Настало время прощаться. Я вошел в каюту капитана Авни, чтобы получить расчет за рейс. Лицо Авни излучало непривычную для меня приветливость. Он отсчитал причитающиеся мне деньги и сказал:

- Получи, Алекс, и пересчитай!

Я пошелестел тонкой пачкой долларов.

- Все в порядке, капитан!

Надо было улыбаться, и я улыбался в это - целых три месяца ненавидимое мной лицо. Сколько раз корил я себя за непроизвольное желание ударить этого человека? Теперь я стоял перед ним, тряс протянутую мне руку и расплывался в улыбке, только потому, что не знал, каким образом себя вести. Я не боялся Авни, но привык быть вежливым, хотя в глубине души понимал, что эта вежливость унизительна, как покорность раба.

- Ну что, Алекс, я написал тебе хорошую характеристику. Cтарое забыто. Самое главное, что ты подготовил свое заведование к инспекции.

- Я это понял, капитан, но думаю, что заслужил хорошую характеристику и без этой инспекции. -

Лицо Авни выразило удивление, он ждал от меня другие слова, а я слегка вызывающе продолжил.

- Я никогда не верил, что я действительно идиот, как ты не раз называл меня в рейсе, поэтому спасибо за характеристику. Я с тобой согласен - я действительно хороший штурман.

Глаза Меира округлились и брови полезли на лоб. Он промямлил по инерции расставания, что будет рад снова встретиться со мной на этом судне, я вторил ему, что тоже надеюсь на эту встречу, но я лгал - единственным моим желанием было забыть и никогда больше не видеть Меира Авни. Вот уже месяц, как я его забываю, но упрямые воспоминания сами лезут в голову. Сегодня я сдался и пишу этот рассказ. Горечь, излитая на бумагу, уходит из сердца, и я пишу эту историю, чтобы изгнать из него все, что через годы заставит меня глотать сердечные капли.

Мы с Авни почти ровесники. Оба некрасивы. Если нас увидит антисемит, то тут же скажет приятелю: «Глянь-ка - жиды пошли!» - и будет прав. На вид - мы оба типичные евреи, и между нами не заметишь большой разницы, но так кажется только непосвященному человеку - на самом деле нас разделяет пропасть. Мы родились на разных улицах, в разных городах, а самое главное, в разных странах. Дедушка Авни, о котором он особенно любит вспоминать, был знаменитый сионист, и его именем даже названа улица в одном из городов Израиля. Мои деды: сапожник и портной - их имена хранит только моя семья. Меир Авни воспитывался в духе сионизма, а я долгое время не имел понятия, что это такое, как, впрочем, не понимаю и сейчас. И вот мы встретились на одном судне - израильском контейнеровозе. Авни - капитан, а я его третий помощник, и с первого дня нашей встречи я оказался перед ним в чем-то виноват.

Эта виноватость заслуживает особого внимания. Иногда мне кажется, что я сам ее излучаю, а некоторые люди как-то чувствуют это поле. Впервые виноватость обрушилась на меня, когда я был совсем меленьким. Это произошло у старой, кирпичной, с облупленной штукатуркой стены во дворе нашего дома, на Лиговке, в Ленинграде, когда белобрысый соседский мальчик Саша Утин обозвал меня: «еврей». При этом он еще больно ткнул меня в плечо, но это было не обидно, так мог толкнуться в ссоре всякий мальчишка. Обидным было слово - «еврей». И даже не само слово, а то, как Саша произнес его - будто выплюнул мне в лицо. Я был намного младше и слабее Утина и помчался жаловаться маме. Мама, вдруг, рассердилась и сказала:

- Как тебе не стыдно ябедничать?

- А что? Он сильнее меня.

- Не обязательно драться. Что он такого сказал? Ну, еврей… Пойди и скажи этому мальчишке, что он русский.

Как все стало просто и ясно!

- Ну, конечно, сейчас выйду и скажу ему, - подумал я.

Я кубарем скатился по лестнице и выбежал во двор. Дети еще играли у облупленной стены, и Утин посмотрел на меня с иронической улыбкой.

- Что к мамке бегал, ябеда?

- Ты! - Выпалил я в Утину - Ты русский!

Сашкина улыбка наполовину стерлась недоумением, и он ответил мне почти серьезно:

- Ну и что? Я то русский, а вот ты - еврей.

Сашка был не злой мальчик и вырос в хорошего человека, он сказал мне это без злобы, даже немного сочувственно, но он первый навел на меня виноватость, он сказал это так, что я снова заплакал. Трудно сказать, что именно пряталось в странном переплетении этих букв: «е-в-р-е-й», но их резкое сочетание не раз хлестало меня из уст людей в гадкие минуты моей жизни. Оно возбуждало во мне гнев и виноватость. Когда же хорошему человеку выпадала необходимость произнести при мне это слово, то он делал это с особой осторожностью, будто знал о моей «виноватости» и боялся меня обидеть. Эти слова: «жид и еврей» так сильно повлияли на мою судьбу, что во многом благодаря им я оказался в Израиле. Здесь я постепенно избавился от этого наваждения. Мир становился проще и жестче - в нем надо было выживать. Два года я отработал на стройке в окружении евреев, и иногда, ради шутки, мы говорили друг другу:

- Ну, ты, пошевеливайся, жид пархатый!

