Мухаммад эд-Диб открыл глаза с первыми лучами солнца. Юноша вскочил на ноги, скатал козью шкуру и подбежал к своему стаду.

-- Один, два, три, четыре…

Спящих животных пересчитывать очень удобно.

-- Двадцать семь, двадцать восемь,-- тыкал он коричневым пальцем.

Овец Мухаммад уже пересчитал и принялся за коз. Сорок девять? Пастушок гнал стадо овец и коз в пятьдесят голов! Он вновь взялся за подсчет и получил тот же итог: сорок девять. Не хватало одной козы. Мухаммад закусил губу и пересчитал в третий раз. Любой бедуин знает, что головы нужно пересчитывать перед ночевкой, но Мухаммад два вечера подряд ленился это делать. Проснулись и его спутники, такие же коричневые пастушки.

-- Я оставлю свое стадо с вами и поищу утерянную козу! -- крикнул эд-Диб.

-- Тебе здорово достанется от отца, если ты не найдешь ее,-- согласился один из подростков.

-- Мы со скотом будем ждать тебя здесь,-- решил третий.

Ему было уже семнадцать, и он принимал решения.

-- Пойду в направлении Кумрана, где мы пасли скот позавчера,-- сообщил эд-Диб.-- Позавчера утром все козы были на месте.

Кругом простиралась равнина с куполообразными холмами. Если бы эд-Диб жил в наши дни и имел европейское образование, он бы согласился, что более всего его родная пустыня напоминает лунный пейзаж. С той разницей, что на Луне царит космический холод, а эта пустыня выжжена свирепым солнцем. Хотя теперь, зимой, всюду виднелась зелень. Стоял январь 1945 года. Немцы завершали разгром союзников в Арденнах, и Лондон уже молил Москву о начале отвлекающего наступления.

В родной пустыне эд-Диба стоял сезон дождей: два-три раза в месяц с небес обрушивался ливень, и с оглушительным треском лопались молнии. Но сейчас царила первобытная тишина, которую нарушал лишь сам пятнадцатилетний Мухаммад. Скрипели на камнях его сандалии. Колотилось в груди сердце. Стучала в висках кровь. Парень карабкался на горы и спускался в долины. Хвала аллаху, было еще холодно, в тени градусов двадцать, не больше. Летом в пятидесятиградусную жару он за несколько часов не преодолел бы такое расстояние. Сандалии уже ступали по едва зеленой Кумранской долине. Показалась гряда скал с пещерами.

-- Развалины Кумрана,-- пропыхтел себе под нос Мухаммад.

Эд-Диб забрался на плато. Отсюда, с угрюмых скал, виден как на ладони северо-запад Мертвого моря. Время и соленые ветры проточили в скалах немыслимое количество трещин, ходов и пещер. Отчаяние охватило Мухаммада. Он проделал весь путь, на котором могла потеряться коза, но не нашел ее следов. А ведь бедуины -- лучшие в мире следопыты, даже подростки. Эд-Дибу очень не хотелось, чтобы отец отходил его палкой и лишил сахара.

Он увидел нечто вроде колодца. Подойдя ближе, понял, что это пещера, попасть в которую можно сверху, как в колодец. Возможно, коза провалилась туда? Даже если она уже издохла, мясо и шкура не пропадут, и отец не станет чрезмерно сурово наказывать сына. Пастушок стал звать козу. Но сколько ни напрягал эд-Диб свой тонкий слух кочевника, ничего похожего на ответное блеяние не разобрал. Сколько ни напрягал зоркие глаза, ничего не увидел в кромешной тьме. Он швырнул крупный камень. И вздрогнул: внизу словно раскололся глиняный горшок. Следом полетел еще камень -- и с тем же результатом.

Пещера наполнена сокровищами! Если принести их отцу, тот простит Мухаммада. Пастушок сбросил вниз свой посох и с обезьяньей ловкостью сполз по почти отвесной стене. Он оказался по щиколотку в многовековой пыли. Перед ним стояли глиняные сосуды. Через колодцеобразную нору падало достаточно света, чтобы приступить к изучению их содержимого. Мухаммад пересчитал сосуды, тыча в них коричневым пальцем, как в овец или коз. Сосудов было десять: девять больших и один поменьше, крышка которого была запечатана красной глиной. Рядом валялись черепки и камни, которые швырял сверху Мухаммад. Теперь он принялся за сосуды основательно -- стал лупить по ним посохом.

Но из сосудов сыпались лишь мелкие красноватые зерна, которые, на взгляд Мухаммада эд-Диба, никак не могли являться сокровищем. Один сосуд, второй, третий… Отцовская расправа вновь замаячила в близком будущем. Пастушок бросился к малому сосуду. Расколотил палкой красную глину на крышке. Нанес от злости лишний удар, и сосуд развалился на черепки.

Среди них лежали свертки из льняных тканей. Сорвав ткань, Мухаммад наткнулся на кожаные трубки. Дрожа от нетерпения, размотал одну за другой все кожи, однако ни золото, ни бриллианты оттуда не посыпались. Мухаммад лишь увидел, что кожи покрыты какими-то каракулями. Он постоял в замешательстве. Старая кожа не представляла ценности для кочевника. Стоит ли тащить ее через пустыню, где килограмм груза можно смело считать за десять кило на городской улице? "Однако с помощью кож я сумею доказать, что действительно искал козу и даже нашел эти сосуды. Кроме того, мои спутники нуждаются в ремнях для сандалий…"

-- Я возьму это,-- сказал себе Мухаммад эд-Диб.

Гортанные звуки арабских слов гулко раскатились по пещере.

К вечеру, когда солнце залило пустыню алой краской, Мухаммад, шатаясь от усталости, пришел к своим спутникам. Выдал каждому по куску кожи, чтобы подвязали сандалии.

По каменистой равнине растянулись стада мелкого скота. Следом, опираясь на посохи, брели юные бедуины. Одного из них за горло цепкой лапой держал страх. В эти минуты войска трех Белорусских и двух Украинских фронтов двигались вперед на огромном пространстве от Карпат до Балтийского моря. Штабы 5-й и 6-й немецких танковых армий уже получили из Берлина шифровки с приказами поспешить на Восточный фронт. Страх, цепкой лапой державший публику в Лондоне, Вашингтоне и особенно в Арденнах, понемногу отступал.

Сапожник Кандо трясся на ослике по дороге из Вифлеема в Иерусалим. Справа тянулся поросший лесом холм, на котором спустя 50 лет израильтяне скупят у арабов землю и затеют скандальное строительство квартала Хар-Хомат. В пропасти, над которой проходила дорога, показались жалкие сакли Иерусалима. Они крепились к почти отвесным скалам, и было неясно, какая сила не дает им оторваться. Сапожник понукал своего ослика: скорей, скорей. Чрезвычайное обстоятельство вынудило Кандо закрыть мастерскую в Вифлееме.

Скоро копыта зацокали по городскому булыжнику. Сапожника проводил глазами ошалевший от жары ирландский солдат в тропическом шлеме. Кандо продвигался по уличному лабиринту, каждый метр которого использовался в качестве прилавка. В воздухе носились крики старьевщиков, менял и хулиганов, а также запахи пищи и отбросов. На одной из улочек Кандо остановил ослика. Навстречу поднялся с крыльца Жорж Исайя:

-- Салям алейкум, да благословен будь Христос!

-- Алейкум вассалям, трижды будь благословен! -- отозвался Кандо.

Он жестом показал, что приехал по делу. Кланяясь, хозяин пропустил гостя, и мужчины оказались в духоте антикварной лавки. Кандо покосился на дверь. Хозяин прикрыл ее, и в лавке окончательно стало нечем дышать. Сапожник извлек из котомки сверток. Развернув ветхую льняную ткань, сказал:

-- Вот кожи, которые сегодня утром привезли в Вифлеем таамире. Я подумал, это могут быть наши древние письмена.

Антиквар схватил с витрины огромную лупу и стал обследовать каракули, нанесенные на четыре кожаных свитка. Сапожник замер как изваяние: он выложил бедуинам племени таамире двадцать палестинских фунтов и вовсе не был уверен, что поступил правильно.

-- Да-а-а, дорогой Кандо, да-а-а-а,-- протянул наконец хозяин очень нерешительно и добавил: -- Может, это и правда наши древние письмена. Полагаю, следует срочно сообщить митрополиту. Сейчас я закрою лавку, и мы отправимся к нему.

Иерусалимец навесил трехкилограммовый замок, вифлеемец тронул повод ослика, и добрые христиане зашагали по замусоренной улочке. Перед ними стрелой пронесся курчавый паренек. Но еще быстрее просвистел вслед камень, пущенный умелой рукой. Паренек взмахнул руками, что-то выронил и рухнул на мостовую. Толпа на улочке загомонила пуще прежнего. Кандо и Жорж Исайя оказались в эпицентре происшествия, которое нисколько их не занимало. Подросток украл упаковку с лепешками-питами, а торговец не дремал и применил свое дальнобойное оружие. Когда добрые сирийские христиане выволокли наконец из толпы несчастного осла, вокруг головы воришки натекла лужа крови. Где-то уже свистели британские полицейские.

Миновав несколько грязных кварталов, Кандо и Исайя оказались близ того места, на котором 1914 лет назад, в 33-м году нашей эры, находился дом апостола Марка. В этом доме якобы состоялась тайная вечеря -- последнее застолье Иисуса с соратниками. Дом апостола давно исчез, и теперь здесь высились монастырские стены. Настоятелем монастыря св.Марка был митрополит Афанасий Самуил. Скоро он вкатился на кривых ногах в приемную:

-- С чем пожаловали, дети мои?

Кандо развернул на столе свои кожи, а Жорж Исайя протянул лупу. Пронзительный взор настоятеля впился в письмена. "Некоторые буквы выглядят как на синагогах…"

-- Не узнал ли ты, сын мой, где таамире нашли эти свитки?

-- Узнал, владыко,-- отозвался вифлеемский сапожник.-- Два года назад племянник одного из бедуинов нашел их в пещере на развалинах Кумрана.

Афанасий оторвался от непонятных букв и уставился на Кандо. Тому стало не по себе от этих сверлящих глаз.

-- Кумран?! Отчего же таамире два года держали совершенно не нужные им кожи? -- воскликнул митрополит.

Внутри у него все бурлило.

-- Не знаю,-- еще больше растерялся Кандо и развел руками.-- Я не спросил об этом.

-- Вот что, дети мои. Это действительно старые наши свитки. Ты, Кандо, добрый христианин. Я уверен, что твой поступок уже отмечен на небесах. Эти свитки украсят монастырскую библиотеку. Сколько ты отдал за них таамире?

У Кандо отлегло от сердца. Кажется, его собираются вознаградить! Секунду поколебавшись, не завысить ли уплаченную бедуинам цену, сапожник признался:

-- Двадцать палестинских фунтов, владыко.

