Раз ночью Лешка проснулся и понял: Анжеле плохо и она зовет его. Ночные цвета комнаты несколько сместились по спектру — красная портьера казалась темножелтой от уличного света, зеленое сукно стола выглядело синим, а фиолетовая рама окна была насквозь черной.

Лешка собрался и поехал, поезд первые тащил его на столь далекое расстояние, под Новоалексеевкой он увидел одинокий дом, невдалеке — столб, в доме сама собой открылась дверь, словно оттуда вышел невидимка.

Стемнело, он лежал, ощупывая глазами мерно качавшуюся сумку, где был револьвер, дорожная книжка — “Алиса в стране чудес” на английском языке — и еще кое-что: темная бутылка массандры, куда при помощи шприца он ввел три смертельных дозы татразила.

Снилось то же, что и происходило: он лежал навзничь на той же верхней полке, покачивая скрещенными ступнями, по вагону кто-то ходил туда-сюда, указывая себе путь фонарем, остановился и, больно плеснув ему светом в лицо, произнес: “Ты убийца” — и тут же прорвалось новое цельное сновидение, то, что снилось ему каждый год, обычно весной — сон о первом убийстве…

19

Первое свое убийство Андж совершил, когда ему было четырнадцать лет, в возрасте нежном, а прежде он года три страстно мечтал об убийстве, как мечтают о любви, и будущая его жертва очаровывала своей слабостью, своей женственностью: это был соседский мальчик, годом младше, он любил бродить дождливыми зимними вечерами где-нибудь вдали от человеческого жилья — например, доезжал на “пятерке” до Ливадийской больницы, затем спускался безлюдными аллеями к морю, пляж был пуст, берег чист и бел, словно его вымели большой метлой, мальчик шел по Ливадийской тропе, слушая шум зимнего моря…

Мальчика звали Жан, он сочинял стихи, никому их не показывая, единолично владея этой великолепной тайной и наслаждаясь ею в одиночестве, в тиши…

Ему грезилось блестящее будущее, хорошее качество и работоспособность. Он щедро распылялся на мелочи: сочинял матерные куплеты, длинные экспериментальные опусы, тренировочные венки сонетов, иногда вся вещь состояла из одной метафоры, развернутой капусты, в которой все же находилась тонкая сладкая кочерыжка.

Его сверстники вовсе не читали книг, им достаточно было компьютерной игры и видео, они влачились по городу, вдавив головы в плечи, опустив руки до колен, озираясь, вероятно, они уже снова превратились в обезьян, лишь мимикрируя под человеческий облик, и то — с сомнительным успехом.

Вернувшись к себе во двор, Жан долго разглядывал рыб в круглом каменном бассейне, впрочем, вовсе не какие-то там рыбы интересовали его. Локтями ощущая шершавый холодный камень, Жан ждал, когда, победно бликуя фонариком, к бассейну спустится она.

В сетчатом луче, отраженном от глади воды, нежно высвечивался ее любопытный профиль — и этот персиковый шелк щеки, и этот ее вздернутый носик с еле заметными следами отроческих угрей, и эта челка, и эта неизбежная Бунинская интонация…

Кем она была ему — музой, еще не рожденной строкой, несбыточной мечтой?

А он — для нее? Придурковатым соседским мальчишкой, носившим странное французское имя, чуть ли не каждый вечер мешавшим ей проверять рыб?

Ничего в нем выразительного, ничего интересного. Ребята не любили его, ни с кем он не играл, предпочитая шататься в одиночку по городу и лесу, что, в конце концов и сгубило его…

Был у Жана дедушка, фронтовик и ветеран, который частенько пугал его старостью и смертью.

— Ты будешь грязным вонючим стариком, — говаривал дедушка, постукивая своей коричневой палкой по полу веранды.

— А может быть, ты умрешь молодым, — мечтательно продолжал дедушка, критически рассматривая вещество заката.

