Из книги "СОЗЕРЦАТЕЛЬ ЖИВЫХ, И ДРУГИЕ ПАРНЫЕ И НЕПАРНЫЕ РАССКАЗЫ"
Гордин был в лесу за озером, в субботнее утро, весной. Гордин искал строчки. За час унылого маятникового блуждания он не увидел ни одного строчка, что было странным: с утра ему казалось, что строчки пойдут сразу же, как только он окажется в лесу — большие светло-коричневые строчки, чем-то напоминающие ядра грецких орехов…
Ночью Гордину снился сон: он собирал именно строчки, они росли вселесно, жирные, мозговитые, обильными вывалами, рука Гордина помнила их здоровую крепость, сытую массу плодовых тел… Гордин шел, спотыкаясь, по влажной земле, и всюду, куда ни падал его взгляд, были строчковые шапочки, будто бы он сам силой своего взгляда и создавал этот грибной достаток. Гордин проснулся голодным, проснулся от крика дочери, его рука все еще продолжала убогий шар по одеялу…
Гордин шел, чтобы сохранить жизнь. Лес — вот что могло принести достаток. Лес, и ничего больше…
Еще зимой, долгими вечерами — с простирыванием пеленок, криком младенчихи и стоном больной жены — Гордин всесторонне обдумал эту, на первый взгляд, бредовую идею.
Лес…
Когда-то в детстве он читал книжку, где бодрый советский автор рассказывал о том, как могут прокормиться пионеры в длинном походе, как хорошо они могут прокормиться, умело используя все, что растет под ногами. Гордин почти ничего не помнил из этой книжки — осталось лишь ощущение солнца, сухости, летнего неба… И маленькие, доверчивые пионеры у костра. Котелки, бульканье, деревянные мешалкочки.
Потом они вдруг выросли. Никто не говорил им, что так будет. Их обманули во второй раз, теперь уж навсегда. Они носили на головах голубые мешочки с кисточками. Они собирали клубни иван-чая, чтобы приготовить похлебку. Из желудей мог получиться отличный кофе. Сочные стебли рогоза. Крапива на суп. Заячья капуста. Это было все, что Гордин помнил из той книжки, из той жизни, но главное, это было возможно: толстая, как сейчас вижу, очень толстая книга… И все не так просто, потому что у Гордина были морозильные камеры.
Две морозильные камеры объемом по 140 литров стояли в ряд, белея, загромождая маленькую комнату, бывшую комнату для гостей, когда к Гордину из разных городов еще приезжали гости. Там, на восемнадцатиградусном морозе, он мог сохранить свои труды, и это было открытием, которым он гордился. Ведь все растущее растет недолго, какие-то дни или недели, но теперь, умело, компактно размещая добычу — ту же крапиву, спрессовывая ее в брикеты, ту же заячью капусту, не говоря уже о ягодах и грибах, которые вот-вот пойдут (хотелось сказать, как грибы) Гордин мог обеспечить семью до следующей весны… Надо было лишь точно знать: что, где и когда…
Морозильными камерами с Гординым расплатился завод, где он сидел инженером, и уже несколько месяцев не получал зарплату. Все, с кем завод расплатился своими морозильными камерами, тотчас развезли их по магазинам, и вскоре магазины города и окрестных деревень перестали принимать их на комиссию. Гордин опоздал на несколько дней, так считала Елена Васильевна, теща, которая не могла простить ему этого, и пилила, пилила… Но Гордин имел далеко идущие планы, потому и придержал свои агрегаты — для ягод, грибов, иван-чая…
И мяса…
Гордин гнал от себя навязчивые мысли о мясе, но они возвращались, дразня… Вот и в сегодняшнем сне, собирая строчки, он вдруг увидел вдали меж стволов дичь и, сжав ладонью прохладное, услужливо подвернувшееся цевье, двинулся за ней…
Мир весны был дик и напорист. Росло многое: с клейким шелестом разворачивались почки берез, медленно разгибались папоротники, лопались чавки ривля, и острые ростки его, прорезая почву, секли на своем пути все живое и мертвое. Самый сильный, самый упругий в лесах средней полосы, весенний ривль был бесспорным победителем среди трав. Его ростки секли старую листву и куски опавшей коры, секли даже гнилые стволы и пни, секли саму твердь и сущность… Они секли: старые газеты, пластиковые упаковки, презервативы. Секли: одноразовые стаканчики, ржавое железо, белое собачье дерьмо. Секли: битое стекло, дамское белье, потерянную обувь, воображаемые строчковые шапочки…
Гордин замер, остановился. Мимо него бежал поросеночек — тряся грудями, ягодицами, с длинной пшеничной косой. Это была девочка лет двенадцати, неимоверно толстая, в мягком спортивном костюме. Она бежала, чтобы сбросить лишний жир, чтобы ее потом захотели мужчины. За девочкой следовала собака — довольно дорогая, холеная, также сбрасывающая жир. Она посмотрела на Гордина своими животными глазами, будто прочитав его мысли… Гордин не нашел ни одного строчка, и уже возвращался. Яма — вот что могло бы оказаться радикальным решением.