И смеялись - в этом уже не было прежней горечи.

Теперь я встретился с Авни и снова стал виноватым. Правда, в этот раз мне было не так обидно, потому что перед Авни был виноват весь мир, на который он смотрел с горькой ехидцей, будто хотел сказать:

- Ну… Вы посмотрите среди каких идиотов мне приходится жить!

И иногда он не только смотрел, но и произносил эту огорчительную мысль вслух. Авни был сионист. Он не раз напоминал мне об этом, и все его недовольства проходили через призму этого убеждения. Люди, по мнению Авни, делились на два вида: на евреев и не евреев (гоев). Эта была точка отсчета капитана, с нее удивительным образом всегда начинались его рассуждения обо всех и обо всем. Я находился где-то в середине между евреем и гоем. Когда я делал, что-нибудь, что приходилось Авни не по нраву, он говорил осуждающе:

- Так поступил бы гой!

Будто оставляя за мной право, все-таки оставаться евреем, и надежду со временем исправиться в его глазах к лучшему. Но годы проведенные в Израиле не прошли для меня даром, и я уже не чувствовал себя виноватым, хотя кроме Авни меня молчаливо укоряли бесчисленные инструкции, расставленные на длинных полках штурманской рубки, и серьезные книги в красивых обложках гордо стоящие на почетном месте в шкафу капитана. Они говорили мне:

- Ты не делаешь и толику из того, что в нас написано!

Некоторые возмущались:

- Ты нас даже не читал!

И были правы - среди них были такие, о существовании которых я вообще не знал. Перед ними я действительно был виноват, но все равно не чувствовал себя повинным, потому что перед этими книгами и инструкциями, как и перед Авни, в чем-то были виноваты все. В конечном итоге больше всех перед ними были виновны люди их написавшие, потому что именно они должны были, как-нибудь собраться вместе и решить, можно ли в действительности выполнить все, что они указывают в своих объемистых трудах.

В Советском Союзе на первых порах своей карьеры я всерьез пытался делать все, что там было написано. Я очень хотел стать капитаном, поэтому выбивался из сил на всех должностях: от третьего штурмана до старшего помощника. Рос я, и вместе со мной росла мои грехи перед законом. Однажды это чуть не кончилось печальным образом. В то время я был вторым штурманом на танкере и отвечал за груз. Было утро, заканчивалась погрузка в Ростоке, я не спал уже порядка двадцати часов, но хотел по своему обыкновению принять весь груз сам. В семь часов капитан Яков Епифанович Козлов попросил меня выдать деньги боцману и буфетчице. Помню, я очень рассердился и даже стал спорить с капитаном, но старпом, разжалованный из капитанов Иван Андреевич Корниенко, в своей добродушной, но напористой украинской манере поддержал Козлова:

- Ну, чего ты боишься-то? Да! Ну, чего ты, в самом деле? Да! Я же на вахте! Пойди, дай людям деньги! Они ж не успеют в магазин.

И я повел их к своему сейфу. Когда я вернулся на палубу, то замер в ужасе - с носа сплошным потоком двигалось в корму дизельное топливо. Уже слышались истошные вопли донкермана Мартыненко, но было поздно. Желтая волна залила палубу перед надстройкой и ядовитым шлейфом полилась через комингс* в воду…. Долговязый немец тупо повторял с причала:

Что это? Скажи что это? - будто не мог поверить своим глазам.

Потом стремительно завертелась смешная и страшная для нас карусель. Откуда-то примчались пожарниками со шлангами, танкер окружили какие-то катера, со всех сторон в каюту капитана бежали какие - то люди. Нас арестовали и вызвали советского консула. Люди повели себя по законам природы. Иван Андреевич, всегда не спешащий с записями, в этот раз успел застолбить вахтенный журнал жирным и непривычно отчетливым для его руки предложением: «На вахте старший помощник капитана Корниенко, грузовыми операциями руководит второй помощник капитана Блейхман.» Яков Епифанович впал в прострацию, но иногда вдруг пробуждался и вставлял неизвестно кому адресованный вопрос:

- Что будем делать?

На этот вопрос осторожно, намеками ответил спокойный и умный советский консул:

- Ваша компания платит международную страховку на случай разлива. Убытки будут оплачены. Страна социалистическая, и если немцы действительно не слышали ваших сигналов, то они постараются замять эту историю.

Консул понимал, что никаких сигналов не было, и предложил такую версию явно из сочувствия к нам. Я видел это по его глазам. Он был очень умный человек этот консул - он даже учел мои возможные угрызения совести, когда бросил фразу:

- Страна социалистическая. - Явно намекая, что все может обойтись хорошо для всех, включая долговязого немца.

Как это в действительности кончилось для немца, я не знаю, но мы вышли сухими из воды, хотя для любого из нас все это могло вылиться в суд и даже в тюрьму.