— Тебя расстреляют, мой мальчик, — резюмировал дедушка, приподнялся над креслом и, старчески пукнув, взмахнул рукой, будто и впрямь выпуская риторического голубка — привычка, приобретенная им еще в окопах Гражданской…

— Анжела, — шептал в полусне одними губами Жан, — Анжела…

— Да кто ты такой! — возмутилась она, потрясая ладонью, когда он между прочим, у бассейна, намекнул ей на… Что когда-нибудь в будущем… Когда мы все вырастем…

— За тебя замуж? — продолжала Анжела, искренне возмущаясь. — А чем ты меня можешь прельстить? Чем ты отличаешься от других? Ну, если бы ты, скажем, написал книгу или там убил кого-нибудь… А то погляди — такой же, как все: с взбитыми волосами, в узкой голубой рубашке, застегнутой наглухо, светлосерых свободных брюках о больших карманах, чтобы можно было, глубоко засунув в них руки, посвистывая, небрежно войти, скажем, в кафе… Тьфу на тебя!

Жан повернулся и пошел. Дома он долго разглядывал себя в зеркале: действительно, он ничем и не отличался от них, тех, кто жевал и плевался, вытягивал шею, рассматривая витрины ларьков, мечтая ограбить пьяного, чтобы полакомиться заморскими сладостями, отведать диковинного напитка… В ту же ночь он начал писать роман.

(Он купил общую тетрадь за сорок пять копеек и, удивившись этой дешевизне, унижавшей грандиозность задачи, тотчас купил шариковую ручку — дорогую, за рубль… Дом На Берегу Моря — вывел он на титульном листе, так как это было словесным воплощением его мечты, и наконец понял, чем заполнит свою жизнь, чем утешится, утолится, он понял, что жизнь его имеет определенную тайную цель, а именно: он должен быть писателем, и не простым, каким он уже, можно сказать, являлся, но значительным, торжественным, входящим если не в школьную, но по крайней мере в вузовскую программу…)

— Ну что? Убил ты кого-нибудь наконец? — спросила Анжела, когда прошло несколько недель, и роман разогнался, полетел по накатанным рельсам, и главы-вагоны толкали друг друга, обладая полновесной инерцией.

— Нет, — сказал Жан. — Я, видишь ли, роман пишу.

— Вот как? Ну-ну… Представляю, что это будет за роман… Пиши-пиши. Напишешь — выйду за тебя замуж.

Сказав так, Анжела запрыгала перед ним, огибая полукруг, гримасничая, высунув язык до плеча… Жану представилась ужасная, смешная мультипликация: красивая взрослая женщина, не Анжела, но уже другая, с длинным развевающимся шлейфом голубого платья, пикируя с большой высоты, с воздуха бросается на него, крича: В твоем романе такая глубина, такая мощь! Как я люблю тебя!

И Жан с новой силой, с яростью набросился на роман… Слова не сопротивлялись, ощущение было такое, что некая женская сущность, однажды потеряв невинность, ведет себя все более бесстыдно, разнузданно: слова летели откуда-то сверху, Жан представлял свою голову открытой, как воронка, в которую втягивается из далекого пространства гигантский конус, вращаясь, проходя через его тело и концентрируясь в единственной точке, той, где его рублевый шарик катился по глади листа, намотав уже километры пути…

Он познал внезапную истину: человеческая цивилизация только для того и существует, чтобы порождать тексты — труд пекаря держится несколько дней, пока не съедят его булку, крестьянин, вырастивший урожай, действителен до тех пор, пока не переварятся его последние консервы, мебельщик существует в мире несколько десятилетий, архитектор, скульптор, художник — от силы какие-то столетия, и лишь слово, однажды записанное, остается навечно, и тот, кто посеял на Земле человечество, может собрать в конечном результате лишь слова, слова… Иначе зачем он это сделал?

— А как же другие, — риторически вопрошал герой его романа, школьный учитель Богдан, — как же те, кто ничего не пишет, зачем они живут?

— Как зачем? — отвечал Голос свыше, Голос из сновидения, — Крестьянин всех кормит, портной одевает, бизнесмен организовывает, и все это для того, чтобы поэта окружали люди, не может же он творить в пустоте…

— И никакого следа от этих несчастных людей?