Допустим, Гордин заранее выкопает где-нибудь яму. Человек, копающий яму в лесу, конечно, вызывает подозрения, ну и что? Просто человек сосредоточенно и углубленно копает, он сумасшедший, он копает в лесу яму…
Далее надо найти, выследить дичь и загнать ее по направлению к яме. Все должно произойти в непосредственной близости от ямы, или в яме самой. Опасен лишь момент разделки, закапывания останков, это надо сделать быстро, засыпать, покрыть дерном. И снова: идет по лесу человечек с рюкзаком, мало ли что у него в рюкзаке. Только вот собаки… Они почуют мясо в рюкзаке. Поэтому надо хорошо, герметически упаковать мясо, в несколько слоев целлулоида. И надо что-то придумать дома, какую-нибудь внезапную халтуру, что-нибудь в деревне, где ему заплатят мешком свежего мяса… А там — сытость, достаток, соски жены, сочащиеся молоком, здоровый ребенок.
Место, где Гордин встретил спортивную девочку, вызывало в нем смутное чувство тревоги, как если бы на этом месте с ним произошло что-то в прошлом… Гордин огляделся. Тропинка, по которой убежал поросеночек, круто заворачивала вправо и исчезала в овраге, поваленная бурей ель огромным веером распластала свои корни, и было что-то отвратительное, жалкое в этом обнажении, будто бы Гордин случайно подглядел за женщиной… И Гордин вспомнил. Именно это место сегодня снилось ему, он не мог ошибиться: именно эта тропинка, ель… Именно здесь он шел, пригибаясь, прячась, выглядывая из-за поваленной ели, а добыча его ускользала… Это был мальчик, вышедший по чернику. Он был в белой шапочке, в мягкой вуали от комаров, в свитере… И Гордин крепко сжимал прохладное, немедленно подвернувшееся цевье…
Гордин огляделся. Он много раз проходил здесь, ведь он с детства жил в этом лесном городке, ничего удивительного не было в том, что это место приснилось… И черничник, только еще набирающий силу, развернулся по всей поляне: ягод ждать еще с месяц, не менее, а пока всюду, куда ни глянь, рос всепроникающий, фантастически живучий ривль.
Ветка хрустнула. Гордин поднял голову и увидел женщину.
Она шла, нагибаясь, и что-то рвала, складывая в пакет. Высокая, крупная, с широкими бедрами, но тонкой талией, плавной, благородной линией спины… Заметив Гордина, она остановилась и посмотрела на него. Не оставалось никакого сомнения, что женщина собирает именно ривль.
Гордин махнул рукой.
— Не бойтесь, — крикнул он. — Я не опасен. Я только хочу спросить, зачем это вы рвете ривль?
— А что — нельзя? — растерянно спросила женщина, с тревогой оглядевшись по сторонам.
— Нет, рвите, сколько хотите, я не лесничий. Я только хотел поинтересоваться — зачем?
