например, язвительные замечания, что все эти яркие мыслители, демонстрирующие куда как хуже образованным окружающим глубокие познания и полемическое мастерство, при том, что оценивают эти познания те, кто оценить может скорее позу и скорость реакции, а не знания и доводы, так вот все они могут враз бросить невероятно важную по внешнему впечатлению дискуссию, если становится известно, что где-то будет бал с угощениями. На балу, впрочем, или званом ужине они могли заняться тем же перед впечатлёнными в той же степени манерами, а не знаниями присутствующими. Такова была цена отношения их к своему философствованию. Эту же, кстати, манеру, критикуя обычаи львовской богемы, претендующей на интеллектуализм, с теми же претензиями к её обычаям, описывает Ян Парандовский по отношению к периоду до второй мировой войны. А возможно, что и до первой было то же самое. Во всяком случае, рудименты этой атмосферы прослеживаются до сих пор, только никто не приглашает. Если только выпендриться снобистскими своими манерами в кавярне, разыгрывая поведение человека, которого могли бы пригласить, но если бы было куда и к кому.

Эта связь с традицией проведения досуга, манера которого во Франции не умирала никогда, как кажется, поскольку наблюдал её в Москве по поведению искусствоведов из Франции на одном артистически-художественном сборище. Можете мне не поверить, но такое ещё можно было увидеть в конце семидесятых у случайно оставшейся по причинам неведомого характера в живых после физического уничтожения вслед за Михоэлсом всех сотрудников еврейского театра Александры Вениаминовны Грановской. Тот же неуёмный восторг, безостановочный разговор, манеры и прочее, правда, уже за бутылкой водки или чего-то похожего, но иностранного. Я там себя чувствовал при этом как рыба на суше, но это к делу не относится. Так вот эти же восторги с кем и что и при каких обстоятельствах ел, и какая была посуда и как всё было шарман, всё это обнаруживается у по житейской необходимости проживавшего во Франции какое-то время романтика Августа Шлегеля. Хотя ведь, казалось бы, романтики как раз и являлись одними из первых и непримиримых критиков подходов эпохи Просвещения. Критика критикой, а похвалиться, с кем что едал, это совсем другое. Тут же вспоминается школьный курс литературы, что “на золоте едал” в “Горе от ума” Грибоедова. По-видимому, здесь влияние на эту деталь у Грибоедова не только изложенных особенностей жизни Августа Шлегеля, но и речевых особенностей его письма, которые вызывают у меня при чтении Шлегеля уныние, утомляют и раздражают. Не раз потом сталкивался с подобными рассказами в жизни и почему-то всегда с той же реакцией моего организма. Как сказали бы марксисты – классовая неприязнь. С чего бы это у меня?

Но значительный шаг вперёд в сторону изложенного и спародированного Беккетом делает другой член того же кружка йенских романтиков Георг Вильгельм Фридрих Гегель. Особенности трудностей его стиля выражаться, прячущего его недомыслие, заблуждения, ошибки и просчёты в попытке продавить его мистические и часто гениальные откровения, давно и хорошо известны. Я уже воспроизводил свою пародию на особенности его стиля в другой работе и поэтому не вижу смысла делать это ещё раз. Но не могу не отметить, что жёстко критикующие его манеру позитивисты впоследствии сделали то же самое. Но только вместо нутряного бормотания и с логической точки зрения бреда, маскируемого громоздкостью системы, с помощью которой он, по-видимому, захотел переплюнуть тоже не лишённого ошибок в своей концепции Канта, и изощрённой мастерской казуистики в виде так называемой диалектики, которая у него была также и логикой, позитивисты 20-го века стали прятать своё мошенничество за логическими конструкциями, где найти ошибку не так просто. А если она даже и найдена, то учитывая, что даже для математиков всё это трудно усвояемо даже в чисто математическом доказательном виде, а к этому к тому же приплетают плохо прожёванную философию, то вполне легко заболтать эти недостатки, просто упёршись рогом в ситуации полемики, пытаясь этим не дать оппоненту возразить. Я, возможно, если хватит терпения и сил, всё-таки попробую кое-какие доводы привести в конце, не перегружая читателя математическими исчислениями, а лишь содержательно, хотя кое-что всё-таки нужно будет знать. Не имеющим представление, что такое логика и аксиоматическая теория, понять это будет проблематично. Но знающих, что это такое, не ноль ведь. Вот они и полюбопытствуют, если захотят поискать ошибок у меня. А если уж им захочется самим проверить теорему Гёделя о неполноте формальной арифметики, то им и карты в руки. Большое плавание большому кораблю. Остальные удовлетворятся с помощью Википедии. Хотя есть и другая популярная литература, написанная сведущими и вменяемыми авторами.

Вот с гегелевских стилистических изысков всё и пошло. И если для художественной литературы, как и для застольной беседы “способность передавать мысли и ощущения “между строк” и “между слов””, если это не вымучено и не натужно, а так получилось из-за особенностей ситуации, может быть органично. Хотя то, что происходило в литературе второй половины 20-го столетия показало, авторы ухитряются ничего не передавать ни с помощью слов, ни с помощью строк, а между ними если чем-то и заполняют что-то, то это что-то тоже невозможно понять не только дискурсивно, но и чувства и ощущения, из тех, что там ещё можно бывает обнаружить, положительных эмоций не вызывают. Не могу не отметить, что в приведённом поэтическом примере вначале и мысли были понятны в целом, и чувства вроде тоже. Но не договорены. Совсем как с восторгом рекомендует нам автор коллективного исследования эпохи Просвещения и выросшая на этих установках и рекомендациях современная поэтика и эстетика. Пришлось договорить отсутствующее за автора. Хотя должен признать, что там было достаточно всего, что “сродни тому великому подъему, какой испытывает в XVIII в. музыка”, которая, как утверждается, “накладывает свой отпечаток на все другие искусства”. Отпечаток чего-то там действительно был. Могу сказать, что не только музыки. И не только того, что вылезло в уточнённом содержании. Я не могу назвать это одним словом. Вот написал про это одно слово и осознал, до какой степени меня испортило общение с литераторами и читателями. Я ведь имел в виду не это. А комплекс социально-психологически обусловленной мотивации, который может и имеет отношение к тому, что навевают ассоциации испорченному литературой человеку и любят приводить в качестве обоснования фрейдисты, но, по-видимому, всё же сложнее и не сводится к либидозному порыву. Не знаю уж как уши, но мозги слушателей к принятию этого порыва ведь не предназначены.

Но вот философии эта “способность передавать мысли и ощущения “между строк” и “между слов”” на пользу не пошла уж совершенно точно. Пусть может и самая крупная фигура из кружка йенских романтиков в философии Гегель ведь не только не возбраняет пользоваться тёмными, хотя иногда как минимум красивыми, намёками, которые бывают даже побудительными для мышления, но и пользуется ими сам, что вообще характерно для мистического стиля философствования. Но уже к началу 20-го века, а эволюцию этого можно проследить не только в философии, но и в художественной литературе и искусстве, ситуация осложняется. Это связано в первую очередь с вполне обоснованной критикой в философии субстанциализма, что при невнятных представлениях о природе речи и языка привело к усилению внимания к атрибутам и их стигматизации. Хрен редьки не слаще. В литературе это частично привлекло к большему вниманию к предикатам в противовес к существительным. А поскольку от этого было мало толку, хотя какой-то художественный эффект в том числе связанный с новизной это давало, но разрушало природу речевого контакта, пошли по пути формального анализа природы речи, основания чему заложено в концепции неокантианцев, опиравшихся на представление о форме и содержании Гегеля. Но я об этом уже писал в другом месте. Новизны это добавило, а природу коммуникации разрушило ещё сильнее. Поэтому растерянные авторы, неспособные разобраться ни в этих действительно достаточно трудных и запутанных основаниях, ни в новомоднейших и бредовых частично или полностью концепциях, решили, по-видимому, что блефуют все, а почему мне нельзя. Я постоянно сталкиваюсь с тем, что меня они воспринимают тоже как блефующего и ведут себя со мной соответствующим образом. То есть пытаются любыми способами просто заткнуть, не разбираясь. Очень, я бы сказал, продуктивное поведение.

* * *

На литературно-критическое понимание содержания наложило также влияние ещё два феномена родом тоже из 17-го века, подхваченные эпохой Просвещения. Одно из них сформулировано в критических работах Буало, благодаря которому мы используем слово классицизм. Тут правда возникает ещё одна проблема. Он использует слово классицизм в отношении предшественников 17-го века, которых вообще-то органичнее понимать как авторов эпохи барокко, если только определиться с её особенностями. Но бог с ними. От Буало к Дидро идёт традиция пересказа содержания художественного произведения как он его понимает, не задаваясь вопросом, что это такое, с уже проявляющейся тенденцией навязывания читателю, который предполагается не столь искушённым и может быть даже не знающим, что говорит прозой, критических замечаний своей точки зрения, сдобренной своими оценочными представлениями. Например, возвеличиванием древней литературы и представлением об изящном. Этот тон возможно вполне уместен в некоторых случаях в учебном процессе, хотя продуктивней может оказаться открытый диалог с учащимися, притом, что весовые категории преподавателя и школьника разные. Но во многих других случаях такой тон часто выглядит просто снобизмом, в котором часто упрекают историков философии, забывая, что уж тут-то точно весовые категории человека проработавшего эту бездну тяжелейших текстов и тех, кто не в состоянии их осилить, неравны.

Не останавливаясь подробно на том, что вкусы и установки у людей не совпадают, и поэтому навязывать их не совсем уместно, даже если вас тошнит от женского романа, как многих женщин от научной фантастики, ещё та дурь, по их мнению, лучше бы делом занялись и заработали что-нибудь для семьи. Существует ещё проблема стигматизации эстетических установок. Они приходят одна за другой и очень быстро начинают страдать этой болезнью. Жду не дождусь, когда и стигматизация войдёт в оборот и с нею будет то же самое, хотя это не эстетический термин за исключением определённого значения, и, может быть, беда пройдёт мимо. Хотя явно необходимо глубже понять природу этого.

Кроме пересказа частично каких-то деталей художественного произведения не для его анализа, а в проповеднической, хотя часто и остроэмоциональной манере, далёкой от того, что в проповеди принято, вторым феноменом, идущим от контекста 17-го века в 18-й и далее, в критику пусть и не абсолютно проникают социально-политические суждения и оценки. В искусстве 17-го века, конечно, полно бытовых мотивов и произведений. Но как раз Буало ставит общественные, этические, героические стороны произведений, вопреки положительно оцениваемым им и других их сторон, выше остального. И собственно даже не только в трагедии современного ему периода, но и в комедии у Мольера происходит часто обращение лицедеев в финале к царской ложе, где предположительно восседает на представлении монарх, который является по сюжету арбитром. В эпоху Просвещения то же самое часто просто замещается новыми мотивами свободомыслия, которые и привели затем в совокупности со всем остальным к известным событиям. Уже у Буало намечается разрыв между эмоционально-художественным воздействием произведения, которое он, конечно, замечает и чувствует, и оценкой его социально-общественной значимости, и этот разрыв ему полноценно незаметен.

Учитывая, что появление сколько-нибудь привычного нам феномена искусства, так или иначе, связано со становлением института власти в эпоху цивилизации, при наличии предшествующих проявлений художественной деятельности, выполнявших прикладную и культовую функции, иногда до сих пор выразительных и производящих впечатление, как и доживший до нашего времени фольклор и прикладное искусство, то внимание, которое критики уделяют социально-политической сфере, не случайно. Но вот непосредственное отношение социально-политической проблематики к природе художественной практики вызывает сомнение, как и нравственно-этический, юридический или какой-нибудь иной подход такого же характера. Даже культово-религиозный, несмотря на то, что я практику художественной активности исторически вывожу из культовой. Одно дело историческая ретроспектива рассмотрения природы этого феномена и даже подпитка и эмоциональная и содержательная, связанная с нашим участием в различных культовых процессах. И я бы сказал, что совсем другое дело целенаправленное сознательное или под влиянием иных людей непосредственное участие в религиозном культе, что не связано прямо с нашими взаимоотношениями с искусством. Одно дело, даже будучи атеистом, петь в хоре пусть и во время службы из любви к искусству, а другое дело посещать эту службу как верующий.

Влияние западных теорий на российскую словесность и критику можно проследить и в 18-м веке. Но по-настоящему влияние просветительских идей начинает ощущаться в российской реальности даже не с конца 18-го века, поскольку влияние на общественность сколько-нибудь широко было жёстко пресечено. И поэтому сколько-нибудь влиятельное воздействие литературно-критических экзерсисов легального характера начинается где-то с эпохи Белинского и противоборства идущего от него, так названного, демократического направления со славянофилами и почвенниками с одной стороны и западниками и иначе мыслящими с другой, заходящими по различным вопросам на территорию друг друга. Что создавало невообразимую кашу в представлениях современников, которая не расхлёбана до сих пор. Во-первых, потому, что такая возможность там изначально не предполагалась. Вопрос стоял, чья правда лучше. Во-вторых, исходя из первого, доказательная база в этих работах вызывает больше сомнений, чем вопросов. Но что удивительно, Белинский, как и последующая критика, так называемого демократического лагеря, поддержанная к тому же крупными литераторами своего времени, оказалась рекомендованной как образцовая для последующего использования в средней школе.

Но, во-первых, если в академической науке в этих вопросах как-то сложно найти то окончательное мнение, которое можно было бы преподавать не школьникам, а будущим преподавателям литературы в школе, и в лучшем случае можно заставить этих пока ещё в будущем только учителей законспектировать источники. И попробовать предложить тему курсовой или дипломной работы в этой области. Хотя с высокой степенью вероятности то, что получится на выходе, будет, так или иначе, походить на анализированные фрагменты об эпохе Просвещения, в научной ценности которых можно усомниться, даже если это не плагиат. На каком тогда основании мало что смыслящая в этом вопросе бюрократия, что отвечает за образование школьников, освящает всем весом государственного влияния и авторитета введение подобной несуразицы в курс средней школы, если учителя сами в этом по-настоящему разобраться не могут? На этот вопрос ведь ответить нужно. Какой-то ответ у меня пусть и непростой есть, но чуть позже.

Во-вторых, именно из-за своей связи с общественно-политической ситуацией, что естественно для назидательно-проповеднического и журналистского и публицистического полемического характера подобной критики, такая критика привязана к современному ей моменту и становится анахронизмом, если и не сразу с изменением политических и иных веяний, то с исчезновением со временем социальной группы поддержки. В конце концов, в результате её естественного вымирания. И если такую критику гальванизируют, то на это должны быть веские политические причины недемократического характера. А если кто-то берёт на себя такую ношу добровольно, то для этого нужна индуцированная за счёт этого воздействия социально-психологическая патология травматического характера. И именно этим в таком случае вынуждены заниматься педагоги и вся педагогическая система, с этой целью выстроенная за их спиной государством. Психологические садисты, как поглядеть.

В-третьих, хотя у Буало и Дидро и несколько позже у критиков ещё не происходит утраты внимания к художественной стороне произведений, то впоследствии такой ущерб за счёт какой-либо общественной значимости нарастает, где апофеозом становится статья о партийной организации и партийной литературе, которую мы должны были знать почти что на память. Не могу не отметить, что преподаватели факультета этот знаменитый труд, мягко говоря, недолюбливали и по всякому пытались это до сведения учащихся довести, что было непросто в связи с наличием у многих студентов партбилетов, которыми они не очень-то могли на экзамене попользоваться для выдавливания положительной оценки за отсутствующие знания, но пробовали. По всему то, что было после этого уже упомянутого труда известного автора, было в критике либо открыто ангажировано с утратой исходного смысла, либо в противовес ангажировано с противоположным знаком, либо откровенно коммерчески, а то и почти искренне скомпоновано с уровнем качества обсуждавшегося нами ранее коллективного труда об эпохе Просвещения. Ну кому такое нужно, если вы в здравом рассудке?

Поэтому, в-четвёртых, обычные любящие хорошие книжки читатели, игнорировали по всякому не только всю эту не имеющую отношения к удовольствия от процесса чтения макулатуру, но и иногда даже осмеливались хотя бы завуалировано высказать о ней и обо всём, что с нею связано, включая школьный курс литературы, накипевшее. В наше время это было уже не столь опасно. Не знаю, за что пострадала бабушка Аксинина, учительница литературы, но сводный дальний родственник, прошедший войну, вскоре попал в лагеря вплоть до известной амнистии за попытку вслух спасти свой рассудок. Но об этом я узнал тоже не так давно. В лагерях ему пришлось спасать рассудок уже от другого. Но его я мог увидеть лишь недавно, незадолго перед его смертью. Мои же ближайшие родственники, будучи читателями, когда это позволяет свободное от работы время, как и тот же Королёв и многие другие книгочеи, только сдавленно и сдержанно поминали школьный курс и не очень внятно могли что-то сказать о господине Белинском. Поскольку просто, видимо, и не понимали, что это такое и зачем. Как и я в школьном возрасте. Кстати, ещё один повод думать о своём интеллекте очень не лестно. Особенно под школьным прессом.

Поэтому, в-пятых, возникает естественный вопрос, а лежит ли этот материал не за границей возможностей основного контингента учащихся средней школы. Такой вопрос волне уместен, если обнаружить, что взрослые дяди и тёти, даже из тех профессионалов, которые должны вроде в этом разбираться, может за исключением нескольких авторов, занимавшихся историей критических учений, по большому счёту в этом не компетентны. Как можно такое учащимся навязывать, если это и в отношении возрастных ограничений и в отношении отсутствия компетентных специалистов противоречит целям и технологии учебного процесса? Ну, отменят Белинского, включат кого-то другого. А толку-то? Зачем?

И вот с такими тяжёлыми думами, выкарабкиваясь из-под этих интеллектуальных экскрементов, а я ведь здесь только о частной проблеме школьного предмета, который называется художественная литература, остальное, к счастью, трогать не будем, чтобы не захлебнуться в потоках, естественно вынужден был об этом рассуждать. Обсуждение этой темы с окружающими мне облегчения не приносило. Кто-то от разговоров, поддержав саму постановку вопроса, уходил, то ли понимая неподъёмность темы для собственного интеллекта, то ли побаиваясь реакции государства. Те, кто этой реакции не побоялись, я бы сказал, валили всё на государство, что мне не казалось релевантным этой проблеме и сколько-нибудь продуктивным. Дураки и негодяи есть всегда и везде, но когда проблема так сильно и глубоко укоренена, валить на глупость и злой умысел хоть и незапрещенно, но неразумно. Но это только “во-первых”.

Есть ещё, конечно, “во-вторых”, которое вызывает у меня тоже какие-то сомнения. Эти сомнения у меня были и при господстве известного политического режима, и никуда не делись, как сомнения, так и проблема, когда этого режима уже вроде бы нет, и те, кто его поддерживал, постепенно уходят в мир иной. Их уже по большому счёту нет, а дело их почему-то живёт. И я бы сказал в международном масштабе и в сообществах, которые от этого политического режима держались подальше. Но и у них тут глупостей воз и целая тележка, только что всё глуше, поскольку как до этой ерунды вроде дела нет, а выживать экономически как-то нужно, и такие мелочи принято толстым ковром накрывать. А читают они, что хотят, а что не хотят, просто не покупают. Шумят исключительно на политически значимые темы, к которым оценка художественных произведений не относится. Для этих целей есть специальные фестивали и форумы, а особенно заядлые собираются в кафе и за чаем с пирожными оплевывают словесно друг друга под чутким контролем специалистов, следящих за регламентом. Но ведь всё равно навязывают время от времени, в том числе и в школе, литературе духовно-нравственные, гражданские и политические компоненты.