— Полноте. Они-то как раз счастливы, это вот только ты… Они прорастают в твоих строках, оставаясь в виде слов, их уделом тоже становится вечность…

В новом своем варианте роман стал называться “Марiя, или Проект разрушения мира”. Учитель мучился тем, что не может передать своим детям выстраданную им жизненную правду, так как высказанная, она неминуемо обращается в ложь. Богдан понимал: уйди он из школы, его место займет кто-нибудь другой, и будет еще хуже, но со временем пришел к выводу, что глубоко ошибается, ибо окажись на его месте сам Христос — и он не смог бы сказать этим сынам и дочерям ни единого слова правды.

В этом фантастическом мире, где известный тютчевский закон действовал буквально, гибло и разрушалось все: экскаваторы огромными чугунными шарами разбивали здания, отбойные молотки вскрывали асфальт, обнажая коричневую жижу, мотопилы валили деревья… Богдан догадывался, что мир рано или поздно будет разрушен полностью, все в этом процессе было логично и закономерно, но один лишь вопрос не давал ему покоя — куда денутся люди?

С детских лет он узнал искусство визионизма: он мог свободно корректировать действительность в галлюцинациях и снах. Это был иной, секретный и, может быть, самый реальный для него мир, всецело его владение, в отличие от мира внешнего, в котором он всю жизнь обретался где-то на задворках бытия, среди самой униженной и
бесправной части человечества. Жан хотел написать занимательную, трагическую и трогательную книгу, вместе с тем он давал прямые инструкции, чтобы научить читателя видеть сны по собственному желанию, научить, как можно уйти.

Несмотря на то, что линия сна занимала ровно половину романа, его нельзя было назвать сюрреалистическим, потому что в нем отсутствовали другие атрибуты сюрреализма — тут не было ни крови, ни обостренной чувственности, ни мрачного юмора, сновидения не принимали форму кошмара, напротив, кошмарной была сама действительность, откуда Богдан постепенно переселялся в спокойный солнечный сон, там были море и песок, причудливая рыбацкая деревушка на берегу, старый капитан Гун и дочь его Марiя, со своим таинственным “i”.

Каждый персонаж сновидения имел двойника в реальном мире, и поистине увлекательной игрой было сочинять эту вещь, проецируя события из одного мира в другой, следя за взаимным влиянием обоих миров.

После забавных приключений, путешествия, шторма, игрушечной дуэли, Богдан наконец возвращается на остров и женится на Марiи, последние страницы полны воздуха и света, лишь изредка Богдан глухо кричит во вне, видя всегда одно и то же — какой-то уродливый полуразрушенный мир, каких-то угрюмых детей, которых ему надо учить истории и словесности, хотя его специальностью всю жизнь была ловля черных кальмаров… Впрочем, вот-вот на остров ожидают прибытия известного гипнотизера из самой столицы, и Марiя надеется, что он излечит ее мужа от этой непонятной болезни.

Все шло как по маслу, и работа над романом близилась к концу, когда автор вдруг понял, что Богдан, будучи его alter ego, не может не писать своего собственного романа.

И тогда все завертелось с начала, странички Жана зашелестели в обратном порядке: Богдан начал писать роман, героя которого звали Жан, в этой словесной вязи порой нельзя было разобрать, о ком именно идет речь, фраза начиналась в области верхней матрешки, но, к своему завершению, протекала в матрешку нижнюю, и Жан-большой, прямо на глазах у потрясенного (гипотетического, надо заметить) читателя, превращался в Жана-маленького, этого дважды вымышленного, квазилитературного героя. Роман Богдана, кстати, так и назывался — “Герой”.

20

Это была история человека, который, прожив полжизни в привычном ему мире, постепенно оказывался в мире другом, враждебном и чуждом ему. Еще совсем недавно преуспевающий и энергичный физик, он очутился на какой-то глухой окраине жизни. Его научная работа уже никому не нужна, и он мучится непривычным бездельем. Сам он со своей мизерной зарплатой больше не нужен в качестве любящего мужа, и жена покидает его. Да и друзья делись кто куда: одни уехали за границу, чтобы выгодно продать мозги, другие разбогатели здесь, чем попало торгуя, перешли в новый класс, отдалились, третьи просто умерли. Он растерян, подавлен, почти уничтожен.