Митрополит извлек из сутаны портмоне:

-- Господь будет доволен, если я отблагодарю тебя за хлопоты. Вот тебе сорок фунтов, Кандо. Сейчас же отправляйся в обратный путь. Передай таамире, что я прошу их быть гостями монастыря. Мне хочется побольше узнать об истории этой находки. Ступайте, дети мои.

Оставшись один, Афанасий в сильнейшем волнении заходил на своих кривых ногах взад-вперед по приемной. Улыбка блуждала на тонких губах. В отличие от сапожника и антиквара, он знал, что последние жители оставили Кумран девятнадцать веков назад. Оставалось допустить, что кожи с каракулями были припрятаны там именно тогда, в глубокой древности.

Митрополит вновь подбежал к столу и схватил лупу, которую забыл антиквар. Нет сомнений: точно такие значки видны на стенах синагог. Мыслями Афанасий перенесся в зал лондонского аукциона Сотби. "Самая древняя рукопись на земле раз, самая древняя рукопись на земле два, самая древняя рукопись на земле три! Продано за один миллион фунтов стерлингов!" -- надрывался председатель аукциона в голове впечатлительного священнослужителя.

Ему давно осточертел нищий Иерусалим. Митрополит кормился монастырем и взносами сирийских христиан. Чтобы резко переменить место и образ жизни, требовался иной источник дохода.

-- Только бы никто не опередил! -- взвыл Афанасий и рухнул на колени перед распятием.-- Господи Иисусе, только бы и впрямь они оказались такие древние, как я думаю!

Низко согнувшись, в каменный мешок вошел Иехуда. Писцы продолжали работать, однако жрец заметил, что юный Барух едва не обернулся. Это означало, что писец недостаточно увлечен. Иехуда положил стопку обработанных кож на низкий стол.

-- Что переписываешь, Барух?

Писец опустил голову еще ниже.

-- Великого пророка Исайю.

-- Что, на твой взгляд, основное в словах Исайи? Будь краток -- скажи так, чтобы я выслушал тебя, стоя на одной ноге.

-- Великий пророк призывает отречься от идолов, чародеев и вернуться к вере в Неизреченного,-- запинаясь, ответил Барух.

Он испугался, что Иехуда и правда оторвет одну ногу от каменного пола, но тот не стал подкреплять действием распространенное выражение. Жрец-десятник спросил:

-- С чем сравнивает Исайя народ наш?

-- Он называет его виноградником Неизреченного. Виноградником, который принес дикие плоды и должен быть разрушен.

Солнце, буйствовавшее за каменными стенами скриптория, попадало сюда уже укрощенным, мягким -- для этого под крышей были оставлены просветы.

-- Это верно,-- кивнул Иехуда.-- Но Исайя говорит и о тех, кто захочет спастись от гнева Неизреченного. "И войдут в расселины скал и в пропасти земли от страха Неизреченного и от славы величия Его, когда Он восстанет сокрушить землю". Это о нас, Барух! Мы укрылись в расщелинах скал, в пещерах, ибо пророчество Исайи скоро сбудется. Лишь мы, сыны света, уцелеем в день страшного суда. Помни: пророк -- глашатай Неизреченного. Впитывай его слова и не думай о постороннем!

С этим напутствием жрец вновь низко согнулся и вышел. Другие писцы продолжали прилежно водить перьями, то и дело обмакивая их в глиняные чернильницы. Все трое в белых туниках стояли перед низким столом на коленях, под которые положили охапки пальмовых листьев. То один, то другой писец откладывал перо и погружал пальцы в углубление с водой.

Вернувшись к работе, Барух наткнулся на фразу "Оголит ЯХВЕ темя дочерей Сиона, и обнажит ЯХВЕ срамоту их". Великое и страшное имя Неизреченного бога скрывалось за четырьмя буквами ЯХВЕ -- Сущий. При изображении тетраграммы пальцы писца должны быть ритуально чисты. Для того и выдолблены в каменных столах углубления, словно чаши. Однако парень споткнулся вовсе не на священных буквах тетраграммы. Слово "срамота" стрелой вонзилась в живот. Воображение юноши, словно в насмешку над назиданием жреца, явило себе белое тело неведомой девы. Перо Баруха застыло. Приступы такого рода повторялись все чаще, и что с ними делать, юноша не знал. Он даже не решался спросить об этом у других молодых людей, с которыми от восхода до захода солнца пополнял библиотеку своей общины.

Бедуины подошли к монастырским воротам в обеденный перерыв. Привратник поразился -- никогда еще в стены монастыря не пытались проникнуть дикари, верующие в аллаха! Увидав, что они принесли, монах удивился еще более: на грязных кусках кожи были начертаны буквы еврейского алфавита. Монах отказался впустить гостей и посоветовал им обратиться к антикварам, а еще лучше -- к старьевщикам.

Митрополит узнал о случившемся, пришел в ярость и отрядил погоню. По древнему городу замелькали рясы и подрясники. Один из монахов наткнулся на бедуинов в антикварной лавке некоего Мустафы. Велся церемонный восточный торг, когда высокие стороны расспрашивают друг друга о здоровье родственников во всех коленах вплоть до пророка Мухаммада (570--632 гг.). Не сразу согласились обиженные скотоводы вернуться в монастырь. Первым делом митрополит Афанасий вручил им 50 фунтов, а взамен получил пять кожаных свитков. Бесхитростные дети пустыни объяснили, где находится пещера, обнаруженная два года назад, и даже вызвались проводить туда -- за дополнительную плату. Митрополит не стал терять времени и послал с бедуинами своих парней в рясах и подрясниках. Путники спускались с гор, на которых раскинулся Иерусалим, и делалось все жарче. По мере углубления в пустыню температура стала меняться с такой скоростью, будто это не градусы Цельсия, а шкала спидометра: тридцать пять, сорок, сорок пять...

-- За какие же грехи, о Боже, ведешь Ты меня в геенну огненную?! -- вырывалось из пересохших монашеских ртов.

А из кротких монашеских глаз вылетали молнии: нехристи чертовы, это из-за вас нам такие муки! Бедуины невозмутимо покачивались на спинах своих верблюдов. Впереди показалось небольшое озерцо с соленым сиропом, которое человечество называет Мертвым морем. Экспедиция спешилась. В сторону моря уходили овраги, а над ними возвышалась терраса. Один из бедуинов указал палкой:

-- Хирбет Кумран!

"Хирбет" по-арабски "развалины". Монахи озирались. Крутой склон впереди выглядел особенно пугающе: террасу словно обкусал исполинский дракон. Бедуины проворно вскарабкались наверх и уже приглашали в пещеру -- она, как и вся местность вокруг, была образована бесчисленными каменными складками. Изнывая от страха, потные монахи один за другим спускались в черное чрево. Трещали по швам рясы и подрясники. Наконец зазвенели заступы. Митрополит приказал копать глубоко и бросать далеко, однако в будущем он никогда этого не признает. Всякий раз он будет отвечать, что жара и нехватка припасов заставили его посланцев вернуться ни с чем. Древняя пыль хрустела на зубах и колола глаза. Один из монахов внезапно упал на колени:

-- Что это, братья?

Из ниши в стене пещеры выпирала какая-то округлость. В ход пошли припрятанные в рясах ножи. Спустя час монахи отковыряли глиняный сосуд. Его крышка была запечатана красной смолой, похожей на сургуч.

-- Да благословен будет Христос! -- воскликнул кто-то.

-- Трижды будь благословен! -- грянули остальные.

В сосуде лежали кожаные свитки. Скоро измученные сирийцы нашли и нижний вход в пещеру. Теперь можно было заползать внутрь, не рискуя сломать шею. От первых успехов открылось второе дыхание.

Баруху доверили переписывать священные книги, в которых великие пророки клеймят все телесное и взывают к очищению, но сам он нечист! "Когда десятник Иехуда или сам главный жрец Мордехай узнают про напряжение, посещающее меня, это будет позор, какого не изжить мне до шеоля, царства мертвых,-- говорил себе юноша.-- Скорее всего, Суд Ста изгонит меня из общины, чтобы околел в пустыне, ибо не один эссен не посмеет протянуть мне хлеба!" В наказание Барух лишил себя дневной трапезы, хотя состояла она лишь из горсти вяленых фиников. Вот и сегодня он остался в скриптории один.

Чья-то тень упала на кожи, разложенные перед Барухом.

-- А ты что же не в трапезной, брат мой? -- прогремел над головой знакомый зычный голос.-- Грешил и замаливаешь?

Барух вскочил, обернулся. Этот человек словно видел людей насквозь. Однако глаза смотрели добрее, чем у десятника или у седобородого Мордехая.

-- Приветствую тебя, Иоанн Креститель!

-- Что переписываешь, Барух?

Всклокоченная голова Крестителя задевала низкую крышу из пальмовых листьев. Его большое тело было прикрыто старыми козьими шкурами.

-- Вот, Бен-Сиру.

-- "Премудрости" Бен-Сиры? Почитай!

Краснея от внимания самого Иоанна, голодный писец нараспев произнес:

-- Может ли быть мудрым тот, кто следует за плугом и хвастает бичом, погоняет волов и занят их работой, разговор которого -- только о молодых волах? Сердце его занято тем, чтобы проводить борозды, он не спит, думая о корме для телят…

-- Довольно,-- остановил юношу Иоанн и горячо заговорил: -- Благосостояние Бен-Сиры создано трудом тех самых рабов, которых он высмеивает.

-- Но зачем же мне велено переписать это, Иоанн?

-- Перед оком Неизреченного все равны, и раб, и господин. Мы, эссены, не приемлем рабства, но нам не следует отказываться от познания тех, кто живет за счет рабского труда. Зная их мудрость, мы легче сумеем увлечь людей своей мудростью,-- Иоанн порылся на столе, выбрал свиток Исайи и потряс в воздухе.-- Вот настоящая литература, Барух! Бен-Сира был князь, а что говорил о князьях Исайя? "Князья твои законопреступники и сообщники воров; все они любят подарки, и гоняются за мздою…"

Беседа с Иоанном Крестителем вдохновила юношу. Он с удвоенным рвением возобновил работу. Плоть вела себя идеально: ничем не напоминала о своем существовании, если только не принимать во внимание бурчание в пустом желудке.

Одна, но пламенная страсть овладела настоятелем монастыря св.Марка. В висках его не кровь пульсировала, а председатель аукциона Сотби молоточком стучал. Афанасий стал первым, если не считать бедуинов, обладателем древних свитков. Теперь требовалось точно установить то, что больше всего влияет на их цену: возраст! При этом о свитках не должны узнать британские власти, под чьим мандатом находятся берега Мертвого моря, да и вся Палестина. Древности, сокрытые в недрах, принадлежат государству.

