Однажды со мной случилось такое, равное чему было в жизни моей, может, ещё раз-два, не более. Меня пронзило необыкновенно сильное переживание мига жизни, преходящего не только как миг, а и как аж жизнь. Как у Радзинского в одной пьесе: “Иногда вдруг отчетливо понимаешь, что жизнь проходит. И довольно быстро. Люди смешны. Вот если я потерял два рубля – я огорчусь. А каждую секунду мы теряем секунду жизни. И ничего, не замечаем”. А тут – я заметил. От заигравшей из радиоприёмника музыки. Случилось как бы видение.

Не о своей жизни я подумал, а о жизни бабочки-однодневки во второй половине дня. Она порхает весело и счастливо и не знает, что скоро вечер, и она умрёт. А краси-ивая! И не знает. И умрёт. И не знает тоже.

И чтоб не услышали, если я не выдержу и сейчас зарыдаю, я выскочил из комнаты и быстро-быстро пошёл по улице. Там, слава богу, было пусто, очень поздний вечер, можно было не опасаться. Но я не рыдал, а молча страдал и испытывал счастье. И в уме у меня продолжала звучать та музыка.

А спустя жизнь я наткнулся на, кажется, объяснение, почему я так, а не иначе пережил это самое начало:

Понимаете, я, человек музыкально безграмотный, в свои надцать лет каким-то чудом, надо понимать, бессознательно усёк, что сопровождение считается обычно малозаметным, на которое композиторы так мало внимания обращают, что их вдохновение всё направляется на основную мелодию, и все открытия и новизна сосредоточиваются там, в основной. Как мы в жизни живём суетой, красивой в той мере, в какой нам удаётся расстараться. А как мы при этом дышим, не замечаем. Автоматически дышим. А ведь как смерть в первую очередь фиксируют? – По прекращению дыхания. Так если Моцарт вознамерился обратить внимание на саму драматическую преходящесть каждого мгновения жизни, то ясно (Бонфельду, пишущему об этой симфонии, а не самому Моцарту), что именно в обычно незаметном, в сопровождении, и надо сделать что-то, что никогда композиторами не применялось. И Моцарт бессознательно сделал именно это. А я – почувствовал новизну. И меня она потрясла.

Теперь я даже понимаю, как это могло произойти.

Моцарт демонист по своему мироотношению. Это инстинктивно открыл Пушкин, сам демонист в жизни, в быту (но не в творчестве). И демонистом выставил гуляку и гения Моцарта в своей маленькой трагедии как противоположность нравственному и лишь талантливому Сальери (см. ТУТ). Демонизм Моцарта открыли и музыковеды Рохлиц (1769 – 1842) и Паумгартнер (1843 – 1896). Об этом узнал я из книги Чичерина “Моцарт”.

А демонизм – мироотношение аристократов и вообще в прошлом не рядовое явление. Особенно в Советском Союзе не почитаемое. Да и в мире нерядовое при всём повороте культуры ХХ века к демонизму, к ницшеанству, к вседозволенности.

Музыка, наверно, как-то это соотношение между демонизмом и всем остальным отражала в себе. И ценность мига (специфически демонистское переживание, совсем не оптимистическое) не так уж часто оказывалась среди вдохновений композиторов. Особое внимание к сопровождению – тоже.

Я это, наверно, бессознательно усёк, и…

Я предполагаю, что, говоря про “поразительно точный выбор двойных нот сопровождения”, Бонфельд говорил про красным цветом обозначенные мною двойные ноты.

Они как раз на открытой струне соль малой октавы и ре первой октавы.

(Мне нескольких часов упорного разбирания азов музыкальной грамоты понадобилось, чтоб вышенаписанные две строчки написать. А моя музыкальность ещё пацана разобралась в художественном смысле открытия Моцарта в доли секунды.)

Особенно меня радует, что теория Выготского работает. Эти необычные “звучные, обеспечивающие необходимую плотность и насыщенность фактуры” двойные ноты на фоне памяти об обычном незаметном звучании сопровождения рождают противочувствия о сверхценности мгновений того, что обычно пребывает в состоянии автоматизма, как дыхание, например. Прекратись оно – прекратится аж жизнь. А вот – оно не прекращается, оно насыщено и плотно. И возникает катарсис: бесценная жизнь состоит же из бесценных мгновений!