Выиграв путевку на конкурсе туристической фирмы, тридцатипятилетний доктор физико-математических наук Жан Ниязов отправляется в престижный санаторий. Он полон радужных надежд: в его жизни уже давно не было событий, и ему кажется, что в этом путешествии с ним произойдет нечто, способное изменить его судьбу. Он мечтает встретить женщину и вновь создать семью, мечтает воспитать сына, чтобы “передать ему свои знания о мире, скопировать и продлить самого себя до небывалой величины”.

Но в первый же день Жану становится ясно, что все эти фантазии наивны и пусты. Роскошная обстановка тяготит его, и он никак не может ужиться с окружающими людьми. Над ним издеваются, его травят. Именно здесь, среди новых русских, уважаемых бандитов и знаменитых проституток, этот несчастный докторишка, этот поэтишко, шахматистишко или как там его — внезапно ощущает обвал окружающей среды, внезапно понимает истинную систему ценностей реального мира. Осознав, что предполагаемые две недели блаженства угрожают превратиться в непрерывную пытку, он собирает вещи и уезжает.

Но покинуть санаторий Жан не может, как бы он того ни желал.

Это был роман загадок и фантастических приключений. Сквозь реальные бытовые детали прорастали легенда и миф, постепенно формируя причудливый мир, существующий по неисповедимым законам искажения.

Действие происходит в северной части Каспийского моря — то ли в наше время, то ли в недалеком будущем. Санаторий расположился на острове, который соединен с берегом “шатким деревянным мостиком, напоминающим, скорее, корабельный трап.” На первых страницах мы видим маленького, тщедушного Жана, который прибыл на остров со своим зеленым чемоданчиком, топчется в холле, грызет карандаш, заполняя какую-то анкету... Выясняется, что при самых педантичных сборах в дорогу он умудрился все-таки оставить дома рекламный проспект фирмы, в котором и карта острова, и все необходимые наставления...

Время от времени монотонное течение текста оживлялось рисунками: герою приходится набрасывать планы и схемы, постоянно корректировать их, и вот уже рекламный проспект становится камнем преткновения: администрация почему-то отказывается выдать Жану второй экземпляр, а Жан почему-то считает (впоследствии так оно и оказывается), что в брошюре заключен весь смысл его существования на острове. Он ходит по коридорам и залам, выглядывая из-за плеч, стараясь увидеть, урвать хоть толику истины.

Наутро, вдоволь наевшись всего новорусского, Жан собирает свой зеленый чемоданчик, спешит обратно к мостику, какая-то морда с веранды кафе смеется ему вслед… Он идет по прелестной пешеходной дорожке посреди дремучего субтропического леса, из чащи доносятся странные звуки, он вспоминает туманные намеки охранников — на то, что, дескать, “администрация не рекомендует покидать территорию парка...”

Выйдя на берег, Жан обнаруживает, что остров отплыл в открытое море.

Он все же находит этому научное объяснение, вспоминает, кстати, газетную заметку о каком-то понтонном острове, что строился там-то, впрочем, во все это верится с трудом…

Вернувшись в санаторий, Жан разыскивает морду, которая смеялась над ним, пытавшимся бежать, хотя в рекламном проспекте, в путеводителе сказано, что остров отплывает вчера, но у Жана-то нет никакого путеводителя…

Он вызывает морду на дуэль, озабочен поиском секундантов, одновременно ему надо срочно научиться владеть хоть каким-нибудь оружием, и кстати — в коммерческом ларьке продаются кинжалы, и стоит кинжал ровно столько, сколько наличных денег осталось у Жана, и он покупает кинжал, выходит — несмотря на запрет — за ворота, в спешке тренируется, кидая кинжал в ствол сухого дерева, тут-то и появляется из лесной чащи первый монстр.

Это чудовище несколько выше обыкновенного человеческого роста, с какими-то даже человеческими чертами лица, правда, довольно искаженными. Жан сражается с монстром, в сражении гибнет.