Женщина подошла ближе. Ей было за пятьдесят, но выглядела она превосходно: из-под голубой косынки кольцами выкатывались свежепокрашенные каштановые волосы, полные груди казались упругими, словно у молодой.
— Ну, это полезно, — сказала она, приподымая свой пакет и разглядывая. — Меня научила китаянка, когда мы жили на Амуре. Там, у них, все женщины весной собирают ростки ривля. Вот, посмотрите, — она нагнулась, ловким движением сорвав рослую чавку. Гордин увидел, как обозначились под тонкой материей брюк ее ягодицы.
— Это выбрасываю, — женщина отделила чавку от стебля и щелчком отшвырнула наземь, — а это беру, — она кинула розоватый росточек точно в свой пакет.
— Его что, едят? — удивленно спросил Гордин.
— Ну да, в общем… — женщина внезапно покраснела, и Гордин понял, почему. Возможно, они оба подумали об одном и том же… В этот момент серая трясогузка прилетела, устроилась у ног Гордина, часто затрясла гузкой.
— И что же из него делают? — спросил Гордин.
— Да все что угодно! Жарят, парят, консервируют…
— Постойте-ка… Но ведь ривль — ядовит.
— Да? Может быть, это касается взрослого ривля, а что касается ростков, то… — она оглядела незнакомца с головы до ног и продолжала бойко:
— Ростки ривля вкусны, полезны, по калорийности не уступают мясу. Согласитесь, лучше собирать весенний ривль, чем убивать беззащитных животных.
— Я, видите ли, вообще не ем мяса. Я убежденный вегетарианец.
— Я, представьте, тоже.
— А как вас зовут?
— Меня Магда, а вас?
— Виктор. Очень приятно.
— Мне тоже. Приятно встретить единомышленника. Я ведь одинокая вегетарианка. Мой муж, например, спокойно ест мясо.
Виктор вдруг рассмеялся:
— Моя жена тоже, представьте себе!
Трясогузка, испуганная громким мужским смехом, перелетела от Виктора к Магде, как бы в чем-то передавая эстафету.
— Жена и теща прожить без мяса не могут, — пояснил Виктор, — и мне, конечно, приходится добывать.
— Вы работаете?
— Да, но там не платят, сами знаете. На днях вот обещали халтуру в деревне, так заплатят, кстати, прямо-таки мясом. Забью морозильную камеру сразу месяца на три… — Виктор вдруг пристально посмотрел на Магду, и она поняла, о чем он подумал. — Или даже на четыре… — уточнил он и смутился.
Магда разглядывала Виктора с нарастающим любопытством, именно о таком мужчине она мечтала всю эту неспокойную, обильную весну… Единомышленник, он, похоже так же сладко любит и чувствует природу. Ходит один по лесу, наслаждается первыми красками. Невысокий коренастый брюнет, крепкие сильные ноги, выпуклая, наверняка волосатая грудь… Жадный, золотой блеск в глазах… Магде захотелось, чтобы он овладел ею немедленно.
Серая трясогузка, как бы испугавшись ее мыслей, вспорхнула внезапно и улетела прочь — сквозь голые кусты малины…
Увы, люди живут вопреки своим тайным желаниям… Они поговорили, медленно продвигаясь к опушке, однажды она споткнулась, и Виктор ловко поддержал ее по мышку, пальцем случайно коснувшись груди. Магда почувствовала, как промокает ее тампон…
Они оказались во многом похожи, несмотря на то, что Виктор был лет на двадцать младше ее. Это и не удивительно, ведь мужчина мыслит быстрее. У них были общие наблюдения, маленькие индивидуальные открытия… Оба страстно, жадно любили природу. Оба понимали таинственный мистический смысл леса. Очень давно Магда не общалась так бурно, так искренно… Они расстались на опушке, чтобы не идти вдвоем по городу, по маленькому грязному городу, где все про всех знают, и это был их первый молчаливый уговор, как будто бы они уже стали любовниками…
Впрочем, какая разница, духовно это произошло или физически? Они договорились встретиться через неделю, в следующую субботу, в то же самое время и на том же месте. Магда знала, что тогда это и произойдет.