С этого дня мне все меньше и меньше хотелось быть командиром, и когда через шесть лет главный штурман нашего управления, ныне покойный (светлая ему память) Юрий Максимович Лебедев объявил мне, что я буду капитаном, то я уже окончательно этого не хотел. Я уехал в Израиль, в заботах о хлебе насущном был рабочим на стройке, кадетом, матросом, с трудом выбился в третьи штурмана и, избегая ответственности, решил навсегда остаться в этой должности. Но за свой относительный покой в этой стране мне приходилось расплачиваться унижением. В глазах этих людей я был странным пожилым изгоем, и ради благополучия близких мне приходилось выдерживать любые издевательства.

На контейнеровозе Цим Валенсия старпом, маленький, вертлявый марокканец, нашел однажды талреп, прижатый контейнером к палубе, и пригрозил списать меня с судна, если такое случится вновь. Было очень трудно уследить за небрежной погрузкой в Хайфе - пока ты смотришь на один конец контейнера, расхлябанные стивидоры ставят другой конец на что попало, и я потребовал от вахтенного матроса, тоже марокканца, Иуды находиться на палубе. Три раза я вбегал за ним в салон, и три раза он даже не повернул в мою сторону свою, уткнутую в экран телевизора, голову. Возмущенный я пришел жаловаться к старпому, и он принял меня с сочувствием:

- Да что ты говоришь!? А, казалось бы, хороший матрос. Позови-ка его ко мне.

Когда уверенный в себе Иуда вошел в офис старпома, тот его строго спросил:

- Что такое, Иуда, почему ты не помогаешь третьему помощнику?

- Чиф, сегодня же «Макаби Хайфа» играет с «Макаби Тель-Авив»!

- Да… И ты не смог ему объяснить какая это важная встреча?

И оба они, насмешливо улыбаясь, посмотрели в мою сторону…

Такое отношение к приехавшим из России было тогда очень характерным для многих израильтян и я должен был терпеть.

Теперь мне доставалось от Авни. Этот пожилой, покрытый морщинами человек удивительным образом сохранил в себе образ ребенка. Он набрался практического ума, необходимых для работы и жизни знаний, но в поведении так и остался духовно недоразвитым, вздорным подростком. Он все время играл. По утрам Авни играл в капитана. Он приходил на мостик важный, с многозначительным выражением чуть хмурого лица и произносил, сильно растягивая, почти напевая, слова:

- До-бро-е у-т-ро!…

Потом, сохраняя адмиральскую важность, включал радио и настраивал его на израильские новости. Новости, как правило, были плохие и из образа британского адмирала, плохо сыгранного Авни, выскакивал наружу крикливый местечковый портняжка, и капитан уже не играл - он жил на сцене.

- Ты послушай, послушай, что говорят твои левые! Они готовы отдать арабам всю страну! Они хотят…

И дальше шло перечисление всех невиданных грехов «этих левых» и я почему-то становился, если не их соучастником, то, во всяком случае, человеком сочувствующим их бесчинствам. На самом деле я не был ни левым, ни правым, я просто пытался выжить в этой стране, выбраться из которой у меня уже не было ни сил, ни желания. Я барахтался на плаву не сопротивляясь течению бессмысленной и тяжёлой жизни и старался не задумываться над будущим. Но Авни не принимал такую позицию. По его убеждениям здесь должны были жить только патриоты, и мне надо было скрывать свои мысли. Впрочем, это было не трудно. Капитан никого не слушал, он предпочитал говорить сам, а точнее не говорить, а порицать всех и вся. За столом кают-компании он ругал Кофи Анана, причем называл его «шоколадником», деланно не замечая, как настораживаются смуглые лица индийских офицеров. Однажды он поведал оторопевшему роттердамскому лоцману, что в Голландии всегда не любили евреев. Где бы ни появлялся этот человек, он привносил с собой облако недовольства.

Даже в редкие минуты хорошего настроения он начинал кого-нибудь бранить, и обычно снова впадал в хандру, а порой и в ярость. Казалось, что Авни излучает какую-то черную энергию, и наверно так оно и было. Даже, когда он молчал, всем становилось беспокойно. Но чем больше я узнавал Авни, тем чаще мне приходило в голову, что внутри него скрывается другое, а точнее второе существо, которое специально злило капитана, как хозяин злит собаку, чтобы она привыкла бросаться на людей, охраняя хозяйский двор от покраж. Это существо в чистом виде должно было быть добрым и беспомощным и погибло бы, в конце концов, не воспитай оно в себе злого капитана Авни. Потихоньку, осмелев, я научился выводить «доброго» Авни наружу.

Однажды капитан начал разглагольствовать о том, что надо бы расстреливать солдат, которые отказываются служить в Газе, и я не выдержал:

- Скажи, а кто будет расстреливать, ты?

Авни посмотрел на меня удивленно и растерянно.

- Я? Почему я?

- Но это ж твоя идея, кто будет делать за тебя эту страшную работу?

- Я не побоюсь выстрелить в предателя! - вспылил Авни, но по его глазам было видно, что он в это не верит.

