 |
БАЛЛАДА О ГОНЧАРНОМ КРУГЕ
Гончарный круг вокруг земной оси
Вращается в небесной мастерской.
Останови его, затормози,
Толкни против движения рукой.
Пусть перекрутит часовые стрелки
Обратно - до времен мастеровых
Богов со дна таврической тарелки
И в керамические кармы их.
Пусть он вернет меня во времена,
Когда была необожженной, ломкой
Пустышкой глиняной. Керамикой больна,
Я с ним жила рабой и экономкой.
Гончарный круг: по клинкеру клинок
Скользил в руках, как детородный орган
У грязного жреца меж ног,
А жрец был зол, затравлен и издерган.
Он заливал лазурные глаза
Галлюцинаций глянцевой глазурью,
И жгучая тягучая крейза
Его колесовала дурью.
Он смерть вертел в руках, как наркоман
Каленый свой кальян из каолина,
И кафелем в печи взрывался план,
И каменел от глины фартук длинный,
И мир-мираж, как подиум, пустел,
Распространяя древний запах оргий
От мертвых душ покорных женских тел:
Он пропадал, он падал в беспредел,
А я искала Демиурга в морге...
Диван вращается гончарным кругом,
И от него не оторвешь башки.
Божки, конечно, обожгли горшки,
Дружки вернулись к женам и подругам.
Гончарный круг, скрипевший, как диван
Взрывоопасной смеси бартолина
И спермы, закрутил роман
Руками, красными от глины.
Скрипел и пел, любил, лепил и пил,
Хмелея, задыхаясь и потея.
Но щебнем осыпалась со стропил
Его очередная Галатея.
В те дни хворал божественный гончар:
Он провалил пожизненный экзамен,
Хоть был не глуп. Хоть был еще не стар,
Носил в мешках усталость под глазами,
Таскал мешки - пигменты и песок,
У муфельной печи сушил обноски,
Неброский скарб, о руку тер висок
И рисовал наброски на известке.
Все оживало под его рукой
Роденовской, мозолистой, мужской.
Он вылепил меня из ничего,
Из липкой вязкой жижи под ногами,
И я прощала выходки его:
Попробуйте дружить и жить с богами.
Я мужественно обжига ждала,
Училась ремеслу, умнела,
И, как себя, вела его дела.
Но в муфельном огне окаменела
И стала не нужна ему такой.
Он вышвырнул меня из мастерской.
Распался замкнутый гончарный круг,
А я весьма изысканной деталью
Музейных экспозиций стала вдруг,
Сама себя покрывшая эмалью.
Через двенадцать лет, за океаном,
Мне рассказали, что, взорвавшись, печь
Сожгла учителя. Ожогам, ранам
Числа не счесть. Чтоб с честью в землю лечь,
Глотай обид горчащую таблетку.
Из божеских, из обожженных рук
Поймай спасательный гончарный круг...
Вращай его, как русскую рулетку.
***
Когда на тракте каторжной строки
Под острием острожного пера
Неосторожным росчерком руки
В кавычки заключается игра,
Когда кретинка-критика корпит
В углу над уголовными делами,
Когда гремят скандалы кандалами
В передовицах сдавленных обид,
Когда, как глист, извилист журналист,
Свои извилины излив на лист,
На сверстанные полосы этапа,
Когда в подвал газетного гестапо
Густым курсивом загоняют слово
По курсу подлицованной фарцы, -
То мудрецы скорбят, как мертвецы,
При погребении еще живого.
***
Стань раком, свистни метастазам!
В антракте рыбьего вокала
Любовь саркомой протекала
И саркастическим экстазом
Дождя, отмывшего четверг
До чистоты того искусства,
С которым рак зимует вкусный,
На руку грека глядя вверх,
В тени укропа - камуфляжем
Стыда укрывшей монологи:
“Ловлюсь в силки физиологии...
Влюбляюсь в каждого, с кем ляжем
***
Мне страшно, старший брат, мой стражник злой.
Хотя глумливой золотой иглой
На длинной тонкой нитке потаканья
Пришиты мы друг к другу так, что шва
Не разглядеть, и стали цельной тканью, -
Ты мертв, а я еще жива.