— Вы понимаете теперь, — с жаром воскликнул Виктор, уже на опушке, в непроизвольном порыве сжав ее локоть, — вы ведь понимаете, что при социализме мы жили гораздо лучше, полнее, искреннее…
— Да, да! — энергично закивала Магда, — вы совершенно, вы удивительно правы…
Придя домой, она небрежно бросила пакет с ривлем на кухонный столик. Да, не стоит его прятать — пусть лежит на самом видном месте. Глупо, конечно, получилось с Виктором насчет ривля, но ведь надо было что-то сказать… Китаянка тогда тоже говорила обиняками.
— Полный курс лечения, — обиняками говорила китаянка, — длится довольно долго, хотя первые результаты сказываются почти сразу. Облегчение наступит спустя три-четыре месяца. Это выбрасываешь, — она отделила чавку от стебля и щелчком отшвырнула наземь, — а это берешь. Сушишь и хранишь в темном месте. По одной чайной ложке. Один раз в день. Это очень древний способ. И не перебарщивай. Важно точно удержать дозу.
Это было лет двадцать назад. Магда и подумать не могла, что ей когда-нибудь пригодится такое знание…
— Ну как? — спросил Лев, оторвавшись от газеты и глянув на нее поверх очков. Он полулежал на диване, укрытый клетчатым пледом. Магда промолчала, потому что знала, что он сейчас скажет.
— Хорошо было в лесу? — продолжал Лев, но Магда молчала.
— Я спрашиваю: хорошо тебе было? Нашла кого-нибудь?
Молча Магда переоделась, молча прошла на кухню — разбирать ривль. Но муж, кряхтя, проследовал за ней, остановился в дверях.
— Ну, поделись, — говорил он тонким голоском, — Как он тебя к дереву прижал, как трусики промокли… Ты кончила? Расскажи, как кончала.
Магда подняла на мужа измученное лицо.
— Я много раз говорила: ходи со мной. Сидишь тут, пылью дышишь…
— А это что такое? Что ты еще там набрала? — морщась, Лев поворошил пальцами в пакете. — Ты что, отравить меня решила?
— Это ривль, — объявила Магда. — Помнишь ту китаянку из третьей квартиры? В Николаевске? Ту самую китаянку, которую ты выебал на свадьбе у Мурзиковых?
— Опять ты свое! Ты что — видела? В углу там стояла, что ли? Какая же ты дура всю жизнь…
— Теперь уже не имеет значения. Так вот, это она меня научила. От одной женской болезни. Тебе не за чем знать.
— Какой еще болезни? Она что, болела этой болезнью?
— Вот ты и попался. Почему тебя интересует, чем болела китаянка?
— Вовсе это меня не интересует.
Лев ушел наконец с кухни, кряхтя. Магда улыбнулась, продолжая разбирать ростки ривля. Вдруг простая, страшная мысль пришла ей в голову. Деликатесное блюдо, калорийность… А если и Виктор вздумает собирать ривль?
Подумав немного, Магда успокоилась. Завтра понедельник, и человек пойдет на работу, и будет работать всю неделю. Стоят сухие солнечные дни. За неделю ростки ривля развернутся, и ему уже нечего будет собирать. И вообще — с чего это молодому человеку промышлять собирательством, он что, умирает с голоду? И вообще… После того, что произойдет между ними, молодому человеку будет уже не до ривля… А что, если он не придет?
Подумав так, Магда не на шутку разволновалась. По мере того, как двигалась эта неделя, волнение все возрастало. Мужчины часто обманывали ее в жизни, часто бросали в самый последний момент… И она никогда не могла даже и пикнуть, потому что всегда была замужем, и всегда были эти маленькие вонючие городки, лесные городки, потому что муж был военным, и вокруг тесно жили соседи…
В среду ночью Лев вдруг проснулся и, определив, что она не спит, стал говорить.