Афанасий решился показать каракули на коже Ролану де Во, директору Французской археологической школы, расположенной в Иерусалиме. Посланный к французам монах выяснил, что директор в командировке в Париже. Зато в школе гостит маститый голландский ученый Ван дер Плог! Голландца пригласили в монастырь. В день визита Ван дер Плог чувствовал себя отвратительно. Возможно, причиной тому было заурядное похмелье. Либо он подцепил что-то нехорошее в грязном иерусалимском борделе.

Едва взяв один из свитков в руки, Ван дер Плог определил, что перед ним составная часть библии -- книга пророка Исайи. "Довольно древняя,-- просвистело в голове.-- Не позднее первого века…" Эта мысль тут же была вытеснена дурным настроением. Митрополит весь напрягся, тонкие губы слились в едва заметную полоску, кривые ноги задрожали. Ван дер Плог положил манускрипт на стол.

-- К сожалению, мне пора идти,-- сказал он вдруг.-- Извините…

Митрополит остался в большом недоумении: Восток -- дело тонкое, но и в Голландии, оказывается, тоже не все просто. Спустя месяц, в сентябре, Афанасий отважился показать один свиток своему шефу, антиохийскому патриарху. Тот решил, что свитку в лучшем случае лет триста, но посоветовал обратиться в Бейрутский университет:

-- Там, владыко Афанасий, есть крупный спец по культуре и истории иудейского племени -- гебраист. Уж он в этих каракулях знает толк!

Митрополит устремился в Ливан. Крупный гебраист находился в загранкомандировке и нескоро будет. Митрополит зарычал и вернулся в Иерусалим. Неудачи сделали его менее осторожным, и он пригласил в монастырь археолога, который был не только членом общины сирийских христиан, но и чиновником в отделе древностей британской администрации.

-- Эти куски кожи не стоят стертой монеты, владыко,-- заявил археолог.

Афанасий затащил в монастырь другого деятеля науки -- некоего Векслера. Тот осмотрел рукописи и постучал согнутым пальцем по столу:

-- Если бы этот стол был ящиком, и если бы он был наполнен монетами достоинством в фунт, их сумма не достигла бы действительной стоимости свитков, если они на самом деле столь древние, как вы полагаете. Я же считаю, что их выбросила за негодностью одна из бедных синагог.

Эти по-восточному витиеватые слова так огорошили бедного Афанасия, что он слег в постель. Шел октябрь 1947 года, а рукописи Мертвого моря лежали мертвым грузом. К больному приехал доктор, Морис Браун, и выведал причину нервного истощения. Браун догадался позвонить в Еврейский университет, находившийся в западной части города. Телефонная связь пока работала, а Иерусалим еще не был разделен стеной.

Из университета в монастырь прибыли двое библиотекарей. Они повертели кожи с умным видом и даже понюхали. Затем один сказал:

-- Может быть, это очень древние рукописи. А может, и нет.

-- Всяко может быть,-- согласился другой.

-- Вот профессор Сукеник вам точно скажет. Только он сейчас в командировке.

Митрополит Афанасий захрипел так, будто его душили полотенцем.

Челюсти коммунаров перемалывали хлеб, приправленный солью и листиками иссопа. Столы накрывали для субботы загодя, в пятницу, чтобы не переставлять посуду -- это также считалось совершением работы. Даже от естественных отправлений по субботам следовало воздерживаться, и уж по крайней мере не оскорблять лучей Божьих омерзительной процедурой дефекации. До изобретения субботы в древнем Вавилоне мир не знал выходных: отдыхали лишь по праздникам.

Долгие субботние часы проводили эссены в трапезной, отыскивая скрытые смыслы в Писании. Юному Баруху казалось странным, что далекие предки, сочинившие библию, зашифровывали свои мысли. "Почему они не могли прямо записать то, что думали? -- спрашивал себя он.-- А если они делали именно так, то искать скрытый подтекст незачем, его попросту нет!" Что на самом деле любил Барух, так это эмоциональные рассказы Иоанна.

-- Много ли желающих креститься, брат Иоанн? -- спросил седобородый Мордехай, глава коммуны.

-- Люди идут и идут. Приходя к Иордану, они уходят из Иерусалима.

При упоминании ненавистного города глаза Мордехая недобро вспыхнули. От злости он даже пропустил мимо ушей суть сказанного Иоанном: принять крещение приходят люди, разочаровавшееся в иерусалимских жрецах.

-- Как же поступают, если не находят тебя у реки? -- поинтересовался Иехуда, один из жрецов-десятников.

-- Люди остаются в тени прибрежных кущ. Ловят рыбу и мечтают о спасении. Но сейчас еще один человек крестит водою чистые души.

С этими словами Иоанн влил в себя остатки из глиняной чаши. Вода хранилась в каменной цистерне с сезона дождей и подтухла, но жители пустынь не замечают таких пустяков. Главный жрец недоверчиво спросил:

-- И люди соглашаются принять крещение от него, а не от тебя?

-- Да, брат Мордехай. Я видел, как голубь садился ему на плечо.

Волнение пробежало по рядам. Голуби были дичью и избегали людей, ведь голубка являлась самой дешевой жертвой, с какой можно было прийти в иерусалимский Храм. Десятник Иехуда воскликнул:

-- Ты хочешь сказать, на этого человека снизошел дух?

-- Да, именно так,-- подтвердил Иоанн.-- Этот идущий за мною встанет впереди меня, и я недостоин буду развязать ремни его сандалий.

В душном помещении зазвенел взволнованный голос Баруха:

-- Можем ли мы повидать этого человека, Иоанн?

Мордехай с Иехудой переглянулись. Коммуна "Новый завет" жила ожиданием того, кого отметит Неизреченный. В отличие от фарисеев, которые откладывали приход мессии на неопределенный срок, эссены ждали мессию со дня на день.

-- Я попрошу его прийти,-- пообещал Иоанн.

-- Стар ли он? Знает ли Закон? -- осторожно спросил главный жрец.-- И как его имя?

-- Он молод, но в диспутах не знает себе равных. Он победил самого директора иерусалимской иешивы. За это его изгнали из иешивы, и он пришел к Иордану,-- был ответ Крестителя.-- А зовут его Иехошуа. Он из Нацерета.

По-зимнему злобный ветер кое-где оторвал края старой жести, и над кварталами то и дело громыхало, словно шла гроза. Перекатывались мусор и сломанные ветки. По восточной части города крался кто-то, закутанный в просторные арабские одежды. Походка выдавала в полуночнике человека пожилого. На узенькой мостовой он едва не наступил на какой-то предмет.

-- Вай, шайтан!

В следующий миг араб разглядел труп в еврейской одежде. Не помня себя, араб бросился бежать. По западной части Иерусалима тоже крался некто -- в европейском костюме и пальто. Судя по походке, ему было далеко за пятьдесят. Фонари не горели. На одном из углов старик вжался в дверь лавки. Мимо, яростно бранясь, два ирландца проволокли человека. На безвольно болтающейся голове виднелась черная маска. Старик спросил себя, какое сегодня число, уж не маскарадный ли праздник Пурим наступил, но весна была далеко: только что мир вкатился в 25 ноября 1947 года. Внезапно старик с ужасом понял, что это не маска, а кровь. До исторического голосования в ООН о разделе Палестины осталось четыре дня.

Они вышли к разрезавшей город ограде в одну и ту же минуту. Заговорили по-арабски.

-- Профессор?

-- Да, это я. Ты принес?

-- Вот он.

Человек из Восточного Иерусалима протянул что-то сквозь решетку. Перекрикивались ирландские солдаты, охранявшие границу. Луч фонаря лег на кусок кожи. "Первый век до нашей эры!" -- молниеносно определил Сукеник по начертанию букв.

-- Мда, любопытно. Есть ли у тебя другие свитки из данной генизы?

-- Откуда?!

-- Ну, из того же источника, что и этот свиток.

-- А-а, понятно. Да, есть еще один свиток. Он со мной.

-- Сколько ты хочешь за оба свитка, Мустафа?

-- Двести фунтов, профессор.

-- Это много,-- задумчиво протянул Сукеник, подавляя волнение, и повторил: -- Это очень много. Ты говорил, что купил свитки у бедуина. Может быть, у него есть и другие свитки?

-- Таамире сказал, что продал их одному человеку в Вифлееме. Тот сперва не хотел покупать, но потом купил. За двадцать фунтов…

Мустафа осекся. Он понял, что не должен был этого говорить. Выходит, он берет с профессора вдесятеро больше, чем выручил бедуин.

-- Я заплачу двести фунтов, Мустафа,-- решил профессор.-- Но ты завтра же поможешь мне пробраться в Вифлеем.

-- Как ты пройдешь в Восточную часть, профессор? И потом, я не думаю, что в Вифлееме ты будешь в безопасности.

-- Я надену арабские одежды, Мустафа. Как у тебя.

-- Галабию и куфию?

Антиквар был польщен тем, что еврейский ученый муж обрядится в арабскую одежду.

В эту ночь Барух вновь испытывал напряжение. Он изворочался на своей пальмовой циновке и в конце концов решил прогуляться. Юноша повесил на пояс киркообразный топорик и, стараясь не задеть спящих коммунаров, наощупь пополз по пещере.

Скоро он оказался под навесом, устроенном над входом. Здесь тоже спали на больших плоских камнях, застланных овечьими шкурами. Из-под дерюг торчали ноги, руки, головы. Барух задел чье-то тело.

-- Кто это? -- послышался сиплый голос.

-- Анан, это я, Барух.

Анан приоткрыл один глаз и увидел топорик.

-- Захотелось уединиться? -- спросил Анан и тут же снова уснул.

Формально до восхода солнца полагалось соблюдать полное молчание, но обмен несколькими словами не считался грубым нарушением. "Уединением" вежливые эссены называли справление большой нужды -- для этого дела отыскивались самые уединенные места. Затем эссены засыпали выдолбленную топориком ямку и отправлялись совершать омовение в цистерне с тухлой водой.

От затраченных на передвижения усилий кровь более равномерно разлилась по организму Баруха, однако сразу вернуться в пещеру он не мог: нужно было какое-то время побродить, чтобы оправдать свою отлучку. Вдруг кому-то придет в голову истинная причина ночного беспокойства молодого писца!

Парень обогнул несколько палаток и подошел к краю плато. Внизу матово блестело Мертвое море. Из-за отсутствия ряби лунная дорожка казалась наклеенной на поверхность воды. Там, на востоке, небо было гораздо светлее: занималась заря. Барух понял, что поспать уже не удастся, ибо на утреннюю молитву эссены собирались с первыми лучами солнца.

-- О Неизреченный, укроти мою плоть! -- взмолился Барух.

Коммунары уже поднимались со своих жестких лож. От пещер, палаток и шатров к центральному строению потянулись худые фигуры в белом. Среди людей Барух почувствовал себя уверенней. Все повернулись лицом к востоку и застыли. Иерусалимский Храм остался за спинами -- эссены испытывали презрение к тамошним лживым фарисеям и жадным левитам.