С этого дня я стал изредка ему перечить. Я делал мой первый рейс в этой компании, и поэтому это было опасно. Там поверили бы всему, что мог написать обо мне этот человек, так как мой послужной список в компании являл собой первый чистый лист. Но придирки капитана были до того вздорны и противоречивы, что я все-таки иногда не выдерживал чем доводил его до черной ярости. В эти минуты Авни смотрел на меня с такой ненавистью, будто она переполняла собой все его существо, и кричал слова, которые могли стать для меня последними на этом судне:

- Ты действительно идиот! Я когда-нибудь отправлю тебя домой!

Иногда мне казалось, что это «когда-нибудь» наступит уже завтра, но наступало завтра и Авни как ни в чем, ни бывало, пел свое «До-бро-е у-т-ро…», слушал радио и заводил свои разговоры о «моих левых» и прочих «врагах» Израиля. Я пытался его не слушать, отходил в дальний угол ходового мостика, но капитан каким-либо вопросом вытаскивал меня на свет и погружал в облако своего недовольства. Он был недоволен буквально всем, начиная с президента Израиля Ариэля Шарона и кончая мной в качестве третьего штурмана.

Шарону было хорошо в его президентских апартаментах - туда Авни не мог явиться со своими нудными сетованиями, и за его грехи приходилось расплачиваться мне и несчастному радисту - индийцу Антони. Иногда капитана вставал за его спиной, клал левую руку на свой слегка оттопыренный животик, ставил локоть правой руки на прижатую к животу левую, и, упирая в нее подбородок, смотрел, как Антони набирает текст радиограммы.

- Что ты печатаешь?!

Антони сжимается над клавиатурой и ждет…

- Я сто раз учил тебя как это делается, но ты все-таки продолжаешь делать по своему!

Авни не торопится, помочь радисту он явно наслаждается возможностью безнаказанно унижать человека. Его удовольствие наводит меня на мысль, что в детстве некрасивого, физически слабого, похожего на вороненка Авни тоже много унижали и теперь он вымещает на нас свою ненависть к этим оскорбителям.

- Что? Что ты делаешь? Сколько лет тебе понадобится, чтобы все запомнить? О-о-х! Откуда тебя прислали на мою голову?

Потом, помолчав, и слегка чмокнув губами, продолжает:

- Что поделаешь, у вас там все такие…

Радист затравленно молчит. Он не смеет ответить и молчит, боясь потерять работу.

Мне знакомо это чувство и я смотрю на Авни с возмущением - ведь он еврей! Как он может так издеваться над человеком?! Мне хочется сказать: «Из за таких, как ты, нас повсюду ненавидят!». Но я уже давно так не думаю - это было бы слишком просто.

Однажды на повороте у меня заглох мотор. Пока я возился с ключом зажигания сзади начал сигналить водитель старенького «субару». Я рассердился и снизу - вверх энергично «проткнул» указательным пальцем воздух кабины моего «пежо». У подъезда своего дома, выходя из машины, я столкнулся с человеком, решительно захлопнувшим дверь «субару» и направившимся в мою сторону. Лицо человека оказалось настолько симпатичным, что мне расхотелось по нему «врезать» и я почувствовал себя неловко. Мы поговорили на русском языке в «средней тональности», а в заключение симпатичный владелец «субару» сказал: «Вот из за таких, как Вы, нас повсюду ненавидят!» Это было именно то, что я думал о нем, сигналя указательным пальцем в своей кабине. Мы стали часто говорить на всех языках мира эту, ставшую уже расхожей в Израиле, фразу, и, к сожалению, все в чем-то правы: и я, и симпатичный хозяин «субару», и Авни, когда говорит обо мне: «Так поступил бы гой!». Здесь замыкается наш извечный круг, что первично: «Нас не любят, потому что мы такие», или «мы такие, потому что нас не любят». Есть, правда, и третий вариант: «Мы вовсе не такие!», но в это уже не верим даже мы.

Авни поочередно склонялся к каждому из этих мнений, причем иной раз он успевал это сделать в течение одной беседы, в зависимости от того в какую сторону тянул его «бес недовольства». Иногда он признавался:

- Что ты думаешь, даже мой дедушка приехал сюда в поисках лучшей жизни, а не из - за каких-либо твердых убеждений!

Иногда разражался искренним негодованием:

- Мы потеряли ту веру, которая привела в Израиль моего деда!

Глядя на Авни, я начал понимать, что он тоже вырос в стране, в которой идеология управляла людьми больше чем уклад, и он тоже испытывал ностальгию по этой идеологии, как я теперь скучал по коммунизму.

Разница была в том, что коммунизм оказался моим мировоззрением, а не идеологией как это было у Авни. Я понял это только сейчас в конце моей жизни, и скучаю я не по обещанному коммунизму, а по тому, так и неосознанному нами духу, который умер, так и не родившись, в утраченной нами стране, и который выразил Иисус Христос в Нагорной проповеди:

- Блаженны нищие духом, ибо они обретут Царство Божие!