Поэтому, как мне кажется, учитывая и упорство, с которым, не взирая ни на какую критику, всё это продолжается, и укоренённость подобного литературно-критического не скажу, что бреда, но недоразумения в недрах государственных институций, ответственных за социализацию и влияние на общество, и как раз это недоразумие и непрожёванность, сопоставить с которыми можно только религиозно-культовые установки, объяснение, по-видимому, нужно искать в ослаблении религиозных установок. А именно поиск замены им. Собственно такой поиск, правда, не замены, а вспомогательных средств усиления уже насчитывает четыреста лет. Уже в первой трети 17-го века ослабление влияние культа и идей христианской религии стало настолько заметно и в светской и в церковной среде в высших или приближенных к ним элитах, что именно это и не при попустительстве, а как раз наоборот, при активной поддержке представителей этих элит и с их благословения привело к развитию оперного искусства. Опера существовала и 16-ом веке, по крайней мере, во второй его половине, и бурно развивалась в начале 17-го века как светский, а не религиозный вид времяпровождения и развлечений, хотя предшественником такого вида исполнения можно считать духовные песнопения и сопровождение музыкой религиозных представлений. Но, несмотря на светский характер нового вида искусства, руководители церкви поддерживают это начинание. И не от хорошей жизни. Что-то должно взять груз эмоциональной социализации на себя из-за ослабления воздействия литургии. Такую же функцию частично приобретают и другие относительно самостоятельные художественные виды деятельности. На эти виды деятельности как будто падает тень литургии и светского государства.

Прежние способы художественной активности, конечно, существуют, если авторы не претендуют на художественное открытие, предполагающее причастность к какому-то новому способу мышления, к новой эвристике, основы которой продолжает сохранять культ. Об этой функции культа я в первом приближении достаточно написал в концепции истории сознания. И авторам приходится изрядно изощряться, чтобы кроме всего прочего успевать за изменением особенностей восприятия наиболее развитой части публики. В первое время периоды стабильности ещё относительно велики, но уже с конца 19-го века смена таких периодов происходит примерно за пятилетие, и этот темп может ускориться. Художественная критика и пытается осмыслить этот новый феномен в искусстве, взяв это на себя частично, насколько она способна это делать своими ограниченными технически и исторически средствами. К середине 20-го века неразбериха и ослабление религиозной литургии и идей только усиливаются. Но ни искусство, пусть даже самый крутой авангард и исповедующие его авторы и близкая им среда, ни художественная критика или что-либо ещё, включая альтернативные плодящиеся повсюду культы, неспособны заменить собой изживающие себя идеи, установки и конструкции рушащихся базовых культов, которые уже не поддаются сколько-нибудь серьёзной модернизации. Радикальные и фанатичные группировки религиозного характера, на мой взгляд, демонстрируют то же самое, так как не перспективны в социальном плане при глобальном рассмотрении, хотя и в состоянии не только потрепать нервы гражданам и руководителям общества, но и привести ещё к огромному множеству жертв. Но условия, которые могли бы привести к выявлению путей выхода их этой ситуации, ещё не созрели. Что не значит, что не нужно искать и не видеть этой постановки вопроса.

* * *

Ну, у меня, честно говоря, есть основания сомневаться, что я буду сколько-нибудь полноценно понят в отношении изложенного в последнем абзаце, поскольку наблюдения показывают, что читатели пытаются читать подобные тексты, как художественные. Толку от этого, конечно, никакого. От Гадамера, Гегеля и подобных авторов они хоть кайф ловят, известный в психиатрической практике как философская интоксикация, когда возникает необходимость вмешательства. Хотя у многих всё сходит с рук, и если кто-то страдает, то окружающие, да и то не все. Некоторые наоборот ответное удовольствие получают. Ну, я им не судья. Но в любом случае, не прочитав изложенное в моих предыдущих работах, понять, что я имею в виду, полноценно трудно, хотя имея философском образование кое-что на самом деле лежащее на поверхности вполне можно уловить. Если пытаться читать осмысленно, хотя бы как вузовские учебники, а не сюжет. Но, как я подозреваю, многие ухитряются и вуз закончить, не заглядывая в учебники, а по конспекту заучивая ответы и усвоив необходимые навыки. Собственно неуниверситетская система образования на это и рассчитана. Как бы профтехучилище, но с большим объёмом знаний. Бывают, конечно, исключения, но в целом учат не думать, а исполнять. И преподаватели такие же большей частью. А не такие иногда на грани заболеть или озвереть. Предпочтительней последнее. Вы когда-нибудь пытались вести занятие, когда учащиеся его срывают, игнорируя вас, при этом накурившись в перерыве анаши или выпив пивка?

Но всё таки нужно как-то закончить рассуждения на тему о попытках рассуждать о содержании художественных произведений. Есть ещё, по крайней мере, два подхода это, так или иначе, делать. И оба восходят также к Буало, если говорить о Новом времени. Я не могу сказать с уверенностью, что до Буало никто не пытался этим заниматься в отношении литературных произведений, но и полноценных попыток не припоминаю тоже. Один из этих подходов это попытка построить теоретическую конструкцию, объясняющую, что есть что, в художественном произведении. Такой подход у Буало в наличии есть. Другое дело или мы согласны с его представлениями и претензиями, предъявляемыми к содержанию и формальным параметрам произведения, включая какие-то технические стороны того, что и как должно там быть. Если говорить о более позднем времени, то нельзя не назвать таких исследователей художественного текста, как Бахтин и Выгодский, хотя этими двумя именами дело не ограничивается. Но разбирая содержательные и формальные проблемы художественного текста, они не определяют, что такое содержание, предполагая, что это понятно изначально или проясняется в контексте изложения. И в целом это у них вполне ясно, поскольку в отличие от Гегеля, Гадамера и иже с ними не злоупотребляют словесной химией для выжимания из слов соков и надувания пузырей в предположении, что можно с помощью словообразования и морфологических и синтаксических преобразований не только поупражняться лингвистически, а получить какое-то новое знание. Слава богу, но с представлением об отличии знания от языкознания у них всё в порядке. Как и с отличием знания от познания, что даёт хоть какую-то защиту от стигматизации, хоть и не всегда. Что касается кажущейся игры слов, то в данном случае это не лингвистические игры, а основа, связанная действительно с однокоренными словами, но различными понятиями, которые за этими терминами стоят, и для различения этих терминов нужен достаточно серьёзный опыт освоения этих областей.

Поскольку Буало и автор художественных произведений, то к нему можно возвести линию творческих установок, излагаемых авторами, что впоследствии можно увидеть не редко. Особенно интересны в этом отношении замечания разного формата, излагавшиеся участниками различных творческих новаторств. Хотя далеко не все они интересны сами по себе, начиная с глупостей двадцатого века, когда Малевич развернул, предполагая, что возможно никто не догадается, на 90 градусов картину нешироко известного художника и поэта-шутника, называвшуюся, кажется, “Драка негров в глубине тёмной пещеры”. И на этой почве ещё раздув теорию. Надо сказать, что исходное полотно, представлявшее тоже чёрный прямоугольник, учитывая не только общий настрой автора, но и соответствующее этому настрою название, было в этих рамках осмысленным. Чего не скажешь об исканиях Малевича. Идея бессодержательности искусства и синий конский навоз, соответствующе обоснованный, по всему дальние следствия этой творческой находки. Хорошо ещё, что на кулинарию это пока не перекинулось.

Но значительная часть самоотчётов авторов, продуктивно, интересно и необычно для предшествующего периода работавших, также крайне интересна, поскольку немного раскрывает их кухню, их отношение к различным моментам процесса творчества, а также к различным сторонам произведений, как с содержательной стороны, так и их формы. Эта родственность, излагаемого ими, к самоотчётам роднит высказанное ими с мистической философией, поскольку способом изложения является апелляция к внутреннему опыту, даже если они и не аргументируют в отношении к нему. Поскольку это предполагается и является основой, от которой они отталкиваются. И именно это там и ценно. Как раз эти работы и приходится читать на уровне вчувствования, в отличие от философских работ, в той или иной мере требующих кроме этого и аналитического рассмотрения изложенного. В любом случае это различные подходы и установки к изложению проблем и не имеют по сути подхода ничего общего с самой художественной литературой, как особой практикой с иными целями и по-иному воспринимаемыми читателями результатами, если у них в голове ничего не перемешалось. Цель подобных авторских теоретических установок чаще всего имеет программный, а не объясняющий характер. Это скорее руководство, попытка навязать своё видение, а не извинение за него перед не понимающими, предложение не извинить их и попытаться понять, а занять такой ракурс, с которого всё станет и так видно безо всяких объяснений. Что также напоминает установки мистической философии, где делается попытка изложить ракурс рассмотрения, позволяющий увидеть скрытое до этого от окружающих. И надо сказать, что иногда это в отношении кого-то удаётся. А что им не удаётся, так это стать общедоступными, как и авторам последних двух подходов.

* * *

И вот теперь, потратив несколько десятков страниц, не сказать, чтобы совсем без толку. Но уж точно, что безрезультатно в отношении того, можно ли общепринятыми хоть как-то средствами изложить понятный читателям художественной литературы подход к содержанию того, что они читают и чем наслаждаются, и найти консенсус, на который они могли бы опереться. Так вот теперь я напоминаю, что всё это началось с того, что Королёв, не мало сумяшеся, стал излагать, как он понимает отношение Аксинина к тем или иным художественным и нехудожественным текстам. А заодно и свой ракурс рассмотрения, как он есть, без всяких объяснений, поскольку они там не нужны для хоть немного знающего человека, как он это подразумевает. Это я так оцениваю по его тексту, что он должен был подразумевать, так написав. Если кто-то, ознакомившись с оригиналом, не согласен или считает необходимым уточнить, то это не запрещено. Как и мне высказать моё мнение. Я же всё-таки предпочёл бы, чтобы читатель, который, как я убеждён, даже представить не мог в полной степени до того, как он на этих десятках страниц ознакомился с состоянием проблемы в этой области, что там и как, осознал, что и Королёв был в такой же степени в этом несведущ. Что-то он, конечно, читал и, несомненно, чувствовал. Но, простите, здесь ведь ещё нужно как следует, причём последовательно, анализировать. А этого я не только за знакомыми моими не замечал, но как я попытался вам показать, что и у наших громких философских имён и не только с этим, мягко говоря, не всё благополучно. Что не мешает им слыть громкими и великими. Это удел ничтожеств всяких не витийствовать, а корпеть за плугом, станком или компьютером. Ну, можно также за шариковой ручкой, кисточкой, штихелем или резцом геморрой, ожирение и сердечную недостаточность зарабатывать. Я понимаю, что кто-то может воспринять сказанное как мой личный снобизм, основанный на моём личном недовольстве и обидах. Но на самом деле я признаю, что необязательно знать всё на свете, в том числе изложенное. Но вот с чем всё очень плохо? С пониманием? Или с нежеланием это делать? Или с принципиальной неспособностью к этому? Впрочем, это тема для бесперспективной дискуссии.

Комментарий Королёва, как Аксинин отнёсся к роману Орлова, я комментировал раньше. Был ли Орлов ироничен к христианству, о чём Королёв пишет чуть дальше, не в состоянии обсуждать, поскольку не читал и объяснил, почему не хочу. Также понять не в состоянии, почему вроде бы по отношению к Булгакову Королёв пишет, что Аксинин не мог не понимать, что “сиюминутный фельетонизм внелитературен принципиально”. Что фельетон и художественная литература не совсем одно и то же, могу согласиться. Почему он это относит к Булгакову не пойму, во-первых. Во-вторых, не пойму, почему Аксинин это умалчивал. Поскольку этот фрагмент, так или иначе, касается связи с христианством, то я вынужден кое-что попытаться от себя прояснить. Тем более что Королёв местами просто философически самоуглублён и тёмен. Особенно когда пытается непонимание, как Гегель и последователи, скрыть за многозначительностью и недоговорённостью. Замечательно и восхитительно, но именно за это этих авторов и не люблю. “Мастера и Маргариту”, а об этом романе по всему речь, если уж о христианстве пошло, Аксинин прочёл сразу, когда роман стал известен. Не уверен полный ли вариант самиздата или опубликованный. Не в этом дело. Мне удалось добраться до него намного позже. Я работал, учился вечером, а потом бросил вуз и стал готовиться к новому поступлению. Было не до этого. Помню, что роман Аксинину понравился, и более того он опять снобистски продемонстрировал, что у него интеллектуальное преимущество передо мной, так как он уже, а я ещё нет. Впрочем, это было смягчено тем, что дали только на неделю, так как очередь. Что для сноба, как я понимаю, не в дугу. Что именно он оттуда вынес, сказать затрудняюсь, но в целом больше о том его паузы говорили, что читал как художественное произведение, а не социальную критику или разъяснение христианской концепции, чем художественный роман и не мог быть. Поэтому видимо и молчал, когда его в теологический спор втащить пытались. На его месте я бы также поступил. В теологических тонкостях он глубоко не разбирался. Так из-за чего копья ломать, если навару с этого никакого, а тут ещё на некомпетентности поймают натренированные там, где он нет? Вот это точно его манера. Впрочем, безобидная.

Что Томаса Манна, имеется в виду, конечно, “Доктор Фаустус”, Аксинин почти, по мнению, Королёва не принимал, это тоже досужие домыслы Королёва. Он на него наехал, видимо, с вопросом, а скажи как ты к этому относишься, а Аксинин что-то сморщившись буркнул в ответ, чтобы ни нашим, ни вашим. У них явно были разные подходы к процессу чтения и отношению к прочитанному. Королёв искал возможность из всего прочитанного получить философские вершины знаний, которыми можно блеснуть в дискуссии. Аксинин же учился в школе, где, несмотря на все превратности, о которых я повествовал, привили в целом здравое понимание, что такое художественная литература и как к ней относиться, оставив разбираться с остальным на наше усмотрение. Свой профессиональный долг там преподаватели понимали и выполняли по мере возможности и сил, кто как умел. Больше с них что спрашивать? Дальше только с себя. Томаса Манна Аксинин прочёл опять раньше меня, скорее всего по чьей-то наводке. Мог в критических работах обнаружить, к которым я был равнодушен. Естественно не преминул ущипнуть меня, когда я поинтересовался. Но опять же, что значит: не принимал? Не принимал что ли концепцию воздаяния, которую Томас Манн только в конце оформляет словесно? Я думаю, что в связи с особенностями жизни его семьи и всего, что нас окружало, эта идея ему должна была показаться просто наивной. С чем могу и себя поздравить. Его, если вспомнить, больше интересовала тема реализации своих творческих способностей, о чём я когда-то уже писал. Также внимание его было сконцентрировано на проблеме внутренней организации произведения нового, не привычного для классической художественной теории и восприятия уровня. Конечно, это уже не совсем просто чтение для удовольствия, но и “Доктор Фаустсус” не то, что мы читаем запоем и для удовольствия. Он, конечно, слегка морализирует. Но терпимо, если учесть, в какой сложности мир, и в какие проблемы он читателя вводит.

* * *

Но дальше Шуру, то есть Королёва, опять понесло. Правда, он тут же после весьма странной тирады, которую постараюсь процитировать, оценивает её, как корявую. Какого чёрта тогда вообще формулировал? Заставить что ли читателя копаться в недомыслии и полном мраке его гениальных вчувствований? А с чего он тогда уверен, что там что-то есть вообще, из-за чего в этом копаться нужно? Ну, копаются иногда, когда яйца глист ищут. Не мог же он предчувствовать, что доброжелатели найдут способ меня упросить покопаться в этом? Да если бы такое предчувствовал и догадывался, кому это попадёт, и с каким, так сказать, настроем, то может быть остерёгся. Но вот о тексте и поговорим. Несогласования грамматические и смысловые там такие, что совсем буква в букву понять не получится, если только не считать, что эти несогласованности как раз смысл и несут. Вот эта фраза, которую он счёл всё же важной, несмотря на признание корявости. После рассуждений об ироничности к христианству у Орлова: “и реакция А.Д. с чисто юнгианской точки зрения могла основываться на личной не то что неортодоксальности и христианского, и православного, и католического, и протестантского (хотя бы у Шестова) мировосприятия и миропонимания, но и ежесекундности участия целиком и полностью в этой полной ереси, но не ироничной внутренней борьбы”.

Но я ведь обещал, что напишу. И даже признал, что там не полный бред. А если не полный, то постараюсь высказаться. Ну, во-первых, о Шестове и его протестантизме. Если быть всё же до конца честным, то я Шестова не прорабатывал, как следует. И не чувствую желания. Не выдерживаю раввинического проповеднического морализаторского тона. Он меня убаюкивает. За это недолюбливаю Спинозу. Это кроме всех его ошибок, несмотря на некоторые продуктивные установки. То, что раввины не проповедники, не спасает. Эта их манера излагать писанными на скрижалях фразами, не предполагающая не только, что их убеждения могут быть подвергнуты критике, но не понимающие, что вообще так вопрос ставить можно, удручает. С философским критическим скепсисом это не совместимо. Хотя философствовать так можно и кое-что даже отстаивать. В конце концов, и мистики как-то философствуют, и даже оказывают на философский мейнстрим влияние. Но после Канта с его лёгкой или не очень руки такой подход называется догматическим. И это несмотря на то, что Шестов был по некоторым установкам человеком своего времени. Но как раз эти установки, в отличие от конструкций и установок крупнейших философов, действительно легче выудить из пособий, чем выковыривать, сопротивляясь назидательному тону текста. Его потомков, с пиететом относящихся к своему вошедшему в энциклопедии предку, хочу успокоить, им действительно есть чем гордиться. В образовании и эрудиции Шестова нет сомнений. И иметь такого предка члена семьи не бесполезно, даже если потомки выберут себе иные профессии, не связанные с писательством и философией. Могу также от души понять и посочувствовать ему самому, поскольку на своей шкуре мог в детстве и юности почувствовать, как такое может быть. Но вот по поводу протестантизма Шестова имеются возражения. Авторы, которые в отличие от меня раскапывали его взгляды, указывают, что основная аргументация, выходящая за комментируемые им тексты других авторов, имеет выраженный характер отсылок к установкам древнееврейской части Библии. И даже, если судить по количеству цитат, нашлось только несколько цитат из Евангелий. О каком тогда протестантизме может идти речь? Ну, да. В отличие от других версий христианства, тоже, кстати, не отрицающих древнюю часть Библии, протестанты относятся к ней лояльней. Но это ведь не довод признавать Шестова в переходе в христианство, с которым он, конечно, был знаком, как и, кстати, с рабочим движением. Не приписывать же из-за этого Шестову марксистские позиции. То, что какой-то олух, завязнув в тексте, мог протестантизм взять да и приписать, то в это я, как раз, верю, и не раз сталкивался. Кто-нибудь выскажется от балды, и пошла писать губерния. Как кажется, я где-то на эту полемику натыкался, но от скуки у меня скулы свернуло, и я занялся чем-то более интересным. Вообще такие волны полемики характерны при обсуждении отечественной философии, из-за чего приходится держать дистанцию, чтобы не утонуть. То, что Королёв Шестова не изучал, если попроще что-нибудь прочёл только, сомнений у меня и нет. Заметил что-то в муторном мучительно прочитанном тексте или что-то услышал. Или в какой-то дискуссии участие принимал с такими же олухами от философии. А вы Шестова читали? А вы попробуйте хотя бы начать. Если что не так окажется, тогда и вернёмся к этой теме.

