А ночи глаз — звериная свеча,—
кто может мне сказать — «не горяча»?
А эти, обращённые в созвездья,
осенних гнёзд забытые поместья?
В них голоса ещё и взмахи рук
над листьями, летящими вокруг,
над золотой тщетою костерка,
где жерновами ночь дробит века.

Что можно знать о памяти воды,
о захмелевшем шмелике в сиренях,
о странных поутру исчезновеньях
средь облаков лица, крыла, звезды?
Что можно знать, куда ведут следы,
которые в веках оставил Гений?
И как пройти земной смиренный путь,
когда в себя случилось заглянуть?

* * *

А осень, видно, неспроста,
своей печалью осенила
и герб дубового листа,
и почерневший колос хилый.
Вот-вот осада холодов
всё усмирит и обездвижит,
И суть языческая слов
вдруг станет явственней и ближе.
И белый конь снега надышит
и унесёт в обитель снов.

* * *

И час за часом жизни уходил
уже без боли в непроглядность ночи
и на воду, в дрожащий лунный росчерк
и в дрожь провисших стареньких перил.
Но вдруг цеплялась из последних сил
за рукава невыверенность строчек,
и кто-то изнутри за них просил.

* * *

Ах, великое Завтра
в сравненье с великим Вчера!
Это юного марта
взойдёт над безмолвьем пора.
Это — в небе круги-
перелёт затевающих птиц.
Это — дерзость строки
над постыдным запретом границ.
Ах, великое Завтра
над неутолённым Вчера!
Как легка и азартна
с тобою без правил игра!

* * *

Какие времена заказаны
бесстыдством, немощью, позором!
Средь мельтешенья, склоки, своры
его ещё расслышим разве мы,—
наш тихий-тихий голос разума,—
вьюнок, прижавшийся к забору?

* * *

По камешкам, как только можно,
приподнимая кружева,
заря ступала осторожно,
входила в женские права.
Сушить, развешивая листья,
будила замерших стрекоз,
ночные выжигала мысли
до откровенных чистых слёз.
А после, разгорясь в полнеба,
в пришедший день смотрела слепо.

* * *

Неподвластные тлену, в песок рассыпаются камни,
истлевают страницы и свитки, смычки и холсты.
Я не знаю, зачем, только имя, прошу я, оставь мне,
только имя моё различи со своей высоты.
Как пчелу над цветком, как взволнованный ливень над пашней,
как мгновенье одно из бездонных глубин бытия.
Пусть о нём моё имя Тебе удивлённо расскажет.
Но творящему Завтра, Всевышний, зачем тебе я?

* * *

И луч золотой сквозь дремоту,
по клавиатуре скользя,
такие озвучивал ноты,
каких ещё слушать нельзя.
И медленно, тихо касался
дрожащих и тёмных ресниц
и смертного таинства вальса —
круженья по грани границ
огней, обеззвученных лиц
над рвами. И день начинался.

* * *

Ах утро — белый пух с плеча,
слов легкомысленных изгнанье,
и это первое касанье
улыбки, имени, луча!
А дальше, — что он может, день?
Неотвратимая разлука,
и жар, и бред, и следом тень
бежит, заламывая руки.

* * *

Медленный, как листья на панели,
как слепой в базарной толчее,
день кончался, облака старели,
затухали лужи в колее.
День кончался робок и недужен
под круженье птичьего пера.
И зачем Всевышнему был нужен
этот день меж завтра и вчера?

* * *

Не то прошедших жизней память,
а может, попросту мечта:
когда не примет высота,— в земное кануть.
И я бреду среди сует,
блюду субботу,
и бормочу созвучий бред
себе в угоду.
А чтоб душа жила в огне,
не остужалась,—
тихонько возятся на дне
любовь и жалость.

* * *

Неприкаянно и непритворно
припадая к осенней земле,
может быть, прорастут эти зерна,
обернутся ломтем на столе
и утробную несыть накормят?
Жизнь не менее смерти тлетворна
И обманчивей угля в золе.

* * *

Мне казалось, что они резвятся
ласточки над утренней рекой.
В синем небе столько лёгких граций.
Но высокий комариный рой
не сумеет до земли добраться,
не приняв побоище за бой.

* * *

Я не прошу: «Спаси меня, Господь!
Храни меня!» В горящем этом мире
так тленна, так подвластна боли плоть,
и так смешны и немощны кумиры.
Но иногда, свою оставив роль,
быть несмышленой женщиной позволь.

* * *

За неразгаданность тоски,
за величанье над веками
я вдруг оглаживаю камень
касаньем медленным руки.
А это крошево строки
уже не трогаю руками.

* * *

Не мыслью, нет! В сплетении корней
стать памятью, слежавшейся под спудом.
Она одна лишь гаснущим минутам
бессмертье, вожделение, елей.
В ней будет всё: вьюнок среди камней
и плеск воды, и смех твой почему-то.

* * *

Над полем вспаханным ни шороха.
Всё вывернуто. Стынь и сонь.
И лишь поодаль дым над ворохом
корней, где злобствует огонь.
И мошкара уже не корчится,
чернеют крылышки в золе.
И нам дожить, голодным, хочется
до урожая на земле.

* * *

На пустыре среди репья
уже иссохшего и ржавого,
средь лопушиного тряпья
вдруг мак вознёсся над державою.
Такой кроваво-красный мак,
игрушечный и дерзкий флаг
над знойным стойбищем времён..
Вдруг будет кто-нибудь спасён.

* * *

Всё опасливей между надгробий
не ступать, — прикасаться ногой.
Этот ряд, этот строй, этот рой
тишиною объятых подобий...
Этот круто пришпоренный бег...
Проходи, проходи„человек.

* * *

Есть в неумолчных городах
с ночной испариной на крышах,
в огнях зазывных и бесстыжих
необъяснимый стадный страх,
и пыль копытная толпы,
и нас неумолимо много.
И мы гневить желаем
Бога, и так спасительно тупы.

* * *