Впереди горные клыки вспыхнули багрянцем. Седобородый Мордехай воздел руки:

-- Благословен будь, Всемогущий, и даруй победу сынам света над князьями тьмы!

Начало нового дня символизировало победу сил света.

-- Благословен будь, Всемогущий! -- грянули общинники.

А жрец-десятник Иехуда тенором затянул псалом Давида:

-- Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей…

Псалом подхватил весь хор. Коммунарам и в голову не приходило, что царь Давид не мог сочинить подобного. Почти весь псалтирь составлен храмовыми нищими, которые не имели средств на вино и женщин, а потому яростно осуждали чужие, как им казалось, пороки.

Под звуки торжественного пения солнечный шар медленно всплывал из-за гор. Казалось, сам Неизреченный являет сейчас миру свой зримый образ. Пение, сопровождающее восход солнца, спустя века превратится в подъем флага под звуки государственного гимна.

-- Ибо знает Неизреченный путь праведных, а путь нечестивых погибнет! -- разнеслись над камнями последние проклятия.

-- Новый завет! -- заорали общинники, простирая худые руки к небу.

-- Новый завет!

-- Братья мои, спешу сообщить вам благую весть,-- раздался голос главного жреца.-- Ночью к нам прибыли братья и сестры наши из Хеврона. Там они успешно прошли двухлетнее испытание.

"И сестры?!" -- Баруху показалось, что он ослышался. Он знал, что в соседней коммуне, в Эйн-Фехше, есть женщины-общинницы, но это знание было абстрактным, ведь женщины Эйн-Фехши вели затворнический образ жизни и не появлялись даже в трапезной. Последний раз Барух видел женщину в двухлетнем возрасте: это была его мать.

Мордехай вывел новичков вперед. Коммунары тянули шеи, стараясь получше их рассмотреть. Эссены вели жизнь, полную ограничений, и это было хоть какое-то развлечение. Две женщины стояли в таких же просторных белых туниках, как у мужчин, и в белых платках, которые открывали лишь носы и опущенные глаза.

Что-то еще говорил Мордехай, с обращением к новичкам выступил десятник Иехуда, затем что-то, запинаясь от волнения, произнес один из хевронцев, но Барух не вслушивался. Сердце колотилось в его груди так громко, что Барух был уверен: как только отзвучат речи, все услышат эти предательские удары. Юноша заставил себя задерживать взгляд на всех новичках поровну, но одну женщину он уже легко мог отличить от другой.

Весь жаркий день Барух провел как в дурмане. Никогда еще он не допускал столько ошибок, а при переписывании Устава общины даже перескочил с пункта семь сразу на пункт двенадцать. Это говорило о том, что Устав совершенно не интересует писца и мысли его заняты посторонними вещами. В отличие от фарисеев, эссены считали, что сама вера важнее жертвоприношений и соблюдения заповедей: требовалось глубокое погружение в смысл переписываемого.

Возвращаться после вечерней молитвы и захода солнца в пещеру Барух убоялся. Он слишком хорошо понимал причину своего панического состояния. Едва он сомкнет глаза, как перед мысленным взором возникнет хрупкая фигурка с замотанной в белый платок головой.

-- О Неизреченный! Я раб Твой, я раб Твой и сын рабы Твоей; разреши же узы мои! -- продолжал неистово молиться Барух.-- О Неизреченный, спаси же! О Неизреченный, споспешествуй же!

Мимо прошел седобородый Мордехай, однако перебить молитву и поинтересоваться, о чем так просит Неизреченного юный писец, было делом немыслимым. Кроме того, Мордехай спешил уединиться вдали от глаз коммунаров.

На его поясе болтался топорик для выдалбливания в камнях тридцатисантиметровых ям.

Профессор Сукеник закутался в куфию так, чтобы только нос торчал -- по носу отличить араба от еврея невозможно. Редкие путники проезжали мимо церкви св.Андрея на ослах и мулах. Лишь спустя полчаса антиквару Мустафе удалось остановить такси, разбитый трофейный "опель". Семь километров "опель" трясся по колдобинам, пока не вкатился наконец в Вифлеем. Здесь путники отыскали лавочника, которому бедуины впервые предложили свитки и который пожалел за них двадцать фунтов. Со временем лавочник одумался и купил у кочевников три рукописи и два глиняных сосуда.

Вифлеемская пацанва сбежалась разглядывать автомобиль, а Сукеник, дрожа от нетерпения, завел разговор о погоде и видах на урожай. Перебрали, как водится, родственников вплоть до Мухаммада. Наконец профессор постучал пальцем по корявой глине одного из сосудов:

-- Интересно, что же можно здесь хранить?

Про себя Сукеник произнес: "Эллинистически-римский период, первый или второй века до нашей эры".

-- Бедуины говорили, что в сосудах лежало вот это, господин,-- лавочник указал на кожаные свитки.

-- Какие грязные! -- ужаснулся профессор.

Он брезгливо прикоснулся к рукописям. Антиквар Мустафа из Иерусалима с восторгом наблюдал за негоциациями. Наконец гости отправились в обратный путь, увозя оба сосуда и три рукописи. Сукеник не сомневался, что истинная цена каждого манускрипта составляет по крайней мере десятки тысяч фунтов. С порога лавки вслед раздолбанному "опелю" долго кланялся вифлеемец. Он сжимал в кармане сотенную купюру!

Очередной сюрприз поджидал профессора по возвращении в университет. Один из библиотекарей вдруг вспомнил, что обещал передать просьбу митрополита об идентификации каких-то старых рукописей.

-- Кожаные свитки из библиотеки монастыря?

Сукеник подозрительно посмотрел на библиотекаря.

-- Да, они нашли их случайно, когда наводили порядок.

Стоял декабрь. Лил дождь. Семь градусов выше нуля. Между враждующими частями города уже не действовала телефонная связь. Все знали о предстоящем переходе Иерусалима под власть трансиорданского короля Абдаллаха. Сукеник попытался связаться с монастырем, но вскоре плюнул и целиком посвятил себя расшифровке вифлеемской добычи.

Несгибаемый митрополит сам нашел выход. Сукеник некогда производил археологические раскопки на участке сирийского христианина Антона Кираза. Едва митрополит узнал об этом, как попросил Кираза обратиться к профессору с письмом. Почтовая связь благодаря британцам еще осуществлялась. В конце января 1948 года Сукеник прочитал о том, что ему назначена встреча -- ночью на границе. Профессор усмехнулся: в том же месте два месяца назад он встречался с антикваром Мустафой.

Иерусалим был жирно засыпан снегом. Кипарисы еще выдерживали, но пальмы и смоковницы тут и там стояли со сломанными ветками. Сукеник шагал, оскальзываясь на древних мостовых. Он догадывался, что митрополит лишь по очень странному стечению обстоятельств не вышел еще на ученых конкурентов в восточной части города.

Кираз протянул через ограду кусок кожи. Сукеник достал фонарь.

-- Это книга Исайи, Антон. Первый век. Однако для точной датировки я должен изучить свиток в своем кабинете.

Вдали перекрикивались ирландцы. Где-то гремели выстрелы. Злой ветер пробирался под ребра, пронизывал диафрагму, достигал печени. Разделенные решеткой собеседники спешили вернуться в теплые жилища к теплым женам.

-- Сколько дней потребуется на это, профессор?

-- Ты писал мне о трех свитках. Я потрачу день на изучение каждого.

"За это время я успею снять отличные копии",-- с восторгом думал профессор. Кираз отдал Сукенику книгу Исайи и другие две рукописи на три дня для их детального изучения. Миллионы долларов под честное слово! Три дня напролет профессор старательно копировал доверенные ему письмена.

Точно в срок, ночью, в снег, дождь, выстрелы и ветер, Сукеник вернул Антону Киразу свитки. Если бы он этого не сделал, у митрополита не было бы никаких шансов получить назад свое богатство: город находился на грани войны. Довольные друг другом, джентльмены договорились свести митрополита с ректором университета для переговоров о покупке манускриптов. Кираз даже не подозревал о том, что его пастырь Афанасий намерен вывезти их в цивилизованный мир и продать тому, кто предложит наивысшую цену. Сукеник требовался лишь для экспертизы.

…Американский институт по изучению Святой земли располагается сегодня в комплексе невысоких зданий, примыкающих к гробнице царя Давида. В 1948 году это учреждение называлось куда скромнее: Школа восточных исследований. Когда раздался звонок из монастыря св.Марка, ее директор Миллар Бэрроуз был в командировке -- в Ираке. Нервное истощение митрополита Афанасия перешло в нервное возбуждение и уже граничило с помешательством. Чтобы вконец не спятить, он решил не дожидаться директора и обратился к молодому Джону Тревору. Этот заместитель Бэрроуза оказался достаточно честолюбив и дал согласие взглянуть на "рукописи, не вошедшие в каталог монастырской библиотеки".

19 февраля 1948 года в кабинет Тревора вошли два монаха и положили на стол пять грязных манускриптов. Тревор повертел их и так и этак, но его опыт не позволял делать выводы. Однако слабое знание древних языков компенсировалось американским прагматизмом. Тревор догадался сравнить свитки с фотокопиями иудейских рукописей IX века из Британского музея. По начертанию букв он понял, что монахи принесли нечто гораздо более древнее. Можно прогреметь на весь мир. Американец мучительно вспоминал, какой из известных текстов Палестины является древнейшим -- ведь проходил в университете! Ах, конечно же, папирус Нэша: английский археолог Нэш выторговал этот папирус у египетского антиквара в конце XIX века.

"Папирус Нэша, свитки Тревора",-- пронеслось в разгоревшемся воображении. Дрожащими пальцами Тревор отыскал факсимиле папируса, который датировали между вторым веком прошлой эры и третьим веком нашей. Сходство в начертании знаков и всего строя письма бросилось в глаза даже неопытному ученому.

-- Передайте владыке, что я прошу о личной встрече,-- сказал Тревор.

Барух опускал в рот финики, но не ощущал их сладости. Все его существо было заполнено присутствием в трапезной Деборы -- так звали одну из новых коммунарок. Новички после годичного испытания обязаны были избавиться от личного имущества, и Барух знал, что девушка при вступлении в хевронскую общину передала лишь тючок с одеждой. Это означало, что Дебора из очень бедной семьи.

В жизни восемнадцатилетнего писца началась вторая часть. Отныне его неотступно сопровождал образ Деборы, хотя он до сих пор не рассмотрел толком ее лица. Барух видел ее пять раз в день во время совместных молитв и приемов пищи, но боялся, что долгий взгляд будет кем-нибудь перехвачен. В ответ девушка ни разу не подняла глаз, и Барух терзался: подозревает ли она о его чувствах?

Во время трапез коммунары расспрашивали новичков о жизни Иудеи, в особенности о вражде цадуккеев и фарисеев, но женщины, Иона и Дебора, помалкивали. Сегодня главный жрец Мордехай решил удовлетворить свое любопытство относительно внешнего мира.