* * *

Про реакцию Аксинина с “чисто юнгианской точки зрения” можно говорить только несколько раз совершив перевод с одних не вполне удобоваримых формулировок, на не вполне удобоваримые другие. По всему Королёв подразумевает концепцию архетипов у Юнга, в их частых формулировках между собой именуемую архетипизмом, то есть что и у Аксинина были какое-то предустановленное откуда-то свыше глубинное реагирование на определённую группу проблем. Если кто-то хочет проинтерпретировать этот фрагмент по-другому, то бог ему в помощь. Но если всё-таки остаться в русле этого ещё в пределах вменяемости объяснения, то тогда сказанное Королёвым можно понять, что Аксинин был в своих христианских воззрениях не ортодоксален в рамках канонов всех перечисленных христианских конфессиональных ответвлений. Что это было какое-то личное отношение, непохожее на мировосприятие и миропонимание верующих, почему он и называет такое отношение ересью. Честно говоря, мне трудно здесь с Королёвым не согласиться. В такой же степени, как ересью следовало бы назвать христианские воззрения Декарта, который по недоразумению продолжал считать себя католиком. Или как концепцию христианства, которую исследователи вычленяют из “Мастера и Маргариты” Булгакова. Только интерес к проблеме и совпадающий терминологический аппарат, но отнюдь не то, во что веруют, повторяя символы веры. При этом …в ежесекундности участия целиком и полностью… во внутренней борьбе в отношении этого без иронии… Где-то близко к истине, если под этой внутренней борьбой понимать постоянный интеллектуальный поиск, куда входили и эти проблемы, но не были доминирующими, не в первую очередь. Хотя наверняка входили временами тоже. Уйти от этого совсем было невозможно, поскольку это было связано с историей семьи, противопоставлением тому, что тогда творило государство, и с чем были связаны действия крестившей его бабушки. Ещё вопрос, куда бы его развернуло, останься он жив и наблюдая происходящее сейчас. Пришлось бы ещё защищать свой внутренний мир и свои воспоминания. Он не был косным человеком. Такая ломка безболезненной не бывает, поскольку окружающие и сам человек помнят, что он говорил. Сейчас это модно называть программированием. Не скажу, что термин удачный, но, по крайней мере, этот подход подразумевает естественный механизм формирования подобного, в отличие от мало вменяемых опирающихся на априоризм концепций вроде той же “архетипичности”. В подобном случае, если это не метафора, лучше всё же искать естественные объяснения. Не могу не отметить, что установка на поиск естественных объяснений идёт от Спинозы.

Кстати в отношении неироничного отношения Аксинина к творческому поиску могу полностью согласиться, что уже перед этим сделал. Но что касается христианства, то это не совсем так. На личностно-семейную сторону я уже обратил внимание, там тоже всё не было иронично. А попробуй-ка над этим поиронизировать, если с головой всё в порядке. Сразу всё почувствуете и поймёте, насколько там всё впечатано. По-научному импринтинг называется. Поэтому в истории сознания я и обращаю внимание, что дальнейшие формы социальной организации с появлением цивилизации не могут игнорировать родственные отношения, выстраивающиеся на более раннем культово-речевом выделении связи мать-ребёнок. Но что касается христианства за пределами этой трудно анализируемой связи, то отношение к нему Аксинина было тоже неоднозначно. Я бы отделил несомненный хотя и не всегда пиетет к художественным продуктам, созданным в рамках этой культуры, но и к иным культурам отношение было такое же, и отношение к формально-церковному. Ну, к таинству крещения он был, правда, в несознательном возрасте причастен и не собирался отказываться, по причинам, о которых я говорил. И не задумываться об этом не мог. Но от теологии удовлетворения интеллектуального по всему не получал, а больше интересуясь мистической стороной вопроса и скорее общефилософской, чем теологической. Обряды и молитвы игнорировал, хотя крестик бабушки никогда не снимал. Но что касается иронии в отношении церкви, то тут он ничем не отличался от всех нас с нашим безбожием, охотно рассказывая об актуальных карикатурах, сопровождавших внутрицерковные разборки. Но до определённой границы, поскольку в то время церковь иногда выступала противовесом государства, и кто прав разобраться было непросто. Впрочем, это и сейчас непросто.

* * *

Дальше у Королёва речь идёт почти о том же, поэтому глубоко закапываться нет смысла. Афины и Иерусалим это экивок к Шестову. Поскольку с философским подходом к рассмотрению проблем, который Шестов исповедует, не согласен, то и говорить вроде не о чем. Хотя не могу удержаться, чтобы не отметить, что подобная компаративистика в рассмотрении проблем рекомендуется на филологическом факультете в качестве подхода к формулированию темы курсовой работы для младших курсов. Предполагается, что тот, кто собирается что-то серьёзное впоследствии создать, должен серьёзнее вопрос ставить. Но, к сожалению, этот метод переливания содержимого из одного вместилища в другое оказался живуч. Например, этим же занимается Фромм в так любимой обожателями этого процесса переливания работе “Быть или иметь”. О выводах того или иного автора можно почитать в критике, поэтому не стану задерживаться. Хотя многие читают не для выводов даже, о которых можно поспорить, причём, скорее, об их вразумительности, а процесса ради. И в своих глазах умнее становишься, всё-таки философа ведь читаешь, пока какой-нибудь философский сноб вроде меня впечатление испортить не попытается. А у Шестова речь собственно о выборе между философией и религией, разумом и верой. Что нужно на обоих стульях сидеть. Возможно, что и на всех остальных тоже. Список только огласите. Но, поскольку работу не дочитал, кто-то мне подсказал, что может там вера важней. Тогда веруйте, если согласны. Какое это только к современному состоянию знания отношение имеет?

Я не знаю, поймёте ли вы меня после последних замечаний, почему я Шестова не очень воспринимаю и такой стиль философствования не люблю. Королёв же, видимо, как раз данный текст и читал, поэтому от него и отталкивается для иллюстрации отношения к религии Аксинина, когда, ссылаясь на текст, утверждает, что эта тема почти в его кругу не дискутировалась. Я бы сказал, что она бы вообще не дискутировалась, так как Аксинину была чужда в его поиске и жизни, и поэтому неинтересна. За исключением может быть её отражения в художественной литературе и соответственно в литературоведении, раз уж в литературу попала. А к тому же и сам вроде. Но при увлечении мистикой всё же здоровый рассудок Аксинин сохранял и художественную виртуальную реальность от окружающей реальности отличал. Отмечаю это, так как у многих заезды такие не раз наблюдал. Он мог сообщить о религиозной проблеме у какого-то автора, но не более. Он быстро убедился, что некомпетентен, так как тема чудовищной сложности и требует иной подготовки, и в дискуссии теологического характера не лез. Если бы не Королёв и такие же, для которых она была почему-то животрепещуща, которым было интересно всё острое и для речевого обсуждения пригодное, о чём шум стоит и из-за пыли не видно о чём речь собственно идёт, то и о мнении Аксинина по этому поводу человечество могло бы ничего вообще не узнать. О дискуссионном полемическом характере отечественного интеллектуализма, это, правда, к счастью, не всех касается, я уже писал, как и о его корнях. Нужно ли ещё раз, или сыты? Я так давно и по уши.

Далее Королёв пишет, что в кругу Аксинина тема веры не дискутировалась (хотя акцентирует всё же её, “только верой”, а не разум, возможно, для него было актуальней именно так) как “слишком интимное, сокровенное, возможно стыдное”. Частично так, но и просто неинтересная тема, как и мне и остальным, в отличие от Королёва. “Легче было опираться на Феноменологию духа или Флоренского” пишет дальше Королёв, собственно подтверждая то, что и я рассказал. Правда вопрос, какую феноменологию духа он имеет в виду, Гегеля или Гуссерля? Но не суть важно. Они были с обеими знакомы по критике и по весьма поверхностной. Но при случае ссылались на обе, и что удивительно изредка даже удачно вставляя это в речь, но попадая нечасто по смыслу, если копнуть. А кто способен? Что же касается слов интимное, сокровенное и стыдное, то это мог Аксинин ответить, если его попросили ответить, как он крещёный относится к вере. Сокровенное и интимное это по существу отношение, которое скрывается, как трагическая история семьи. А стыдное в окружении высмеивающих твой интимный мир окружающих. Испытал на себе без всякой религиозной веры. Высмеивали всё и вся. Религиозность естественно публично на уровне государства. До такой степени, что казалось, что это и твои собственные убеждения. Что касается остального, то многие не останавливались и использовали этот инструмент без всякого зазрения при любом контакте. От этого начинаешь контактов бояться. Аксинин, я это отмечал, этот инструмент часто использовал тоже, и не сказал бы, что для самозащиты только. Слова же “интимное, сокровенное, стыдное” в отношении веры взяты из споров больше связанных с литературоведением и в первую очередь с проблемами творчества Достоевского.

* * *

Только врагу пожелаю интерпретировать следующую фразу Королёва “остановка собственного отношения к творчеству вообще и к своему особенно исключительно на уровне веры как акта мистического единовременного синхроничного вечного”, поскольку это мазуки, присевающие в скипидаре. Но подобных фраз и у Аксинина полно в блокнотах его, включая бережно записываемых за ним Татьяной в качестве ответов на её вопросы. А это, согласитесь, придаёт им вес в глазах и умах поклонников его творчества, каковым сам являюсь, что вступает в конфликт с профессиональным требованием сохранять здоровый рассудок. В отношении остальных ничего сказать не могу. Это их личное дело. Но так как от меня ждут вменяемого объяснения, то попробую. Если не боитесь, конечно, растерять кайф, то постараюсь помочь. Акт мистического единовременного синхроничного вечного при внимательном рассмотрении и некотором знании истории древней философии – это вольная словесная интерпретация Единого Плотина. А если убрать слова мистический и синхроничный, несвойственные оригиналу, то вообще совпадёт и по смыслу и в чём-то по букве. Впрочем, и исключенные оба слова не очень-то и мешают. Так как эта концепция впоследствии легла в основу многих мистических конструкций средневековья. Касательно же синхронности происходящего при истечении из Единого Ума-Нуса, вслед Души-Псюхеи из Ума, а затем и образов индивидуальных объектов из Души на Преемницу, концепции это не противоречит. Излагать полностью концепцию Плотина не буду. Есть учебники для этого и иные пособия, хотя легче вам от ознакомления не станет. Так как нужна ещё также серьёзная критика этой концепции. Я когда-то делал это на занятиях, записи сохранились. Доберётесь ли вы до них, конечно большой вопрос, и хватит ли при этом терпения всё это разгребать. Но это уже не моя печаль. Но говорят, что после курения анаши тащит не хуже учебника по релятивистской квантовой механике. Я же являюсь сторонником разбираться с толком, а от этого не тащит. Хотя есть ценители именно этого состояния, и они его ни на какие наркотики менять не хотят. Могу лишь добавить, что если уж кто-то сподобится ни с того ни с сего закопаться в критику концепции Плотина, особенно если доберётся до моих материалов, то сможет понять, что серьёзные философские конструкции несопоставимо интересней преисполненных доброты и нравственного долга морализаторских словесных рассудительных потоков и наставлений того же Шестова. Но не только его.

Осталось только понять первую часть фразы. Там речь, я так это понимаю, идёт о том, что Аксинин на уровне веры относится к творчеству вообще и своему собственному, как это происходит в акте творения Единым Плотина. Вот не хотел углубляться в детали, а придётся в кое-какие из деталей залезть. Дело в том, что Единое творит мир по Плотину, созерцая себя и отпуская вовне себя в этом процессе по ранее упоминавшимся ступеням Единое-Ум-Душа, а затем и доходя до индивидуальных вещей. При этом Единое остаётся неподвижным, поскольку акт созерцания, Плотин берёт его из представлений Платона об истечениях, с помощью которых видят наши глаза, и не является действием в полном смысле. Собственно на этом, кроме всего прочего, можно построить критику Плотина, так как создать что-либо таким актом восприятия в реальности невозможно. Попробуйте, если хотите. На таких фокусах в философии многих вокруг пальца обводили, и даже самих себя. Кстати на этой механике во многом строит свою конструкцию Гегель. Так как Единое неподвижно, то слово остановка может относиться и к его неподвижности, и как к тому остановившемуся отношению Аксинина к представлениям о творческом процессе, или к ещё чему-нибудь, например, как к представлению, что творческий процесс художника на самом деле стабилен и неподвижен, как процесс творения Единым Плотина. Собственно всё это различные перепевы концепции Плотина, с которой Аксинин знаком по пересказу в критике кого-нибудь из старательных отечественных историков философии. Но если он эту концепцию как-то, судя по осмысленному использованию, одолел, и она повлияла на его представления, укрепив одновременно средства полемической самозащиты. Так как это очень серьёзная конструкция, синтез с которой совершил Августин Аврелий, создавая христианскую теологию. Аксинину это укрепило заодно его изначальную приверженность мистицизму. А почему бы и нет, если Плотин родоначальник такого теоретизирования на полную катушку, и даже термины эманация и экстаз, хотя и употреблялись до него, ему во многом обязаны в дальнейшем распространении. То Королёв по всему сведения о таких материях получил со слуха от Аксинина, не раскрывшего ему первоисточник откровений. Отсюда и сбивчивый и тёмный по памяти характер излагаемых Королёвым сведений. Да если и заглянул с подачи Аксинина, то только список эпитетов к творческому акту Единого и запомнил, или даже записал, как в критической работе было. Поэтому несвойственные источнику слова в перечисление и попали. Это тебе ведь не увещевательные рассуждения Шестова вроде доброй сказки на ночь, которые потом ещё рассусоливают, считая, что это и есть верх интеллектуализма. Вот такие у нас интеллектуалы. Признаваться, что что-то не знали или не поняли, не желают. И не догадываются, что кто-то это обнаружить может и даже убедительно продемонстрировать. Правда, для кого это убедительно? И я надеюсь, что вы понимаете, что со мной Аксинину было не так уютно. Но я старался этот уют ему не портить. Из уважения к его и не только его способности творить.

Почему “отсюда стойкий интерес к Хайдеггеру и Юнгу, и почти преклонение перед Достоевским”? Я это “отсюда” оставил бы на совести Королёва. Ну, может только потому, что оба местами весьма темны и малопонятны, хотя всё же внятней, чем Королёв, если вы мало-мальски с корпусом философского знания в истории философии разобрались. Затем в том же предложении “и почти преклонение перед Достоевским”, это верно, “с полным игнорированием нацизма Хайдеггера, спонтанности откровений Юнга и русской идеи и ксенофобии у Достоевского”, что тоже правда. Достоевского Аксинин любил за темноту и при этом удивительную правдоподобность не отпускающих тебя, как читателя, эмоций. Я действительно не знаю, кого в этом отношении поставить с Достоевским рядом. Частично это удалось передать Пырьеву в тех частях фильма, которые он успел снять, пока был жив. Да и сама жизнь Достоевского, не отпускавшая его тяжелейшая болезнь и игра вопреки ей в насыщенную до предела жизнь, и в азартные игры, и ожидание смертной казни, по сути, ни за что, и каторга, и нешуточные философские искания уже без помогавшего понять что-то Петрашевского, и творчество в положении обложенного кредиторами, как флажками волк, человека. За это действительно один великий художник может преклоняться перед другим великим художником, тем более с такими творческими результатами, которые на откровения скорее похожи, чем на обычные творческие усилия. За это ксенофобию и ещё иные заблуждения можно отделить от главного, с которым они собственно не связаны, и закрыть на них глаза, раз уж мы это заметили, ради главного. Что касается “спонтанности откровений Юнга”, то эту поэтическую вольность разбирать большого смысла не вижу, так как не вижу в этой поэтической вольности этого смысла. Что же касается Хайдеггера и его нацизма, то отношение к этому это личное дело относящегося. Для меня также больший интерес представляет он как философ с его откровениями, ошибками и проблемами стиля философствования, к которому у меня есть претензии, хотя я понимаю, что именно этот стиль нельзя оторвать от его находок. В отличие от сомнительной терпимости к идеологии национал-социализма, которым он вначале увлёкся, а затем с которым сосуществовал и даже поддерживал не самым красивым образом.

* * *

И всё было хорошо, я после серьёзной артподготовки начал потихоньку разгребать и комментировать залежи информации в специфических записях Королёва. Но боюсь, что процесс дальше не пойдёт, и вместо анализа информации, сообщаемой Королёвым, мне придётся заняться анализом, почему я анализом этой информации заниматься не могу, и заняться объяснением этого жаждущим объяснения окружающим. Проблема начинается уже с последней оставшейся фразы третьей части. Приведу её, надеясь, что вы не забыли пока ещё предыдущие. “Правда, три треугольника, посвящённые Достоевскому (два вниз вершиной), и постоянные стаканы делают проблему многозначнее, если не запутаннее”. Судя по фразе можно подумать, и возможно не без основания, что Королёв хотел бы нас и в предыдущих фрагментах запутать. А может и себя тоже. В надежде, что не удастся всё это распутать и обнаружить, что сказать ему, может быть кроме ещё очень большой части в конце его записей, по сути, нечего. Приём хорошо известный. Основывается на чувстве, что все окружающие всё равно идиоты, так нате вам. Хотя некоторые искренне убеждены, что формулируемые ими утробные формулировки это и есть та мудрость, которая живёт в них и направляет их творческую способность, являясь выражением её потенциала. Здесь же Королёв удивительно прозрачен, как пустое пространство внутри и вне треугольников и стекло упомянутых стаканов, а может быть и жидкость, которая в них налита. Я всегда советую, меньше жидкости, которую принято из стаканов употреблять, пейте, меньше на подобные умозаключения тянуть будет. Хотя у некоторых и без этой жидкости, я уверен, понимаете, что это не вода или чай, процесс в эту сторону почему-то идёт.

Если кто-то с моими утверждениями не согласен, то он может с таким же успехом посмотреть не на треугольники и стаканы, а оторваться от созерцания офортов, посмотрев в окно, на огурец, на обстановку в чулане или содержимое холодильника, не зависимо от того, голоден он или нет. И при этом подумать, многозначно ли то, что он созерцает в этот момент. Со сколько-нибудь талантливым изображением это куда сложней, так как такое изображение всегда значимо, а часто и многозначно само по себе. Но вот только какое это отношение имеет ко всему, что перед этим высказал Королёв. Независимо посвящены ли стаканы и треугольники Достоевскому или кому-то ещё. Можно и огурец кому-нибудь посвятить и затем в честь этого человека съесть. Тем более что в обряде таким способом поедают тело Христово. Я думаю, что вы догадываетесь, что я могу по доброте душевной ещё много чего тут накрутить. Сейчас такое хепенингом называется. Для тех, кому скучно, такое устраивают. Но я думаю, что и сказанного хватит, чтобы отрезвить, если сразу как-то не было понятно. В общем, значимость – это ещё одна из проблем, которой можно не без успеха голову морочить, как и проблемой содержания, понимания и прочими. В обряде и теологии этим уже не одно тысячелетие занимаются. Правда с обмирщением делать это становится всё труднее, но пациенты даже в среде атеистов находятся. Слово значимость само является многозначным и к тому же сколько-нибудь проясняемым только в особых контекстах. Поэтому это слово один из самых удачных кандидатов на подмену понятия. А это одна из самых трудно выявляемых логических ошибок даже для профессионалов, при тотальной безграмотности в этой области окружающих.

Но дальше во фрагментах 3-5 начинается что-то невообразимое. Это уже никакие не объяснения, а как будто навалено вычурно из прямой кишки. Вместе с содержимым не то внутреннего плана психики, не то отголосков и эха ноосферных битв, которые Королёв считает причастными своей бытийности и никак наоборот. Это Сократ, которому демон его, как он его называл, покоя не давал, считал себя любителем мудрости, и так называл себя. Что Сократ! Когда такие могучие мыслителе есть как Витгенштейн, Пригов, Башляр и Роб-Грийе, последние мнения которых им изучены, осмыслены и Королёв являет миру, как он ими овладевает на лету с вершины на вершину. Обалдевает, как сказал бы один из героев Винни-Пуха. Всё бы хорошо, но в данном случае обалдевать приходится читателю. А ведь слушали же Королёва, только что рот не открыв. Такая бездна премудрости, что до сих пор в этом убеждении и пребывают. В таком, что не хотелось бы с их презрением по отношения к себе столкнуться. Полный костюм противохимической, бактериологической и радиоактивной защиты не поможет. Не раз в таких ситуациях оказывался. Почему-то до сих пор пока жив. Но возможно уже недолго осталось по естественным причинам. Всё же возраст, куда денешься.