Надо сказать, что смерть героя в тексте романа “Герой” никогда не является окончательной и бесспорной. Это всего лишь первая смерть, поэтому она несколько даже и страшна. Вообще, смерть происходит с Жаном довольно часто, после смерти Жан попадает в альтернативный мир, отбрасываясь на безопасное расстояние во времени, и ему предоставляется случай вновь пережить этот отрезок, как бы начисто переписав его.

Впрочем, Жан не сразу понимает, что прошел через смерть: сначала он видит в явлении человекообразного монстра и в том, что за ним последовало, галлюцинацию, вызванную каким-то веществом, которое подсыпали ему в бокал злобные новые русские, ведь в самом деле, трудно поверить в то, что смерть является не концом, а лишь очередным незначительным этапом безбрежного бытия, хотя, конечно, еще никто не доказал обратного.

Со второй попытки Жану все же удается победить монстра, вероятно, потому, что в новом варианте посмертия он
ощущает значительный прилив сил. Вернувшись в санаторий, Жан встречает своего обидчика, эту морду, и она извиняется перед ним — дуэль отменена. Вообще, убив своего первого монстра, Жан ощущает явную перемену к себе со стороны окружающих: теперь он уже не просто какой-то там очкаришко, мыслителишко, жанишко, но самый настоящий герой. Кстати, и очки теперь ему больше не нужны: зрение у Жана теперь стопроцентное, как у моряка.

Основной сюжет романа завязывается несколько раньше — утром второго дня, еще когда оскорбленный Жан собирает свой чемодан, а именно: он узнает о том, что сегодня ночью пропала дочь отставного адмирала, который, построив на уворованные партийные деньги крепкий, хорошо охраняемый особняк, поселился на Плавучем Острове, в северо-восточной его части. Эта частность, которую Жан сперва воспринимает как очередную отрицательную эмоцию на злополучном острове, неожиданно становится определяющей: префект острова просит Жана (уже в качестве новоиспеченного героя) возглавить расследование таинственного дела.

Это был роман о смерти, о победе над смертью, о ее несущественности: вероятно, чуя свою, уже близкую, из-за скалы мигающую, Жан бессильно пытался спасти себя.

Именно поэтому он торопился, лихорадочно и бестолково пытаясь втиснуть в единственный роман все свои замыслы, все свои дальние планы… Не удивительно, что Жан номер два, вскоре тоже начал писать романы, углубляя матрешистоть, пока не замкнул круг: последний его роман был уже о верхнем, самом большом Жане, который, чтобы добиться любви прекраснейшей из девчонок, писал в дешевую тетрадку роман. Все эти дочерние романы были схематичны, туманны, их единственным назначением было объяснить основной роман, и в щедро разбросанных по тексту комментариях к ним гипотетический читатель узнавал именно его, тот самый роман, в котором уже изрядно запутался несчастный автор…

Разделавшись с монстрами, преодолев подземный лабиринт, он выходит один на один с главным антагонистом, многоруким чудовищем, чей лик, напоминающий полную луну, ужасен настолько, что простые смертные гибнут от разрыва сердца, едва лишь взглянув на него. Но Жан к тому времени стал настолько могучим, что поединок вполне ему по силам. Конец получился мажорным: виновники наказаны, враги уничтожены, прекрасная пленница возвращена, Жан находит в ее лице свою вожделенную любовь.

Будучи романом приключенческим, “Герой”, казалось, не претендовал ни на что большее, читался легко, забывался быстро, тем самым, как и все они, провоцируя перечтение в будущем. В этом-то и была его тайна…

Взявшись за повторное чтение, вы неожиданно для себя находили под той же обложкой совсем другой роман, мало чем похожий на первый. Вы чертыхались, передергивали страницы, думая даже, что вовсе перепутали книги… Прошло уже несколько лет. Вы почти перестали читать, нагруженные возрастом, озабоченные лишь одним — как заработать деньги на жизнь. Иногда, впрочем, вы перечитываете что-то старое, остросюжетное, чтобы отвлечься от постоянно гнетущих мыслей… Вы уже открыли для себя удивительный мир компьютерных игр, чему способствовал подрастающий сын. И внезапно вы понимаете, что в первый раз автор беспардонно провел вас, ведь роман “Герой” — это ничто иное, как…

Оказывается, прежде вы видели в романе лишь одно из двух равноправных прочтений, его духовную или, точнее, культурную версию. Эта версия предполагала наличие всех обычных атрибутов художественной прозы: выдуманных автором персонажей, выдуманных интерьеров, пейзажей и обстоятельств. Изначально считалось, что в романе есть персонажи, есть их отношения и всяческие обстоятельства. В романе, который сочинял Жан, это было не так или не совсем так.