Коммунизм для меня - это состояние души, которое я хотел бы обрести, но пока так и не обрел в этом обуянном страстью наживы мире. Не так это просто не зависеть от «вещей», когда они стали «путеводными ззнаками жизни». Теперь я начинаю понимать, что именно для этого сорок лет водил Моисей наших предков по пустыне, чтобы выжившие смогли стать «Нищими духом» и завоевать эту землю для служения Богу. И это единственная точка, где мой «коммунизм» соприкасался и уживался с «сионизмом» Авни, ко всему остальному я оставался равнодушным.

Но я не пытался объяснить это капитану. Во-первых, он бы меня не понял, а во-вторых, я был в его глазах слишком «презренной личностью», чтобы выслушивать от меня речи более продолжительные чем «да» и «нет». Отношение к людям у Авни определялось ступенями на лестнице субординации, и чем ниже от него находился на ней человек, тем больше он его унижал. Понимая это, я старался держаться подальше от капитана, но я был единственным человеком, знающим на корабле иврит, и Авни не давал мне такой возможности. Кроме того «добрый Авни» иногда забывал о своей роли и нуждался в моем обществе. В один из таких дней Авни сказал:

- Эти люди ради наживы готовы продать все, в том числе Израиль!

Капитан справедливо имел в виду богатых евреев, вроде хозяина нашей компании, которые заполнили страну дешевыми рабочими из Азии и восточной Европы, усилили безработицу, имущественное неравенство и тем самым окончательно добивали в стране и без того гаснущий дух сионизма.

- Что делать, капитан, таковы законы рынка. - Осторожно возразил я.

- Это их законы… Как-то тоскливо и неопределенно продолжил капитан.

- Не воевать же с ними!

- А почему бы и нет! - Оживился Авни.

Мне стало смешно. Я представил себе и Авни на одной баррикаде и даже улыбнулся от этой мысли. Потом посмотрел на капитана и, вдруг, увидел воочию «Доброго Авни». Он сидел как маленький нахохлившийся вороненок, с жуткой тоской смотрел в угол рубки, и мне стало жаль этого человека. Для него не было другого места в мире, и вся его жизнь была заключена в этом маленьком, действительно обожаемом им, клочке земли, но я, уважая эту преданность, не мог ее разделить. Меня, как лист, ветер жизни уже сорвал с дерева, и я согласен упасть в любом месте, где хотя бы в последний миг смогу почувствовать себя «Нищим духом».

Напоследок Авни сказал:

- Я дал тебе хорошую характеристику, потому что ты еврей.

Что ж, я не хочу быть неблагодарным и поэтому прошу Бога:

- Господи, прости этого человека! Всё-таки он тоже еврей…

Все в этом мире началось со слова, вот и для моей истории началом тоже послужили слова из радиопередачи, услышанной мной на рейде порта Ашдод. Журналист задавал вопросы раввину из Цфата, и меня заинтересовала их беседа. Простыми словами, спокойным голосом раввин рассказывал о свете, озарившем мир в первый день его сотворения, когда еще не было ни солнца, ни планет. По преданиям мудрецов Торы этот свет освещает души праведников. Раввин говорил об истине и о Боге, и его истиной был Бог. Раввин говорил о стране, которую мы зовём Израиль, и о земле, которую он называл святой. Раввин утверждал, что на этой земле могли бы ужиться в мире люди веры: и евреи, и бедуины, и арабы, как они уживались до тех пор, пока сюда не хлынули люди идеи - сионисты. Сионисты бежали не к свету, они бежали от невзгод: от погромов, от фашизма, от марокканского короля…. Да мало ли бед поджидало евреев, особенно за последние сто лет? И когда эти беженцы построили свою страну - страну беженцев, то их идея сузилась до мысли, которая вместилась в девиз: «Пусть всем нам здесь будет хорошо!» Многим действительно стало хорошо, а некоторым даже очень хорошо, но мало в ком сохранилась вера….

Посмотри! - говорил раввин журналисту - Мы, иудеи, из поколения в поколение были послушны Божьим Заветам, и поэтому среди нас не было ни убийц, ни насильников, ни грабителей. Сегодня нас не отличишь от гоев. Каждая новая волна пришельцев приносит сюда все более отчуждённых от веры людей, и с ними разрастается порок. Ты вспомни, каким был Израиль 30 лет назад. Мы не закрывали наши дома на замки, а сегодня нас не спасают стальные двери!

Журналист не соглашался, он спорил, он задавал каверзные вопросы, но ответы иудея были также несокрушимыми, как и его вера.

Поначалу я был на стороне журналиста, но постепенно стал вникать в слова человека из Цфата, и был захвачен строгой силой его мировоззрения…. Полтора часа промчались как несколько минут, и позже, в абсолютной тишине ходового мостика, я задумался над своей жизнью. Под впечатлением от услышанного, она, впервые, представилась мне уникальной. В ряду моих предков, несколько тысячелетий хранивших традиции, а значит и веру, я оказался последним евреем, евреем по крови, но отрешенным от всего, что составляло смысл их существования. Я не понимал идыш, я не соблюдал кашрут и я никогда не входил в синагогу. Я был единственным мужчиной в нашей семье, которому не сделали обрезание. Я был последним евреем по крови, и первым, кого уже, казалось, ничего не связывало с предками в нашем роду. Мой сын, предмет моей любви и гордости, стал «не евреем» - «гоем», он сам назвал себя русским.