Когда проклюнувшись из одного яйца
Мы ждали жизни так, как ждут конца
Вселенной кровожадные пророки,
Уроки рока мы осваивали вместо
Тех мест, где в сроки созревают строки
Под цедрой цитрусов инцеста.
Ты становился мной, а я тобой:
Судьбой играя, голубой прибой
Листал “Плейбой”, - и ангел плотоядно
Взлетал с твоих соленых губ
На мой язык и превращался в яд, но
Звук медных труб фальшивых не был груб.
И лунный блик врезался словно клык
В твой острый, твой ликующий кадык,
И волны прибегали к изголовью,
Одно и то же повторив стократ:
Мне больше нечего бояться, брат, -
Я не спасу тебя своей любовью.
***
Дверь притворяется вратами Ада
Бездарно, как актер провинциальный,
С тяжелым скрипом. Не дрожи, не надо,
Скажи, что нового в отцовской спальне?
Скажи мне, девочка, какого черта
Ты видела и слышала у двери,
Какого дьявола гудит аорта,
Стучат виски, коль каждому по вере
Достанется? Останься на пороге,
Нам шар земной загадан как шарада:
Чтобы обратно не было дороги,
Дверь притворяется вратами Ада.
***
В садах Содома созревает грех -
Он сыплется на землю как орех
Под стоны юношей длинноволосых,
Голубоглазых, высокоголосых,
Под страстный шепот: “Мы близки,
Как братья”, - и страстные небратские объятья.
Старик Творец в своем раю краснеет:
В садах Содома зрелый плод вкуснее.
Пусть скорлупа ореховая с хрустом
Расколется под нашим грешным чувством.
***
Изуродую, покалечу -
По-кошачьи впиваясь в кожу,
Ногти остро саднили плечи -
Я убью тебя, уничтожу,
Изменю, разлюблю, брошу,
У меня не стальные нервы!
Ну, куда же ты, мой хороший?
Я ее задушу, стерву...
РОНДЕЛЬ
В густую темень сексуальной темы
Соскальзывают тени строк.
Герой от нетерпения продрог
В постели силлабической системы.
Уже затвержен языка урок,
Когда согласные на все согласны, немы,
В густую темень сексуальной темы
Соскальзывают тени строк.
Лишь ты ко мне членораздельно строг:
Не заключил в объятия острог,
А попрощался, вышел за порог,
Чтоб погрузиться капитаном Немо
В густую темень сексуальной темы.
РОНДО
На площади моих измен
Стоишь подобьем истукана,
А пьедесталом - дно стакана...
Окаменевший гость Камен,
Ты монумент или дольмен,
Осатаневший как сутана?
Достань же фигу из кармана,
Чтоб кровь мне выпустить из вен
На площади семейных сцен
Обмылком оперы “Кармен”!
Веди себя как джентльмен,
Проклятья посылая пьяно
На площади моих измен...
***
Все двери давно закрыты,
Двуногие спят в тепле.
Дворняга по кличке Рита
Прижалась к чужой земле.
Ни шороха и ни звука -
И думает вслух она:
“Бездомная злая сука,
Не вой на меня, луна!..”
***
Прищуром одноглазого кота
Над крышей марта месяц засверкал,
Чтоб стонущих объятий нагота
Не утонула в глубине зеркал,
Чтобы созвездье Рыб над сковородкой
Шипящей крыши - мурок для лямуров
Сзывало, чтоб красавицей уродка
Казалась, или мудрой - дура.
Желанием, плеснувшим через край,
Клип в липких лапах ночи черно-бел.
Вопя на всю Вселенную, играй,
Тяжелый рок кошачьих децибел.
Играй в любовь, сжимай меня любовно,
Так, чтобы ребра захрустели в теле,
Чтобы, как бревна, под созвездьем Овна
Друг друга мы уже не захотели.
***
Будь умницей: любимые игрушки -
Ряд кубиков с нездешним алфавитом -
Клади на место дружеской пирушки
В чужом углу, от бешенства привитом.
В чужом углу с паскудно скудным бытом,
Где отражение равно паденью,
По сколам елочных шаров разбитых
Скользи забытой новогодней тенью.