В нем нет никаких персонажей, никаких взаимоотношений, образов и т.п. Правда, присутствуют пейзажи и интерьеры. Есть некое словесное поле. Герой же в романе только один, и он вовсе не является Жаном Ниязовым, потому как никакого Жана Ниязова не существует.

Перед вами фигуры компьютерной игры. Романа, как такового, в принципе нет, есть только компьютерная игра, ходилка — чудовищный по размерам и все же конечный набор цифр и кодов-символов огромной программы. Героем же всего этого является не Жан, не даже читатель, а некий человек или, лучше, художественный персонаж, тускло глядящий в подводную мглу монитора.

Но обо всем этом в романе не было сказано ни единого слова, не читалось это даже и между строк, просто, благодаря особому способу письма, одни и те же слова играли двойную роль, возделывая на бумаге два разных текста, растворенные один в другом.

Теперь уже совершенно по-новому объяснялись и прилив сил героя, и обостренное зрение, как непременные условия успеха игры, ее элементарный score, и недосягаемый путеводитель, который суть ничто иное, как manual пользователя, и бесконечные смерти — всего лишь этапы сохранения игры…

О, как бы хотелось где-нибудь сохраниться, заново переписав иные моменты земной жизни: не поддаваться на провокации Анджа, не брать сомнительной, неизвестно чем забитой папиросы, не красться по карнизу со своей дурацкой тыквой, не убивать эту маленькую девушку, чья вина была только в том, что она стала жертвой любви старика...

Герой второй версии романа — это некий реальный человек, с помощью клавиатуры и мыши управляющий поведением Жана Ниязова. В первой версии этот герой — невидимка, его попросту нет. Это чисто полиграфический герой, персонаж курсивного шрифта, его мысли, его отчаянные вопли естественным образом присваиваются Жану во-первых, и мудрому резонерствующему автору, во-вторых. Постижение тайны романа, его второй версии рождает этого своеобразного героя: по ряду признаков ясно, что курсивные пласты романа принадлежат ему, как и рисунки, которые делает якобы Жан, как и само движение этой прозы. Во второй версии вместе с Жаном исчезает и автор,
замещаясь Незнакомцем, чей характер существенно отличается от характеров как Жана так и автора.

Маленький человечек, собственно, герой, уверенно двигался по экрану, он мог лишь брать и переносить какие-то вещи, перепрыгивать препятствия, карабкаться на стены, в то время как все слова принадлежали Незнакомцу: это он был доктором наук, выброшенным за грань бытия, это он страдал от несчастной любви, и ничего ему не оставалось в жизни, только уныло сидеть перед монитором, елозить мышью по коврику, щелкать в ночной тишине клавишами…

Такое взаимное проникновение было вполне естественным, так как роман существовал на стыке двух противоположных культур — одной, навсегда уходящей, культуры слов, речей и мыслей, и другой, неумолимо идущей на смену — культуры знака, движения, пиксела.

Едва осознав мощь своего таланта, способность извергать тяжелые, как вулканические камни, слова, Жан понял, что проиграл, опоздав на каких-нибудь два десятка лет, когда еще можно было совершить что-то в мире с помощью слова, хотя бы сыграть ему — слову — последний гениальный реквием. Но увы — письменность, как таковая, стремительно уходила из обихода человечества, как некогда ушли, скажем, ритуальные танцы… Словесный урожай был собран, наступила промозглая осень цивилизации, лишь близкий конец света казался достойным завершением процесса.

И жизнь немедленно, как это бывает всегда, предъявила свои доказательства этой внезапной мысли.

