— Гу! Гу! — существо с голубыми глазами, сидя в парусиновом ящике, хлопало длинными ресницами, а внизу, среди каких-то блестящих — как их… Каких-то блестящих трубчатых этих — болтались колеса… Он выглянул через парусиновый край мироздания и обнаружил, что тоже сидит в ящике, и внизу — на динамической консольной раме — рессорная коленчатая подвеска — так, что ли?

— Гу! Гу!

Это и была их первая встреча, весной, в конце пятидесятых, молодые мамы везли их, волнуясь колокольными платьями, возбужденно переговариваясь, и Евгения впервые улыбнулась Вдовину — голубыми глазами и беззубым ртом…

Шла эпоха пустышек, пеленок, погремушек, мучительных клизм…

Они выросли в одном дворе — да, да, тогда еще были такие дворы — и едва осознав себя, как живущую сущность, Вдовин понял, что любит. В принципе, ему не повезло: он так и не познал состояния вне любви и никогда не был истинно свободен. Но он обладал природной храбростью, не боялся ни девчонок, ни мальчишек, и впервые, когда сумел облечь свою идею в слова, легко и простодушно высказался:

— Эй, Женька! А я люблю тебя.

Девочка сосала леденец, далеко высовывая острый язычок, цветом и формой к леденцу стремившийся… Она посмотрела на Вдовина снизу вверх, склонив голову набок, одним глазом, как часто делала в будущем, скажем лет двадцать спустя.

— Да? — сказала она. — Ну тогда кушай.

И она протянула ему этот славный искусственный язык, и он лизнул его.

Это было в эпоху классиков, скакалок, рогаток, стеклышек, насекомых…

Они стали ходить. Она на деревянную горку и он за ней. Бывает, он сорвет одуванчик, а она сдунет… И в голове друг у друга поищут, и пописать он ее отведет, посторожит… Пожалуй, это и была самая счастливая пора его жизни, на долгие годы вперед…

Как-то раз он вышел во двор и не увидел ее. Несколько человек, под грибком в песочнице строивших город, странно, молча посмотрели в его сторону. И он догадался: в горле вырос соленый отвратительный ком…

Нравы в наших дворах были весьма простыми: огромную роль в наших дворах играли кусты.

Вскоре из кустов вышли: Тюпа, старший на год мальчик, картинно выпятив грудь и паровозиком играя кулаками, за ним также паровозиком играя — Евгения.

Вдовин захлебнулся от злости, от зависти к другому, от жалости к себе, словом, от ревности, впервые в жизни испытанной.

— Как ты смогла! — возопил он.

— А что? — моргая голубыми глазами, спросила Евгения.

— Ты… — дрожащим пальцем тыча в сторону кустов.

— Заглохни, — не останавливаясь, обронил Тюпа, и Вдовин бросился на него, но сразу был сшиблен с ног и побежден.

Ничего особенного они там не делали — просто показывали друг другу пиписьки, но ты только представь себе, мой взрослый читатель, как взрослые мужчина и женщина, удалившись в кусты, начинают показывать друг другу пиписьки, и ты сразу поймешь, как больно было маленькому Вдовину, тяжело…

— Убью, сука, убью, — шептал Вдовин, запершись в деревянном сортире, не совсем понимая, кого из двоих он имеет в виду.

Далее будет один запрещенный прием, но другие авторы вовсю его пользуют, так что рискну…

Евгения любила Вдовина, страстно и тяжело, с фантазиями, с подвыванием… Она плакала по ночам, иногда даже плакала днем. Она представляла, как Вдовин надевает ей на палец кольцо. Своим маленьким мозгом она не сразу постигла, какую связь имеет этот очередной, паровозиком с Тюпой поход в кусты с ее значительным чувством к самому лучшему мальчику на свете.

— Ты что же, не будешь больше со мной водиться?

— Не буду.

— А хочешь семечек?

— Не хочу.

— Арбузных?

— Не надо.

— Может, пойдем паровозиком? В кусты?

— С Тюпой ходи.

С тех пор он стал играть в стороне, с другими, а ее как бы не замечал. И все это было из-за Тюпы, урода, у которого из ушей текло, с его недоразвитой морковкой, гад, чтоб ты подох. И Евгения принялась колдовать…

Она ставила два зеркала и вызывала Привидение: Мапси, мапси, фый!