-- Не сменился ли император в Риме, братья и сестры? Правит ли миром кровавый убийца Тиберий?

-- Да, брат Мордехай,-- отозвался один из хевронцев.-- Но не весь мир слушается тирана.

-- Что ты хочешь сказать этим, брат Яаков? Кому-то удалось прогнать легионы?

-- Я имею в виду, что власть Рима не распространяется сюда, на берег Соленого моря.

-- Верно! -- вскричал польщенный Мордехай.-- Рим это новый Содом, который будет наказан Неизреченным так же, как Содом былых времен. И переживем эту страшную расплату лишь мы, сыны света. Но ответь же, брат Яаков, кто нынче наместником в Дамаске?

-- Прости, брат Мордехай, мне неизвестно имя его.

-- Прежде был Гней Сатурнин,-- вспомнил десятник Иехуда.-- При нем вся провинция погрязла в грехе.

Неожиданно в тесной трапезной зазвучал женский голос:

-- Нет сейчас наместника в Сирии. Сатурнин отозван в Рим. Глашатаи объявили о назначении Элия Ламия, но никто не знает, прибыл ли он в Дамаск.

В реальности голос Деборы оказался во сто крат краше того воображаемого хрустального перезвона, который звучал у юноши в голове до этого момента. Барух чуть не умер. Он слушал женский голос лишь маленьким мальчиком -- до тех пор, пока прокуратор Копоний не утопил в крови восстание Иуды Галилеянина. Родители Баруха были заколоты мечами, а двухлетнего ребенка забрали на воспитание эссены. Сейчас юноша будто вспомнил голос своей давно истлевшей матери. Он даже не решился взглянуть на девушку, хотя у вежливых эссенов смотреть на говорившего считалось хорошим тоном. Главный жрец не унимался:

-- Возможно, тебе известно, сестра, жив ли прокуратор Валерий Грат, который в последние десять лет опустошил страну поборами?

-- Он умер, брат Мордехай. Но лучше бы он жил.

-- Почему ты так полагаешь, Дебора?

Коммунары обратились в слух. Они лопались от любопытства.

-- На место Грата император прислал верного своего холуя по имени Понтий Пилат,-- ответила девушка.-- По его приказу ночью в Храм принесли изображение Тиберия. Горожане возмутились и направились к Пилату в Кесарию. По дороге к ним примкнуло немало селян.

-- Римляне вновь осквернили Храм,-- не без злорадства пробормотал десятник Иехуда.

В трапезной повисло молчание.

-- Много бед принесет народу римлянин, начавший свое правление таким образом,-- сказал наконец главный жрец.-- Откуда тебе известна эта история, сестра?

-- Перед нашим уходом из Хеврона туда прибыли сестры из Иерусалима,-- отозвалась Дебора.-- Они слышали рассказы тех, кто шесть дней пролежал на кесарийской агоре в кольце легионеров. До тех пор, пока Пилат не велел убрать статую из Храма…

Барух не понял ни слова из сказанного. Он находился на пороге рая, и голос Деборы звучал пением ангелов.

Много месяцев нормальная человеческая улыбка не посещала лицо митрополита Афанасия. Наконец 20 февраля 1948 года сияющий митрополит встретил почтительнейшего Тревора у себя в монастыре и от свалившегося вдруг счастья был мягок как свечной воск. Зато почтительнейший Тревор бил хлестко и точно. Сначала заявил, что рукописи надо срочно сфотографировать, а снимки опубликовать.

-- Надо, надо,-- повторял молодой американец, видя, как стирается улыбка с невротического лица митрополита.-- Чем скорее мы обнародуем факсимиле, тем выше будет рыночная стоимость самих свитков.

-- Вы хотите сказать, что ученым захочется подержать их в руках? -- в раздумье произнес Афанасий.-- Возможно, возможно…

А Тревор отрешенно, глядя куда-то поверх хозяина, добавил:

-- Вам, должно быть, известно, что все древности, найденные на территории страны, принадлежат государству. Я полагаю, вам следует отнести рукописи в Палестинский археологический музей. По британским законам вы получите четверть стоимости свитков. Впрочем, пятнадцатого мая действие британского мандата окончится, и Иерусалим перейдет под юрисдикцию Трансиордании. Тогда вы сможете сдать находки в Трансиорданскую службу древностей.

Митрополит побледнел, как простыня, а американец мысленно расхохотался. Молодой лис Тревор как в воду глядел.

-- Но это рукописи из монастырской библиотеки,-- напомнил Афанасий весьма неуверенно.

-- Раз их нет в каталоге вашей библиотеки, значит, это уже находка. Впрочем, вы вполне можете довериться мне, ведь я ученый, а не шпион. Более того, я помогу переправить рукописи в Соединенные Штаты -- только там вы получите за них подходящую цену!

Коммунары раскладывали на плато кожи для просушки, когда Яаков поднял голову. По берегу тянулся караван. В знойном мареве раскачивались древки копий, блестели мечи и доспехи. Нет, это не мираж.

-- Римляне! Князья тьмы!

В общине поднялся переполох. Жрецы забегали, собирая свои миньяны.

-- Может быть, князья тьмы пройдут дальше на юг? -- предположил десятник Иехуда.

Римский отряд свернул от Мертвого моря и двинулся прямехонько на Кумран. Впереди ехал человек в белом одеянии кочевника.

-- Это проводник, он знает тропу, которая ведет на плато! -- вскричал седобородый Мордехай.

-- Нужно уходить в горы,-- сказал Иехуда.-- Римлянам нечем поживиться в наших пещерах.

Главный жрец покачал головой:

-- Я не допущу, чтобы священные книги попали в руки нечестивцев.

Он двинулся к скалам, которые укрывали тропу. Коммунары последовали за ним в крайнем волнении. Едва из-за поворота показались конские морды и короткие гребни шлемов, Мордехай сделал знак.

-- Хвалите Неизреченного, все народы, прославляйте его, все племена, ибо велика милость Его к нам, и истина Неизреченного вовек,-- тенором пропел Иехуда.-- Аллилуйя, "Новый завет"!

-- Аллилуйя! -- грянули эссены, и среди мужских голосов чудесно прозвучали два женских.-- Аллилуйя!

Всадники схватились за оружие, но их предводитель в пурпурном плаще поднял руку. Плиния раздирал интерес к странным людям в одинаковых туниках, которые встречали его пением. Всадники спешились.

-- Патриций Плиний приехал из Рима узнать о жизни эссенов,-- сказал переводчик по-арамейски.

-- Нам нечего скрывать,-- ответил Мордехай.-- Мы не даем разговаривать плоти, а оттого и не грешим.

-- Именно это меня интересует,-- сказал патриций, передавая плащ одному из солдат.-- Слухи о вашем безгрешии достигли берегов Тибра.

"Князья тьмы столь погрязли в нечестивстве, что не верят в безгрешие!" -- хотел воскликнуть главный жрец, но сдержался и пригласил Плиния обойти поселок. Патриций с любопытством разглядывал каменные постели у входов в пещеры, а затем, согнувшись в три погибели, пробрался в скрипторий. Плиний долго расспрашивал Мордехая и писцов, для чего они переписывают религиозные свитки. Затем внимание патриция привлекли женщины, которые растирали на ручной мельнице зерна. Плиний пытался с ними заговорить, но ответом ему было лишь молчание.

В трапезной римляне не обратили никакого внимания на подсоленный хлеб с листьями иссопа. Гости думали, что последует несколько перемен блюд -- в Риме принято было периодически опорожнять желудки, дабы перепробовать все яства. Но коммунары с жадностью набросились на хлеб.

-- Мне они кажутся ненормальными,-- сказал патриций одному из спутников.

-- Вот до чего доводит половое бессилие,-- тонко заметил тот.

Глаза Плиния обшаривали лицо за лицом, словно искали способ проникнуть внутрь -- в мозг, в мысли. Он перехватил несколько взглядов, которые молодой писец бросил на одну из коммунарок. "Для этих ребят еще не все потеряно",-- подумал патриций. Покидая коммуну, римский историк Плиний Старший записал в дневнике: "Эссенство -- вид тихого помешательства"^*.

Митрополит Афанасий решил довериться судьбе в лице молодого американского палеографа Джона Тревора и рассказал об истории рукописей.

-- Как, эти свитки видел профессор Сукеник?!

Тревор не сумел скрыть досады, а митрополит смутился:

-- Всего лишь три рукописи и всего лишь в течение трех дней.

"Сирийский болван! -- возмутился про себя американец.-- Теперь придется поторапливаться. Либо я буду первым с публикацией о свитках, либо старик Сукеник. Кто окажется быстрее, тот и попадет в историю!"

Школа восточных исследований превратилась в фотолабораторию. Из Ирака немедленно примчался директор Миллар Бэрроуз. Сотрудники бродили исхудавшие, невыспавшиеся, как тени. Ночные перестрелки стали привычными. Начались перебои с продуктами, фотоматериалы искали днем с огнем. Гасли фотоувеличители -- город все чаще оставался без света. Из некоторых свитков были вырваны обширные куски, другие представляли собой обрывки и при грубом прикосновении норовили рассыпаться в пыль. Выровненные фрагменты складывали, как мозаику, в единый текст, прижимали стеклом и фотографировали в инфракрасных лучах. Благодаря этому буквы на снимках были видны лучше, чем на оригиналах.

Фотографии отправляли на экспертизу маститым ученым сразу после высыхания. И у Тревора, и у Бэрроуза были некоторые сомнения: неужто им так подфартило? Одновременно рассылка фотоснимков была чем-то вроде первой публикации: американцы ни на миг не забывали о незримом старом профессоре из Еврейского университета. Конкурентов разделяли лишь несколько километров грязных кварталов, да железная решетка на границе между восточной и западной частями Иерусалима. 15 марта 1948 года Тревор увидел в руках у почтальона телеграмму, выхватил ее и бросился по лестнице с криком:

-- Джентльмены, отклик востоковеда Уильяма Олбрайта!

Согбенные тени распрямились над столами.

-- Читайте же, Джон,-- сказал Бэрроуз.-- Не томите нас.

-- Мы и так утомленные,-- вставил кто-то.

-- Шлю сердечные поздравления в связи с величайшим открытием рукописей. Я склоняюсь к датировке их первым веком до нашей эры. Действительно поразительное открытие, и не может быть даже тени сомнения в подлинности рукописей.

Американцы зааплодировали. Где-то что-то ухнуло, завыло, а затем так грохнуло, что ученые присели. Свет моргнул, да и вовсе пропал.

-- Что это, Джон? -- прошептал Бэрроуз.

-- Минометы, сэр.

Тревор участвовал во второй мировой войне и минометы узнавал безошибочно, будь они японские, немецкие или родные американские. Сейчас били минометы советские. Сталин вооружал сионистов.