Ори, капризничай среди оживших кукол,
Встань на уши - но не просись на руки,
Когда судьба тебя поставит в угол,
Загонит в угол повседневной скуки.
Там станешь яркой, крашеной блондинкой,
За всех расплатишься - и не получишь сдачи.
Кто бросит кость твоей любви бродячей,
Чтоб пнуть ее истоптанным ботинком
И увести по тропам, трапам, трупам
К вершинам карликовых эверестов -
На каторгу домашнего ареста,
На пытку кашами и супом?
***
от самого начала от зачатья
тропой субтропиков утробы
вперед к освобождению рожденьем
долой хичкоковские страхи детства
и комплексы фиванского царя
за власть советов строгой классной дамы
проголосуют классики с портретов
а в классики игра со всех сторон
пока дойдешь до класса класс покажешь
портвейн в портфеле первая любовь
даешь даю но не таким уродам
свободу узникам освода овира впш и цдл
туристы сохраним природу
искусственных морей и терриконов
строителям карьеры слава
долой одежды в сауне на даче
привет участникам процессий похоронных
бредущих по смиренному кладбищу
где нынче нет креста в тени ветвей
над очень бедной родиной моей
***
Песочные часы идут без боя,
А бой в песках идет не первый час,
В песок стирая камни под собою,
Не ставшие надгробными для нас.
Песком глаза забрасывает страх:
Его частицы в воздухе прогретом
В стекло спеклись, оплавясь на кострах,
Под целящимся в небо минаретом.
И пахнет мясом жареным, горелым.
На минарете снайперы засели -
И тишина чревата артобстрелом,
А смерть не пролетает мимо цели.
И мир уже висит на волоске
Из бороды языческого бога,
Которому опять приносят много
Напрасных жертв, лежащих на песке.
Часов песочных где проигран бой,
И время замкнуто самим собой
И, перевернутое, сыплется обратно:
Когда песок сомкнется над тобой,
Гордись, герой, превратною судьбой,
Не кратной времени, отвратно ратной.
***
Для нас разбитые скрижали -
Лишь буквы, точки, запятые.
Нас в рабстве матери рожали
И немы к нам слова святые.
Ведь их просеивает сито
Не местной широты кармана, -
И мы уже как волки сыты
Небесной манною обмана.
Но все еще как овцы целы,
За пастухом косноязычным
Туда идем, не зная цели,
Где слово станет неприличным.
Мрем от словесного поноса.
В пустыне нам, сорокалетним,
Не заключить пари с безносой,
Раз молимся последним сплетням.
Телец словарного запаса
Отлит из крови человечьей.
Парируй пасы свинопаса,
Пока твой почерк бисер мечет.
Твой беглый почерк, рабский с виду,
Окаменеет в манускрипте,
Чтобы воздвигнуть пирамиду
Воспоминаний о Египте.
ФЕДРА
(по поводу лекции о Мандельштаме
на центральном автобусном вокзале
г. Тель-Авива)
Все, кто не видел знаменитой Федры,
идите и смотрите, как старуха
средь грязной сцены коммунальной кухни
в соседский чайник подсыпает соль,
большим бельмом кося под примадонну
и героиню довоенной драмы,
пока венецианскую бауту
на пыльных антресолях травит моль...
А Ипполит расстрелян на рассвете
колючего, как проволока, утра:
он списка кораблей до середины
не дочитал... не помнит... не слыхал...
И он не видел знаменитой Федры,
и он не знал, как Федра знаменита
за толщей закулисного дознанья,
где ослепляет ламповый накал.
В тот год воронья шуба поседела
в удушливом, как память, коридоре,
где очередь длинней, чем жизнь Сивиллы,
не предсказавшей прошлое назад.
К ней прежде тоже гости приходили
на светлый праздник, заполночь, под утро,
без стука, без звонка, и вышибали
резных дверей классический фасад
подкованной кирзой... А на паркете
бледнели лица редких фотографий
из переписки легендарных дам.
Все умерли: и Анна, и Марина,
и друг их жизни Ося Мандельштам -
все умерли. Апофеоз Расина.
Финальный хор. Не пенье - отпеванье
из панихид по стареньким знакомым,
которые в урочищах Сибири валили кедр...