И вот, когда на мне, уже, по сути, кончилась одна из нитей тысячелетнего еврейского рода, я, по странному наитию судьбы, оказался в Израиле. Здесь я начал понимать язык предков, и тогда, где-то в самой глубине моей души, а может быть и в крови, со слабостью чего-то давно забытого, но все еще существующего, во мне начала пробуждаться вера в Бога.

Он прав - этот мудрец из Цфата, я действительно беженец, один из сотен тысяч, чьим девизом стало уже не «Пусть нам всем будет хорошо!», а «Пусть мне будет хорошо!» А когда все люди начинают так думать, то большинству становится хуже и хуже.

Мне сравнительно повезло, я нашел работу по специальности, вовремя взял машканту и купил не очень дорогой дом, но настоящей устроенности у меня всё же не было. Израильскую морскую биржу труда, где я получал работу, начало лихорадить. Хозяева судоходных компаний старались избавиться от израильтян, и брали на наши места иностранцев. В стране разрасталась безработица.

Что вы хотите?! - говорил раввин - разве те, кто принимали «Закон о возвращении» думали, сколько людей может вместить и прокормить эта земля?

С его слов получалось, что я один из самых ненужных и даже наивреднейших, перенаселивших Израиль людей - необрезанный еврей! И, кажется, именно тогда я решил укрепить перед Богом своё право на эту полюбившуюся мне землю. Что я мог сделать? Я мог исправить ошибку моих родителей и сделать обрезание - «брит мила» ….

Однако, прошло больше года, прежде чем я решился позвонить по бесплатному телефону: «Брит - для всех». На следующее, после этого звонка, утро, ровно в одиннадцать, к моему дому подкатило такси и помчало меня в «неизвестность». Но нам только кажется, что существует «неизвестность», а на самом деле всё уже когда-то было, вот и в тот день моей «неизвестностью» оказалась обыкновенная больница в центре Иерусалима. Там меня уже ждал чрезвычайно подвижный молодой раввин. Мы подошли к барьеру, за которым восседала секретарша в строгих, черно-белых одеждах, раввин оставил меня перед этим барьером, а сам с моими документами в руках вошёл внутрь. Моё пожелтевшее от времени свидетельство о рождении, из которого явствовало, что мама моя - Рива Яковлевна - еврейка, не вызвало у них никаких сомнений. Раввин протянул мне белый халат, накинул на себе такой же, и повёл меня в приемный покой. Он был очень молод этот раввин и мчался так, что полы его халата развивались по ветру, который он сам и поднимал, а я нёсся вслед за ним, безуспешно пытаясь застегнуть на бегу халат, который оказался без пуговиц. Пробежав, таким образом, около семидесяти метров мы уткнулись в тупик у ряда кроватей оборудованных скользящими по направляющим занавесками. Дальше бежать было некуда, и надо было ждать. Раввин достал откуда-то тфилин и предложил мне помолиться.

Я думаю, что именно благодаря этому слову - тфилин произошло знакомое всему миру слово - «телефон». У евреев считается, что по тфилину Бог лучше слышит наши молитвы. Раввин набросил мне на плечи белое покрывало, укрепил на моей голове кипу и чёрную коробочку, завязал её тесёмки под моим подбородком, обмотал мою руку длинными, тонкими ремнями, и велел зажать концы этих ремней в кулаке. Если Вы меня спросите: Верю ли я, что Бог лучше слышит еврея через это устройство, то я Вам со всей серьёзностью отвечу: - «Да, если этот еврей не я». Потому что, как только на мою голову надевают тфилин, я тут же представляю, как нелепо я выгляжу с этим квадратным рогом на голове, и меня разбирает смех. Но в тот раз мне было не до смеха, и я помолился, да так, что юный раввин даже удивился, как легко я прочёл молитву на иврите. Откуда ему было знать - этому раввину, как много часов провёл я за чтением Торы, пытаясь самостоятельно разобраться в её загадочной сути? Потом он опять куда-то побежал, а я остался сидеть один на высокой, маленькой и очень неудобной табуретке, втиснутой между двумя кроватями.

Раввин отсутствовал довольно долго, и когда он снова появился на моём горизонте, его сопровождали ещё два запыхавшихся «соискателя». Первым был, примерно моих лет, рыжеватый толстяк с недельной щетиной на округлом лице, за ним поспевал курносый подросток с широко поставленными, серыми, очень испуганными глазами. Через пару минут к мальчику присоединилась его мама - высокая, молодая и некрасивая женщина с длинными, почти мужскими руками. Мы поздоровались, и эта пара отошла в дальний угол, где мальчик забрался с ногами на кровать, подался вперёд и отрешенно уставился в стену, будто ещё надеялся, что сейчас «кто-то» выйдёт из этой стены, скажет «кому-то» веское слово, и он сможет упорхнуть отсюда к своим беззаботным сверстникам. Мама присела рядом с сыном и сочувственно молчала. Было очевидно, что привела их сюда печальная необходимость.