Поэтому тем, кто хочет насладиться в полную меру, советую читать первоисточник без моей помощи. Любителям тащиться может скомпенсировать любые препараты при их отсутствии или непомерной цене. Философская интоксикация гарантирована, если даже у меня со сном проблемы были, несмотря на профессиональный опыт и натренированные философской литературой мозги. Именно благодаря опыту не советую с недоумками ни в какую полемику вступать. Кроме них на этом поприще много чего развелось, с услугами разными связанного, а в связи с ними где-то на заднем плане и с деньгами, которые света не любят. А там, где есть деньги, нелюбящие света, вас может ожидать что угодно, и вряд ли доброе. Я иначе не могу объяснить, почему словесный понос Фуко с претензией на так называемый интеллектуализм именно интеллектуализмом и философией числится, а он сам в великих философах ходит. На днях опять его имя в какой-то статье перечислялось в купе с другими иногда даже небезынтересными и крупными по-своему авторами. Уверен, что автор статьи сам труды великого мыслителя не читал, хотя ещё Жванецкий советовал знать не художников, а живопись. Я так понял, что сейчас с философией знакомятся, читая имена философов. В православной академии хоть их биографии учат. Уже прогресс. С кем жил, с кем спал, что кушал. А к тому ещё и иные события жизни. Если я даже здесь с этим утрирую, то всё равно биография, житие это не учение. Хотя чтобы наставлять этого всего действительно не нужно. Как и управлять страной. Это совсем другие склонности.

Но если всё-таки попробовать проанализировать не содержимое этих названных разделов, поскольку я не гельминтолог и не ассенизатор, хотя и работал лимитчиком семь лет в качестве дворника, а взглядом на этот феномен извне в целом. С метауровня, мог бы сказать сам Королёв. Кстати, вам никто не мешает так поглядеть и на мою писанину. Но я, возвращаясь к чуть выше сказанному, хотел бы ещё раз обратить внимание, что именно ноосферные, выраженные словесно битвы являются внутренним миром, идеологической компонентой его, так называемой эйдетикой, по отношению к реальному Королёву, а не он участником этих битв. По крайней мере, я так воспринимаю себя самого. Я не жил во времена Платона, Канта и прочих. Это их труды, благодаря их изучению оказались мною освоенными, реорганизовав моё социальное лицо в степени, в которой я с этим творчески справился. Это только поэтически можно сказать “пока я с Байроном курил, пока я пил с Эдгаром По”. И хотя я хронологически мог пересечься с Роб-Грийе, а с Приговым вообще в одном городе ошивался, у меня не было с ними контактов, хотя и была в большей или меньшей степени какая-то информация об их поступках и творчестве, даже освещаемая в средствах массовой информации, а не только в сплетнях. И разыскать того же Пригова не составляло труда. Только мне это было незачем. Я даже могу сказать, что столкнись я с кем-то из названных только что особ, независимо, кто был прав, они бы заткнули мне рот в дискуссии. Так для этого, что ли, стоило бы их разыскивать? Поэтому, будучи в чём-то, но не во всём несогласным, и не искал. Диссидент по отношению к диссидентам, если мы вспомним исходное значение слова несогласный.

Так вот, будучи причастным к ноосферным битвам в результате их осмысления, я отдаю себе отчёт, где эти битвы и как происходили, а где я сам был и пока ещё есть. Но к исследуемым фрагментам и более того к самому Королёву, как я его ощущаю после того, как с ним контактировал общаясь и каким он выступает в анализируемых фрагментах, это отношения не имеет. Для него, что удивительно, сам ведь врач-психиатр, информация эта является чем-то столь же горячо реальным, как тяжёлый, может быть индуцированный, бред. Будто он сам сейчас находится в острополемической дискуссии в десятках мест с десятками оппонентов в каждом, раздавая всем сёстрам по серьгам. И добро, если бы он был внятен хотя бы как Виссарион Григорьевич Белинский. Так нет. Какие-то обрывки и намёки, бросание из стороны в сторону, которые Гоголю не снились, когда он Хлестакова изображал. Смешение имён, проблем, эпох, стилей без объяснений и прояснений зачем и что. Если это что-то и напоминает, то упоминавшийся уже наукообразный бред Лаки из пьесы “В ожидании Годо” Беккета. Что может быть небезынтересно, то это иногда, как в научной работе, приводимые по ходу ссылки на опубликованную литературу, будто это в состоянии спасти от ощущения тотального бреда от содержания написанного. Почти уже в самом конце Королёв вставляет, правда не очень понятно к чему это относится: “Это было напоминание о 80-х, несколько разговоров”. Даже если это не несколько разговоров, а несколько десятков, попробуйте копнуть хоть один из них. Там такого же бреда на полную катушку. Подозреваю, что это он при мне что-то внятное, хотя небесспорное произносил. А то, что он на этих страницах вывалил, действительно, за что Королёву нужно огромное спасибо сказать, иллюстрирует особенности львовского интеллектуализма с шизой, хотя и не только львовского, и в других местах с этим сталкивался, но не так концентрировано. Я чуть не забыл. Ведь в первом разговоре, когда меня во внимание не принимали, песни их были ещё те. Мне впоследствии не раз и не два говорили, что моё присутствие действует на окружающих в дискуссиях как-то психотерапевтически. Вначале я этого пугался, может мне самому с этим пора к доктору. Но потом привык. Всё равно сделать с этим ничего не могу. Но вот в личной жизни, когда охмуряют или охмурять нужно, мешает очень.

Что касается стилистических особенностей этих двух частей заметок Королёва, они выполнены в рамках хорошо известной специалистам техники, которая называется поток сознания. Вначале у создателя её Марселя Пруста речь шла о воспоминаниях, связанных с какими-то напоминаниями, идущими от случайных контактов с вещами, которыми ранее пользовался, и затем с разбуженным потоком, всего, что было с этим связано. Но Марсель Пруст организовывает всё, что его может быть захлёстывает, в последовательной форме литературного организованного последовательного произведения, хотя часто переходя от события к событию не хронологически, а по иным, кажущимся только для постороннего взгляда случайным связям. Эти связи кажутся крайне важными автору произведения, так как вскрывают подоплёку событий или внутренние процессы, происходящие в психике и сознании героя, его чувства, мотивацию, размышления, замыслы и прочее. Но позже это стало поперёк горла авторам, добивавшимся “психического автоматизма”. А это не то же самое, что поток сознания, как литературный приём. Это скорее захочу, то прыгну влево, а хочу, скакну назад, а читатель должен следить и догадываться, чтобы это могло значить. Даже если ничего не значит.

Собственно говоря, когда ты или кто ещё танцуешь на дискотеке, то почему бы не позволить тренированному занятиями современной хореографией телу слушаться музыки и мышечных посылов, может самую малость корректируя что-то от себя, в рамках того, что позволяет опять же натренированное чувство равновесия и некоторые другие в опыте сохраняющиеся мышечно принципы хореографии. Такое ограниченно возможно в музыке и в изобразительной деятельности, в поэзии, когда заполнить лакуну нужно, там это само происходит и даже ценится, поскольку демонстрирует какие-то внутренние связи чувств и ассоциаций автора или исполнителя, когда остальное организовано и выверено опытом и чутьём. У Аксинина в работах таких моментов много. И эта тема, кстати, обсуждалась в числе прочих на первой встрече у Королёва, но в большей степени медитативно, будто это могло вскрыть, что в это время в мышлении происходит. Как что? Известно. Если даже не мазуки в скипидаре присевали, то имея возможность записать, что произносилось, на трезвую голову содрогнёшься, что за вздор мололи, пусть и внешне осмысленный, если не копать. Ведь даже на авторитетов ссылались и их цитировали. Интересующихся как раз к обсуждаемым фрагментам Королёва и отсылаю. Он там прыгает то туда, то сюда. Только вот связь как-то не обнаруживается. Ну, может только как в остатках не переваренной еды после прохождения через кишечник в их сохранившейся пространственно организации в отношении друг к другу после всех пертурбаций. Почему вначале это сравнение и привёл. Если у Королёва при этом был какой-то сознательный импульс, то явно не релевантный. Приятного аппетита!

* * *

Прошу прощения за утробные недоговорённости и возможно какие-то нехорошие ассоциации, навеянные углубленным философским анализом, которые он мог вызвать. Я к этому не стремился и этого изначально не предусматривал, поскольку анализ для такого не предназначен и такого не предполагает изначально. Это как микроскоп или какой иной прибор, которым можно что-то рассматривать, препараты там всякие, но можно в сырьё нечаянно уронить, из которого препараты изготавливают для дальнейшего рассмотрения. И даже самому слегка забрызгаться. Вот к этому всегда нужно быть готовым. Такое, когда крупных авторов исследуешь, почему-то не происходит. Только таких, на которых можно поскользнуться, когда из лучших побуждений пытаешься спасти хоть что-то разумное в их творениях содержащееся. Хотя и у крупных авторов ошибок полно, и иногда весёлых. Они ведь тоже люди. Но смех этот правда бывает часто сквозь слёзы. Вот Платон как-то сказал тирану Дионисию, советником которого был, что денег не нужно. А тот взял и применил. После этого началось такое, что пришлось быстро отменять, а Платон в наказание за эти ненужные якобы деньги, которые мешают человеческие отношения организовать, был на продажу выставлен на невольничьем рынке. Хорошо, что его другой философ при деньгах выкупил, случайно там оказавшись и узнав. С тех пор философы, кто поумней, не советуют от денег отказываться, памятуя об этом. Кроме мошенников, которые предлагают сделать это в их пользу. Больше окольными путями, хотя и таких дураков находят, которым прямо советуют. Своё мнение о природе этого социального, а на самом деле изначально также и социально-психологического инструмента, который возник как мера авторитета и служил для более безболезненного выражения групповых взаимоотношений, расчётов не только в отношении предметной собственности, но и менее материальных, но ощутимых благ, я уже излагал в концепции истории сознания. Также, как и о природе самой социальной собственности и о её возможном происхождении. Просто Карл Маркс какой-то. Деньги, на мой взгляд, свою социально-психологическую природу на самом деле не утратили, как можно подумать, когда учебники по экономике читаешь. Можно количественный анализ и содержание эритроцитов и прочего в крови считать, и даже небезуспешно для лечения, но вот только, если, зачем они, не забывать.

Но я отвлёкся в очередной раз. Я всё-таки попробую вернуться к тем сверкающим вершинам, созданным величайшими умами современного человечества, находящимися на острие интеллектуального развития, о которых упоминает Королёв. В первую очередь я делаю это для самого себя. Хотя я уверен, что немало найдётся таких же страждущих, на которых эта проблематика произвела при столкновении с нею неизгладимое впечатление травматического характера, от которого они до сих пор до конца не могут избавиться. Ну, может как-то купировали, и стараются не ворошить. Хотя и мазохистские проявления если не восторга, то тихого наслаждения от поглаживания ушибленного в дискуссии места я не раз тоже наблюдал. Так что попытка с этим разобраться немного, я думаю, не помешает и не повредит. Делать это с чувством, толком и расстановкой мне, правда, мешает, как уже говорил, полное нежелание в эти приводимые Королёвым фрагменты закапываться. Как только я думаю, что может быть всё же правильней и с научной точки зрения порядочней это процитировать, меня охватывает психогенной природы подташнивание, сводящее на нет мои благие намерения. Поэтому вместо подробного анализа, что и почему, придётся ограничиться самоотчётом, как если бы это была исповедь перед психотерапевтом, в чьей помощи собственно не нуждаюсь, поскольку как только отказываюсь от своего благого намерения, так сразу отпускает. Может быть, это только со мной так. Многие ведь почти в восторге. Ну, там коллега-психиатр как-то резко высказался, когда ему только имя автора назвали. Но ведь там и личная неприязнь могла быть или мало ещё что. В любом случае по первому же требованию, если не буду парализован или занят по завязку, постараюсь доступ к первоисточнику организовать. Хотя он у многих и так есть.

Вот для тех, кто уже ознакомился, и пишу. О способе организации автором текста я уже выше высказался, подбирая слова повежливей, которые смогли адекватно выразить вызванные у меня этой организацией чувства. Теперь об особенностях компонентов, из которых эти фрагменты состоят. Все они в той или иной мере представляют высказывания самых востребованных, находящихся на вершине интеллектуального и художественного поиска, снискавших уважение своим творчеством имён, прорвавшихся в упоминающие их имена средства массовой информации. Или в благосклонно цитирующие их чужие труды, или не без такого же уважения упоминающие их имена, или хотя бы воспроизводящие на это ссылку на различных сборищах, так называемых, интеллектуалов, которые сами, если поглядеть, тоже не лыком шиты, и если ещё не прорвались на острие интеллектуальной творческой элиты, то только по недоразумению в первую очередь окружающих, которые это недоразумение демонстрируют. Проблема весьма скользкая, так как многие гении действительно не только при жизни не пользовались хоть каким-то уважением, но и по разным причинам, иногда политического характера, оставались безвестны. А время, если помните, было очень даже политически ангажировано. И сейчас многие присуждающие премии комитеты в ангажированности, как кажется, не без основания обвиняются. Но им по всему плевать. Они вроде при деле, и даже если за это денег не получают, а только их распределяют, этим, видимо, развлекаются. Уж очень почётно этими потоками управлять. Следствие всё той же социально-психологической исходной функции денег, когда они не были ещё и деньгами в привычном для нас виде. Так как они мера авторитета, и там где деньги есть, то там и авторитет проявляется в массовом сознании. И у многих индивидов часто тоже. Это прокуратура может быть ещё чем-то недовольна, и то если политическая ситуация, опирающаяся на опыт скептиков, этому способствует. Но эти имена, на которые Королёв ссылается, благосклонно воспроизводя их мнения или установки, давно хорошо известны. Ну, не среди рабочих предприятия или продавцов гастронома. Но те, кто следит немного, что в интеллектуальной и художественной среде происходит, о них слышал хотя бы, если не пытался углубиться в их произведения и мнения, или хотя бы пытался. И даже если это произошло в первый раз, обязательно, если не страдает лишней застенчивостью, переспросит или полезет в справочное издание, чтобы посмотреть, кто это, что это и как.

Многие из имён, которые благосклонно цитирует Королёв, на которые ссылается, когда ведёт о них речь или просто упоминает, это действительно известные и несомненно крупные авторы. Что меня смущает при этих упоминаниях, Это свойский, запанибратский тон и отношение к этим авторам в духе даже не Августа Шлегеля, что я с ними ел, а что я ими пользуюсь как в изложении Маяковским “матросы в бомбы играют как в мячики”. Я учился у очень хороших специалистов по истории философии, но ни один из них, именно потому, что очень хорошо знал материал, с которым работал, не позволял себе вольные высказывания и интерпретации, поскольку был бы истёрт в порошок коллегами, которые этот материал тоже неплохо знали. Это примерно как вольно рассуждать о хищниках, на которых ты охотишься или дрессируешь. С кирпичом против медведя или шашкой против танка. Сами вольные интерпретации Гегеля или столь же вольные ссылки на него выдают с головой специалисту, с кем он имеет дело. Были, конечно, периоды, когда на экзамене в билетах стояло два вопроса, как рассказывают те, кто это ещё застал. Один вопрос гласил: положительная сторона философии Гегеля. Имеется в виду, что был одной из составных частей марксизма. А второй вопрос гласил: “Гегель – сволочь идеалистическая”. Чьи это слова догадайтесь сами. Такое ощущение, что Королёв не догадывается, что может быть что-то другое и иначе подготовленные специалисты. Такое может быть, если вокруг одни только пациенты и остальная часть тех, с кем общаешься, от них мало отличается. А потом зашкалило, и уже остальных не слушаешь и даже им рот затыкаешь, чтобы равновесие не пошатнулось, которого с трудом достиг. Но от этого же самому у психотерапевта лечиться надо, если условия вокруг ситуацию не усугубляют. Но по всему именно худший сценарий и побеждает регулярно. Особенно ещё и с превратностями личной жизни. И это не одного Королёва касается.

Некоторые цитируемые Королёвым фразы особых гигантов мысли, как примеры на что мы должны все равняться, вызывают много вопросов. Я, как уже говорил, побаиваюсь эти мысли цитировать, так как в первую очередь их там много всяких, и каждая из этих якобы великих мыслей, соответствующим образом Королёвым для нас преподаваемая, требует нескольких десятков страниц объяснений что там как и почему не всё так. Как я уже здесь один раз был вынужден сделать в наивном вопросе, что и как они читали, и что им нравилось или нет. Не то что бы я не выдержу опять на халяву корпеть, в то время как гуманнейшая биржа труда общества, строящего социальное государство со свободным предпринимательством, меня время от времени пытается на зуб и язык попробовать, чтобы понять, куда пристроить. А тот редкий читатель, который всё же пытается одолеть, ручки вверх подымет и скажет, что я оборзел. Закруглялся бы поскорей. Мы этих авторов не читали, не читаем, и читать хоть кого из них не собираемся. Я Роб-Грийе попробовал. Всё-таки основатель литературного нового направления. Очень быстро оставил. Полез в критику. Один критик, имеется в виду научная критика, называет его стиль шоизмом, то есть вещизмом, не будь там объяснения этого слова, даже не знаю, где бы я его искал. Другой критик говорит об отсутствии в этих произведениях действия. Ну, это я и сам заметил, почему и прекратил чтение. Причём это не отсутствие действия как в “Ожидании Годо” Беккета. Здесь нет остросюжетного процесса, тем не менее, существует постоянное психологическое напряжение и интрига, создаваемые осмысленными репликами героев, и даже органично вписываются бредовые манифестации Лаки, обыгрываемые другими вменяемыми персонажами живой реакцией на бред. Дальше читаю о том, что в мире Роб-Грийе всё является знаком самого себя и ничем больше. Разбирать маловменяемость этой теоретической установки не буду, но такое произведение становится набором знаков о знаках, и ни о чём больше. Если убрать ещё и синтаксические связи и согласования, то можно высыпать слова и остальное в набор и предлагать к чтению. Сам Роб-Грийе этого не делает, неужели не додумался, но интересней читать от этого не становится. Какие-то вспышки в сознании опустошённого психопата по ходу дела. Ещё дальше критик говорит о самопародии. Могу сказать, что положения критического анализа понятны, с ними можно согласиться и их можно сами по себе анализировать. Но читать первоисточник помилуй меня бог. Только если ради гонорара за критическую статью. А он ведь член Французской Академии. Вот Роб-Грийе и Шестова Королёв читал по всему. Это ещё после всего, с кем на работе общаться нужно. Шестова видимо ради нравственной установки, что верить нужно, раз разум отказывает. Понимаю больше Городецкого, который после работы в сети какую-то муру просматривает. Не знаю или что посерьёзней читает. Сказал, что мои труды одолел. Степень усвоения не знаю. Не проверял. Думаю, что не конспектировал. Знаю только, что по диагонали их не очень-то прочтёшь.

* * *

Когда задумываешься, как можно такое непотребство, что научное у Королёва, что художественное у Роб-Грийе, сочинить, то понимаешь, что это никакой ни поток сознания, а именно психический автоматизм, как ведущая, а отнюдь не вспомогательная, в случае необходимости прикрыть лакуны, методология творческого процесса. Отсюда отсутствие какой-либо вменяемой пусть хотя бы только чувствуемой связи текста и рассуждения, как у Пруста или Беккета и многих других. Сказать, что сочинять так совсем просто, я бы не стал. Это, конечно, несомненно проще, чем писать что-то вменяемое, чувствуя хоть какую-то ответственность перед тем, кто читать будет. Но это изрядное насилие над своими и не только, если учесть читателя, мозгами. И притом ведь нужно всё время оригинальным быть, чтобы в повторении и исчерпании таланта не обвинили. Я поначалу, воспитанный на художественной связной классике, реагировал на творчество подобных авторов нервно. Мои знакомые нашли в тумбочке общежития какого-то кулинарного техникума во Львове, куда их поселили на педпрактику, книжку, от которой пришли сначала в восторг сами, а затем не без сладострастия читали её вслух, когда я к ним приходил в гости. Я тогда не отличал потока сознания от психического автоматизма, поэтому читательское ожидание отталкивалось от предположения, что это поток сознания. Начиналось это произведение словами: “Мы жили у генеральши. Окна выходили на запад. Генеральша была добрая”. И так далее. Меня начинало корчить уже с первых фраз, хоть прямо сейчас к доктору веди или даже скорую вызывай. И именно это моим знакомым нравилось. То ли у них такое чувство юмора было, то ли я им наглядно демонстрировал вживую безыскусственным сценическим переживанием, что у них самих это произведение вызывало. Ещё больше их восторгало, что кто-то ведь эту книгу купил, и значит, что читал с интересом. С каким?