Вдвоем и допоем
под вечный вой служебных волкодавов
про вычурный чубук в зубах у “вохра”...
В чужбинном многоярусном вокзале
Расин усоп на празднестве своем.
Он не увидел знаменитой Федру,
зато она его в гробу видала
в его парадном маршальском мундире
с наградами, покрывшими живот.
Всем, кто не видел знаменитой Федры,
прослушать лекцию на том вокзале,
где Федра только тем и знаменита,
что всех и все всегда переживет...
9 МАЯ
Поскольку жизнь не стоит ни гроша,
Вдоль Млечного пути мычат коровы,
Они идут - обречены, суровы,
Созвездья сокрушенные кроша.
Кто гонит их бессмысленно и грубо?
Чей хлыст свистит: скорей, скорей, скорей?
Никто в лицо не знает мясоруба,
Никто не видел звездных алтарей.
Но надо всем - кровавый знак Тельца,
И вой войны и вонь - на бойне смрадно,
И путается в нитях Ариадна,
И окруженным не прорвать кольца.
И миной в Лабиринте - Минотавр,
А пьяных победителей ватага
Стреляет вверх сквозь опаленный тавр
В провалы звезд над решетом рейхстага.
БЛУДНЫЙ СЫН
Ты, оставлявший близких без...
Вернулся бос и зол, как бес.
Ты гром средь ясности небес
С дождем, похожим на отвес.
Ты, уходивший из и от,
Бросавший камни, пить и жен,
Ты под дождем, как идиот,
Стоишь, по пояс обнажен,
Стоишь, как перед казнью князь.
Своей ли казни, княже, ждешь?
Дождь падает, как пленный вождь
Подавленного бунта в грязь
Хлебать холодной лужи ложь.
Не стала кровь дождя твоей:
Под кровлей ты изменишь ей -
В сухой строке себя найдешь,
Которой отмывай позор
Под краном, строящим Содом,
Когда в уют, в удобный дом,
Вернешься поводом для ссор.
***
Поскольку мили все милей годам
Умноженных на женщину напастей
Бомжиха-жизнь, вульгарная мадам,
Морщинистей становится, жопастей.
Не прожигай ее, мой верный враг,
Пусть погружается в прощальный мрак
Твоей печальной памяти измятой,
А кубик рафинада с мятой
В заваренный тобой покрепче чай
Уже нырнул... Но сделалось ли сладко?
Мой злейший друг, письмо к тебе - закладка
Из книги бытия. Не отвечай...
За то, что не дочел до эпилога.
Мне пишут, будто ты поверил в Бога,
Чтоб старцем стать, о будущем скорбя,
В том карцере из каменного теста,
Где всем хватало места для протеста,
Но было тесно от самих себя.
***
Русско-языческий обряд
Неточных фраз, точеных ляс -
И скомороший перепляс
Строк, что по-русски говорят,
Нет, верещат, как воробей,
В кошачьих лапах сказки-лжи.
Скорей мне сказку расскажи
И фабулой меня добей,
Как булавой или мечом,
В лесу глаголицы глухом,
Где корни слов покрыты мхом,
А леший знает, что почем,
Где почерк - знахарь и вещун,
А ручкой водит домовой...
Все к лешему: ведь рифма - щуп
Для виршеплета с головой.
Среди кикимор, упырей
Лесным хорем живет хорей,
Сгоняя строки на страницы
Пером непойманной жар-птицы,
Парящей среди слов-вещей,
Бессмертной, вечной, как Кощей.
***
В обложке крокодиловой тетрадь
Разверзла пасть, оскалилась зубасто.
Слезящегося зрения не трать:
Спали мой старый черновик - и баста.
Ведь аллигатор гадких аллегорий
Тупому зренью кажется корягой,
А я сворачивала горы с горя
Над горсткой строчек почерком корявым.
Из кожи лезла - можно ль быть раздетей?
Из непокорной мозговой подкорки
Сюжеты, словно брошенные дети,
В ночной кошмар соскальзывали с горки.
Я пресмыкалась, но переводила
С эзопова, что ты кричишь и бьешься
Меж ног моих, как в пасти крокодила,
И стоном по страницам раздаешься.