И в конце лета Тюпа разбился, сорвавшись с верхнего этажа стройки в будущий лестничный пролет — это строили техникум, в котором они оба много лет спустя учились, и ходили по тем самым лестницам, в пространстве, где летел, кувыркаясь, Тюпа, что всегда вспоминалось, стоило только выйти на лестницу…

Тюпа наткнулся на арматуру, словно в каком-то кино, его руки и ноги дрожали, из коротких штанишек вывалилась его морковка, она была неправдоподобно большой, пальцем Тюпа чертил что-то на полу в цементной пыли…

Евгения сошла с ума. Перед глазами шло Привидение, оно близилось в зеркальном коридоре, раскрывая пасть, и по губам можно было угадать его немое рыбье слово: Да! Да! Да!

Если бы тогда кто-то провел следствие (тут начинается и сразу заканчивается детектив) то он прежде всего зацепился бы за букву, вычерченную умирающим в слое цемента, и без труда определил, что "В" присутствует в инициалах трех дворовых мальчишек, двое из которых на стройке отсутствовали.

Вдовин так затянул отмщение потому лишь, что ждал удобного случая, а именно: ему непременно хотелось, чтобы это произошло у нее на глазах, и вот, когда они наконец отправились гурьбой на стройку, когда мальчишки, как всегда, залезли на самый верх, а девчонки паслись, раскачиваясь на перекладинах, не выше второго этажа… Оставалось только выбрать момент и несильно толкнуть. Падая (темп съемки обычно при этом замедляется) Тюпа удивленно посмотрел на Вдовина своими карими, расширенными… И лишь потом закричал.

Евгения разлюбила Вдовина уже в первом классе, когда в ее поле зрения попало множество новых мальчишек. Вдовин, сидевший на самой последней парте, перестал существовать для нее, потому что впереди, на третьей, с розовато-белым затылком сидел Он, непревзойденный Альбинос, самый лучший мужчина в мире. У него был самый чистый, самый ладный серо-голубой костюмчик. Любовь Евгении была тайной, как всегда в том возрасте и в то далекое время, сладко мучительной, фантазийной. Вдовину потребовалось два года, чтобы разгадать ее.

На сей раз он готовился не менее тщательно, предчувствуя, что путь его будет очень и очень долгим.

— Здраствуй дорогая Женя. Пишет тебе Вова Рыбкин, альбинос. Прочитай и порви. Я тебя люблю. Если ты согласна то после уроков приходи на задний двор, где стройка. Я буду прятаться в развалинах. Там стоит такая битономешалка. У нее есть кнопка. Ты включи битономешалку, и это будет сигнал для миня, что ты миня ждешь. Только обизательно порви записку.

— Рыбкин, я люблю тебя, страстно, безумно… Если в груди твоей пока еще бьется благородное сердце, выходи после уроков во двор, залезай в битономешалку и жди. Я прилечу на крыльях Эроса. Только порви записку, а то найдут потом.

Были и другие варианты, изящнее, изощреннее, но Вдовин остановился на самом простом…

То была эпоха чернил, промокашек, красных галстуков… Затем следовала эпоха танцевальной веранды, портвейна, сильно расклешенных брюк… Эпоха проводов, свадеб, презервативов… Эпоха похорон.

— Это называется покрывало вдовы, Евгения Васильевна. Кармическое заболевание. Суть его в следующем. Женщина передает любимому мужчине толику некой энергии, которая лишает его обычной защиты. Он становится открыт для болезней, несчастных случаев и тому подобного.

— Вот как? Сомнительно. А если не любимому. Я не могу с уверенностью сказать, что всех их любила.

— Кармические заболевания — это очень сложная, малоизученная проблема. Мы лишь предполагаем наличие вируса несчастья, лечим на ощупь. Если желаете, мы можем провести семь необходимых сеансов. Плата за сеанс — тридцать долларов США, или сто пятьдесят тысяч рублей. Мы можем начать прямо сейчас.

Евгения отказалась. Слишком уж это выглядело неправдоподобным. От детских суеверий (Привидение, Мапси, мапси, фый!) не осталось и следа. Читатель, следящий за курсом доллара, понял, пожалуй, что строчки эти небрежно отсчитали почти четыре десятилетия.

Недозволенный прием прижился, пустил ветвистые корни.