Это, конечно, не Роб-Грийе, у которого какая-то сюжетная связность сохраняется. Но тенденция налицо. У Роб-Грийе были ещё и сценарии. Наличие живых актёров как-то сглаживает неуклюжести реплик, которые им ведь произносить нужно. Но это только на первый взгляд. Я много раз наблюдал телезрителей, которым нужно только, чтобы что-то на экране двигалось и произносилось с минимальным намёком на почти любого качества сюжет. Сам я воспринимаю это как издевательство над психикой и не понимаю, почему они у зрителя остатки мозгов вышибить хотят. Или хотят лишь гонорар за свою бездарную работу получить? Часть зрителей какого-то иного отношения к себе и не заслуживает. И её держат у экрана, чтобы хоть как-то занять, раз они уже и в церковь на социализацию не ходят, а там хоть какая-то связность была, пусть и не без проблем. Связность культа, как и художественного произведения, обеспечивается непрерывностью процессов внутреннего плана, как авторов и ведущих, так и участников, воспринимающих происходящее. Именно поэтому так сильна увлечённость проблемами целостных внутренних процессов в культе и у художников, где функцию пусть и не вполне полноценного объяснения берут на себя мистические концепции и практика, существующие в любых религиозных культах и не без основания привлекающие в той или иной степени внимание художников. Некоторые из них даже не догадываются об этом своём увлечении, получая всё в рамках философских концепций, интереса к психологии творчества, посещая группы медитативной релаксации или помощь психотерапевта. Но именно прочувствованная внутренняя связь удерживает внимание зрителя или читателя в пьесах Беккета или кажущемся нагромождении деталей в офортах Аксинина, в только кажущейся зауми у Кафки или в действительно гениальных живописных абстракциях и музыкальном авангарде. В политически ангажированном или привязанном к идеологии оппозиции искусстве протеста всё держится на ином. Также как и в масс- и поп-культуре, ориентирующейся на эти массовидные чувствах или апелляции к массовому часто традиционному сознанию и его идеологии. В том, что часто называют после Ханны Арендт тоталитарным искусством.

И именно эта связь или почти отсутствовала или была ничтожно представлена в тех произведениях, которые нужно читать, насилуя себя. Как того же “Альтиста Данилова”. У Королёва там, где его память, которой он не может полноценно воспользоваться, так как ему не хватает подготовки, сохраняет всё же как-то содержание общения с Аксининым, я ещё мог выудить важную информацию. Специально я не медитировал. Необходимость в этом отсутствует. Это – процессы мышления, которые происходят сами собой, если перед вами поставлена задача. Вспомните, как вы решали сложные задачи по математике, когда даже занимались другими делами, а решение приходило вдруг неожиданно будто само. То есть задача была как бы погружена в вас, и не важно сколько продолжалась пауза. Это и есть один из вариантов мистического опыта. Но именно этот опыт не любил Аксинин, не признавая за ним права на существования для себя. А признавал что-то другое, что искал. А искал он внутренние процессы мышления, которые способны вывести, как обещал это в своей диалектике Гегель, к механизму творческого открытия. Когда он доходил до какого-то порога, после которого здоровый человек понимает, что может поехать крыша, менял тактику, читал ещё кого-нибудь и искал дальше, надеясь всё же нащупать. В одном он был прав. Возникшая, как я сейчас понимаю, с появлением цивилизации эвристика, связанная с последовательным разбиением задач на части, без чего полноценно невозможна какая-либо математика, даже последовательный счёт, а только общие прикидки и иные детали, разрушает целостный эмоциональный поиск и какое-либо переживание, необходимые в художественной практике и восприятии. Поэтому он происходящее на занятиях по этому предмету игнорировал, как и остальные, где математика нужна, надеясь на подсказку у доски.

А ловить их он умел, слегка обманывая уставших школьных учителей, контрольные же решал ему я. На экзамене в девятом классе мы попали в разные группы, и его решили не аттестовать, назначив переэкзаменовку. Хотя меня до этого назначили ему помогать, я могу сказать, что напрасно, так как он тут же при моём появлении у него дома переводил разговор с геометрии на интересующие его темы, и изменить что-либо было невозможно. Но тут я ему помог, найдя гениальное педагогическое решение. Я просто не появлялся у него эти две недели, которые ему дали на переподготовку, чтобы не мешать. Было очень трудно, но я держался. Он, видимо, скрипел, был зол на всю вселенную, но разобрался. А что там было в этом разбираться, если не отключать злостно мозги? Что он обычно делал, рисуя что-нибудь в специальной общей тетради, которую озаглавил “Бедлам”. Я в этом ему способствовал, заглядывая через плечо и давая, когда мог, ценные советы. Так я ему предложил написать на титуле “Издательство Кук и ШаО”. Удивительно, но даже при этом отношении к естественным наукам и математике он, учась в Полиграфическом институте, мне, как раз удивляясь сам, сообщил, что его коллеги даже того, что он усвоил, не знают.

* * *

Именно разрывы в переживании выдают симуляцию, а кто это понимает, доводят себя как минимум до психопатии, если раскрытие обмана грозит им неприятностями за это. Доказать не могу, потому что такие люди закрываются и не позволяют себя понимать. Но в не очень тяжёлых случаях по некоторым проколам и ещё более редким признаниям, для чего нужно тесно с этими людьми общаться по жестокой необходимости и многое терпеть, а затем по недоговорённостям и недомолвкам удаётся многое заметить, что и навело. Извините, а кто пробовал исследовать этот вопрос по отношению к шизофрении? Мне неизвестно ни одного такого исследования или врача с классической подготовкой, который бы это смог сделать или хотя бы поставить так вопрос. Буду рад, если ошибся. Но знаю психотерапевтов, которые не могут это внятно сформулировать, но действуют в этом направлении по наитию и небезуспешно. Важен принцип подобных школ, запрещающий ставить диагноз, что-либо объяснять и задавать вопрос “почему” тем, кому они помогают. Допустимо только взаимодействие и общение по особым и странным для незнакомых с особенностями этого процесса правилам. В подробности уходить не буду. Хотя несложно понять, что метод не гарантирует ничего. Но и вузовская медицина только ухудшает, как выяснилось по последним публикациям, ситуацию медикаментами и необратимо. А здесь очень часто людей возвращают к обыденной жизни, к работе и семье.

У Аксинина были вполне понятные мне теперь основания таить кое-что, но не от семьи, что особенно болезненно сказывается, как я заметил, на психике. Ну, сказать, что у него, как и у любого, нечего было скрывать от старших, это, несомненно, преувеличение. Во многом, по-видимому, необходимость таить вынуждала его иронизировать и не очень приятным образом надо мной, когда я нечаянно мог слишком близко подойти к тому, что не следовало. Вообще, мне это многое сейчас может объяснить в некоторых его поступках и привязанностях, хотя в этом уже нет никакого смысла. Я собственно и так был с ним в контакте, если никто его от меня крепко не загораживал. И я сам не пытался перейти как-то здравую границу взаимоотношений, поскольку у любого человека есть какая-то личная жизнь и интересы помимо тебя. У меня, кстати, своих других интересов хватало. Начиная с обычной сексуальной ориентации со всеми её проблемами, которым другие авторы уже не одну научную монографию посвятили и не одно художественное произведение. Я тоже какую-то лепту внёс, сколько смог. У Королёва же были свои проблемы, некоторые, какие заметить смог, я изложил ранее. Как и совсем уж немного уделил внимания ещё одному доктору с его бессмертным творчеством. Можно было бы, конечно, и побольше, но очень уж я в этом отношении настороже, так как он хоть мне в почтовый ящик спамить перестал, но других достаёт, как мне совсем недавно стало известно. Чур, меня, чур! Городецкий, кстати, мне разрешил писать о нём всё, что угодно, но это всё по сюжету не подходит.

У Королёва в отличие от Аксинина были какие-то другие основания в заумь лезть. Я изложил чуть раньше одну из гипотез, но его жизнь не знаю всё-таки в необходимых для этого подробностях. Мне в последнее время попадались философствующие авторы со столь разными биографиями и столь разными формами научного бреда, что я не смогу даже обобщить толком. Например, престарелый сын начальника ГУЛАГа, как выяснилось потом от других людей, пытающийся убедить окружающих даже не в ортодоксальных или оппозиционных к ним марксистских установках, а в правоте вычитанных из пропаганды и агитации экономических представлений из прессы того времени. Объяснить ему что-либо было невозможно. Он уверовал. И в этом интеллектуальном аду живёт. Что ему недодали его родители, когда отец был начальником одного из лагерей, невозможно догадаться. А детство у него было счастливое. В отличие от Аксинина. Жаждет, чтобы его доводы о том, можно ли и как исправить плановое хозяйство, были опубликованы. Готов за публикацию платить из своего социального пособия. Истина дороже хлеба насущного.

Если уж вернуться к Роб-Грийе, то можно ведь и нормальный анализ провести. Или как в Википедии с тенденцией на так называемый объективизм. Или как я тут привёл, не скрывая лёгкого отвращения, переходящего в нетерпимость. Но как можно ссылаться на эти гадости, рассматривая их как откровения? Мы хотим дезориентировать себя или что-то понять? А если удастся и помочь в этом, имеется в виду понять, кому-то? Я уж про славу и деньги с необходимыми подробностями промолчу. Тем более что об этом уже было. То, что искал Аксинин, хотя и подразумевало возможность художественно-мотивированного господства над окружающими, мечта любого художника, но это подразумевало открытие для окружающих каких-то иных возможностей, о которых они ещё не предполагали. И это по всему к нему влекло и ценителей и заказчиков. Королёв, который изначально может быть был в первую очередь Гелиным знакомым, я не знаю подробностей, был интересен Аксинину не столь как обожатель и прояснитель его творчества, Аксинин это не особенно ценил, хотя и относился благосклонно по естественным причинам, хотя бы ради рекламы. И не как оппонент, поскольку как он считал про себя, хотя и не афишировал, что он в этих вопросах собаку съел, как впрочем, и любой самоуглублённый мистик. Сама групповая динамика первой из описанных дискуссий, как я её наблюдал, это показывает. Аксинин занимал эдакую покровительственную позицию, а Королёв вынужден был слегка юлить и соглашаться с тем, что и как маэстро словами и интонациями поправлял в их попытках прогуляться во мраке созидающего внутреннего плана и сформулировать найденное в бредовой понимаемой только субъективно терминологии, которую я приводил вначале. Я был ни ему, ни им обоим в этом деле не товарищ. Я целенаправленно осваивал всё, что я мог освоить в открытом дискурсивно исполнении. Даже ту же мистику. Мы проходили не только Гегеля, а и некоторых освоенных критикой авторов. Остальные этой критики если и не ждали, то упоминание о них в учебниках, правда, не обо всех, было. Я терпеливо ждал и дождался знакомства из первых рук от исследователей шаманских медитаций и авторов психотерапевтических методик. Но это было много позже, уже после гибели Аксинина. А Королёв с этим всем был пусть шапочно знаком и тоже считал себя большим спецом. Это его амплуа и нужно было Аксинину. А Королёву материализованное проявление самых заветных чаяний в лице Аксинина. Как я уже писал, встревать в это было нельзя. Не могу сказать, удовлетворило ли Аксинина общение с Королёвым, но после смерти Гели о нём он при мне не упоминал, а я не спрашивал.

Вот опять. Хотел о Роб-Грийе договорить, а увело снова в сторону, правда, в ту, что нужно. Поэтому и эксплуатирую эту фигуру, поскольку яркая и наделавшая шуму, который прокомментировать никто полноценно не мог, и на которой уже многое удалось показать заинтересованной и дружелюбной публике. Недружелюбная, надеюсь, хотя и не очень, о разумных контраргументах подумает. Но я хотел о новаторских концепциях и программах, а также о творческой литературной методологии, как она в этих программах представлена и пропагандируется. В основном в виде лапши на уши любознательного читателя. О Роб-Грийе, если вы ещё не устали от этого имени, я уже довольно поговорил, так давайте мы сами попробуем понять, а так ли сложно авангардную концепцию сочинить. Ну, там был какой-то новый роман, который у нас в критике часто именовали антироман. Придумаем, во-первых, хорошее название тому, что будем продвигать. Назовём это, например, минус-роман. Очень хорошее многообещающее интригующее название. Народ потянется, будет спрашивать, что это, как это понять, что из себя представляет. Тут нужна концепция, так чтобы сразу не понять, и чтобы развивать можно было. Я предлагаю такую формулу минус литература – плюс экскременты. Ну, всё решите вы. Начал за здравие, а куда повернул. А я на самом деле отталкивался от тенденций современной художественной практики. Вы, надеюсь, ещё не забыли про конский выкрашенный в синий навоз. С интерпретацией для непонимающих значения и значимости этой художественной акции и её компонентов. Вы что думали, что я сейчас в глубокую теорию полезу, которая только на руку этим авторам? Они ведь так запутывать нас любят всякими непонятностями и многозначностью, а заодно и многозначительностью. Нет, я именно привёл вас туда, куда они нас не бесплатно ведут, чтобы вы вступили и понюхали. Это действует эффективней. Для особо непонимающих и упорствующих, до которых не доходит, при чём здесь литература, остаётся возможность только страницы фекалиями намазать, а что уж там будет насочинено не важно, всё-таки теперь это литература, а не живопись или скульптура, затрудняюсь с соотнесением навоза к виду искусства в классическом искусствоведении, и пусть наслаждаются.

Почему я в Роб-Грийе вцепился, если вас ещё не тошнит? В утешение сказать могу, что в салонах и средствах массовой информации это имя ещё не так муссировалось. А потому, что Королёв приводит его в качестве примера, о каких сверхактуальных именах и премудростях, находящихся в высотах художественной и интеллектуальной жизни имел он честь рассуждать с такими же, как он, умными, достойными и высоко образованными с утончённым вкусом людьми. Если вы что-то в этом не разделяете, не понимаете, то вам туда же дорога, куда и мне, в полную безвестность, поскольку о таких примитивах в этом обществе говорить в целом не принято. У них там своя групповуха. Поэтому приходится в нашу эпоху психопатов в первую очередь заботиться, чтобы никто на голову не сел. Потом не слезут, пока не закончат. Чтобы место кому-нибудь ещё освободить. Впечатлениями и сопутствующими мыслями при случае поделиться. Но вот всё же рискну поделиться своим мнением, но именно о том, почему в эту групповуху интеллектуальную не хочется. Решил всё же одну цитату Королёва воспроизвести: “Роб-Грийе первым заметил библиотечность нашего мира для любого пишущего”. К этому он приплетает дальше невозможность по этой причине однозначно трактовать чтение любых знаков, возможно у Роб-Грийе и взял. И дальше там об одиночестве человека, его языка. И дальше только для непонимающего: плохо оформленная каша из неаккуратно понятых переделанных неудачно чужих мыслей известных людей и философских установок. Понять, что Королёв хочет сказать можно, но желание в это лезть нет.

Собственно “библиотечность мира”, невозможность трактовать чтение знаков (как же вы меня читаете?), и упоминавшееся ранее, что знаки являются только знаками самих себя, это всё из одной оперы. История вопроса здесь несколько иная. Она интересна сама по себе, поскольку подобные взгляды являются результатом слияния двух линий развития теории. Одна начинается с работы “Символизмъ” Андрея Белого и развивается в сторону доклада Якобсона о структурализме в литературе. Я излагал эту линию в большом письме. А вторая линия берёт начало в 19-ом веке и называется позитивизм, который в своей 3-ей исторической аватаре превращается в логический позитивизм с множеством ответвлений. Поэтому в критику подхода нужно углубляться, но не в той степени, в которой я бы сейчас хотел. Отмечу только, что вне человеческая библиотечность, состоящая из пыльных книг, которые если кто и возьмёт и не поставит назад, чтобы прочесть, отнюдь не то, куда стоит вливать свои усилия. Особенно если тебя будут читать, как Роб-Грийе или про генеральшу с окнами на запад, как совокупность знаков, означающих только себя и не понимаемых однозначно, как цитирую Королёва целеустремление без цели, эстетизацию собственного воображения, творческий акт спасения от невозможности жить (это что? с собой что ли покончить с творческой изюминкой?), не зная и не понимая (явный признак как минимум тяжёлого невроза). Далее я пропущу несколько фраз, но от всего вместе Королёв ведёт к тому, что “тогда Аксинин не подавляет и интеллектом, а всего лишь пытается вопрошать”. Вот последний хвостик про вопрошать после всех этих ламентаций – это слова Аксинина, часто воспроизводимые им в разных формах, когда ему приходилось защищать работы от критиков, и он утверждал, что художник не обязан объяснять, достаточно, что поставил вопрос. Потом это перешло к вопрошанию бытия и прочему, кстати, и у других авторов, но в основе вообще-то Чехов, на которого неудобно было ссылаться в этой среде, как на не модную устаревшую рухлядь. Ещё тебя самого за отстой примут. Слишком уж понятно. В школе проходили. Вот эдакого бы. С привкусом навоза, но чтобы не сразу почувствовал.

Я первоисточник этой библиотечности, как кажется, вспомнил. Хотя за хронологию не ручаюсь. У Кортасара есть фраза, а что если представить всё написанное как результат творчества одного автора. Чем-то напоминает лозунги Возрождения о художнике-творце, равновеликом Богу. О возможности причастности твоей, как автора, к результатам всех из них, кто определил и влияет на важнейшие человеческие ценности общечеловеческого жизненно необходимого внутреннего, а не только измеряемого в денежном выражении характера. Цель и только кажущийся недостижимым ориентир для автора, находящийся выше него, как человека, но лежащий в пределах человеческих возможностей, раз такое удавалось другим. Но это ведь совсем другой компот. Хоть и без целебной урины и зауми, приём которых, как можно подумать, глядя на поклонников употреблять, освобождает от каких-то внутренних психологических и умственных проблем. За что они её, по-видимому, и почитают, кто тайно, а кто и явно. Даже идеологию какую-то подводят для обоснования. Меня как-то на семинаре по логике курсанты, уставшие от трудно совместимой с жизнью в армии и недосыпом, хотя и необходимой, науки, попробовали отвлечь. Курсант, говорят они, у нас один есть, сатанизмом интересуется, и смотрят на меня так, что нужно отвечать. Сидит аудитория в форму одетых молодых мужчин и вперилась пристально, замерев и не моргая. Я их спрашиваю: Что, хочется целовать особо зловонный зад козла? Известный из литературы, поскольку сам не участвовал, элемент ритуала. На мой вопрос контрвопрос: А зачем это делать? – и естественно тишина ожидания ответа огромной аудитории. Говорю: А после этого всё можно. После чего и ещё некоторых прений мотивация изучения логики несколько повысилась. С чего бы это?

* * *

Я могу сказать, где мои и Аксинина пристрастия и вкусы разошлись. Это была книга Библера “Мышление как творчество”. Далеко не философский авангард. Внятно отмечен взгляд на проблему по состоянию на то время. Можно использовать как предварительную программу для исследования по намеченным вопросам. Ясное и внятное дискурсивное изложение проблемы с отсылкой к историко-философским материалам и современным вменяемым отечественным авторам. Но ему это было неинтересно. И тут возникает ещё одна проблема, а как он читал философские работы. Чтобы сказать, что у Библера не так, нужно работу проанализировать и сформулировать что не так. Но вот этот пример говорит ещё раз, что анализировать он не любил, что не новость, если вспомнить его отношение к математике. А читал по всему пытаясь понять, не углубляясь в детали. Я с удивлением это заметил, когда попытался что-то спросить о “Психологии искусства” Выгодского. Там была фраза о рассмотрении проблемы сверху и снизу, что я тогда не понял. Теперь могу даже лекцию прочесть. Но для него это, если и не непосредственно пространственная аллюзия была, то что-то около этого. Ему нужен был визуально интерпретируемый образ, который можно было впоследствии как-то использовать, хотя кое-что иное он выносил из чтения такой литературы также. Проблему одиночества перед лицом смерти, например. То есть он переносил на философскую литературу опыт чтения художественной, поскольку науку не любил и презирал. А от замечаний отмахивался, пока не прижмёшь, но тогда уходил от темы вообще. Какая там наука, как я понимаю, когда могут просто раздавить. Но держать уровень развития нужно.