     21

— Ха-ха-ха!

— Хи-хи-хи!

— Ху-ху-ху!

Жан ходил по пустому двору, не понимая, откуда раздается смех. Всюду — на лавочках и на перилах бассейна, в его зеленоватой воде, просто на земле — валялось множество бумажных голубей, невесть откуда взявшихся… Он наклонился, поднял одну из бумажек — вырванный из тетради, клетчатый листок, мелко исписанный… Да это же…

Жан не верил своим глазам: это были листы его романа! Но как… Жан посмотрел вверх. На краю крыши, вся в солнечных бликах, широко размахивая руками, сидела Анжела и сеяла, сеяла его листы, а из-за ее плеча выглядывал Лешка, ее одноклассник и сосед.

— Хо-хо-хо!

— Хэ-хэ-хэ!

— Хы-хы-хы!

Вчера он торжественно вручил Анжеле готовую рукопись, ее титульный лист с инициалами посвящения теперь лежал под его ногами, мертвым голубем…

— Нет, ты только послушай, — сказала Анжела, обернувшись через плечо, и, держа уже вырванную страницу на отлете, давясь от смеха, стала читать:

— Жан изучил свое новое жилье — приподнял графин с маленьким солнцем в цилиндре воды — умора! Заглянул в платяной шкаф, и шкаф показал ему большое подвижное зеркало, которое, если закрывать дверцу, бесцеремонно глотало призму пространства с окном, полным шевелящейся листвы и света… Какой маразм! Жан откинул одеяло, словно открыл конверт с долгожданным письмом, пощупал живую женственную упругость подушек, разделся, лег — это он звукописью выебывается, на “же” и на “у” — и едва стало исчезать внешнее, уступая все более материальному внутреннему, и милый образ Марии — буква какая-то хохляцкая — сформировался на расстоянии вытянутой руки… Пошляк.

Анжела размахнулась и выпустила очередного голубя, свежего, только что сделанного Лешкой.

— Матом еще ругается, — с обидой в голосе сказала она.

— Запятые после скобок не ставит, — сказал Лешка, выглядывая из-за ее спины.

— Слова какие-то свои придумывает, будто ему нашего языка мало.

— Всякие там темно-голубой, ярко-розовый — без дефиса пишет, думает, так красивше.

— Эротика у него нездоровая, вроде как пособие по онанизму.

— И мысли никакой, все пустота, пустота…

— Или рисунки возьми… Тухлые какие-то рисунки, аж глаза на лоб лезут.

— А то наоборот: долу глаза опускаются.

— Или вовсе никаких глаз нету…

— А цитаты, заметь! Цитирует, а в кавычки не ставит, как бы свое…

— А эти бесконечные повторения? Одни и те же слова, сцены, из главы в главу…

— Да и юмор мягко говоря, странный… Совершенно не смешно.

— Своим юмором он просто оскорбляет читателя, тычет его мордой в гавно, как Кутузов какой-то…

— А убийства? Он постоянно кого-то на дуэль вызывает, убивает — студента убил, профессора, даже школьника.

— Да что там школьника! Он Ленина убил…

— И Сталина…

— Да что там Сталина! Он Господа Бога убил…

— И распял…

— И самолет, полный людей, в лужу бросил.

— И водокачку нашу взорвал!

— Это он просто сам скоро сдохнет, почему и о смерти пишет.

— Он все это лишь для себя пишет, никому это вовсе и не нужно.

— Ноги он на ночь не моет, вот что.

— Зубы не чистит.

— Жопу не вытирает.

— И ваще, это ни на что не похоже, это не проза, это просто обман, поэтому его никогда и не напечатают, поэтому мы и делаем из него голубей, кхе…

— Как это ни на что непохоже? Да он просто подражает Набокову! — вскричала Анжела.

— И Пастернаку, Пастернаку, — закивал Лешка, — помнишь? “В трюмо испаряется чашка какао…” Этот тип — просто сумасшедший. Да, он умеет писать и все такое… Но весь этот роман, покажи его психиатру, всего лишь расширенный самодиагноз, так-то… Его надо просто убить, уничтожить, чтобы он больше не морочил нам голову. Он ведь просто наркоман, алкоголик.

