Смутная догадка, что всё, – нет, не просто всё, а всё-всё! – могло быть иначе, поселилась во мне давно и, в общем-то, не мешала жить. Но мыслью, – настоящей, тревожной, не дающей покоя, – догадка эта стала после двух малозначащих событий.

Случилось это так.

Мне надо было срочно послать телеграмму в Москву из поселка газовиков с такими координатами: шесть часов полета или шесть часовых поясов на восток от Москвы, приблизительно четыреста километров на север от Якутска. В поселке есть все, кроме прямой связи с Москвой.

Но, если позарез нужно, то рядом есть Мастах, – деревушка, где и почта, радиостанция и спутниковая связь с «материком». Еще Мастах был посадочной площадкой в хозяйстве газовиков, обживавших здешнее месторождение. Сказать, что там садились вертолеты, как-то язык не поворачивается: скорее, присаживались, быстренько грузились-разгружались, и упархивали, оставляя мираж далекой суетной жизни. Оборудование и вахту тут же подбирали машиной и отвозили в поселок газовиков. Поэтому я понятия не имел, что такое «Мастах», хотя прилетал туда и улетал обратно много раз.

На этот раз у меня было время, я был любопытен, и пошел на Мастах пешком. Через полчаса хода по разбитой грузовиками колее, я очутился среди пяти или шести избушек, единственный архитектурный замысел которых – как можно лучше сохранить тепло. Одна избушка, сразу видно, отведена под радиостанцию. Я открыл дверь, и радист, невысокий крепкий якут, отбросил журнал, над которым улыбался до моего прихода. Не стирая улыбки, он объяснил: «сейчас непрохождение сигнала. Связь будет», – он посмотрел на стенные часы, – «через час сорок пять».

Понятно. Мои варианты такие: написать и оставить текст, – раз, дождаться связи, – два. Но у меня есть деликатное поручение.

– Слушай, а где тут у вас магазин, – огненной водой отовариться? Ребята домой не пустят.

Он удивленно посмотрел на меня.

– Ты новенький? Тебе не дадут, – уверенно сказал он.

Правильно. Разгар борьбы с алкоголизмом, сухой закон. Надо знать заветное окошко и заветное словечко.

– Ну, так помоги. Все равно до связи прорва времени.

Он повесил замок на дверь и приколол записку «перерыв до 16».

По дороге к заветному окошку, я отвечал на привычные вопросы, – «как там, в Москве», да какие чудеса еще предвидятся.

Мы отоварились и пошли скоротать время до «прохождения сигнала». Поляна и бревна для этого, видимо, и предназначены. По краям поляны шелестели березки, шествовали меланхоличные коровы, и щедрое солнце согревало продрогшую землю.

Дополнительное умиротворение в картину вносил вид якутского кладбища на другой стороне поляны. Смотрится непривычно. Ни мрамора, ни оградок, ни крестов. Все проще и естественней для этих мест: почерневшие от времени брусья, похожие на шпалы разной длины, сложены в усеченные пирамиды. Русские называют эти маленькие мавзолеи «доминами». Одна из пирамид, с острой вершиной и повыше остальных, кидает солнечный зайчик в нашу сторону. Табличка, наверное.

Немного подогревшись огненной водой, мы сидели и вели неторопливый разговор.

Петр учился в Риге. Окончил институт инженеров гражданского воздушного флота. Помыкался-помыкался и, вот, – вернулся домой. У меня что-то не складывалось в представлениях о его житье-бытье. Что-то нестандартное. А хорошо это или плохо, я не понимал.

Когда мы поднялись с бревен, я подошел взглянуть, что же там блестит с остроугольной пирамиды. Это была латунная дощечка, начищенная, как солдатская бляха перед парадом. На ней вытравлено: «1941-1945». И фамилии. И ничего больше. Но фамилии, фамилии… Я стал их считать... девять,…десять,… одиннадцать… Бог мой! Да откуда же столько?

Получалось примерно вдвое больше, чем избушек вокруг радиостанции.

– Петро, откуда там столько народа? – спросил я по пути.

– Ага, заметил. – Он запустил пальцы в шевелюру и некоторое время шел молча. – Теперь понимаешь, о чем я тебе толкую? Я – белая ворона. Тот якут, который не охотится и не рыбачит. Некому было научить.

Всю обратную дорогу меня не покидало ощущение, будто я побывал в непонятном зазеркалье. Вот, допустим, есть город. При нем полагается быть кладбищу. Это нормально и всем понятно. Но вот чтобы так, – город при кладбище… Честное слово, как-то неправильно.

А на следующий день мы дежурили с Николаем. И тогда случилось второе малозначащее событие.