Джон Тревор превратился для митрополита Афанасия в божество. Если не считать тайной экспертизы профессора Сукеника, молодой американец был первым, кто признал, что в руках Афанасия целое состояние. Молодой, но очень хитрый Тревор прибыл в монастырь:

-- Британское присутствие сокращается с каждым днем, скоро Палестину поделят между собой Египет, Сирия и Трансиордания. Как вам это нравится, владыко?

-- Я… мне… собственно, я не думал,-- признался митрополит.

Вот уже почти год он действительно ни о чем не думал, кроме манускриптов и своей будущей жизни миллионера.

-- Пятьдесят лет сионисты строили в Палестине государство,-- продолжил Тревор.-- Они будут драться не на жизнь, а на смерть. Война уже разгорается, но пока втайне от англичан. Четырнадцатого мая уйдет последний британский солдат, и сорок миллионов арабов навалятся на шестьсот тысяч евреев. Та или иная армия возьмет город в кольцо. Если вам нравится жить в осаде, я умолкаю.

-- Вы предлагаете мне покинуть Иерусалим?

В присутствии обожествленного американца Афанасий терялся.

-- Полагаю, о личной безопасности вы позаботитесь сами и оставите свою паству в момент, который сочтете нужным,-- съязвил Тревор.-- Я ученый и меня заботит судьба свитков. Их непросто вывезти даже сейчас, но во время войны это будет немыслимо. Рукописи -- не золото, не алмазы и не кокаин. Они занимают много места, особенно теперь, когда мы их расправили и переложили стеклом.

-- Что же вы предлагаете, Джон? -- воскликнул Афанасий.

-- Наша Школа покидает город. Будет лучше, если свитки отправятся с нашим багажом. Не думаю, что британцы станут его тщательно досматривать на таможне.

-- Превосходно, Джон! Но как же… когда я смогу…

-- Как и где вы получите свои свитки назад? Я их положу в банковский сейф на ваше имя. Банк можем выбрать хоть сейчас.

Митрополит испытал чувство такой невыразимой благодарности, что готов был рухнуть ниц и совершить проскинезу -- древний обряд ползания у ног повелителя. Спустя несколько дней, не дожидаясь пока семь арабских государств навалятся на иудейского карлика, американские ученые покинули Иерусалим. На этом-то повороте Тревор и Бэрроуз обошли профессора Сукеника: очень скоро тот окажется в осажденном городе с минимумом условий для работы. В апреле 1948 года американские газеты сообщат о загадочной находке близ Мертвого моря.

Шатаясь от усталости, писец Барух брел к цистерне с дождевой водой. Сюда тянулись и те, кто добывали в море соль и асфальт, и пастухи, и кожевники, и ткачи, и те, кто выращивали среди камней овощи. Предстать друг перед другом обнаженными коммунары не смели. Снимая рабочие одежды, опоясывались холщовыми платками или передниками и лишь после этого лезли в каменную цистерну. Совершив омовение, мужчины разбредались по шатрам и пещерам, чтобы переодеться к субботней трапезе. Тогда к омовению приступали Дебора с Ионой в широких и длинных, до пят, рубахах.

Наконец все собрались в трапезной.

-- Шаббат шалом! -- прогремело с порога.-- Приветствую вас, эссены!

-- Шаббат шалом, Иоанн Креститель! -- отозвался главный жрец.-- Не тот ли рядом с тобой Иехошуа из Нацерета, о котором ты рассказывал?

-- Он самый! Вот Иехошуа, на которого снизошел дух с небес.

Все взоры обратились к хрупкому молодому человеку.

-- Раздели с нами трапезу, Иехошуа,-- пригласил Мордехай.-- Среди эссенов всегда найдется место человеку, которого не убоялся голубь.

-- Это мой Отец, чего же ему бояться? -- ответил Иехошуа.

Мордехай задумался над ответом гостя, а Креститель указал на скамью:

-- Присаживайся, Иехошуа.

-- С чем ты прибыл, Иехошуа? -- спросил десятник Иехуда.-- Не хочешь ли вступить в наш "Новый завет"?

-- Люди объединяются, когда не могут выжить в одиночку,-- уклончиво ответил Иехошуа и сказал: -- Благословен Ты, Отец мой, Царь Вселенной, дающий хлебу вырасти из земли.

Обмакнув лепешку в соль, стал жевать. Креститель последовал его примеру, но общинники сидели в недоумении. Гость произнес субботнее благословение на еду вместо хозяина, да к тому же назвал Неизреченного своим отцом!

-- Благословен Ты, Неизреченный, Бог наш, Царь Вселенной, дающий хлебу вырасти из земли,-- произнес главный жрец так, как полагалось.

Лепешки с листьями иссопа были проглочены за три минуты.

-- Что переписывал сегодня, Барух? -- спросил Креститель.

Писец залился краской: впервые в присутствии Деборы его выделили среди общинников. Она и голоса-то его, возможно, никогда не слышала.

-- Свиток Амоса,-- сказал Барух.-- Осталось немного, но пришла суббота.

-- Чем же запомнился тебе великий пастух?

-- Карами, о каких сообщал ему Неизреченный,-- ляпнул Барух первое, что пришло на ум.-- "И пошлю огонь на Иуду,-- и пожрет чертоги Иерусалима".

-- Карами не добьешься от язычников и фарисеев того, чего добьешься любовью, истинно говорю вам,-- негромко произнес Иехошуа.

Иехуда сверкнул глазами -- не нравился ему этот странно выражающийся гость, ох, не нравился. Мордехай возмутился:

-- Как тебя понимать?! Нам следует полюбить жрецов из Сангедрина, которые превратили Иерусалим, по примеру Рима, в гнездо разврата?

-- Возлюби ближнего своего, как самого себя. Благословен Ты, Всемогущий Отец мой, который заботится о пище для всех творений Своих, которых создал.

Произнеся это благословение на конец еды, Иехошуа покинул душное помещение. Пустыня остывала, эссены собирались на субботнюю молитву.

Иехошуа сидел на большом камне и штопал прореху на тунике.

-- Считаешь ли ты себя вправе нарушать заповеди Неизреченного? -- вскричал разгневанный Мордехай.-- Креститель говорил, будто ты превосходно знаешь Закон, зачем же глумишься ты над субботой, совершая работу?

Иехошуа поднял на Мордехая свои зеленые глаза. Старик ощутил комок в горле. Никто прежде не смотрел на него так, словно знал о нем все.

Над монастырем св.Марка медленно таял пороховой дым. Июльское солнце не давало остыть десятку неподвижных тел в серой форме Хаганы. Офицер, командовавший штурмом, смотрел в бинокль: из прорубленных в толстых стенах окон торчали стволы карабинов, на башне красовался сдвоенный пулемет "смит-и-вессон". Хрустя штукатуркой, офицер прошел к ротному телефону и потребовал соединить себя с командиром бригады. В трубке послышался хрипловатый голос полковника Рабина:

-- Хочешь доложить о взятии монастыря?

-- Ицхак, мне жаль людей. Монастырь хорошо укреплен. Воины Абдаллаха не дают подойти к воротам.

-- Ворота разрушены?

-- Позицию пристреляли снайперы, и все артиллеристы уже мертвы. Мы жалеем старинные кирпичи, но, по-моему, люди гораздо ценнее.

Рабин понял, что имел в виду подчиненный, и пообещал:

-- Хорошо, я поговорю с Давидом. Может, он разрешит сделать это.

Две недели назад 26-летний Ицхак Рабин потопил стоявший на виду всего Тель-Авива десантный корабль "Альталена". В трюмах судна находилось оружие, которого так не хватало на фронтах. На борту находились евреи, выжившие во второй мировой. Ицхак Рабин был девятым -- восемь офицеров отказались стрелять по своим. Будущий нобелевский лауреат взмахнул рукой, выкрикнул команду. Загремели орудийные залпы. "Альталена" зачадила и пошла ко дну. Девятнадцать человек погибли, остальные спаслись вплавь. Все они собирались сражаться с арабами в ЭЦЕЛь, военной организации правых сионистов. Израильский премьер-министр Давид Бен-Гурион опасался, что правые попытаются отобрать у него власть силой оружия. Теперь Рабин пользовался безраздельным доверием премьера.

В воздухе загудели моторы. Эскадрилья выплыла из-за куполов Старого города. Советские Пе-2 один за другим срывались в пике. Иорданцы забеспокоились: неужто враг осмелится разрушить святыню?! Но уже распахивались бомболюки, и видны были с земли головы израильских летчиков в рубчатых советских шлемах. Сталин не сомневался в поражении сионистов и вооружал их, чтобы измотать арабские армии: затем, якобы во избежание резни, Палестину должен был захватить советский десант.

Место, где 1915 лет назад состоялась Тайная вечеря, превратилось в ад. К небу взметнулись старинные кирпичи, клубы дыма. Солдаты иорданского короля зажали ладонями уши. Едва эскадрилья отбомбилась, рота, осаждавшая монастырь, поднялась в четвертую атаку. Митрополит Афанасий усердно молился в глубоком монастырском подвале: просил господа сохранить ему жизнь и призывал божью благодать на голову своего кумира Джона Тревора. В сердце митрополита, несмотря на все передряги военного времени, царило спокойствие. Его капитал давно находился за океаном, в одном из банков Нью-Йорка. Буйное воображение рисовало бронированную дверь с десятком замков, за которой на специальных полках красовались свитки.

В эти минуты в монастырской библиотеке уже бушевал пожар.

Иехошуа стоял по щиколотку в воде. Его нисколько не заботило, что соленый сироп разъедает ремни сандалий. Молодые коммунары смотрели то на противоположный берег, то на странного гостя, силясь понять, что узрел он там, где синими клыками вздымались горы.

Дебора с трудом уговорила Иону спуститься сюда. Девушка знала, что писец Барух будет сопровождать этого человека в безрукавной тунике и хотела быть рядом. Пожилая Иона выполняла роль прикрытия: в одиночку Дебора ни за что не решилась бы прийти на берег. Иехошуа повернулся:

-- Я покидаю Иудею, ибо не нашел здесь того, чего искал.

-- Что же искал ты, Иехошуа? -- осмелился спросить Барух.

Новость огорчила юношу. Несколько дней провел Иехошуа в общине, и все знали, что лидеры эссенов не жалуют его. Мордехай, Иехуда и другие жрецы выросли в убеждении, что мессия вот-вот пожалует на грешную землю, но в их представлении это должен был быть бесстрашный воин вроде царя Давида, а не кроткий человек, исповедующий любовь к своим врагам. Спустя сто лет мессией признают Бар-Кохбу, Сына Звезды, бесстрашного бойца невероятной физической силы. Сама манера Иехошуа говорить тихо раздражала ветеранов коммуны: древние пророки рычали, клеймили позором, взывали к Неизреченному как можно громче -- чтобы он их услышал.

-- Любви я искал и подлинной веры,-- сказал человек из Нацерета.-- А нашел лишь то, что и прежде.