Очень скоро толстяк оказался с рогом на лбу и несуразно замычал вслед за раввином слова молитвы. Но толстяк меня не интересовал. Мне было очень жаль испуганного подростка, и я стал подыскивать для него ободряющие слова, но так и не успел их произнести. Подошла санитарка и принесла мне длинную, серую рубашку. Когда я, за задёрнутыми шторами, надел эту рубаху, то обнаружил, что она не такая уж и длинная. Вернее, рубашка была бы длинной, если бы мне разрешили оставить под ней трусы. Я с тоской глядел на мою, разложенную по кровати одежду и не представлял, как я найду в себе силы, чтобы раскрыть занавески, и остаться в этой, на считанные сантиметры прикрывающей меня спереди и сзади рубашке, посреди многолюдного зала. Но мне не понадобились мои силы. Между шторами просунулась черная голова санитарки и она, не говоря ни слова, резко их распахнула…. Мне захотелось упорхнуть отсюда вслед за несчастным мальчиком…. Казалось, все люди оставили свои дела, чтобы посмотреть на мою нелепую фигуру. К счастью, это длилось недолго.

Санитарка громко позвала какого-то Андрея, и тут же рослый парень ловко подкатил под меня кресло и, не останавливаясь, погнал его в операционный зал.

В этом зале, насыщенном запахом лекарств, при виде операционного стола и яркой, огромной лампы над ним, я забыл, что приехал сюда делать обрезание, и почувствовал себя так, будто мне сейчас пересадят сердце, которое в этот момент ухнуло вниз и сладкой судорогой кольнуло меня в пах. Человек, стоящий у стола, посмотрел на меня насмешливо и заговорил, к моему удивлению, на русском языке:

- Ну, что испугался-то? Ложись… все будет хорошо - И он указал рукой на стол.

Это было не дружеское «ты» рыжего толстяка. Это было «ты» устроенного репатрианта, преисполненного снисходительного превосходства перед репатриантом неустроенным. Зоркий взгляд хирурга сразу признал во мне неудачника. Кому б ещё пришло в голову карабкаться в детской рубашонке на операционный стол, чтобы пройти операцию, которую нормальным людям делают в младенчестве. Доктор был устроен, и это стало смыслом его жизни, а я нет, и может быть, поэтому всё ещё что-то искал.…И вот, нашел.… Лежа на операционном столе, я попытался поднять голову и разглядеть, что со мной происходит, но доктор меня осадил:

- Лежи спокойно! Я знаю, что делать! Разберусь и без тебя!

Проглотив обиду, я начал искать другой путь. В детстве я перенёс операцию на грыжу, и вспомнил, как лицезрел всё, что со мной делали в зеркале операционной лампы. Я с любопытством уставился в её свет, но это была не простодушная - русская, а хитроумная - израильская лампа, она ярко освещала моё беспомощное тело, но ничего не отражала в своём равнодушном, рассеянном свете. Доктор взял в руки шприц, и предупредил:

- Потерпи, возможно, будет немного больно.

Он воткнул в меня шприц, и мне действительно стало больно. Я вздрогнул, но боль быстро утихла и больше, до конца операции, я почти ничего не чувствовал.

- И что это ты надумал, делать обрезание? -

спросил доктор с пренебрежительным любопытством. Меня начала раздражать его ирония. В тон ему, я ответил независимо и грубовато:

- А чем плохо? Получу ещё две оплачиваемые недели к отпуску.

А про себя подумал:

- Подумаешь, Пирогов нашелся!

Доктор меня, кажется, понял, и между нами пролегло отчуждение, но нас все еще продолжала объединять общая цель и ни он, ни я уже не могли отказаться от моей затеи. Доктор дорожил этой работой, а я не мог себе позволить очутиться в центре Иерусалима с замороженным членом, а, кроме того, я ж не видел, что происходило за моим животом, и не мог знать, что успел со мной сделать этот «членорез». Неожиданно хлопнула дверь, и в операционную уверенно вошёл высокий раввин. Израиль содержит целую «духовную армию», которую возглавляют, разбросанные по всем городам страны, связанные с государственной властью «духовные штабы», имя которым - «раббанут». По своей сущности и по форме они во многом напоминают наши райкомы, горкомы и обкомы КПСС в бывшем Советском Союзе. У них принята своя форма одежды и есть своя жесткая иерархия, нет только знаков различия, но за годы пребывания в стране, я почти безошибочно научился угадывать ранги по лицам «духовных бойцов». Принявший меня в вестибюле раввин являл собой «младшего лейтенанта», а этот, вошедший в операционный зал, был, по крайней мере, «генерал - майор». Традиционная одежда раввина не могла скрыть под собой его атлетической фигуры. Серые глаза на твердом, с крупными чертами лице, смотрели спокойно и властно. Именно такие евреи окружали царя Давида во времена его военных походов, и я проникся к этому раввину неподдельным уважением. «Воин Давида» снял свою чёрную раввинскую шляпу, будто откинул забрало на шлеме, и остался в чёрной кипе ладно сидящей на его крупной, красивой голове. Он приблизился к столу и с отвращением уставился на мой пятидесятилетний, необрезанный член. Возмущение раввина было так велико, что на меня до конца операции он больше не взглянул. Меня это, конечно, задело за живое, но вокруг раввина распространялось такое мощное поле мудрого душевного покоя, что оно изгнало из зала и мои обиды, и нашу молчаливую размолвку с «членорезом». С появлением этого гиганта доктор из хозяина операционной превратился в его услужливого ассистента, и я, с затухающим злорадством, успел таки подумать:

- Так-то, халдей! Поучись у настоящего специалиста!