— Сон мне дурной приснился, страшный… Я часто ревновал тебя, глупо, бездарно… Ты уже и не обращаешь внимания, так это завязло в зубах. Это я все в шутку, любя. Это все была длинная, многолетняя, затянувшаяся шутка… Так вот подло устроен человеческий мозг: он генерирует чудовищные, отвратительные мысли, он проецирует невообразимые сны, и в этом свете сразу блекнет и теория Дарвина, и все мировые религии…
Магда не слушала дальше, ей уже самой снился сон. Она видела ту же поляну с вывороченной елью, где встретила Виктора. Она шла, что-то держа в руках, посмотрела, увидела: книжка…
Библия?
Что-то шуршало под ногами, сухое, как оторванные крылья насекомых. Она посмотрела: чавки. Всюду, куда ни глянь, валялись уже начинавшие подсыхать чавки ривля. Весь, до последнего ростка ривль был собран! Кто же это собрал здесь ривль? Ах, Виктор!
Вдруг она увидела его вдали, дернулась к нему, но, оказывается, прямо под ногами, между ей и Виктором была трясогузка.
Магда знала, что это была серая трясогузка, самка, но выглядела она как лестница, и Магда остановилась на краю лестницы, на краю трясогузки… И что-то ей снилось еще, какое-то новое чувство, важное открытие, но она не могла вспомнить, как ни напрягалась, не могла…
В пятницу Лев взял бутылку водки, напился, ударил Магду по шее, едва она опрометчиво приблизилась на расстояние вытянутой руки…
В субботу, когда Магда уже выходила, Лев окликнул ее:
— Постой. Я, пожалуй и вправду, с тобой схожу, хотя бы раз.
Сердце ее екнуло, закатилось… Да что б ты сдох, сдох, прямо сейчас, сию минуту, никаких три-четыре месяца, сейчас!
— Разумеется, милый. Одевайся и пошли.
Лев пристально посмотрел на нее.
— Я пошутил. Делать мне нечего, по лесу шляться… К тому же, у меня что-то печенка побаливает.
— Что? Печенка?
Сердце Магды снова забилось, но уже по другой причине. Так, верно, любящий муж принимает сообщение молодой жены о первой тошноте…
Подействовало!
Результаты сказываются почти сразу, но облегчение наступит спустя три-четыре месяца.
Облегчение… Он принял всего пять ложек сушеного ривля, а процесс уже начался.
— Съешь ношпу, милый, поможет.
— Правда? — он смотрел на нее с полуоткрытым ртом, у него были круглые, оттопыренные ушки, и весь он походил на ребенка, того самого, каким Магда впервые увидела его, в Николаевске-на-Амуре, более сорока лет назад…
— Знаешь, Магда, — проговорил Лев, — я последнее время часто думаю, рассуждаю, и мне кажется, что при социализме люди жили гораздо спокойнее. Как ни парадоксально, но социализм более органичен человеческой природе, нежели капитализм. Человек лжив, лицемерен, двойствен, так же, как и социализм. Это была чрезвычайно удобная, комфортная среда обитания…
— Поговорим об этом после, — холодно сказала Магда, полагая, что это после когда-нибудь наступит.
Она вышла, оставив мужа стоящим в дверном проеме, с его детским, философским лицом, и таким — бледным, пижамным, жалким — запомнился он ей на всю жизнь.
Лес…
Все изменилось в лесу, остроконечный ривль вырос, березы зазеленели бурно, светло, отовсюду перло, пробивалось, рвалось…
Все было живое, все яростно хотело жить.
И Магда вдохнула полной грудью, вдохнула глубоко и, вступив на знакомую поляну, вдруг вспомнила, чем закончился ее недавний сон…
Тропинка, по которой приближался к ней ее мужчина, круто заворачивала вправо и исчезала в овраге, поваленная бурей ель огромным веером распластала свои корни, и было что-то запретное, стыдное в этом обнажении, и Магда вдруг ощутила всем телом радость, возбуждение, и всем телом крупно задрожала — от возбуждения, радости — стоя на краю лестницы, на краю ямы, на краю трясогузки с раскрытой книгой в руке, потому что Магда впервые на самом деле почувствовала дух дерева, и почувствовала, как духу дерева стыдно, что после смерти другие деревья видят его обнаженные корни.