А после, старый черновик листая,
На Себека языческом наречьи,
Реликтовых рептилий стая
Кромсает судьбы человечьи.
Ты расчленен, прожеван, переварен
И, текстом став, достанешься векам,
А в них - творящим хладнокровным тварям
И кровожадным их черновикам.
КАМЕННЫЕ ВЕКИ
(сказка)
1
Мы жили-были в некотором царстве,
Где в тридевятый, тридесятый раз
Нас превращали чары о коварстве
В чумную массу радостных гримас.
От маскарада красных площадей
Краснела голубая кровь небес,
Кричал “да здравствует” Иван-балбес,
Усатый сухорукий чародей
Вселялся в каждого, как мелкий бес,
И мавзолей ломился от вождей.
Кантатой о великом человеке
По деснам кровоточила весна,
Навек смыкая каменные веки
За проржавевшим занавесом сна.
2
Век брынзы, бронтозавровых болванов,
Чугунных гуннов, юбилейных плавок.
Плевок расплющен о пустой прилавок,
И нет булавок на прилавках лавок.
Со школьных досок осыпался мел,
Сворачиваясь кровью на затылке,
Горыныч Змей в бутылке от горилки
Повсюду буйным цветом зеленел.
Эстетика усталого металла
Поистребилась в межусобных сварах
И на похоронах своих плясала
С маразмом поседевших мемуаров.
Тяжелый рок цинизма грохотал
По звонким крышкам цинковых гробов
Безусых циников, но камень лбов
Не разменял себя на капитал
Косой резьбы. Гиперболой болта
Попу ни в попу не давал Балда,
Ни по лбу... Но крестил евреев Мень.
Над веком каменным созрел ячмень.
3
...век каменной ментальности менты,
цементные литые монументы
каменоломен гулкой пустоты,
где “вы”, переходящее на “ты”,
за кадром пулеметной киноленты,
а перед камерой “молчать, скоты”;
на документах подписей кресты
и как фрагмент пустые постаменты;
апостольский постскриптум после скрипки
фальшивей позолоты злобной рыбки
из рабства ускользнувшей вопреки
реке, которая течет обратно,
туда, где братство равенству не кратно,
назад, к истокам высохшей руки...
4
Мы жили-были в проходном дворе
глухой провинции у синя моря,
где в детстве я боялась априори
кариатид, застывших у дверей
во двор. Одесский, детский, старый двор:
трусов и маек мокрый вернисаж
и заскорузлый записной забор
разнообразят красками пейзаж,
и пахнет морем на коленках йод,
а на лопатках загорает лето,
и папа из кармана достает
бесформенно размякшую конфету...
Гуляют голуби по жести крыш,
а кот ученый и плешив, и рыж:
он птицам мира угрожал войной,
но нам, нейтралам, было все равно,
пока играли в классики и салки,
скакали на скакалке и на палке,
которую забыл хромой,
и не хотелось ужинать, домой...
Но манной кашей переполнен рот,
а бабушка, заставить есть желая,
грозится: “Жри, иначе заберет
тебя к себе кариатида злая,
и станешь пыльной мраморной скульптурой,
не плачь, а ешь, я пошутила, дура...”
И сумрачно глядели в “зман атид”
глазницы впалые кариатид,
не видя дворика и в нем соседей наших,
которым сквозь чужбины сладкий дым
мой детский страх рукой недвижно машет,
моргая веком каменным своим.
***
Приговори себя в семи строках
На смешанных семитских языках
В семье семи горящих книг остаться
В их сумме, как в суме слепого старца
С пергаментом в пергаментных руках,
Который всем похож на человека,
Сгоревшего в библиотеке Эко.
***
День тянется строкой Экклезиаста,
Как вязкое и будничное тесто.
От обстоятельств времени и места
Мой образ действий восклицает “баста”.
И снова терминалы и таможни,
Да интервью случайному соседу
О том, что осенью туда уеду,
Где жить еще сложней и невозможней.
Шуршит шоссе бензиновая лента,
И новостройки новоселам рады,
И кладбище глядит из-за ограды
В окно потенциального клиента.