Вот в этой беготне за последним в ноосфере и откусыванием наиболее важного и острого ему был ближе Королёв. Позиция наиболее продуктивная для поверхностных для победы дискуссий, чем для творчества. Что удивительно, что он всё же вытаскивал оттуда что-то и для творчества. В то время этот подход был ещё далёк до исчерпания, и хотя уже давно ушло время дадаистов, но экскременты, к которым это привело, ещё в оформлении не использовали и в солидных изданиях в искусствоведческих статьях в положительных тонах не обсуждали. Поэтому, что тогда, что теперь, сам же останешься в проигрыше, если начнёшь. И сам же окажешься вымазанным, а они все в белом и с гонораром и связями для дальнейших откровений. С небольшим отличием. У Аксинина на этом непотребном фоне гениальные работы, в которых этот фон переварен на уровне символически-образно сформированного и трудно воспринимаемого и так же трудно интерпретируемого сюжета каждого произведения. И жизнь скорее внутри этого фона, чем паразитирование на нём. Мы с этим фоном вынуждены были уживаться практически все, но он ещё пытался с ним играть.

Из философии он брал ещё кое-что, кроме образных аллюзий. Он всё-таки пытался сконструировать мыслительно-творческий процесс, но опять же не дискурсивно, а больше визуально, графически. Идеи для этого он мог взять отовсюду, где только мог найти. Ещё одним важнейшим источником этих идей была интроспекция, в которую он уверовал. При этом настолько, по-видимому, углублялся в размышления, что заявил, что на него что-то снизошло. О его ранних экспериментах я знаю только по косвенным признакам там, где он не скрывал. Королёв вряд ли об этом мог знать. О содержании разговоров с Тынисом Винтом мне мало что известно. Но вот об оформленных хоть как-то результатах поисков теперь можно поговорить определённей. Раньше меня сдерживало отсутствие опоры для таких объяснений. Хотя визуально оформленная опора для этого всегда была в известных его записях. Но вытаскивать это оттуда было не то что лень, а бесполезно. Я убеждался не один раз в жизни, что когда я начинаю говорить об этом, то меня либо не понимают, либо вообще подозревают, что я не в своём уме. Но несколько недель тому назад я получил от Введенского, хотя кто это сделал, не знаю, фотокопии именно нужных материалов. Это показало, что заинтересованные лица без моей помощи сумели почувствовать правильно, что за этими визуальными материалами стоит что-то важное по концептуальному, как это можно было почувствовать, единству. Эти изображения отличались своим видом от всего остального, что там содержится, и поэтому их после долгих, видимо, собеседований друг с другом оттуда выудили, с чем хочу их всех поздравить. Ещё, думаю, десяток-другой лет, и моя помощь вообще бы оказалась не нужна. На что я и рассчитывал, не желая во всю эту канитель вмешиваться. Но не тут-то было.

Я решил не терять момент и по горячим следам прокомментировал материалы. Не знаю, как был мой комментарий воспринят, поэтому уже на новом уровне после всего тут сказанного этот комментарий, может быть, слегка расширив, повторю. Конечно, и сами материалы стоило бы дать посмотреть, что придётся рано или поздно сделать, но многие их и так видели. Там изображены в странном пространственном переплетении похожие больше на научные графики из физики элементарных частиц кружки, линии, вектора или стрелочки, как поглядеть, и многое другое. Если не знать что это, ни в жисть не поймёшь. Скептики, конечно, имеют право сомневаться, что им опять морочат голову, но в этом они уверены всегда. Могу сказать, что эта подготовительная работа является не топографией бытийных отношений в реальности и не схемой интеллектуальных процессов откровения. А тем и другим вместе, причём не в понятийной, а визуальной форме, если бы это можно было открыть очам телесным, что Аксинин делает, уловив это очами души, что настоящий мистик и обязан увидеть. Поэтому аналитическая наука здесь отдыхает. Места для неё не предусмотрено здесь, так как разговор здесь могут вести только зрячие, а не слепцы, как я, замученные академической наукой. Вот Королёв для этой игры подходил, а маэстро, с его, несомненно, превосходящим опытом осмысления этих премудростей, поддержанных опытом визуального художественного воплощения, вот с этим я бы спорить не стал, а как раз, наоборот, к этому рано или поздно перейду, его слегка поучал в первой изложенной дискуссии.

Вопросов в отношении всего этого у академически и не только академически тоже специалиста вызывает много. Но я их приберегу для случая, если у такого специалиста ко мне возникнут конкретные вопросы, поскольку их может быть много, и на какой отвечать не знаю, и неспециалистам это может быть запредельно сложно и неинтересно. Я только могу сказать, что хотя различение понятийного и визуального плана ведёт свою историю с античности, хотя я тут кое-что не совсем точно воспроизвожу, чтобы не лезть в дебри, но после Канта различение визуального и понятийного плана в академической философии в целом устоялось. Но именно после Канта начинается расцвет игнорирующей всё это, по обыкновению, мистики, хотя сама интроспекция зависима от изложения академической философии, разрабатывающей, как это сделал Кант на беспримерном до него уровне, то, что можно было бы назвать как раз топографией разума, собственно это его слова. Всё, что затем делают мистики, читали ли они Канта или нет, зависит от этих наработок. А так, как читатель в основном в глаза всё это не видел, не читал и вряд ли прочтёт, то как я буду здесь распинаться. Да если бы и захотел, то это не на несколько десятков страниц. К тому же Аксинин не собирался воплощать свои находки в концепцию. Это следует из нелюбви к оформлению таких концепций, которые не выдержат нелюбимых им проверок. Ещё раз напомню, он сказал Петрушенко, что он художник, а не философ. Возможность выяснить, куда его заведёт такая дискуссия, у него была со мной, и не раз. Возможно, что не только. И ему не нравился результат такой дискуссии в отношении победы в ней. Хотя я, как я уже в другом месте излагал, не пытался выиграть, а защищался от его нападок.

* * *

Но всё-таки не академически, а несколько поэтически попытаюсь кое-что об этапах развития подходов, подпитывающих мистику, изложить, чтобы как-то прояснить историю и открыть возможность тем, кто способен, для критики моей позиции, так у меня в опыте сформировавшейся на основе изучения материалов и знакомства с тем, во что удалось вникнуть. Относительно управляемая сознанием интроспекция была замечена в отличие от сновидений и наведённых схожих явлений по всему в процессе охотничьих групповых культов или их затем последействий у первых людей, когда речевые пусть и примитивные возможности уже позволили её стимулировать. О связи с охотничьими культами говорит содержание образного плана шаманских так называемых путешествий, их связь с образом животного или птицы и остальное наполнение переживание “путешествующего” в своём внутреннем плане шамана. Кстати образы эти не только визуальны, но наполнены звуком и какими-то тактильными ощущениями. Что удивительно, но и некоторые участники этого обряда при некоторых действиях шамана вовне, хотя это только представимое действие, ощущают на себе какое-то давление или движение, как будто перемещение воздуха или порыв ветра, если эмоциональный импульс был силён. При особо сильных эмоциях даже как раскол воздуха. При таком ощущении воздействия процессов чужого внутреннего не наблюдаемого даже по поведению другого человека плана уже не так странно выглядят уверения в ощущении чужого взгляда или умысла. Поэтому такие подробности анамнеза пациента могут и должны быть там отображены, но они не говорят ничего о его болезни, а только о повышенной чувствительности. Причиной этих симптомов может оказаться не галлюцинация, не бред, а вполне реальная причина, включая неизвестный врачу источник побочной индукции даже на фоне заболевания.

Вполне возможно, что с приходом цивилизации и прикладных интеллектуальных задач, например счёта в уме, а не только на пальцах и палочках, возможен период, когда такой счёт частично на самом примитивном уровне осуществляется по представлению. Но это ещё нужно проверить. А вот целенаправленные воспоминания, когда нужно хотя бы на мгновение вспомнить и сообщить, что именно ищешь, и как это выглядит, применимо не только в процессе выполняемых действий в культовой и хозяйственной практике, но и в процессе обучения. Во всяком случае, вопросы в отношении включения в новые задачи и виды прикладной и культовой деятельности приёмов неявной интроспекции остаются. Такие приёмы, например, могут использоваться в строительных проектах и измерениях. И появление эвристики, связанной с разбиением интеллектуальных сложных задач на части, на этапы поступательного решения, разрушает непрерывную интроспекцию, переводя на передний план сознания при решении проблемной ситуации в большей степени опору конечного конкретного визуального решения, чем медитативный процесс интроспекции. Он сам собственно никуда не уходит, становясь вспомогательным и более кратким, а его обеспечивающие механизмы мышления остаются ненаблюдаемыми. Но развитие лирики в период Среднего царства Египта, да и прежний эпос, хотя больше в отношении чувств социальной значимости, дают возможность заметить, что чувственная сфера попадает в сферу наблюдения авторов. А уж чувственные процессы любовных переживаний в лирике это, конечно, процесс непрерывный, хотя и не в полной мере образный, а привязанный к конкретным образам. И это расширяет сферу применения интроспекции, но скорее как в культовой деятельности, образы которой можно найти в поэзии, в отличие от прикладной деятельности, где в большей степени господствует соответствующий результат. А вторая половина цивилизации характерна в отношении эвристики появлением приёма иерархии, что также даёт рефлексы, как в прикладную, так и в художественную деятельность. Хотя бы на возможность выделения личных чувств, в отличие от общественной доблести.

Но на самом деле возможность появления мистики появляется только с приходом буддизма и связанного с этим учением представления о не воспринимаемой реальности. Вместе с этим представлением и аналогичным представлением о не воспринимаемости внутреннего глубинного и определяющего плана психики возникает вопрос о том, а чем же является не только воспринимаемая реальность, но и открывающийся интроспекции пласт психики. Вопросы, которые даже не могли до этого возникнуть, а не только методы их решения. Но методы возникают на основе тех же представлений о не воспринимаемой реальности. Раз таковая не воспринимаема, то можно попробовать её объяснить, создав объясняющую модель. Проверяема она или нет, это уже другой вопрос, который многие и не зададут, съедят что есть, лишь бы хоть как-то связно было и ошибки были неочевидны. А так как концепция сама повествует о неочевидном, лежащем в основе мироздания, то и некоторую часть неочевидной зауми потребители съедят без критики, поскольку основы эти не их ума дело. Хотя шаг этот, совершённый Буддой, как раз вполне понятен. Я писал об этом в “Истории сознания” и не вижу смысла повторять. Необходимо только отметить, что некоторая непрояснённость теологических конструкций имеет иную природу от тоже непрояснённости некоторых традиционных представлений на фоне ограничений речи в её объяснительной возможности. Там объяснения это рабочая культовая сказка реальная постольку, поскольку мы в подобной ситуации реальным делом не заняты. Теологическое же объяснение является важным созданным компонентом теоретической модели. И без него исчезнет не предание, а возможность вообще искать концы во всём, что мы с тех пор насочиняли, что приведёт к деградации наших интеллектуальных возможностей, что не понимают многие, хотя ещё чувствуют, а потому и немного поддерживают.

В буддизме появляется неочевидная гипотеза, что известная видимая реальность и вне человека, и его внутренняя наблюдаемая, это общий наблюдаемый продукт вспышек сознания. А в отношении их связи сочиняют правдоподобные измышления. И именно в Индии возникает одно из первых по всему мистических учений тантризм. Вскоре не без влияния уже существующих теорий античности и раннего христианства появляется учение каббалы. Где найти подробности сейчас не проблема. Но для сколько-нибудь развитой и опирающейся на представление об интроспекции мистической концепции необходима к тому же концепция организации внутреннего плана психики. И наблюдаемого плана, но и ненаблюдаемого только умозрительного плана, хотя слово зрение там пока есть. Основы такой концепции создаёт в 5-ом веке крупнейший христианский теолог Августин Аврелий. И в таком виде его конструкция основных компонентов нашего субъекта влияет на многих авторов и по сей день, несмотря на существование более проработанной аналитически концепции Канта. Хотя ни Августин, ни Кант мистиками, по сути, не являются, но сказать, что каких-то заимствований из близких к мистике учений там нет, нельзя. Как и сказать, что есть совершенно свободные от таких заимствований сколько-нибудь полноценные философские теории. Всё зависит от общих установок и направленности авторов. Оставлю этот вопрос для любителей дискуссий, хотя от них и мало толку. И от одних, и от других. И от дискуссий, и от их любителей. Лучше бы понять попытались последовательно. Но это нелёгкий труд.

Августина я трогать не буду, так как это было очень давно. Но хотя после Канта уже больше двухсот лет прошли, несмотря на всю критику, и мистики, а в большей степени не мистики ничего путного взамен не предложили. Мои претензии к представлениям, что сознанием называем, заключаются в том, что под сознанием я понимаю способность, где посредством речи, поначалу внешней, а потом интериоризированной, решаются задачи, которые стоят перед нами. А всё остальное при этом происходящее, даже обращение к внутреннему наблюдаемому плану, является эпифеноменом, хотя такие обращения могут на решение задач, как приём, влиять, о чём я выше говорил. И речь со связанными с нею действиями, и мышление, которое этой интериоризированной речью пользуется, прошли определённые исторические стадии развития, а потом ещё и развиваются в онтогенезе. О чём я написал в “Истории сознания”. И обнаруживаемые в интроспекции феномены не присутствуют там за редким исключением, как сновидения, сами собой, а зависят от того, что и как мы об этом внутреннем плане знаем по предшествующим концепциям, если они хоть сколько-то обладают объяснительной способностью, независимо верны ли. Хорошо известные нам феномены как культ или искусство, которые трудно даже представить без интроспекции полноценно, жизненно необходимы для нашего существования, в первую очередь социального и сколько-нибудь полноценно личного. А в отношении культа могу сказать, что без него не состоялись бы ни эволюция человечества, ни его социализация. Поэтому “топография разума” оказывается выведена за пределы нашей головы, которая в основном всю прикладную работу по реализации способности решать задачи проводит, хотя и не без помощи остального организма. И в этот ландшафт оказывается включена как вся освоенная нами культура, так и неосвоенная, связь с которой обеспечивает остальное человечество, как живущее, так и жившее. Ничего нового я здесь не говорю. Эта проблема обсуждалась в поздних советских философских работах, но методология мешала, которую мне угрожали на голову сбросить. Кстати у Канта идея включения истории разума есть, но он не нашёл тогда способа это сделать, хотя, по-видимому, чувствовал важность. Иначе, зачем ему было эту идею в конце “Критики чистого разума” включать?

Хотя игнорировать процесс формирования интроспекции как исторически, так и в процессе взросления человека, на мой взгляд, нельзя, но мало-мальски сведущему в этом человеку понятно, что искать ответы на мировые вопросы в интроспекции не стоит. По отношению к художественному поиску это не беда, и влияние художественных подходов с опорой на интроспекцию зависит от воспринимающего. Для одних это будет будить его мышление, а для других всё будет зависеть, до какой степени повреждён рассудок. Такой рассудок вообще проблематично повредить именно искусством, поскольку непонятно от чего он вообще такой, если уж так случилось. Специалисты, конечно, что-то понимают, но это уже не наша проблема. И интересом к интроспекции и мистике рассудку может быть и можно навредить, но вот как-то придя навестить знакомого после суицида в львовскую психбольницу, в комнате ожидания на меня уставился явно пациент. Он спросил меня, а у меня тогда была борода, или я философ. Я тогда только собирался поступать и поэтому, учитывая пикантные подробности обстановки, осторожно ответил, что да. Он посмотрел на меня всё тем же тяжёлым взглядом и сказал: “Я всего Карла Маркса прочёл. Видишь, что со мной случилось”. А Карл Маркс побожусь, что не мистик. Надо сказать, что у сестры одноклассник прочёл всё об Анжелике, которая и маркиза ангелов и всё остальное, какое-то бесчисленное количество переводов, говорили сорок, всё что было, где только достал, так как не публиковали, и попал туда же. Так что проблема по всему связана вообще не с философией. Если только почти непрерывный коитус разными способами и при разных обстоятельствах философией не называть даже в его описании.

* * *

Аксинин по своим установкам игнорировал разработки аналитических авторов, что трудно понять, так как он их читал. Но я уже обратил внимание, что он не разбирал что и как там. Его интересовало там совсем другое, как художника. И именно в художественное творчество он и направлял свой интеллектуальный процесс, а остальное имело подсобное значение. Хотя не так уж и много художников, которые философские работы читают, чтоб понять, что удастся, и использовать, если не для творчества, то хотя бы для развития. Но в прочитанное входила не только философская литература. Откровенную эзотерику он не то, что не любил, а можно сказать презирал. Я думаю за дебильность. Значительную часть нашей отечественной философии практически за то же. Правда очень даже интересных и неплохих историков философии он читать не стал. Тут как раз всё понятно. Аналитический разбор, позволяющий, наконец, понять источники тем или иных философских идей, опять же был ему не важен, как раз именно то, что собственно философией, а не попыткой мыть в мутной воде вытащенные неявно из интроспекции, навеянные предшественниками и кое-какими реалиями идеи, является. Современная западная философия, исключая лишь конкретные социологические исследования, в отмывание глупостей скатывается. А ещё есть академическая, которая тошнотворно скучна. А то, что мы можем вытащить из своей интроспекции о художественных проблемах без Виссариона Григорьевича Белинского, в основном вкусовые по ощущению идеи. Хорошо, если не те, чтобы их сразу похоронить можно было. А чтобы ещё пофилософствовать. Ну, если не сложится, кому-нибудь голову поморочить. Я уже писал, что он это любил. Даёт ощущение превосходства. Хотя отчёт, в том, что он делает, не терял.

Но тут его спасал ещё один вид литературы. Такие имена, как Фрезер с “Золотой ветвью” или Пропп. Читать их, конечно, невозможно, и на это не рассчитано. Это скорее справочники с небесспорным упорядочением материала. Собственно ему были нужны в первую очередь картинки, символы, полу правдоподобные объяснения, на которые он или тот же Королёв могли сослаться. Сюда же можно отнести всякие мифологические словари и прочее. Какой-то авторитет у этих авторов был у читающей публики, а этого для его целей было вполне достаточно. Если сюда добавить психоаналитические трактовки, и какую-нибудь ещё мало внятную ересь, то от этой энциклопедической образованности публика млела, а скептики отлетали как горох от стенки под натиском количества доводов и апломба. Вот всё это вместе с идеями, которые ему сообщали заказчики, и составляло содержание его офортов, где изобразительные символы переплетались с символически значимыми изображениями часто из алхимических трактатов. Если изображения не были символами, то они таковыми в этом окружении оказывались. А написанный часто не без ошибок специально текст перегружал зрителя настолько, что он отказывался, что видел, интерпретировать. Тем более что там хватало материалов из самых различных культур, которые и академически настроенные авторы проинтерпретировать не в состоянии. На это можно было только молиться. Не удивлюсь, если кто-то именно это и делает. Притом, что содержание изображает отнюдь не идеальные жизненные коллизии, в которых, как я уже говорил, все мы и он жили. Как правильно отметил Михаил Соколов, отталкиваясь от экзистенциалистской концепции, что Аксинин был укоренён в жизни и судьбе. В бытии, в котором, добавлю это от себя, его варили при жизни.