Начнем по порядку. Мальчик-Тюпа, который сорвался с двутавровой балки, с которым Евгения ходила в кусты. Альбинос, который запутался в электрических проводах в подвале школы. С ним она уже целовалась. Новиков, студент, который утонул. Он лишил ее невинности в 1974 году. Александр, который разбился на мотоцикле, с которым она залетела. Лева, ее муж, которого раздавило болванкой на заводе…

Это была самая тяжелая, самая страшная потеря: Евгения прошла весь цикл с начала до конца — эти похороны, эти родственники и друзья на похоронах…

— Ничего, дорогая, все пройдет, утрясется, — неумело утешал ее на поминках друг ее детства и первая любовь, Лешка Вдовин. Он работал с мужем в одном цеху и все произошло на его глазах…

Он не бросил ее в несчастье, стал заходить, вскоре она привыкла. Евгения вдруг поняла, что самое первое и было в ее жизни самым настоящим… И они поженились, и Евгения Меньшикова стала Евгенией Вдовиной, но детей у нее быть теперь не могло, и она страдала, но мужу была верна…

Бог мой, ведь она бы раньше могла догадаться, что с ней происходит что-то странное: пять смертей на ее памяти, все — мужчины, все — с которыми она так или иначе… Эх, курьи твои мозги! Надо было случиться шестой смерти, чтобы она наконец поняла…

Вдовина нашли повешенным в парке, высоко на дереве, примерно на уровне третьего этажа. Следствие зашло в тупик и дело закрыли, так и не определив, убийство ли это было или самодеятельность… А тогда уже шла эпоха смягчающих масок, жировых отложений, одышки…

Евгения Вдовина, Покрывало Вдовы.

“Кармическое заболевание, при котором после смерти одного из супругов (часто преждевременной или трагической) другой (или другая) несут в себе отпечаток смерти и в случае повторного брака или совместного проживания с любимым человеком заражают его и несут ему несчастья”, — прочитала Евгения в книжице, которую всучил ей экстрасенс.

Какая чушь, какой наглый обман! Какой омерзительный способ зарабатывать деньги… Если первый муж умер, а у второго неприятности на работе… Стой, дорогая. Речь идет о шести смертях, что никаким, ну никоим образом не может быть совпадением.

И удивительная мысль пришла ей на ум, чудовищная… Что, если это были убийства? Если предположить некоего маньяка, который преследовал ее с детства, чья любовь полностью переродилась в ревность, и он убивал каждого мужчину, который хоть чуть приближался к ней?

Закидывая далеко назад длинные волокна памяти, Евгения не могла определить этого человека, того, кто всегда был где-то рядом, невидимый, но постоянный…

Здесь начинается детектив и больше никогда не заканчивается.

Там, на стройке, когда погиб Тюпа… И там, на заводе, когда Лева… Ну, Вдовин был там и тут, он не в счет, кто же еще? А если Тюпа был случайностью? Нет. В этом деле случайности не может быть ни одной.

Следовательно, этот тип был с самого начала, серый такой, незаметный…

И Вдовина вспомнила.

Тот мальчик носил короткие серые штанишки и серую курточку, он был тихоня, все его били, никто не ходил с ним в кусты…

Помнится, если считались, то всегда забывали о нем. И сейчас не очень-то просто вспомнить его имя.

Винников! Петя Винников — вот было его имя.

Она не помнила был ли Винников тогда на стройке, допустим, что был… Но она ясно видела букву, нарисованную Тюпой в пыли. Подумать только, все это можно было пресечь еще тогда!

А потом Винников учился в ее классе, потом, когда мальчики пошли на завод, а девочки на фабрику, Винников тоже пошел…

Найти Винникова было просто: он по прежнему жил в том же старом дворе, откуда они с Вдовиным уехали, сменявшись, десять лет назад. Он был совершенно старый и лысый, его организм плохо выдержал пытку временем. У него были мутные, сонные глаза убийцы. Евгения твердо решила выяснить все и, в случае, если догадка подтвердится, лично покарать маньяка…

Винников был удивлен, в восемь утра увидев на лавочке у подъезда эффектную блондинку, он был с похмелья, еле передвигал ноги, собираясь на работу, он выпил литр самодельного квасу… Внезапно она окликнула его:

— Мы, кажется знакомы?

— Хорошо бы, если так.

— Я жила в этом доме, вон мои окна, неужели не помните?

