Вечер. Тени по углам гоняет свечка,
Что-то глухо проговаривает печка.
И смолы блестит слезинка на полене,
Кошка тянется с кровати на колени.
За окном моим скрипят старушки-ели -
Оголтелые метели налетели.
Кто-то свищет во дворе молодцевато,
Кто-то кается и плачет виновато.
Ожидания нарушены все сроки,
С чашкой чаю я скучаю - одинокий.
Ты приехать обещала мне на месяц.
Карандашик календарь уныло метит.
Ты сказала, что приедешь к нашей дате,
Поглядеть, в какой живу я благодати…
Вечер. Тени по углам гоняет свечка,
Что-то глухо проговаривает печка.
И смолы слезинка тает на полене,
Кошка тянется с кровати на колени.

Как уходят из мироздания,
Мне не ведомо – опыта нет.
Но, уйдя, я назначу свидание –
Здесь. Тебе… Через тысячу лет.
Не с того, что и сыро, и пусто
В непроглядной аидовой мгле,
Я сюда возвращусь, потому что
Мне понравилось жить на Земле.
Пусть тебя не страшит непогода,
Отложи «на потом» все дела,
И – три тысячи пятого года,
Марта двадцать второго числа
Буду ждать у морского причала,
Мы оттуда отправимся в путь,
И опять повторим все сначала,
Может, что-то подправим чуть-чуть.
Будет все, как теперь на планете,
Те же травы и те же холмы
И такие же вредные дети,
И такие ж полезные мы…
Вот рука моя! В час расставанья
Будет день, как и нынче, хорош.
Ты не плачь, просто дай обещанье,
Что ко мне на свиданье придешь.

* * *

Внезапный, словно выстрел, миг прощанья,
Неотвратимый, как девятый вал.
И, на разрыв, ни клятв, ни обещанья
Никто из нас друг другу не давал.

Гремит команда: «Выходи с вещами!»
Меня к себе далекий Север звал.
Там тосковал по мне лесоповал,
Когда морозы лютые трещали.

О, как мой Север от тебя далек!
И как неумолимо долог срок.
Нет, не вестями про мои дела –

Надеждою и верой ты жила.
И я не посылал тебе вестей,
Не принимая верности твоей.

Я видел на взгорье поющие ели
Блестели в зеленой весенней эмали.
В открытое небо уныло смотрели,
В раздумье качаясь, как будто дремали.

Напрасно я слух свой держал на пределе.
Дрозды да кедровки по лесу порхали,
Да ухали совы на дальнем увале.
А ели молчали, а ели не пели.

И все же, подумалось мне на привале,
Не зря же поющими ели назвали.
Я слышал, рукой приложиться к ним надо,

И только потом растекутся рулады
Так звонко, так нежно – забудешь едва ли…
Но это должна быть рука Страдивари.

* * *

Как я любил купать в реке коней!
Или скакать охлюпкою по ней.
Какая радость! О, какая жизнь!
За гриву расплетенную держись!
И не нужны ни плеть, ни удила –
Лети, куда лихая понесла.
Лихая же несла на глубину,
Не думалось о том, что утону.
Пускай вода в реке встает стеной –
Конь непременно выплывет со мной...
Сияют звезды – фонари в ночи!
По всей реке разбрызганы лучи.
О, эти звезды! В свете их огней
Я так любил купать в реке коней!

По северным меркам был день не суров,
Качались деревья по воле ветров,
Над речкой блаженствовал солнечный пыл,
И рыжий бельчонок по плесу поплыл.
Сначала таймень удивился. Потом
Ударил бельчонка коварным хвостом.
Барахтался рыжий, но слишком уж хил.
Таймень его прямо живьем проглотил.
Он в речке - хозяин: творит, что вольно.
Слегка закусил и - на дно, как бревно.
А речка, представьте, не тронулась вспять
Как прежде сияла зеркальная гладь.
Она к катаклизмам привычна давно,
И, кто кого съел - ей всегда все равно!
Ну, что тут сказать? И нужны ли слова?
Мне жалко бельчонка, но жизнь такова.
Одно утешенье: явился рыбак,
Брезентовый скинул на берег рюкзак,
Бельчонка искусственного сотворил,
Тайменя поймал и ухи наварил.
И речка опять же не тронулась вспять.
Ничуть не смутилась зеркальная гладь.
Она к катаклизмам привычна давно.
И кто кого съел - ей опять все равно.