Погода слегка испортилась. Моросил дождь, но не холодный предвестник снега, а этакая хозяйская затея природы, вроде мытья полов в доме: «хочешь, – присутствуй, а лучше не мешай, посиди где-нибудь».

Мы сидели в кабине передвижной буровой установки. Завтра будет вахта, шум работы, а сегодня вполсилы гудят насосы, и шелестит этот мелкий таежный дождь.

– Чайку бы заварить. Ты как? – Николай отложил надфиль, которым шлифовал какую-то фитюльку. Его руки всегда чем-то заняты. – Пойдем, дровишек напилим.

Он поднял с пола кабины завернутую в мешковину двуручную пилу и поглядел за окошко.

– Пожалуй, сыровата березка, как думаешь? Внесем поправку.

Покопавшись в сумке, он достал похожую на камертон железку с винтиками на концах и приладил ее к полотну пилы. Покрутив винтики, он споро прошелся вдоль зубьев, и они приняли тот самый, нужный против сырой березы, наклон. Я в таких случаях поступал проще: брал пассатижи и, – раз-раз, – зубья разведены. Да! Не зря у Николая кличка «немец». И понятно, почему у него никогда не ломается наш старенький передвижной дизель.

– Дай-ка поглядеть, – попросил я.

«Камертон» был явной самоделкой, с потертой деревянной ручкой, и, послужил, наверное, на совесть.

– Сам сделал?

– От папы досталось.

«От папы досталось», – звучит странновато, когда мужику далеко за сорок, а скорее, даже за пятьдесят. Здесь, на Севере, мужики сохраняются, как мамонты в мерзлоте. И еще странно, что эта музейная вещь до сих пор служит верой-правдой.

Мы напилили дров и пришли в «балок», – нашу передвижную избушку на курьих ножках, точнее, на полозьях из труб. Разожгли буржуйку, поставили полуведерный, на всю бригаду, чайник и с комфортом устроились на нарах.

«На Востоке», – говорят мудрецы, – «времени много».

Но догадайся мудрецы этого экзотичного Востока продвинуться ближе к Полярному кругу, где солнце летом не заходит круглые сутки, – времени у них было бы еще больше, и, несомненно, они стали бы еще мудрее.

Мы вовсю пользовались своим географическим преимуществом: работать и размышлять на любую тему можно хоть целый полярный день.

У меня из головы не выходила фраза Николая «от папы досталось». Почему-то слово «папа» рождало внутреннее неудобство. Будто мне предложили примерить чужой костюм.

А через некоторое время, – мы даже не допили вторую кружку чая, – я понял, в чем дело: я – недоучка.

Как там у классика? «Прибежали в избу дети, второпях зовут отца: «Тятя, тятя! наши сети притащили…» Какая разница, что притащили? Важно другое. Есть к кому прибежать, позвать на помощь. А как позвать, – тятя, батя, папа, отец, – совсем не важно. Но таким словам надо учиться, повторять и повторять их, чтобы легко, без натуги, они слетали с губ и были простыми и естественными, как собственная плоть и кровь.

Не доучился. Я этому не доучился.

В классе, где нас собрали первый раз, – это была мужская школа эпохи раздельного обучения девочек и мальчиков, – на тридцать учеников приходилось три отца. Один был неродной и поколачивал Борьку. Частенько Борька приходил с синяками, и мы его жалели. Нас никто не бил. Впрочем, вру.

Однажды, – за два года до школы и до Победы, – было. Когда взрослые хотели поточнее обозначить тот отрезок времени, они называли его «при немцах».

«Яша-Абсолют» каждый день загонял задним ходом свой грузовик в неширокие, рассчитанные на пару лошадей, ворота старого купеческого дома. «Яша-Абсолют» – это кличка, утвержденная улицей, для длинного нескладного немца в серой солдатской форме, водителя военного с камуфляжем грузовика.

Обычно при операции водворения рядом с машиной крутились ребята вдвое-трое старше меня и, стоя перед ней, жестами подавали Яше команды, показывая, где зазор между воротами и бортами грузовика опасно мал. Участников этого действа, Яша, выйдя из кабины, благодарил. Ребятам поменьше полагалась конфета, а некоторым, кто постарше, – сигарета. Табак тогда существовал лишь как папиросы и махорка, поэтому диковинка в виде сигареты ходила по рукам, и мне тоже досталось однажды понюхать.

В тот день я почему-то остался один на один с Яшей и его грузовиком. Установившаяся традиция требовала моего участия. Я старательно копировал все, что видел до этого, бегал влево-вправо перед кабиной, и меня прошибло семь потов, пока машина, фыркнув последний раз, наконец, остановилась.