Винников узнал ее. Он всегда ненавидел таких — красивых, недоступных. Он прожил какую-то тупую, безрадостную жизнь. Ему никогда ничего не хватало вполне. Он ни разу не был на море, пьянствуя отпуска в деревне у родственников, а когда они умерли, пьянствуя тут. Он женился, выбрав невзрачную, уже старившуюся Настю, но и она изменила ему, теперь они стали соседями по коммуналке, а отправив сына в армию, Настя стала водить домой мужчин, Винников слышал ее хриплые стоны за стеной, ему совершенно не хотелось жить. Начальство на заводе вполне обнаглело: они крутили где-то их зарплату, шлялись по заграницам, строили особняки, население города было превращено в стадо пьяных рабов, Винников был одним из них…

Евгения проводила его до проходной, говоря без умолку, вспоминая детство, славную дворовую жизнь… Винников мало что помнил из этих игрищ, у него вообще было плохо с памятью.

— Ладно, — сказала она, прощаясь, — Приятно было поговорить. Зайду как-нибудь. Можно?

— Да ради Бога, сколько угодно, — пробурчал Винников, зная, что она не придет.

Но она пришла…

Жизнь его вдруг взорвалась. Наступила эпоха цветов, чистого белья, галстука… Евгения приходила каждый вечер, иногда оставалась ночевать. Она преобразовала его жалкую комнату, все вокруг сияло белизной, словно в образцовой больничке. Несколько дней Винникову казалось, что он попал в какой-то лучезарный сон…

Он ненавидел ее. Как многие мужчины его круга, Винников вообще был равнодушен к красоте. Больше всего он ценил в женщинах надежность. Он знал, что пройдет еще несколько дней или недель, и все это закончится.

Последнее время он постоянно вспоминал детство, вспоминал всю свою жизнь, на что его провоцировала, конечно, Евгения, своим неизменным вкрадчивым Помнишь: казалось, она хочет выучить наизусть его прошлое, любовь любопытна, я хочу все-все о тебе знать, ну давай же, давай, дальше, дальше…

— Левка Светлов? Как же, помню. Постой, это же был твой муж, да? Хороший был мужик.

— Ты видел, как он погиб?

— Мы ходили смотреть, когда его уже убрали. Пятно на полу и все. Жалко парня. Поговаривали, что его убили, но это все ерунда.

— Точно ерунда?

— Ерунда… Что ты так смотришь? А, понимаю, командир. Счас, только дверь закрою, а то еще она войдет.

И Винников летел. С его глаз как бы сползла жизненная муть. На самом деле он всегда знал, что достоин лучшей участи. Оказывается, он всегда ждал, что с ним произойдет нечто необычное — выиграет в лотерею, или там, встретит инопланетянина… И Настя моя убогая, родная моя, пусть знает теперь. Знает, сука, кого потеряла, вон какие меня любят теперь, вон! Только как бы это все задержать, не хочу просыпаться, пусть всегда это будет, всегда…

И однажды у Винникова мелькнула смутная — лишь мелькнула, как рыбка в воде и сгинула — мысль. Придушить бы ее, гадину. Чтобы запомнить навсегда. И остановить, пока не ушла, не бросила. И помнить, помнить. С таким воспоминанием и зону не страшно пройти…

Как-то ночью Винников почувствовал резкие острые толчки в паху: боль была незнакомой. Может, от того, что кончать теперь часто стал, или заразила она чем-то?

Винников испугался. После смены зашел к знакомому врачу. Он раньше работал участковым на заводе, теперь в частной больничке халтурил. Борька его звали.

Неделю Винников сдавал анализы, проходил какие-то компьютерные диагностики, в пятницу Борька привел его в кабинет, запер дверь на ключ.

— Ты свинкой в детстве не болел?

— Откуда мне знать?

Борька помолчал, перебирая на столе бумаги, его, Винникова бумаги… Вдруг заговорил:

— Сейчас все на Америку смотрят. Знаешь, как в Америке врачи? Не скрывают правду от пациента. В общем, рак у тебя, приятель. Так-то.

И Винников пошел. Он шел по улице и пел. В его голове как бы что-то лопнуло и растеклось, обливая изнутри щеки, шею… Он пел "Снегурочку" Бодунова.

— Писец тебе, Винников, — повторял кто-то невидимый за его спиной, и он оглядывался:

— Нет. Это тебе писец.

Он мог теперь все. Он мог разыскать всех своих врагов и покарать. И навсегда запечатлеть Евгению в памяти своей. И навсегда запечатлеть Настю, родную свою, в памяти своей.

Он шел все быстрее, оглядываясь, повторяя назад одну и ту же фразу, прохожие шарахались от него, он уже не шел, а летел по родному городу, где прошла вся его жизнь, только теперь обнажившая свой истинный смысл, домой, домой — туда, где ждала его улыбающаяся, только что помывшая голову — Евгения, а за стеной родная, теперь уж навсегда родная — Настя.