А затем растворился в море покоя, который принёс с собой этот иудей. Закипела настоящая работа, и минут через двадцать проворный Андрей уже выкатывал меня в зал. Там с напряжённым вниманием нас ждали серые глаза мальчугана. Вот когда пригодились мои ободряющие слова. Я ответил на этот испуганный взгляд радостной улыбкой и громко сказал:

- Не бойся, мальчик, это совсем не больно!…

Я постарался вложить в эти слова столько убеждающей силы, что подросток поверил и без колебаний занял моё место в Андреевой каталке, а по тому, как разгладились морщины на лбу толстяка, я понял, что ему это тоже далеко не безразлично.

Вот оно! - подумалось мне - Начало действовать обрезание, и я научился творить добрые дела.

Через пару часов «воин Давида», доктор, «младший лейтенант» и Андрей завершили свои труды, и вся наша «обрезанная компания» вместилась в салоне маленького «рено-тендер» катившего нас в сторону Тель-Авива. Наступил вечер. Слабая лампа едва освещала тусклым светом тесный салон с двумя откидными сидениями по бокам. Мать и сын уселись, обнявшись, в глубине салона, я пристроился у выхода, а толстяк развалился на полу, разложив слегка согнутые в локтях руки почти на всю длину левого сидения. Все устало молчали. Операция уже отдавалась во мне лёгкой болью, но я был удовлетворён. Эта маленькая физическая реконструкция моего тела давала мне смутную надежду изменить что-то в монотонной обыденности вялотекущих, но слишком быстро уходящих в прошлое дней моей жизни.

- А вы наверно здесь по религиозным соображениям? - прервал тишину неугомонный толстяк. Это неожиданное «вы» выдало, что он уже давно за мной наблюдал.

- В общем-то, да. А ты?

Я намеренно остался с ним на «ты», предлагая сохранять прежние отношения. Толстяк меня понял и согласился.

- Нет. Я человек простой. Захотелось отдохнуть пару недель…. Ну, может быть ещё…. Да нет,…это так, … ерунда!

- А вы? - повернулся он к матери

Женщина немного помолчала:

- Люди говорят, что в армии над ним будут смеяться, если не сделать,… ну, мы и сделали,… а заодно уж и фамилию поменяли, и имя. Теперь он у нас Алон. Ты не забыл, Женечка?

И слегка тряхнула мальчика за плечи.

- Алон. - не задумываясь, согласился бывший Женя.

- И какую ж ты носил фамилию? - не унимался толстяк.

- Иванов - признался Алон.

- Евгений Иванов - добавила мать. - А они ж, учителя эти, они ж не говорят «в», они говорят «б».

- Ну и что? - не понял толстяк

- Как что? - воскликнула женщина. - Ну, вы сами посудите! Заходит учительница в класс, берёт журнал, и читает… - тут она почему-то смутилась и на секунду смолкла…

- Что? - зажегся толстяк…

- Что…что…- передразнила его женщина, и сердито закончила-

- Ебгений Ебанов - вот что!

Мне сделалось невероятно смешно, но я б сдержался, если бы не этот толстяк…. Он подавился первым «хохом», соскользнул левой рукой на пол и глухо заухал, разбивая вдребезги остатки тишины в маленьком салоне «рено». Я, быстро набирая обороты, составил ему полноценную компанию вместе со звонким Алоном, бывшим Ебгением Ебановым, и его раскудахтавшейся мамашей. Скоро нас уже ничто не могло остановить, мы забыли над чем смеёмся и смеялись ради самого смеха освобождавшего нас от забот и тревог. И я забыл о машканте, о безработице, о террористах и о многочисленных злых людях, наполнивших эту землю враждой и жестоким равнодушием… Наш смех заполнил весь салон и вырвался наружу, в тёплую тишину израильского неба, где беззвучно смеялся вместе с нами - тремя новыми иудеями, наш Единый Еврейский Бог….

29.01.02
Индийский океан

ПРИМЕЧАНИЯ

Ашдод и Цфат - города в Израиле.

Гой - не еврей (иврит).

Кашрут - религиозные ограничения и требования к пище у евреев.

Машканта - льготная ссуда на покупку жилья в Израиле (иврит).

«Закон о возвращении» - закон, согласно которому каждый еврей имеет право приехать и получить гражданство в Израиле.

Тфилин - атрибуты для молитвы.

Кипа - маленький головной убор у верующих евреев.

В иврите буквы «В» и «Б» пишутся одинаково и без транскрипции, как правило, произносятся как звук «Б».