Управившись с огромным грузовиком, Яша вылез из кабины, опустился передо мной на корточки и, протянув конфету, начал говорить что-то непонятное, поглаживая по голове. Наверное, он благодарил за трудную и честно исполненную работу. Я тоже был ему благодарен и за улыбку и за конфету. Это требовало ответной открытости, и я с гордостью произнес: «А мой папа фашистов бьет». И тут я получил затрещину от мамы, оказавшейся рядом, и она оттащила меня от приветливого немца. Яша поднялся с корточек, поцокал языком, осуждая, вероятно, жестокое русское воспитание. Это была первая и последняя оплеуха от моей мамы.

Да, мы были первыми детьми, которые пошли в первый класс после войны, и у нас было три отца на тридцать учеников. Не били нас даже тогда, когда затрещина или подзатыльник помогли бы воспитанию. Женщины с печальными глазами говорили: «Чего уж там… Безотцовщина. Горе вы наше». Кто-то действительно становился горем. В шестом или седьмом классе Эрик спёр комплект постельного белья для уплаты карточного долга. Через несколько лет его зарежут в парке на танцевальной площадке. «Вита», Виталик умел делать деньги не хуже сегодняшних бизнесменов, и к окончанию школы у него был мотоцикл. А «какой же русский не любит быстрой езды?» На нем он и разбился через год. Шлемов не было.

А у меня шлем был. Даже целых два. От папы достались. Настоящие лётные шлемы, шлемофоны с клапанами для наушников, с пристежками для очков. Один шлем был легкий, летний, другой с рыжим мехом внутри и с козырьком, прикрывающим шею. Проблема, что надеть мне на голову зимой или осенью не мучила маму почти до моего десятого класса.

А что еще досталось мне от папы?

О, по тем временам это было немыслимое богатство. Во-первых, это был фонарик под пальчиковые батарейки. Но не просто фонарик, блестевший никелем, – это был одновременно карандаш. Грифель был заключен в съёмную скобочку в обхват фонаря, и, при желании, им можно было рисовать или писать в полной темноте, подсвечивая себе лампочкой, спрятанной под небольшим увеличительным стеклом. Вдобавок, – это уже были мои собственные исследования, – этим маленьким увеличительным стеклом можно было в солнечную погоду поджечь бумагу или выжечь на доске что-нибудь непонятное и вызывающее уважение сверстников.

А еще был странный, крепко сколоченный, красный фанерный чемодан с тонкой ручкой из стальной проволоки. Размеров он был небольших, по длине сантиметров сорок-пятьдесят, но главная странность была в том, что открывался он с торца. Такая небольшая дверца, дощечка шириной в ладонь и сантиметров двадцать в длину. И на этой дощечке был закреплен ключ Морзе, чтобы, стало быть, обхватив чемоданчик коленями, можно было что-то выстукивать морзянкой. Ключ Морзе я оторвал, когда стало хватать на это сил и сообразительности, и обменял его на замечательную копию автомашины, которая мне позарез была нужна лет в шесть. А чемодан долго служил для игрушек, потом для инструментов, хотя был неудобен, потому что надо было вываливать все содержимое, чтобы добраться до нужной вещи.

Все это богатство передал моей маме дядя Сережа, родной брат отца. Он же, много лет спустя, рассказывал мне, взрослому парню:

– А когда их откопали, следователь говорил, что твой отец под землей еще жив был. Хотел наверх выбраться. До расстрела пытали его страшно. Глаз выкололи, кожу с руки вот до сюда, как рукав содрали… А вот, поди ж ты.

Подробности он знал и помнил потому, что драма разыгралась и завершилась в его доме.

– Всего–то трех дней до освобождения не дотянул, – говорил дядя Сережа. – Сосед, сука, выдал. А другой сосед меня спас. В парнике три дня у него пролежал. Под конец галлюцинации начались. Мочился под себя. Наши пришли, а у меня ноги отнялись. Холодно все-таки было.

Да. Хороший сосед – половина счастья. Во все времена.

…Дождь перестал, и снова над тайгой выкатилось солнце. И хотя по местному времени одиннадцать вечера, у нас в балке ощущение восхода. Сна ни в одном глазу.

Мы коротали время за шахматами. Николай думает медленно, обстоятельно, иногда просит вернуть ход. Мне не жалко, но, честно говоря, скучно. Между делом я уничтожил комаров, плеснув на горячую сковородку «дету». Есть такое убойное средство, «для смазывания открытых участков тела». На севере его любят еще за то, что зимой на морозе «дету» можно вылить на железный уголок, все примеси останутся на железе, а с нижнего конца уголка потечет чистый спирт.