-- Разве не веруем мы доподлинно? -- воскликнул пораженный Барух.-- Все дни свои проводим мы со священными писаниями, в молитвах и мыслях о Неизреченном!

-- Что мольбы без веры? В Храме рождаются эти писания, там их придумывают левиты, но верят ли они? О самих себе пекутся, о нутре своем, дабы сыты были мясом с жертвенников. Сотни запретов созданы левитами для того, чтобы люди почаще грешили и несли в Храм искупительные жертвы!

-- У нас нет жертвенников,-- возразил один из коммунаров, Анан.-- Мы жертвуем Неизреченному наши жизни.

-- Что жертвы сии, принесенные из страха? -- вопросил Иехошуа.-- Что значит святость субботы в сравнении со святостью души? Любите ли вы Отца моего?

Он направился навстречу багровому закату, медленно ступая в тяжелой, мылкой наощупь воде. Коммунары молчали, думая над его необычными вопросами. "У нас есть и собственные, новозаветные тексты",-- хотел возразить Барух. Он вовремя сдержался: сочинения основателей общины были перенасыщены аллегориями и потому маловразумительны.

-- Куда же ты? -- спросил Барух.-- Ведь в Иудее ты не нашел того, чего искал.

-- Я не решил еще. Но жду, что Отец сообщит мне направление пути моего.

Слезы навернулись на глаза Деборы: она успела привыкнуть к возможности видеться с юным писцом в компании Иехошуа.

С края каменного плато, на котором располагалось поселение, вниз, на морской берег с негодованием взирал седобородый Мордехай. В его голове складывались один за другим планы удаления Иехошуа из коммуны, но среди них не было ни одного реального: слишком высоким авторитетом пользовался у эссенов Иоанн Креститель.

Летом 1948 года в США увидели свет две пространные статьи Джона Тревора и Миллара Бэрроуза о кумранских свитках. Кроме горстки историков и церковников, этой сенсации никто не заметил: мир, затаив дыхание, следил за войной. В западную, израильскую часть Иерусалима, рвался укомплектованный британскими офицерами Арабский легион -- самое боеспособное подразделение Ближнего Востока. В осаде старому профессору Сукенику оставалось лишь скрежетать зубами от негодования: свою книгу "Укрытые свитки" он ждал из типографии только в октябре.

Зато директор Трансиорданской службы древностей Ланкастер Хардинг пришел в восторг от того, с какой простотой можно выгравировать свое имя на древе исторической науки: добываешь несколько свитков, расшифровываешь,-- и ты знаменит! Английский ученый явился к королю Абдаллаху:

-- Ваше величество, нужно блокировать подступы к Хирбет Кумрану.

-- Какое мне дело до подлых свитков? -- вскипел король.-- Они своей древностью лишь доказывают, что арабы пришли на эту землю после евреев.

-- Тем более следует запретить доступ в пещеру,-- парировал Хардинг.-- Чтобы мышь туда не проскочила!

Англичанин вознамерился лично заняться раскопками. Тем временем директор Французской археологической школы Ролан де Во кусал от досады локти. Окажись он в августе 1947-го не в Париже, а в Иерусалиме, слава первооткрывателя досталась бы не янки и не Сукенику, а Франции.

-- За какие же грехи, о Господи, позволил Ты тогда взглянуть на бесценный манускрипт балбесу Ван дер Плогу?! -- вопил де Во перед распятием.

Француз кусал локти, голландец Ван дер Плог рвал на себе, где придется, волосы, им вторили Векслер, антиохийский патриарх и все те, к кому митрополит долгие семь месяцев безуспешно обращался со своими свитками. Зато солдаты короля Абдаллаха были счастливы. По сравнению с фронтом Иудейская пустыня казалась земным раем: ноябрьское солнце нисколько не походило на испепеляющее летнее светило.

Торговцы, встречая кочевников таамире в Вифлееме, наперебой расспрашивали о новых находках и предлагали гораздо большую плату, чем прежде. Полунищие археологи вновь и вновь устремлялись к пещере, открытой три с половиной года назад пастушком эд-Дибом. Теперь солдаты пропускали бедуинов за определенную мзду, но рукописей от этого больше не становилось.

Над Александрией горланили чайки. Хозяин засыпал гостя вопросами:

-- Отчего жители Кумрана прозвали себя эссенами? Ведь "эссен" по-арамейски означает то же, что по-гречески "терапевт".

-- Эссены хорошо знают целебные корни и действие минералов, Филон.

-- А мне кажется, дорогой Иехошуа, что они занимаются высшей медициной, леча не cтолько болезни тела, сколько болезни души! Расскажи же мне о наказаниях, какие существуют у них…

Иехошуа давно надоел этот восторженный толстяк, однако надвигалась ночь. Лучше провести ее в просторном доме Филона, чем на постоялом дворе.

-- Незначительные проступки караются отстранением от омовений, от участия в собраниях. За умышленное нарушение Закона и за клевету эссены изгоняют из общины. Но умирающих от голода изгнанников часто принимают обратно, считая что они достаточно наказаны.

-- Никогда не слышал, чтобы люди где-либо на земле исключили для себя саму возможность лишить жизни другого человека!

-- Смертная казнь предусмотрена, Филон. Наказывается смертью тот, кто хулит Моисея. Однако таковых среди эссенов нет.

-- Кто же судит у них?

-- Не менее ста членов участвуют в работе суда. Приговор уже никто не властен отменить.

Хозяин вскочил с подушек и засеменил по убранному коврами залу. Потом замер, задумался.

-- А женщины? Есть ли в общине женщины?

-- Да. Одна, по имени Дебора, просто красавица. От голода она могла стать блудницей, но предпочла стать святой.

-- Женщины участвуют в общей трапезе? Это никуда не годится. Удобнее, чтобы их не видеть.

-- Чем это удобнее, Филон?

-- Чтобы плоть не искушать,-- простодушно признался толстяк.-- Для женщин нужна отдельная трапезная, скажем, за тонкой перегородкой. Можно сгруппировать и два хора для исполнения псалмов: мужской и женский, тоже за перегородкой. Низкие голоса мужчин смешаются с высокими голосами женщин. Они будут петь и танцевать в священном экстазе до самого утра, а с первыми лучами солнца каждый отправится в свою молельню, чтобы возобновить занятия философией…

"Как он наивен и добр! -- подумал Иехошуа.-- Через триста лет те, кто сделает из меня идола, запретят женщинам петь в хорах, а осанну высокими голосами мне станут выводить кастраты".

Филон стал показывать, в каком порядке собираться на молитву, но не разминулся с колонной "под добрую Элладу", отлетел в сторону и споткнулся о массивный подсвечник. Толстяк с воплем растянулся на ковре, в зал вбежали два раба и кинулись поднимать господина, бросая на гостя косые взгляды.

Богатый александриец отправил Иехошуа ужинать и дал волю разыгравшемуся воображению. Филон давно мечтал об уединении с умными набожными людьми. Он даже знал чудесное место для такого уединения -- берега озера Марии неподалеку от Александрии. Филон велел принести папирус и стал излагать свои мысли относительно создания общин терапевтов по образцу эссенских: от чрезмерной сытости он стремился к жизни аскета. Иехошуа Галилеянин совершенно стерся из памяти: в отличие от своего гостя, Филон видел и слышал лишь самого себя. Спустя полторы тысячи лет его выдумки увлекут мрачного фанатика Кампанеллу. На основе Филоновых фантазий Кампанелла нагромоздит свои собственные, и получится кошмарная утопия под названием "Город Солнца".

Пока Филон разрабатывал устройство будущих монашеских орденов, Иехошуа возвращался на своем ослике в Иудею. И в Египте не нашел он того, что искал: истинной святости. Нечестивые жрецы совершали отвратительные языческие обряды, например, превращали воду в вино с помощью искусно припрятанной в рукаве краски, а невежественным прихожанам и в голову не приходило оценить сей продукт на вкус.

Митрополит Афанасий увидел из иллюминатора заснеженные джунгли Нью-Йорка очень вовремя: гигиенический пакет уже наполнился.

-- Эмпайр Стейт Билдинг!.. О, а вот и Крайслер Билдинг!

Не один час провел бывший настоятель монастыря св.Марка, рассматривая фотоальбомы с видами Нью-Йорка. После Палестины с ее малоэтажной застройкой панорама мегаполиса поразила Афанасия в самое сердце: сразу после рвоты у него началась тахикардия. В общем, пока четырехмоторный "боинг" заходил на посадку, митрополит чуть не помер. К счастью, он не знал, что в эти самые минуты в направлении Кумранской долины движутся первые официальные экспедиции. Следом за отрядом бельгийского рейнджера капитана Липенса накатила целая орда во главе с директором Французской археологической школы Роланом де Во и самим директором Трансиорданской службы древностей Ланкастером Хардингом. На сей раз король Абдаллах услышал от Хардинга новый убийственный аргумент:

-- Ваше величество, война затянулась. Я не сомневаюсь в победе наших доблестных солдат, однако если война продлится десять лет, все эти годы нельзя будет развивать трансиорданскую науку!

Разговоры о победе с некоторых пор раздражали короля. Все наступления арабских полчищ были отбиты сионистами, и сейчас, в январе 1949 года, говорить следовало скорее о почетном мире. Но король не стал препятствовать Хардингу, ибо понимал: наука не должна стоять на месте!

Таамире с окрестных скал взирали на нашествие и не могли понять, почему их не подпускают к пещере, которую Мухаммад эд-Диб нашел в родных горах. Тем временем в заснеженном Нью-Йорке человек, чье имя навсегда связано с рукописями Мертвого моря, покинул офис банка, где вдоволь налюбовался лежащими в сейфе свитками. После нещадной болтанки над Атлантикой лицо Афанасия все еще оставалось зеленым. В редакции солидного еженедельника "Уолл Стрит Джорнал" он оплатил наличными объявление: "Продаются 4 свитка Мертвого моря за $1 000 000". Руки митрополита так тряслись, что клерк, принимая деньги, подумал: "Свитки он, разумеется, украл только что. В соседнем музее..."

Писец Барух сидел на охапке пальмовых листьев и считал удары собственного сердца. Послышались легкие шаги -- от них едва не лопнули барабанные перепонки. Барух сжал Дебору в объятиях, покрыл ее лицо поцелуями. Платок спланировал на каменный стол и накрыл груду священных свитков; волосы девушки рассыпались шелковым крылом. Влюбленные опустились на пальмовые листья.

-- Моя,-- шептал Барух,-- моя…

-- Мой,-- отвечала Дебора,-- мой…

В общине не могло быть ничего "моего" или "твоего", все было общее. Другое нарушение: Дебора обязана была хранить девство. Эссенам иногда дозволялось жениться, но невеста должна была выдержать трехлетнее испытание, и предназначалась она не для плотских утех, а лишь для увеличения численности коммунаров.