Мой Енисей в плотину заложили.
Теперь дает мильоны киловатт.
А в том, что я на свет пришел в Сибири,
Наверное, никто не виноват.
И где родился, там не пригодился,
Но вдоволь нахлебался кислых щей.
Ариец русский мною возмутился
И из России вытурил взашей.
Но те края меня не позабыли.
И я их вспоминаю каждый день,
Ведь мой Самсон гуляет по Сибири
В матерчатой ушанке набекрень.
А я топчу восточные аллеи,
В песок горячий лечь готов костьми.
Хоть на иврите молвить не умею,
Зато гуляю в парке Леуми.
Но даже тут, в стране родной, богатой
Припасено мне вдоволь тех же щей.
Мой милый брат - кипастый и пейсатый
Грозит из парка вытурить взашей.
Ах, братья, братья! Как же нас мотало,
По закоулкам мачехи-Земли!
И полымя над нами полыхало,
И белые метели нас секли...
Вот, наконец, мы с адового круга
Сошли, живем в Отечестве своем!
Но обалдело смотрим друг на друга-
НЕ УЗНАЕМ!

* * *

О, черный город черной доли,
мерцанье черного стекла...
Постылой черною водою
Как в ад Елабуга текла.
А все могло быть по иному
и не случилось ничего,
но черные сбежались гномы,
шумят у праха твоего.
Над свалом книг, законов, правил –
как будто бы избой курной -
неторопливый Сталин правил
всей окровавленной страной.
И ночью пагубного лета -
при жизни, словно луч, светла -
душа убитого поэта
звездою черною взошла.
Цвет боли всюду одинаков -
В глуши российской и во вне...
Больное сердце Пастернака
зашлось в могильной тишине.
И ангелы заголосили
надрывно, тягостно в захлёст...
О, сколько над тобой, Россия,
взошло таких же черных звезд!
Но солнце, поднимаясь снова,
будило сонное окно
и по лучу стекало слово,
как драгоценное вино.

Узкий дворик. Как мало в нем света!
И стена высока, как скала.
Вот на этом балконе Джульетта
Вечерами Ромео ждала.
Диким камнем покрытая площадь,
Белопенное облако - плот.
И под всадником сытая лошадь,
И фонтана веселый разлет.
Это здесь, возле старого храма,
Где так нежно звучание лир,
Разыгралась любовная драма,
0 которой поведал Шекспир?..
Посреди итальянского лета
Я Вероне несу свой поклон.
Вот стоит, как живая Джульетта
И над ней - знаменитый балкон.
Ах, Шекспир! В летних кронах зеленых,
Блики солнца, как блестки слюды...
Как же ты этих юных влюбленных
Не сумел уберечь от беды?!

* * *

Звонкий бубен итальянской рани,
Смутный абрис Аппенинских гор.
От реки оливы, как бараны
Всей отарой вышли на бугор.
О, Италия, как южный ветер свищет!
Как ему в твоих полях вольно.
На твоем гигантском сапожище
Зелени субтропиков полно.
Облака прозрачное колечко,
Кажется, застыло на весу…
Подари, Италия, мне речку!
Я ее в Израиль увезу.

* * *

Строй унылый, серые бушлаты,
Пилорама - в шесть столбов навес.
По углам острожные солдаты
С трехлинейками наперевес.
И над ними - буйная, хмельная
Песня, как восторг весенних pек:
«Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!»
И под звуки ежедневно петой,
Кровью захлебнувшейся мечты,
Падали ученые, поэты -
Головами полнились кусты.
Ах, Россия! Мать моя родная,
Что творила ты в наш скорбный век!..
Я другой такой страны не знаю,
Где сирот так много и калек.