Пока завариваю новую порцию чая с брусникой, успеваю обдумать варианты эндшпиля. Все, Коля, амба твоему королю. Красивая получается трехходовка, спасибо за сотрудничество. Надо запомнить позицию. И, по ходу этих занятий, приходит странная мысль.

– Слушай, Коль, а ты в Германию не собираешься?

– С какой стати? – Он, придерживает пальцами пешку, поглощен расчетами и не решается сделать ход.

– Ну, как же? Сын репрессированных родителей, и все такое. Вон сколько сейчас немцев выезжает из Казахстана на историческую родину. Не тянет?

– С какой стати? – он посмотрел, пытаясь определить, куда это меня заносит.

– Нет, брат, – он улыбнулся, сверкнув золотым зубом, – родина родиной, а фатерланд у меня здесь. Ходи, давай.

Вот. Истинно так.

Он сказал, и все мои головоломки и заморочки, какими я мучился после встречи с радистом, кончились. Будто кубик Рубика клацнул последний раз, и все стало на свое место. Именно так: Родина родиной, а Отечество отечеством.

Родина – это то, что надо любить, защищать, ну да! – пели же когда-то по поводу и без повода: «как невесту родину мы любим, бережем как ласковую мать». Ласковая она или нет, другой вопрос. Кому как.

…Нет, тогда, в тот день, не все, наверное, так уж стройно сложилось у меня в голове после слов Николая. Но точно знаю: он сказал и сделал черновую работу, а дальше можно было шлифовать, думать и доводить до блеска эту простую мысль.

Мы закончили игру. Николай все-таки уполз в ничью и, довольный, завалился спать. А я долго ворочался и утром проспал вахту.

Меня всегда ставили в тупик и приводили в замешательство некоторые вопросы на медицинских комиссиях, коих прошел я великое множество, и всё больше по военной части.

«А не было ли у вас в роду алкоголиков? Не страдал ли кто другими отклонениями наследственного характера? Как долго жили ваши родственники по отцовской, по материнской линии?»

Доктор! Они жили недолго и не успевали обзавестись пороками и болезнями. Успевали, слава Богу, обзавестись потомством. Иначе я не стоял бы перед вами.

Доктор! Мой дед по материнской линии был приписан к Эрзурумскому полку и оставил вдову с четырьмя дочками и сыном, когда ему было около сорока, точнее не помню. Нет, нет, ничего героического. Просто вспышка холеры в лагере под Тифлисом, Тбилиси по-нынешнему. Там и закончилась для него первая мировая война.

Другой дед, по отцу, имел несчастье быть регентом православной церкви. Распространял опиум для народа и сам, видимо, употреблял. Но скончался не от этого. Его задавило вагонеткой в шахте, где он проходил трудовое перевоспитание. Оставил четырех сыновей и дочку. Такая, знаете, семейная симметрия по материнской и отцовской линиям.

Теперь об отце. Вот фотографии, доктор. Ничего мужик, правда? Это они на Днепре, студенты тогдашние. На тарзанов не тянут, однако не слабо выглядят, правда? А это на практике. Отец в диспетчерской ДнепроГЭС дежурит. Видите, какой этот первенец большой энергетики изнутри? Интересно, приватизирован сейчас или нет? Поди, разберись, что у них там, сегодня в «незалежной» загранице творится.

А это отец с моей мамой. Видите, какие веселые. Но это ненадолго.

Представляете, доктор, только я родился, а тут и финская война подоспела. Или как ее теперь называют? Наш великий поэт назвал ее «незнаменитой». И правильно. Кому ж хочется своё позорище вспоминать? Но опыт той войны показал, что Родине нужны грамотные инженеры. Много грамотных инженеров и для танков и для самолетов. С той войны «незнаменитой» отец вернулся обмороженным. Это мне мама рассказывала. Ничего. Подлечился, подучился, а тут уже и знаменитая война подоспела. Вот её-то он и не сумел пройти. Три дня не дотянул. Не до Победы, нет. До дня освобождения Новошахтинска.

И знаете, доктор, иногда ко мне приходят совсем никчемные мысли. Сейчас объясню.

«Вот», – думаю, – «вернулся бы он с той, «незнаменитой» войны не обмороженным, а, допустим, без руки или без ноги, как его однокурсник Вернидуб, (Фамилия у него такая. Страшный, между прочим, человек. Зачеты принимал у меня с третьего раза, а когда напоследок, после сдачи, ему я объяснил, что он с моим отцом однокашником был, он долго сокрушался: «Ну, надо же! У такого отца и такая бестолочь-сын»), тогда, может быть, отец и остался бы в живых. И был бы живым дедом для моих детей». Я понимаю, доктор, если да кабы, или, как говорят сегодня умные аналитики, «история не терпит сослагательного наклонения». Черт с ними, с этими наклонениями, аналитиками, историками. Просто больно, доктор, до сих пор больно.