— Да он же наркоман! — запрыгала вдруг на крыше Анжела, по звериному, на ногах и руках запрыгала…

— Наркоман должен быть найден, — строго сказал Андж, жестикулируя ладонью. — Вероятно, это тот, который в комнате сидит, который курит табак, который, спички ворует, который дома не ночует.

Жан повернулся и пошел, гребя ногами опавшую листву. В его жизни только и остался один-единственный жест — повернуться и уйти…

Поднявшись до трассы и перейдя ее, Жан оказался в можжевеловом лесу, где крепко пахло целебной смолой, и дурман этот окончательно успокоил его.

Уйти навсегда. Никогда больше не видеть людей, не знать их историй, никого не замечать, ни с кем не здороваться, жить, как бы надев на голову ведро, весь день блуждать по лесу, а ночью строчить и строчить. И не показывать никому.

Так начиналась весна, цветение конского миндаля, Жан гулял, нагуливая строки нового романа, вечерами записывал в новую, в том же книжном магазине купленную тетрадь…

С некоторых пор он стал замечать на своих тропах странные, ничем не объяснимые изменения: в одном месте кто-то копал яму, словно собирался зарыть собаку, начал и бросил, правда, через два дня яма была явно углублена… Жан полюбопытствовал вокруг и обнаружил спрятанные в

корнях можжевельника кирку и лопату со следами свежей земли. Может быть, тут ищут клад? Романтично, забавно… Вот бы встретить этого человека, вдруг он единственный и есть — такой же как я?

Как-то раз он увидел вдали на Тарахтарской тропе Лешку. Неожиданно для самого себя Жан обрадовался, ускорил шаг, даже призывно засвистал… Оглянувшись, Лешка коротко сплюнул и исчез в кустах. Не узнал, испугался? Может быть, именно он ищет клад?

— Лешка, привет, а я тебя видел вчера, в лесу, ты что, не помнишь?

Лешка сплюнул сквозь зубы, так же как и вчера.

— Я не шатаюсь один по лесу, как некоторые.

— Но ведь не мог же ты мне показаться?

— Коль еще разик покажется, перекрестись.

Была за всем этим тайна — жуткая, волнующая, будто не от мира сего, будто, перепутав пространства, прямо на его глазах разворачивалась длинная метафора…

И был камень, огромный камень, который нависал высоко над обрывом, и который — при помощи хорошо известного архимедового рычага — можно было удачно, прицельно…

Жан давно обратил внимание на то, что камень этот стал выступать из скалы немного дальше. Движимый своим несчастным любопытством, Жан поднялся на скалу с другой, более пологой ее стороны, и увидел.

Совсем недавно вокруг этого камня велись какие-то работы: земля была подкопана, под самое основание камня была проведена толстая буковая жердь…

Жан приник к камню, ощупал его ладонями. Камень был теплый, шершавый, казалось, энергия разогревает его изнутри, Жан трепетно осязал это орудие смерти, чувствуя, как горячие, острые слезы царапают щеки, с грустным шипением падают в сухую траву…

Однажды, стоя как раз под странным камнем, близоруко щурясь, чтобы разглядеть, не изменилось ли что на скале, Жан ясно увидел, как камень сдвинулся с места и медленно покатился вниз. Зрелище было настолько завораживающим, что Жан даже и не тронулся с места, глядя, как камень легко увлекает за собой другие, поменьше, и уже подпрыгивает, словно от нетерпения, набирая скорость, приближаясь с неотвратимостью смерти, и превращаясь, собственно, в саму смерть.

Суть же сна о первом убийстве была такова. Много лет подряд Лешка видел, как, тужась, раскачивает свое буковое бревно, но древесина не выдерживает, инерция влечет Лешку вниз, и крича, кувыркаясь, катится он по крутому склону, мимо неподвижно стоящего, завороженного зрелищем Жана — живого, вслух читающего свои бездарные стихи, а за его хилой спиной стоит, вся такая зеленая, с золотистыми глазами — ужасная Убивайя…