Ты видела, как зло кипело,
Как ненависть ползла на щит.
Но и оболганной умела
По-царски голову носить.
Душа жила в огне недуга,
И ты все шла, хулу поправ…
И все ж, не велика заслуга,
С народом быть, коль он не прав.
Но я тебе судьей не стану,
Как жить, беду свою тая?..
Давным-давно легендой стала
Истерзанная жизнь твоя.
Какой резон тебе был ведом?
Кто это нынче разберет?
Идти ли за толпою следом,
Иль за собой вести народ?
Век тюрем, крови и гонений.
Свет солнечный – и тот поблек.
В такое время даже гений
Слаб, как обычный человек.

* * *

В темном доме моем полуночном
Сладкозвучно поет тишина.
Но в окошке моем, как нарочно,
Штор не видя, смеется луна.
Я ступаю по белой тропинке,
Будто снова иду средь полей,
А она – на полу и на спинке
Одинокой кровати моей.
Я на этой дорожке белесой,
Будто в юности дальней стою,
Вспоминаю опушку за лесом
И веселую речку свою.

* * *

                        Давиду Лившицу

Не устрашась ни бурь, ни грома,
Ни стыни пасмурного дня,
До белых мух уйду из дома –
Жить у походного огня.
Глядеть, как искры хлебозорья
Озолотят природы храм,
Встречать малиновые зори,
Их провожать по вечерам,
Ладони обжигать крапивой,
Топтать лесных тропинок прах,
Бродить по речке белогривой
В больших болотных сапогах…
И слушать раннею порою,
Как в дебрях соловей поет,
Как гром гремучий за горою
Грибные дождики кует.

* * *

Оборвав последний лист калины,
Ветер зло освистывал тайгу.
Раненая песней лебединой
Умирала осень на лугу.
Как тоскливы северные дали
По осенней, по сырой поре!
Все колки, все горы ожидали
Смены власти в хмуром октябре.
Не привязана к конкретной дате
Задержалась по пути зима,
Но не ждал ее красавец дятел –
Гулко добывал себе корма.
У него привычная работа.
Что ему морозы, что пурга!
Да и там, за далью перелета
Есть ли дом теплее, чем тайга?

* * *

Никаких вам проволочек —
Солнце мигом вознесло.
Возмущенный ходит кочет:
Время петь уже прошло.

Травы мягки, ветви хрупки,
Галки глупые галдят.
У голубки из-под юбки
Два птенца на мир глядят.

Сколько света, сколько краски!
На лугу и в тальниках.
В эти крошечные глазки
Мир вместился кое-как.

* * *

Во дворе густеет синева,
Снова звезды на прогулку вышли,
Навалились на меня слова
И совсем не благостные мысли.
Не хватать мне за рога быка,
Не бранить и не бороть кого-то,
У меня работа кулика –
День-деньской хвалить свое болото.
Пусть летят фантазии в разброд,
Все терпеть приучена бумага,
Можно и неслыханный мороз
Выдать за невиданное благо.
Можно явью обозначить сны
Под пьянящим веяньем нирваны,
Можно в кроне северной сосны
Рисовать синайские бананы.
Только не примите блажь за быль!
Эти грезы словно обалдели,
Потому и кажется Сибирь
Лучше, чем она на самом деле.

* * *

И век минул, но так и не пойму
Я лабиринтов этой жизни скотской.
Не вдруг и разберешься, что к чему
На полосе корявой, но короткой.
Хочу понять: зачем и почему
Живу я, как на берегу под лодкой,
Увядший дух свой взбадривая водкой
И превращая шар земной в тюрьму?

Что значит Тель-Авив и что – Москва,
Что – чаянья мои и что – слова?
Зачем меня сибирские метели

Влекут, как наркомана анаша?
И почему в моем еврейском теле,
Как птица в клетке русская душа?