А вот на этой фотографии, доктор, он, как раз после финской войны, с другим братом, дядей Гришей. Похожи, правда?

Дядя Гриша вернулся с войны с приличной дырой в черепе. В госпитале его заштопали, подлатали, а потом в серьёзной клинике поставили на эту дыру заплатку из нержавеющей стали. А потом в один из юбилеев ему предложили: «Давайте поменяем вам нержавейку на золотую пластину».

– Да я уж привык, – сказал дядя Гриша. И потерял шанс стать «золотой головой».

Интересно, доктор, как думаете, мог бы он получить такое предложение сейчас? Я не верю. Для другого нужно золото, для другого, док. Особенно, когда сотни нищих миллионеров жмутся в очереди за недвижимостью на Лазурном берегу.

Ну, что мне еще показать-рассказать, док?

Скорее всего, вы правы, док, относительно меня. Синдромы, синдромы, синдромы. Куда ж мне от них деться? Я вам в большем признаюсь. Меня иногда подмывает выскочить на самый людный перекресток, раскинуть вот так руки и к прохожим:

– Мужики! Да чего ж это деется? Вы чего творите? Так до сорока и будете «правильными пацанами», если не подстрелят? «Авторитетами» если повезет? Будете гоняться друг за другом на «мерсах» бригадами и в одиночку? И вся мудрость житейская будет в том, чтобы стрельнуть первым? А вы куда глядите, рукомесленники мои? Разучились работать? Вкус к ней потеряли? А кто, разинув рот, слушал этих напёрсточников от политики? Вчера родились, да? Эх, мужики, мужики!

«Россия, ты сошла с ума…», – нет, нет! – это не я сказал. Это Игорь спел. Тальков Игорь, симпатичный такой, даже красивый. По телевизору много его когда-то показывали. Убили его, как Петруху, – ни за что.

Много я мог бы глупостей наговорить и натворить на перекрёстке. Не потому, что я душевнобольной, док, поверьте. Просто душа болит. Так бывает? Много натворил бы, доктор, да рамки приличия удерживают, что ли. Сколько уже этих рамок превратилось в клетку, доктор!

Но однажды в год, док, приходит этот праздник. Он все больше из дня ликования превращается в день поминовения. Может это и правильно. Все-таки двадцать миллионов положили. И это, не считая всех других, почти за сто лет. А их то кто посчитал? И ведь не лишние были люди под десницей Божьей.

И тревога во мне от этого. Тут, к сожалению, я кое-что знаю. Начитан. Знаю, как гибли цивилизации, этносы. Жаль. Жаль будет.

И все же раз в год приходит этот праздник. И когда отзвучат торжественные речи с обитых кумачом трибун, когда школьники скажут заученные слова, и духовые оркестры зачехлят инструменты, я стараюсь выкроить время, чтобы побыть одному. То есть, – не совсем одному. Я наливаю две стопки и начинаю неспешный разговор.

– Вот видишь, папа, – говорю я, – я еще на год старше тебя. У тебя, папа, есть внуки. Скажи там деду Игнату и Георгию, может, порадуются.

Вот ведь как получается, папа. Говорят, что мужчина должен построить дом, посадить сад, вырастить детей. Ты, наверное, думал: «вот кончится война и тогда…» И мама так думала. С детьми, папа, все хорошо, нормально. А вот дом... Чудные дела с домом. Строился, строился и в одночасье, ровно через сорок три года после Победы, взял, да и рухнул. Дефолт называется это бедствие. Нет, это не землетрясение. Землетрясение, это я помню. В Ашхабаде. Там еще город заново строили всем миром. Дефолт – это другое, папа. Это когда всем миром несут сбережения в два-три кармана. Ну, может в десять. И всему находят научное объяснение. Вот ведь как.

Но, наверное, не надо об этом и в этот день. Главное, – внуки у тебя хорошие. Крутятся, честно хлеб зарабатывают. И знаешь, папа, может, я – глупый, неисправимый оптимист, но я всё ещё думаю:

«Может это им удастся построить дом, который не отберут, не сожгут, не разрушат.

И, может, они посадят, наконец, сад или виноградник, который не вырубят.

И вырастят детей, которые не будут моргать и заикаться оттого, что слишком рано и слишком много видели смертей».