Собственно ни интроспекция, ни аналитические конструкции не могут дать сюжету ни тем, ни образов. Самое большее, что они могут дать в этом отношении, это цитаты, что Аксинин с удовольствием вставлял в канву изображений, независимо почитал ли он их или нет. Главное, чтобы были помудрёней, и зрители и критики не смогли допетрить, что это может значить. И зрители, кто был заворожён, благосклонно это принимали. Реально образные темы и сюжеты можно было брать только из двух дискурсивных источников. Во-первых, из описательных, в том числе, и философских источников, и. во-вторых, клиенты подсказывали различные образы, сюжеты и коллизии часто психоаналитического духа, если вы меня поняли. Хотя полного безобразия он избегал. Такое выявление содержания того, что будет изображено, это вполне естественный путь формирования интересующих окружающих проблем. Феллини рассказывал, что он и коллектив обсуждали подробности съёмок на натуре с окружающими их горожанами, продавцами, служащими, водителями, которые давали им советы и подкидывали реплики героев, и многое удалось воплотить. Как делаются дети, все знают, так же как и что при этом и в отношении этого говорят, и в отношении всего, что окружает, тоже. Это сближает результаты действий художника с восприятием зрителей, создавая этот самый реализм происходящего. В таком процессе потребители искусства становятся куда более плотно участниками этого процесса, на что я уже обращал внимание несколько раньше, хотя и в менее конкретной форме. Тут только нужно быть готовым и достаточно профессионально подготовленным, чтобы процесс этот возглавить, но этого Аксинину было не занимать. Королёву же нужно было для этого чуть поднатужиться, да и результаты несопоставимы.

И вот весь этот непотребный фон львовского бытия, который далеко не полностью живописал, весь этот львовский замкнутый как у Маркеса в деревне промискуитет, а куда деваться, с мазохизмом и под ковёрным, а иногда и покрупнее выяснением отношений в загнивающем перед кончиной обществе, но кто тогда об это знал, вываливается в офорт с символическими аллюзиями и прочими интеллектуальными штучками. И всё это в чёрт знает какой пространственной организации, которая сама стоит того, чтобы уделить и ей какое-то внимание, даже игнорируя остальные крайне мелкие и изобильные детали. Мне это особенно близко в его поиске, так как меня с какого-то времени начала угнетать вроде бы философски правильная картина объективно воспринимаемого мира. Меня в картине стала раздражать отвлекающая от решения насущных проблем неадекватность тому, что я чувствовал, но тогда ещё не мог объяснить. Я, кажется, где-то ссылался, что я сообщил это Аксинину, когда мы сидели в парке лицом к ротонде, тогда ещё не заставленной ерундой и возможностью заплатив спеть на караоке, ещё и выстояв очередь. Вот это пространство, заполненное материальными предметами, по моему ощущению имело так же мало связи с реальностью, в которой я жил и решал проблемы, как и эти люди в очереди, желавшие спеть на караоке. Они, несомненно, были, но вопрос, что было реальней для решения жизненно необходимых проблем. Материальные предметы, или нематериальные лишь привязанные, да и то спорадически, к материальным вещам намерения окружающих. И этот слом материально-вещных отношений в организации изображаемого пространства Аксинин, насколько это позволяет пространственный характер изображения, совершил и в несколько ином ракурсе, чем в сюрреализме. Не знаю, я ли его на это натолкнул. Хотя и других авторов хватает, которые по-своему этот слом пытались осуществить. Тот же Эшер, например или Вазарели. Но там на других основаниях на основе оптических иллюзий.

Вообще-то проблема, с которой я столкнулся, не так чтобы нова. Это, конечно, не солипсизм, никакой не отказ от реалий воспринимаемого мира. Отрицания предметного мира здесь нет, но стоит вопрос, который поставил Кант, а что если воспринимаемый мир по большому счёту в привычных независимых от нашего сознания формах выстраивается чем-то в наш субъект внедрённым или эволюционно сформировавшимся для ориентации в реальности. Скорее, конечно, последнее, хотя у Канта эти механизмы априорны. И здесь причина одна, это результат адаптации психологического приспособительного механизма к решению задач. Вопрос о незыблемости пространственных и временных отношения не выдерживает ударов критики, как только сколько-нибудь глубоко погрузится глубже того, что мы понимаем атомами, да и сами они по большей части являются экстраполяцией наших представлений о веществе, которое ведёт себя уже не так на уровне ограниченной численности атомов. Пока специалисты разбираются, журналисты морочат безграмотной публике голову, хотя изредка, кто почестней, что-то всё же на этот счёт сообщает. Пусть мало, но всё же лучше, чем ничего, тем более что и получающие зарплату специалисты оправдывают её, большей частью обсуждая не выдерживающие критики теории, что также не добавляет оптимизма в отношении того, что не бывать очередной ментальной революции. Боюсь, что будет, и что это будет крупнейшее изменение эвристики в после буддийский период. Только не спрашивайте, что это будет. Я не знаю. Предположения, которые у меня были, давно сформулировал, но не могу сказать, что уверен. Так, наитие.

Но так далеко мы углубляться не будем, как и в вопросы не вечности солнечной системы и поэтому незавидной судьбы человечества, если оно не найдёт выхода, так как красть и садиться друг другу на голову уже не удастся. И собственно бессмысленности как изобразительных усилий Аксинина, вместе с интеллектуальными битвами окружающих, так и моих усилий по объяснению, что и как я в этом понял. Возьмут ли с собой потомки в долгий путь с задворков галактики хоть что-то из этого? Вот то, что плохо лежит, знакомые и незнакомые точно унесут. Из скопидомства, ради куража, да мало ли для чего ещё. Не все ведь философы. Да и философы сейчас, скорее, с других шкуру спустят, чем позволят свою спустить. А потом будут врать и изворачиваться на суде, надеясь на адвокатов.

Нужно всё-таки уточнить, что ранние формы интроспекции как раз картинку какую-то создавали. И есть современные художники, отталкивающиеся от практики шаманских путешествий. И сюжеты у них такие же. Но Аксинин, хотя и был знаком с другими видами учений, но брал там в основном образно-символическую компоненту. А свои поиски вёл на основе пост кантовской мистики. Собственно изучал он не мистику, но вычитывал то, что могло бы ему помочь в его поисках, оформленных на манер физики элементарных частиц, как я уже обращал внимание. Так он представлял процессы творческих потоков, хотя это противоречило принципам трансцендентальной не воспринимаемой медитации в после буддийское время. Хотя там всего было после этого навалом, так как буддийские идеи не так-то просто понять. Недаром в буддизме была создана концепция торного пути махаяна для слабых пониманием. Но если вы поняли, как из феноменологии Гуссерля и его ученика Ингардена, доморощенного психоанализа, когнитивной психологии и всякого другого и ещё чёрт знает чего можно получить представления о пространственных, как-то схваченных в их мимолётности процессах внутреннего плана, то вы должны понять, что это далеко не всё. А только первый этап, философское обоснование дальнейшей работы. Вспомогательная ступень перед собственно художественно-творческой работой.

Следует отметить, что то небольшое количество схем, которые Аксинин в записях своих запечатлел, это собственно всё, что ему удалось уловить, в отличие не раз и не два возникавших разговоров на эту тему, но без демонстрации результатов. При этом какие-то всё же в записях обнаруживаются, но не для широкой публики. Собственно вообще ни для какой. Тем не менее, он эти наброски не уничтожает. И какую-то роль они играют для дальнейшего процесса работы. На некоторых из них видно, что он дополняет наброски явно уже не мистико-философскими конструкциями, а композиционными, которые я бы банальными не назвал, учитывая нелёгкий ментальный процесс их получения, без прямой связи между попытками визуализации мистического поиска и подходом к композиции. Хотя при невнимательности их можно спутать. Причём это отнюдь не готовая композиция, а только её возможный вариант. Не копался в его работах, чтобы найти, есть ли аналог её в готовой работе. Куда важнее здесь, что композицию можно таким образом поискать в процессе целенаправленной медитации. Так собственно буддисты делали с мандалами. Как раз это Аксинин хорошо знал. И в советской теории искусств нечто похожее излагал Жегин. Хотя можно кое-что найти и у Флоренского или Раушенбаха. Были и более поздние переводные работы, которые на Аксинина влияли. Например, Арнхейм.

В любом случае за композиционным поиском, который в большей степени у него был стимулирован выбором плоскостного формата, в который он композицию вписывал вместе со всем, что было изображено, всё-таки стоял глубинный пусть и неявный каждый раз медитативный свёрнутый поиск, разворачивающийся конкретно импровизационно в связи с конкретной задачей и в необходимых границах. Это никогда не была конструкция композиции, заранее задуманная. Выбор ограничивался границами офорта. И тем, что было изображено, не важно, фигуративный сюжет или орнаментальные упражнения. Нет в этом ничего особенно нового, если посмотреть шире. Такую работу приходится делать медитирующему в рамках стихотворного размера поэту, к тому же связанному, например, в рамках сонета ещё и дополнительными техническими требованиями. Или композитору в рамках выбранных им особенностей произведения. Но такая работа в графике создаёт для зрителя, тем более не знакомого с этими хитростями, непреодолимые трудности, что собственно не так важно, если вы не пытаетесь понять, что изображено, а принимаете как есть, поскольку за многоярусную конструкцию работ с их медитативно обеспеченной в процессе создания целостностью прорваться невозможно. А у какого художника можно? Вы что все огурцы на натюрморте рассмотреть пытаетесь? Или вы их съесть хотите? Или вы тотальной понятности, как в литературе, добиваетесь? В литературе всё же должна быть понятность написанного, а иначе её влечёт в разряд живописи и музыки. Хотя и там, в поэзии, например, внутренняя организация воздействует на читателя и слушателя. И не только внутренняя организация. Нельзя сбрасывать со счётов и влияние языковых слоёв. Это в прикладной области и научном изложении речь стремится к определённости явного дискурсивного характера. Но в культовой и художественной практике это обязательно не всегда, и чаще всего вопрос об этом совсем не стоит, а важно другое.

* * *

Теперь что касается конкретных пояснений к сюжетам различных офортов, которые на многих машинописных листах приводит Королёв. Вообще-то этими сюжетами, а также приведением собрания работ в удобоваримый вид, их классификацией и прочим занят Юрий Гитик, создавший и поддерживающий сайт Аксинина. Я подумал, подумал и понял, что это собственно не моя работа разгребать небесспорный стиль Королёва, вроде бы по прояснению содержания офортов. Как я пытался показать, это изначально так сложилось в атмосфере вокруг Аксинина, что все поддерживали эту игру в объяснения, опиравшуюся на его творчество с момента, когда оно стало соответствующее впечатление производить. От тех, кто поддакивал обескуражено, всё это стало расходиться кругами. Для этого не так уж много нужно, если работы действительно производят впечатление. Женщины и психи разной степени ушибленности необходимую работу проведут без всякой просьбы. А тех и других там хватало. Главное не мешать. Чему я в отношении себя не способствовал. Не мог. Мешали думать. Тут ещё такое вспомоществование в лице Королёва подвернулось. Распространившийся миф и аура вокруг гения вынуждали и других не связываться, тем более что удивительные работы ведь налицо. Кто боролся за господство своих мнений, ничего от этого не приобрёл. Они явно не понимали, с чем они борются. А тем более ради чего. Как можно бороться с внутренним миром человека? А тем более так воплощённым? В общем, учение ширилось и распространялось. Нам нет преград на море и на суше. Кто-то, возможно, потирал руки от предвкушения. Но тут всё подкосила катастрофа.

Атмосфера эта рассосалась не сразу, да и сейчас рецидивы возможны. Я уже где-то отмечал, что обо мне забыли лет на пятнадцать, да и вообще могли не вспомнить, так как я не навязывался. И сейчас не свечусь. Что там было, я не знаю. Думаю, что пытались как-то почти бесхозное имущество прихватить. Вообще-то наследник в лице его второй жены был. Но в результате каких-то местных битв только ли психологических, она сдала работы и доски в картинную галерею, а сама отправилась в монастырь. При этом и квартиру свою подарив первой же нанимательнице. В 2001 году на так называемой конференции после экспозиции имел ещё возможность наблюдать на этом сборище истеричных дам, которые были убеждены, что именно с ними и членами их семей Аксинин был наиболее дружен. У меня это вызывает некоторое недоумение, так как он не был дружен ни с кем. Я уже не раз это подчёркивал. Он, конечно, поддерживал отношение со многими, но дружескими их назвать в полном смысле было нельзя. Хотя тот же Городецкий помнит приключения на собственную голову школьной и сразу после школьной поры, пока жизнь не взяла всех в оборот и всё пошло наперекосяк. Не собираюсь этот период идеализировать и впадать в ностальгию. Я ещё в школе понял, что как только её закончу, то постараюсь туда больше не появляться. Особенно на встречи выпускников с замыленными мозгами. Увидеть кого-то вполне могу, но в большинстве случаев, как я и предполагал, эти люди остановились в развитии или проделали несколько вариантов банальной карьеры, которая к тому же ещё и небесспорна в связи с открывшимися непредугаданными обстоятельствами. Как я смог предвидеть, что там всё не так будет, диву даюсь. Лучше надгробной надписи на могиле Сковороды не скажешь: “Мир ловил его и не поймал”. Ну, так это ж философ! Городецкий приводит пример ещё одного нашего знакомого, который после математического класса пошёл банально на производство, что-то закончив, но себя не растерял в суете.

В последние годы Аксинин как-то сблизился с Тынисом Винтом, который хотя имел всё, что художнику нужно по минимуму в материальном плане, но был тоже привержен к мистике. Отличие их манеры связано с тем, что хотя Винт тоже по всему медитировал в процессе создания офортов в том смысле, о котором я писал, то есть генерировал на ходу подробности изображения, но был акцентирован на предметные, хотя необычные формы морских обитателей и прочего, из того, что я видел. Это была не игра с пространством и его необычными сопряжённостями. Тем не менее, это выпадало из банальной череды тех сюжетных неумело изображённых глупостей, которыми нас потчует большинство авторов хоть авангарда, хоть арьергарда. Насколько я знаю, Винт напряг все свои связи и нашёл в Таллинне Аксинину жильё, мастерскую и заказы на почтовые марки в Финляндии. Это должно было помочь Аксинину начать новый этап жизни. А тут ещё очень влиятельный искусствовед из Польши, который искал с ним связь и прилетел во Львов. Так нет же тебе. Вот тут редкий случай, на выставку памяти Аксинина меня пригласили тоже. Я приехал. Я люблю старый Таллинн. Кто я такой Винт не знал. Да кто я такой был? Школьный приятель в понятных терминах. В любом случае в отличие от нашего официоза долг был соблюдён. Выставку Винт оформил сам и за свой счёт, включая небольшой каталог. Землю с могилы из Львова Винт привёз в Таллинн и захоронил на кладбище в купленной для этого могиле.

Если судить по риторике Винта и впечатлению, которое он на меня произвёл, то он был в большей степени человеком, приверженным мистическому мировосприятию. Так он выглядит и на видео, где он рассказывает об Аксинине, как он его знал. Что касается меня, то я бы отделил поиски Аксинина и его рассуждения об этом, и то, как он реализует себя в процессе создания произведений. Я весьма подозрительно отношусь к известной его записи о снисхождении к нему откровения. Во-первых, это литературный набросок, но вполне в этом плане законченный и производящий соответствующее впечатление. Он мог бы и кулаком в грудь бить, утверждая, что это правда, но при мне на эту тему вообще не заговаривал, зная, что если я и не всё о нём знаю, но не до такой же степени, чтобы всё это просто пропустить мимо ушей. А лишних вопросов от меня он избегал по понятным причинам. Ему это было не с руки. С другой стороны у него были и до этого причины что-то подобное если не чувствовать, то подозревать. Не очень понятна, например, роль его отца, художника-картографа. Были с его стороны какие-то попытки в раннем детстве на него нечаянно повлиять? Откуда эта его удивительная старательность ещё в школе? Не к математике, конечно, а в рисовании. И метод, к которому он пришёл, возник раньше, чем эта известная запись. Что касается охватившего его ликования и оценки своего места на свою будущность и роли в нём, то я уже писал, что задолго до этого я как раз этим его и огорошил. Но как-то почему-то меня с манией величия никто никуда не упёк. Может этот момент хронологически связан с кратковременным приёмом препаратов, выписываемых Геле против онкологических болей, но с этим было покончено, и к моему приезду он их не принимал. Только пожаловался, что на него крепко наехали. Я внутренне одобрил. Как именно не знаю, он только сказал, такое было, такое было. И спросил, как отказаться от некрепкого чая, памятую мой опыт занятиями йогой.

Не случись того, что случилось, Аксинин бы перебрался в Таллинн. Сколько бы там продолжалось его благоденствие на финских или ещё каких-то заказах сказать трудно. Всё очень быстро тогда менялось. У меня же были свои неприятности, которые бы мне уже не позволили бы и во Львов приехать после массированной атаки на меня родителей не без помощи их друзей. Родителей уже нет, а если кто из тогда принимавших в этом участие ещё жив, то я не уверен, что они что-то поняли в своей немотивированной ненависти. Что-то у них было с их пониманием не так. У моих родителей тоже. Но это не медицинские, а какие-то другие проблемы. Некоторые с этим всю жизнь живут. Только рядом с ними вот как? Конечно, кто-то что-то при этом понимал, но изменить социально-психологическую патологию эту не было возможности. Её другие продолжают. В Таллинн же неизвестно зачем мне ехать было просто так. И к кому? Я повис в социальном воздухе в связи и с моими личными проблемами, оказавшись бомжом, где меня и застала весть о гибели. Сообщил Ясик Гольберг, пока связь со мной ещё можно было поддерживать. А через пол года, кажется, сообщение от Тани Сипер о выставке в Таллинне. Что было потом – это уже другая история.

Что касается читателей, которые заодно и писатели, хотя, что они читают, это ещё очень большой вопрос. Попал как-то на местное литературное объединение. На самом деле не только на одно, но всё не воспроизведёшь. Читают друг другу своё самое-самое сокровенное. У каждого толстая общая тетрадь, чтобы не потерять всё созданное. Читают друг другу и хвалят все эти бесчисленные произведения, написанные к памятным датам на юбилеи, дни рождения, награды и премии, государственные праздники, начальству, сослуживцам, родным и близким. Ни в лад, ни в склад. Но что-то находят, за что хвалят. Библиотекарь, которая и меня пригласила принять участие, не нарадуется на них. Меня хватило на один только раз, так она удивлялась, почему я не прихожу больше. Остальные тоже. Пока сидел там они в конце подняли вопрос, что нужно как-то в люди пробиваться. А то затирают. Только своих на сцену выпускают. У остальных моих знакомых тенденция та же. Хвалить друг друга, как это было в описанном вначале случае. К моим же стихам предъявляют претензии по разным сформированным в среде или личным понятиям. И претензии нешуточные. Хотя кто-то хвалит, в том числе из поэтов праздничного дня. Про авангард я лучше промолчу, хотя не значит, что хороших поэтов нет. Просто жалеют себя, и не хотят вместо художественной акции голой задницей на колючую проволоку садиться. Особенно актуальна политическая тема. Статью о партийной организации и партийной литературе никак забыть не могут. Да даже если забыли. Ею воздух литературный напоён и пропитан. Если что-то конкурирует, то секс и мат. Каждый раз, когда вижу автора поэзы о японской, так её растудыть, сосне, не пойму, хитреца у него в глазах или безуминка.

А с Королёва какой спрос? Его уже в живых нет. Но другие следом встают. Молодая поросль на смену идёт. Последний раз я его видел на той самой так называемой встрече, названной конференцией. Я, честно говоря, выступать не хотел. Но понимал, что заставят психологически. Им зачем-то это было нужно. Причин не знаю, но как допущение, может быть, что как раз дать слово человеку, который Аксинина знал, чтобы в пику Королёву, потому что его в регламенте не помню. Вполне возможно, что всех достал. Чем спросите? А вы с самого начала всё перечитайте, если из-за объёма работы запамятовали. Я его там сразу не заметил, хотя было то нас человек двадцать. Но мне было не до того. Вспомнить хотя бы Онусайтиса, от объятий которого я на другую сторону улицы бежал. Но он на меня не обиделся, сел рядом и познакомил со своей девушкой. Возможно, предупредил её, что я человек неординарный, и нужно принимать как есть. Другие тоже ухом не повели. По окончании уже на улице Королёв со мной издалека поздоровался. Но что-то ему подойти мешало. Он выглядел не то виноватым, не то обиженным. Я был в кругу знакомых. И у меня что-то тоже желания подходить не было. С какой стати. И клевета отнюдь не его, видимо давала знать. А как бы он мог воспринять написанное о нём в том числе? Если уж Булгаков это фельетонизм, то мною здесь написанное по всему пасквиль. Хотя я писал, как чувствовал. Мне желчь самому для пищеварения нужна.