Я – еврей. И не наполовину –
Чистокровный, как донской рысак.
Говорят, мой прадед был раввином.
Правда, я в Танахе – не мастак.
В той стране, где все живут не сыто,
Где стреляют в братьев без конца,
От блевотных глаз антисемита
Не таил семитского лица.
Дал отец хорошую основу,
С детства живу до седины:
Я – еврей, но в том, даю вам слово, –
Ни моей заслуги, ни вины.
Мой народ, избитый и изранен,
Жил вразброс, галутный¹ ад хваля.
Слава Богу, есть теперь Израиль –
Древнеиудейская страна!
Но в своем священном огороде
Для других не стану подлецом,
Не к лицу мне, чтобы инородец
Прятал от меня свое лицо.
Жить в патриотическом порыве,-
Значит, не служить дурной молве.
Я хочу, чтоб русский в Тель-Авиве
Был счастливей, чем еврей в Москве.
Все мы, от любви к себе хмелея,
Уяснить, в конце концов, должны:
В том, что есть на свете неевреи,
Нет ни их заслуги, ни вины.

Мой отец не верил в бога.
Точно так и мать жила.
Я от них узнал немного
Про теизские дела.
Осознать не умудрился:
Что есть Гог, а что Магог.
В том краю, где я родился,
Не бывает синагог.
Я в тайге, тайгою бредя,
Коротал свои года...
Иногда встречал медведя,
Но раввина - никогда!
Что потом со мной случилось
Повернулся Шap Земной,
Все смешалось, все сместилось,
Все смеется надо мной.
Где таежные равнины?
Подевался снег куда?
Вижу каждый день раввинов,
Но медведей - никогда!

Однажды на заре
Поднимешься с постели,
Увидишь во дворе
Подгнившие качели,
Уставший карагач,
К земле склонивший крону,
Услышишь жизни плач,
Вполне созвучный стону.
Вот – зеркало и лик!
Любя узнаешь в нем, старик
Ты самого себя?

* * *

Прошу у солнца нагого
Голову мне охладить.
Елена Аксельрод

Прошу я вечер: «Не клони ко сну!»,
Прошу январь: «Не будь таким холодным!»,
Прошу: «Не прячьте, облака, луну!
На что-то ж надо выть волкам голодным».

9.10.99

* * *

Перековать бы меч мой на орало.
Какая бы гора упала с плеч,
Но мой сосед поднялся нынче рано,
Орало перековывать на меч.

* * *

Я в юность бы вернуться не хотел.
Там лес ночной напуган волчьим воем,
Там горек хлеб, там снег нещадно бел,
Там долог путь унылый под конвоем.

* * *

Может, быль, а может, сон приснился?
Или сказки колдовской изгиб.
Человек судьбе не покорился
И в острожной тундре не погиб.
И была ему за то награда:
Вечер, остудивший летний зной,
Моря Средиземного услада,
Желтый апельсин, как Шар Земной.

* * *

Не сетуй, что любовь не расцвела,
Что нас судьба так рано развела.
Бывает человек и глух и нем…
Любовь, как слух, даруется не всем.

Весь зареченский я от ступней до волос,
Но заречье мое принужден был оставить.
Сколько песен не петь, все равно не прославить
Все, что мне за рекой повидать довелось.

* * *

Черный ворон, я знаю, что ты не ко мне,
Люди лгут, ты не вещая птица,
Но когда ты сидишь во дворе на сосне,
Всю-то ночь, до утра мне не спится.
Я гляжу в полумрак, что сереет в окне,
Тень свечи на стене шевелится.
Кто бы мог объяснить неразумному мне,
По какой же напасти не спится?
Почему не летят на подворье чижи,
Не мала ли пичугам ограда?..
Ты не вещая птица, но все же скажи,
Что тебе от сосны моей надо?

* * *

Мне в путь собраться — в черный омут броситься.
Едва ли расстоянье по плечу…
Но что поделать, если сердце просится
И я ему перечить не хочу?
Мне так милы Земли чересполосица,
Тропина к незнакомым берегам…
Была бы только путь-дорожка по сердцу
И были б горы по моим ногам!

* * *