Небольшое дополнение, к чтению не обязательное

У меня, как и у многих, получивших техническое и не самым удачным образом и какое-то математическое и естественнонаучное образование, если вы представляете хоть немного, чему и как там учат будущих слесарей с высшим образованием, сложился пиетет к философской концепции позитивизма. Как-никак акцентированная на естественных науках и методологии, как об этом написано в учебниках, хотя и с малопонятной критикой в некоторых, а кто этой марксистской критике верил, эта группа философских учений обещала объяснить важнейшие особенности научного мышления. Про философски мало или вообще неграмотных своих коллег, постоянно поставляемых системой технического и естественнонаучного образования, я говорить не стану. Мало ли что они думают о том, что лежит далеко от их компетенции, если исключить неизвестно откуда приходящие и охватывающие какую-то часть их слухи. Причём число поверженных ими таково, что даже отнюдь не лояльные к этой методологии специалисты, зная насколько эшелонирована там оборона, включая приём, прозванный сейчас демшизой, не уверен, что правильно его употребляю, не очень охотно вступают в полемику по этим вопросам.

Собственно принципиальных вопросов, которые я наметил к рассмотрению, два. Но сначала необходимо хоть что-нибудь сказать об этом феномене. Позитивизм ведёт своё начало от Огюста Конта. Ради всех святых избавьте меня от необходимости лезть в подробности его биографии, которые вы найдёте в Википедии. К сожалению, раньше нам они были неизвестны, но к концепции это не имеет никакого отношения. Тем более что в кое-каких деталях Конт опережает Маркса и Энгельса, что у нас афишировать не любили. Конт метался то в одну сторону, то в прямо противоположную. Но основу его метаний следует искать опять в эпохе Просвещения. А именно в представлениях Энциклопедии, от которых достаточно поверхностно образованный Конт отталкивался. Что не мешало ему привлекать внимание учёной публики неординарностью своих внешне вполне удачных спекулятивных предположений. И это притом, что он совершенно не понимает природу, откуда эти позитивные знания берутся, не принимая и не понимая природы философской спекуляции.

Такое отношение к представлению о позитивном характере науки, которое потом заимствуется в процессе эволюции этой концепции, невозможно назвать иначе, вспомнив известную фабулу Эзопа, Лафонтена и Крылова, как свинским. Что нисколько не смущало естествоиспытателей того времени, поскольку они этого и не замечали. И почему-то и до сих пор. В первую очередь из-за поверхностного представления о философии. А? Что? Это как же великий ум античности Платон не знал формулу воды? Не так конечно примитивно всё это было, но оставалось за кадром от озвученных мнений. Примерно так же, как и всё, что я живописал ранее. Собственно все как-то живут в далёких от идеала ситуациях, и как-то вынуждены реагировать, чтобы своё реноме не уронить. Недавно познакомившись с уже пенсионного возраста выпускником Ленинградского университета, разочаровал его в том, что моя работа не об объяснении как устроена вселенная спекулятивным образом. А, так это философская антропология, сказал он. Я такого не читаю, и разочаровано от меня отмахнулся. Я не стал его разубеждать. Будто можно спекулятивно объяснить вселенную. Я бы скорее от такой постановки вопроса отмахнулся. А вообще-то он закончил потом ещё один вуз, был успешным директором не то НИИ, не то оборонного предприятия.

Не замечали и происходившую от Огюста Конта, но в ещё большей степени от Чарльза Спенсера анти романтическую тенденцию, возможно связанную с особенностями обыденного уклада делающих научную карьеру учёных, многие из которых клерками от науки всегда в системе реальной науки оставались. Не могу без скепсиса словосочетание романтика науки ни читать, ни слышать. По-моему, таким образом, обманывают самих себя, а потом и рады бы признаться, но нет уж тебе. Кто же такое позволит? А где новых рабов на эти галеры искать? В любом случае отнюдь не Зигмунд Фрейд начал известное движение, которое впоследствии получило название сексуальной революции. Никто до этого не оголил человеческие отношения до почти механического коитуса иногда с теми или иными оправдывающими объяснениями. Хотя и предыдущая история человечества в этом отношении ничем не лучше. Если вы чувствуете, что в вас природа заложила нечто большее, то и мучайтесь сами. Хорошо, если предохранительный клапан предусмотрен был природой тоже. Остальное в этой революции доделали уже после Фрейда. Особенно удачен в этом отношении роман Мишеля Уэльбека “Элементарные частицы”. Для тех, кто ещё эмпирически не окунулся. А просто совокупляется. Будто это никак не затрагивает ни внутренний мир личности, хотя ещё вопрос какой он, ни социальный статус. У некоторых этот статус как раз укрепляется. В эти игры с разным успехом играют.

Я вынужден пройти мимо различных авторов, которые стоят больше, чем всё это движение, поскольку и как естествоиспытатели чего-то стоят, и гипотезы сколько-нибудь продуктивные за ними числятся, пусть и не всегда себя оправдывающие. Но вот пройти мимо Витгенштейна я не смог, поскольку его и Королёв благосклонно упоминает и на него ссылается, как пример того, как технарь, логик расправляется с языковыми проблемами в своём “Логико-философском трактате”. Лично у меня вопрос возникает при знакомстве с этим трудом не столько с особенностями мышления автора, поскольку я и сам мог бы при некоторых творческих установках написать что-нибудь эдакое. Необязательно как у этого автора. Можно, как у многих других уже упомянутых. У меня возникает вопрос об уровне философской критики и вообще соответствующего образования и научных установок и целей остального научного сообщества. Мы же не в сумасшедшем доме находимся. Я не в состоянии понять, почему, по крайней мере, научная критика в своей профессиональной области высоко в научном сообществе ценится и регулярно применяется, но почему-то в отношении философии учёные мужи ведут себя как в отношении застольных шуток. С тем отличием, что они не шутят. Примерно как мой знакомый поэт-психиатр относится к тому, что он создаёт, и не без помощи критиков. Ну, не всех, конечно.

Одной из причин, которая к этому ведёт, это предположение, что философия это такой абстрактный пришей кобыле хвост, где все вопросы решаются своим авторитетным весом или психической атакой на оппонента. Что в позитивизме культивируется, для чего они собираются часто в своеобразные стаи, это следует анализировать не с философских позиций, а из особенностей группового поведения хищников. Что не мешает им в таком виде так или иначе, хотя и не без проблем преуспевать, по крайней мере, в собственном мнении и в своих тусовках. Такие же процессы происходят в естественнонаучной сфере и в особенности в математизированном естествознании, где подобные кланы захватывают руководство кафедрами. Ну, у тех хоть мало имеющая отношение к реальным ситуациям в научной области математика налицо. Не дай бог на её основе действительно важное просчитать. Но о Витгенштейне ни при упоминании о его достижениях в учебном курсе, ни при упоминании о его достижениях в справочных материалах я не нашёл никаких не то что намёков о его достижениях, кроме идей сомнительной ценности, но вообще ничего, кроме этапов его карьеры. Может, он так засекречен был? Так просветите, пожалуйста.

Не уверен, что он первый, но у него можно найти рассуждения на известные темы в гуманитарной области, но с позиции технаря. Будто то же самое, но в таком ракурсе что-то добавляет. Потом этот же приём можно найти у Фуко. Но там ситуация ещё скверней. Там просто взвинченный, по сути, бред, но с проблесками сформулированных чудовищно банальных идей, как я уже писал в другой работе, чтобы, по-видимому, удерживать как-то внимание читателя, ждущего за всем этим откровений. И этот интеллектуальный понос, вынужден повториться, рассматривают как глубокую философию. Кто рассматривает? Я хотел бы их имена каждый раз видеть опубликованными. Может это, наконец, заставит их прочесть, что они рецензируют. Витгенштейн в ответ на критику утверждал, что не поняли его правильно. А как понять правильно, если так там написано? Вот меня действительно возмущало, что все, кому не лень, пытаются изменить написанное мною. И уговаривают, что так даже лучше будет, как я не написал и даже ничего подобного не имел в виду. Это говорит только о нарастании тенденции маразма там, где кому-то это выгодно. И к тому же ссылаются на плюралистический подход. Ну, зарплату за этот подход они получают. И понять, кому это выгодно, установить нелегко.

Ещё одна особенность подхода Огюста Конта связана с использованием методов математической статистики для количественных оценок и тенденций поддающихся этому феноменов социальных процессов. Эти приёмы сейчас повсеместно распространены. С их помощью строится прогноз в различных областях социальной практики. И фальсификация при необходимости тоже. Всё зависит, в чьих руках средства массовой информации, какая ложь им нужна и нужна ли вообще. Тем не менее, независимые насколько это возможно исследовательские группы всё-таки успешно работают, и современный социум без таких ставших рутинными исследований уже не представим. Несчастье пришло, откуда его как-то не ждали. Сращение бюрократической машины с данными подобных исследований ведут к некомпетентным решениям на основе статистических исследований на уровне принятия бюрократических решений при непонимании отличия феноменологических массовидных процессов в обществе от действительной природы этих процессов, которые ещё могут быть и не понятны. Как часто отмечают – неверно ориентироваться на высокую температуру по больнице для назначения лечения. И если уж оказался пациентом, то ещё неизвестно в обычную палату ты попадёшь или привилегированную. И кто лечить будет. Социум и принятие решений – это ведь не статистическая машина, если не лезть глубже.

Ещё интересней становится, когда этими методами оценивают творческие работы. Сколько вы страниц написали, сколько книг и статей, на сколько языков вас перевели и сколько раз процитировали, на скольких авторов вы ссылки сделали и сколько сделали на вас. Можно ссылки перекрёстные подсчитывать или как-то ещё. Что же удивляться, что бездарные работы и плагиат заполонили науку и литературу. Копните хорошенько многих великих и обнаружите, что на них работала куча подёнщиков. Хорошо, если некоторые не скупились и платили, а не пускали этих подёнщиков в расход, чтобы решить нереальные политические задачи, отнимая у них не только имя, но и жизнь. Заодно и расплачиваться ненужно. Уже сразу за всё расплатились, используя административный ресурс. Делать это становится, правда, всё тяжелей. Уже многие научились прятаться и прятать необходимые документы. Но критическая масса порядочности ещё далека от предела, и сомнительно, что когда-нибудь его достигнет. И пока что всё, что мы видели в истории, показывает, что окружающие больше о другом пекутся. Судьи и многие исследователи тоже. Они разве не люди?

Я как-то не очень верю, что жалобы и борьба, за исключением борьбы за место у распределительного корыта пока жив, может к чему-то положительному привести. За это место и не только идёт нешуточная борьба, и участники её далеко не все на виду. Поэтому криминально-позитивистская мафия на кафедрах философских факультетов, в различных издательствах и СМИ это только частный случай и слабый трансформированный отголосок происходящего в мире. Исследовательская деятельность, которой я занимаюсь, с этими играми несовместима. А к педагогической меня не подпускали по большому счёту. То, что я сумел сделать, это просто удачное стечение не самых благоприятных обстоятельств. Что меня удивляло, это наш отечественный современный позитивизм. Я сначала думал, что это сплошь мошенники, хотя кое-что мою оценку притормаживало. Но несколько встреч, за что благодарю судьбу, показало, что это просто сомнительно образованные люди. Они убеждены, что абстрактная лексика, на которой они формулируют вопросы, это и есть та сермяжная правда, ради которой они ведут интеллектуальную борьбу. При этом вслед за Контом и остальными они уверены, что наука имеет свои трансцендентные основания. А о том, что эволюция этого подхода имеет вполне осмысленные имманентные причины, даже не понимают, когда об этом начинаешь им говорить, переводя всё на свой язык. Что удивительно для философа. Впрочем, копните их ориентировку в истории философии. Я думаю, ваши вопросы сами отпадут, если вы с нею в ладах. Попадёте в авгиеву конюшню.

* * *

Первое из доказательств невозможности самообоснования математики восходит к Курту Гёделю. К его теореме, называющейся о неполноте формальной арифметики, или даже двум, которые доказаны в 1930 году, а опубликованы в 1931, по Википедии. Чтобы я делал без этого пособия. Несмотря на то, что в правильности доказательства сомнений нет, если не считать права кого угодно сомневаться в чём угодно, мне пришлось слушать очень уважаемого преподавателя вузовской математики, который рьяно сопротивлялся этому, утверждая, что эти теоремы ничего не доказывают, и что обоснование математики лежит в ней самой. Против такого убеждения аргументов нет. Ну, есть бог как создатель и вседержитель, и что вы с этим убеждением собираетесь делать. Пирамидоном что ли лечить, раз большие нейролептики, как выяснилось, не помогают, и вообще не болезнь это, а дозволенные в цивилизованном обществе убеждения. Пусть и не согласующиеся с вашими. Это не запрещено. Даже для преподавателя вузовской математики, хотя как я мог понять из беседы, он этой теоремы в глаза не видел. Только название да ещё диспуты на вышеозначенную тему с такими же, как он, специалистами. Ситуация для полемики с ним бесперспективная. Я уже и с Королёвы на эту тему пообщался, и не только с ним. Не вижу смысла кому-то из таких оппонентов что-то доказывать.

Сам я с этой теоремой знаком шапочно по курсу логической семантики, который нам читала Елена Дмитриевна Смирнова. Два семестра она нас готовила, а потом семестр доказывала эту теорему в упрощённой семантической интерпретации Тарского. После чего я вслед за Августином Аврелием могу сказать, что когда моя душа возносилась горе, а затем ниспадала до обыденных земных вещей, я мог вспомнить только запах этих блюд, которая она там, в небесах вкушала. Спецкурсы по логике я прослушал все факультативно. Для общей эрудиции. Поэтому сдавать их мне на экзамене не пришлось, почему не могу предоставить доказательств своего там присутствия. Хотя, я думаю, что ещё умерли не все, и кто-то меня, может быть, вспомнит, хотя я сидел там скромно. Впрочем, как и все остальные. И до этого и после этого мне приходилось ещё знакомиться с популярными изложениями этой или этих теорем. Попробую их как-то на свой лад воспроизвести. Дело не в том, что я берегу ваше время и мозги от непомерной работы. Я сам не берусь снова это разгребать. Это не моя специализация.

Но кое в чём придётся чуть разобраться. В математической логике можно, как и в привычной нам алгебре, писать различные формулы из букв, но знаки операций в ней не привычные арифметические, а логические, которые несколько отличаются и по внешнему виду и по свойствам. Но иногда даже очень похожи. Собственно эти формулы могут быть вам известны по информатике. Её сейчас уже в школе изучают, и там в одном из разделов это есть. Из таких формул, обозвав их аксиомами, можно собирать логические наборы от одной до множества формул. И в отношении каждого набора доказывать совокупность из четырёх теорем. В отношении каких-то наборов формул это получится, в отношении иных нет. Название этих теорем о непротиворечивости, о полноте, о непополнимости, а также о разрешимости. Несчастье в том, что эти наборы формул могут иметь отношение ко всему, что угодно, и одновременно ни к чему конкретно. Как впрочем, и процедуры арифметики. Но за процедурами арифметики стоит известная всем практика их использования в счёте, на что обратил внимание Декарт. А за логическими формулами, которые в отличие от процедур арифметики, осваиваемых без мучительных теоретических объяснений детьми, на что Декарт также указал, стоит такая заумная теория, что её мало кто осваивает, хотя простейшие её требования всё же важны и употребительны. А иначе начинается такое, что мало кому понравится. Не важно, солгал ли просто или при расчетах смухлевал.

Если не терять здравый рассудок, то можно сообразить, что, сколько не прибавляй или отнимай в арифметике или какими иными преобразованиями не пользуйся, то нигде и никогда вы не получите каких-либо объяснений, а тем более обоснований, что всё там в арифметике, алгебре, геометрии и так далее как. Ну, цифры, буквы, линии и прочее, а где объяснения за пределами конкретных доказательств. Но очень умные математики, хотя они вряд ли причём, такие просто свои задачи решают, решили, что если собрать такие проблемы в аксиоматическом виде, такое тоже возможно, то это уже нечто большее, чем просто математика, и вот тут-то им обломится что-то большее, чем привыкли. Ничего не обломилось, и сколько они такую аксиоматику формальной арифметики не вертели, там ничего другого не было, чего бы они раньше обычным путём не получали. Как собственно и должно было бы быть. Но формальная арифметика это не только её арифметические аксиомы, но и связывающие их логические, которые тут-то и обретают содержательный смысл.

И возник вопрос, ну хорошо, ничего нового мы здесь не находим, хотя какие-то преобразования всё же делать можем и якобы нечто новое, из того, что лично мы пока не знали, получаем. Собственно идея не новая. Пока мы не прибавили к двум три, мы пять не ожидали заранее получить. Но это без аксиоматики. А тут от неё кругом голова идёт. А вдруг мы сможет доказать вдруг, что мы нечто совсем не предполагаемое новое получим, например доказательство бытия бога или вечности материи, я конечно утрирую, или хотя бы сможем показать, что такая совокупность аксиом самодостаточна и непротиворечива. Так вот Курт Гёдель показал, что такое допущение не верно. В любом случае обосновать себя ни математика, ни логика не могут. Даже если мозги заформализовать. И если даже захождение ума за разум за процесс мышления посчитать. Никто, думаю, не сомневается в правомочности арифметических процедур и требований логического контроля. Но есть вполне внятные сомнения обосновать математику и логику из самих себя. И для чего это нужно, если вы не собираетесь бытие бога или вечность материи доказывать?

Но всё бы это ничего, если бы не существовало ещё одно доказательство, которое оставляет надежды если не на самообоснование логики, то на демонстрацию неявной содержательной связи логических процедур. Имеется в виду не содержание логических процедур самих по себе. Поскольку какое-то содержание есть и у арифметических или просто грамматических процедур. Мы, правда, в этом случае слово содержание не совсем корректно используем. Но язык метафоричен, и запретить такое использование нельзя. В любом случае это не та содержательность, как у обычных выражений речи, а касается того, что мы называем синтаксисом и его проблем и природы. Так вот одна из гипотез предполагает, что преобразования, выражаемые в содержательной речи связкой: если… то… имеет какое-то отношение при преобразовании сложного выражения, соединённого цепочкой этих связок в определённом порядке, к выражению, состоящему из отдельных посылок при выводе в метаязыке. Выглядит эта фраза моя сложно, но на самом деле там если не всё совсем просто, то и не так, чтобы заумно. Приводить всю теорему дедукции не вижу смысла. Она у меня подробно изложена в самом конце моего учебника логики. Самое главное, что там нужно понять, что в доказательстве в самом конце неявный круг. Этот круг скрыт особенностями формулировки теоремы. Мы предполагаем, что теорема доказывется чисто формальными средствами, не прибегая к содержательному анализу. Это предполагает, что нам нигде не приходится прибегать ни к чему содержательному, за исключением оговариваемых приёмов доказательства. Но чтобы принять последнее, что там нам предлагают проанализировать, то этот результат не следует формально, а нам необходимо апеллировать к опыту предшествующих исчислений. А этот опыт, прошу за всё это прощение, отнюдь не формален, а содержателен. Поскольку это опыт. Это только математика в этих дебрях можно запутать. Ему ведь не сказали, что там кроме аксиом и приёмов доказательства ещё что-то есть. Вот он этого и не видит.

А это значит, что это допущение, что мы действительно формальными средствами показываем возможность перехода, не выдерживает критики. А то, что мы осуществляем переход содержательно, то это не проблема. Мы его действительно можем осуществлять в содержательной логике, он очевиден, но это не значит, что формальные средства без апелляции к обыденному опыту это доказывают. Мы ведь вели доказательство в рамках конструктиной аргументации, исходя из того, что мы не будем выходить за эти рамки. И поэтому природу математического и логического знания нужно искать не в формулах или жёстко определяемых приёмах, а в эмпирическом опыте, опирающемся не на процедуры конструктивного доказательства, а на то, с чем конструктивная логика борется, а именно на интуицию математиков. А это уже не совсем математика, а огромный комплекс проблем, с которыми ещё предстоит справляться.