С отъездом Иехошуа над Кумраном словно солнце поблекло. Барух молился подолгу после захода солнца, умоляя Неизреченного укротить собственную плоть. С той же целью и Дебора стала задерживаться близ центрального строения поселка, которое вмещало в себе трапезную, кухню, кладовые и скрипторий. Видя, как истово она молится, Иона удалялась в отведенную женщинам палатку, размышляя над тем, как бы позаимствовать у девушки часть набожности. К этому времени наступала настоящая южная темнота, когда без луны хоть глаз выколи. Однажды Барух шепнул:

-- Иди за мной в скрипторий, прошу тебя, Дебора.

От собственной смелости юноша едва не лишился сознания: он заговорил с женщиной! Двери в коммуне -- даже там, где они имелись,-- никогда не запирались. Впоследствии молодые люди так и не смогли уразуметь, отчего интимная близость считается у эссенов страшным грехом: и Деборе, и Баруху очень нравилось то, чем они занимались в скриптории.

Библейский пророк Иеремия две с половиной тысячи лет назад прорычал слова, которые сам же приписал своему Неизреченному богу:

-- Так говорит господь воинств: возьми эти записи и положи их в глиняный сосуд, чтобы они в целости сохранились долгое время!

Эссены буквально исполнили завет. После двадцати пустынных ночевках, 5 марта 1949 года, экспедиция во главе с англичанином Хардингом и французом де Во двинула в обратный путь, увозя осколки десятков горшков, кувшинов, светильников, просмоленную льняную ткань и самое главное -- еще пятьсот обрывков грязной кожи с каракулями. В первой кумранской пещере было такое количество ответвлений и ходов, что бедуины рыли -- не дорыли, и монахи тоже рыли, да не дорыли. "Есть шанс найти рукописи и в других пещерах!" -- решили англичанин с французом. Точно к такому решению пришли на своем совете и бедуины. Двадцатидневное пребывание в пустыне огромной экспедиции их потрясло. Некоторые таамире нанялись в экспедицию разнорабочими и воочию наблюдали тот клинический интерес, который проявляли к каракулям на коже солидные белые дяди. Вот когда таамире поняли, что каракули представляют исключительную ценность. Племя скотоводов превратилось в племя археологов.

Обо всем этом понятия не имел новый житель Нью-Йорка по имени Афанасий Самуил. Выпуски новостей посвящались событиям на палестинских фронтах, да к тому же бывший митрополит почти не владел английским языком. Арабские же газеты кумранскими находками не интересовались: к зарождению ислама пещерная секта не имела отношения. Летним днем 1948 года, когда советские штурмовики пикировали на святую обитель, митрополита осенило: на бомбежку, пожар и последующий переход монастыря из рук в руки можно списать исчезновение многих ценностей! Благодаря такому сильному ходу Афанасий добрался до Америки и еженедельно оплачивал объявление о продаже свитков в "Уолл Стрит Джорнал". Однако еще никто, черт возьми, на объявление не откликнулся!

Археологов таамире также преследовали неудачи: счет обследованных нор в скалах шел уже на десятки, но найти удалось лишь керамические черепки, да обрывки древних тканей. Прошел 1950 год, наступил 1951-й. Цена подскочила до одного фунта стерлингов за квадратный сантиметр, но грязной кожи с каракулями от этого больше не стало.

После вечерней молитвы главный жрец отозвал Иехуду в сторонку.

-- Что ты думаешь о Барухе? Он ведь в твоем миньяне?

-- У Баруха хороший почерк, и он трудолюбив, однако не всегда погружен в священный текст,-- сказал десятник.-- Думаю, этот недостаток исчезнет вместе с молодостью.

-- Кое-кто дважды видел, что Барух ночью посещает скрипторий.

-- Для чего?! -- изумился Иехуда.-- Что можно делать в скриптории в темноте?

-- Вот это ты и должен выяснить.

Иехуда был одним из немногих, кто вступил в коммуну не из-за нищеты. Его отец вел успешную торговлю, и десятки рабов возделывали принадлежащие старому Маттатии земли на плодородных берегах Галилейского моря. Сам Иехуда ответил бы, что пришел в коммуну за спасением от мирской грязи. В отцовском доме слуги и служанки улучали любой миг, чтобы уединиться, и стоны наслаждения приводили Иехуду в бешенство: эти бедняки способны ощущать то, что не дано ему, наследнику. Младшие братья и сестры также не отличались воздержанностью, потому что родились вполне нормальными детьми.

Никогда Иехуда не испытывал напряжения, от которого так страдал одно время юный писец Барух. Причина этого странного поведения крылась в острой нехватке мужского полового гормона, и вполне вероятно, что в ХХ веке сексопатологи вылечили бы парня тестостероном. В отличие от александрийца Филона, Иехуде и в голову не приходило, что женщин в трапезной следует отделить от мужчин перегородкой, дабы избежать "неудобств совместного пребывания". Женщины были для Иехуды теми же бесполыми существами, что и он сам. Из лица десятника торчали вместо бороды редкие волосинки; его отличали полная грудь и широкий зад.

Когда душной летней ночью Иехуда бен-Маттатия увидал крадущуюся к скрипторию женскую фигуру, то чуть не проглотил от удивления язык: женщины не допускались к работе писцов! Десятник приблизился мелкими осторожными шажками. Прислушался. Изнутри не доносилось ни звука. Иехуда даже спросил себя, не миражом ли была женщина в белом.

Он вернулся в свой шатер, высек искру и поджег масло в глиняном светильнике. В скрипторий можно было попасть только через центральное строение поселка. У входа Иехуда снял сандалии и, прикрыв слабый свет рукой, медленно двинулся вперед. То и дело босой жрец замирал и прислушивался. Он был готов поклясться, что слышит какую-то возню, но эссены приносили страшную клятву лишь единожды, при вступлении в коммуну; прочие клятвы были запрещены. До низкого входа осталось несколько шагов. Иехуда предчувствовал, что скоро увидит нечто жуткое. Он ринулся вперед, в черную нору скриптория. Оттуда раздался сдавленный женский крик. С пальмовых листьев вскочили Дебора и Барух. Их тела были прикрыты туниками, но по плечам Деборы рассыпались роскошные каштановые волосы. Эта нагота -- нагота головы -- потрясла Иехуду.

-- Здесь, среди священных свитков?! -- вскричал он.-- Здесь, где витает великое и страшное имя Неизреченного? Осквернители!

Жрец швырнул глиняный светильник в голову Баруха. Юноша увернулся, светильник грохнулся на каменный стол и раскололся. Горящее масло потекло по покрытой письменами коже.

-- Что ты наделал, Иехуда!

Барух не растерялся: подхватил с пола широкие пальмовые листья и закрыл пламя. Скрипторий вновь погрузился во мрак. Но Иехуды уже след простыл, и лишь его высокий голос разносился над поселком:

-- Плотоядное отродье! Позор! Позор!

-- Что же будет, любимый мой? -- Дебора приникла к груди писца.

-- Суд,-- только и сказал Барух.

Он поцеловал глаза девушки и увлек за собой. Дебора едва успела подхватить с пола свой платок. Там, снаружи, уже мелькали белые туники: разбуженные воплями Иехуды общинники собирались на свою Красную площадь. Это было хоть какое-то развлечение для людей, не знающих спорта, алкоголя, живописи, секса, телевидения, вкусной пищи, автомобилей и политики.

Иехуда доложил об ужасном открытии совету общины -- главному жрецу Мордехаю, двоим столетним старцам и двенадцати рядовым кумранитам, отличающимся особым аскетизмом. Вдали горела жидким золотом лунная дорожка, перерезавшая Мертвое море. Сверкая глазами, седобородый Мордехай приблизился к нарушителям Устава. Они стояли, не прикасаясь друг к другу, вжавшись спинами в стену. Их трясло от страха.

-- Если хоть один из наших братьев усомнится в вине преступников, пускай останутся они среди нас! -- воскликнул Мордехай и потряс своим посохом.-- Немедленно! Эй, Анан, Яаков, несите факелы!

Скоро в расщелинах между камнями укрепили десятки смолистых факелов. Речь главного свидетеля обвинения, жреца-десятника Иехуды, коммунары неоднократно прерывали криками:

-- Херем прелюбодеям!

-- Херем!!!

Древнее и ужасное проклятие звучало над пустыней: "херем" означает "анафема", "бойкот". Установление виновности началось с самих преступников.

-- Я признаю, что нарушил Устав и преступил присягу,-- сказал Барух.

-- Нарушила Устав,-- словно эхо, повторила Дебора.-- Преступила присягу.

Затем высказались все до единого коммунары, включая бледную, как полотно, Иону. Дело было чистое: Барух с Деборой прелюбодейничали с особым цинизмом -- в скриптории! Никто не пытался оправдывать похотливцев.

-- Вы недостойны жить среди людей света,-- объявил Мордехай и зарычал, указывая посохом на все четыре стороны: -- Вон отсюда!

-- Вон! -- заревели аскеты из совета общины.-- Херем!

Суд превратился в разъяренную толпу. Кто-то потребовал сорвать с прелюбодеев туники и отправить их подыхать голыми, но предложение не прошло: коммунары не пожелали осквернять своих глаз зрелищем нагих тел, пусть даже тела эти принадлежали уже не эссенам, а преступникам.

На рассвете влюбленные оказались в пустыне -- без транспорта, оружия, воды, еды и денег. Даже с киркообразными топориками пришлось расстаться: то было имущество общины.

Белоснежные галабии таамире замелькали в антикварных лавках Иерусалима осенью 1951 года. Самые смелые кочевники принесли добычу прямо в Палестинский музей, и Ланкастер Хардинг тут же помчался во Французскую археологическую школу:

-- Найдена вторая пещерная библиотека! Библейские и небиблейские тексты! На коже и на папирусе!

Ролан де Во подпрыгнул в кресле:

-- Теперь-то мы точно утрем носы заносчивым янки!

-- И израильтянам! -- добавил Хардинг.-- Можно готовить новую экспедицию!

Нищее Иорданское королевство почти не выделяло средств археологическому музею, и без французов Хардингу было никак не обойтись. Ролан де Во трясся от энтузиазма:

-- Хорошие ребята эти неграмотные бедуины! Отыскав каракули на коже, они их читать не станут, но и на сандалии не пустят.

-- А принесут с величайшими предосторожностями нам или антикварам,-- захохотал англичанин.

Таамире перевозили свитки в коробках для обуви, в спичечных и сигаретных ящиках, в упаковке из-под фотопленки.

-- Дешевле заплатить по фунту за квадратный сантиметр бесценных манускриптов, чем снаряжать путешествия в никуда,-- согласился француз.-- Все равно дети пустыни не сумеют утаить местонахождение второй пещеры.

-- Достаточно любого из них за гроши нанять проводником, ха-ха!

Тем временем в далеком Нью-Йорке добрый сиро-христианин Афанасий изрядно опустился и оголодал. Под аккомпанемент минометной дуэли в предвоенном Иерусалиме молодой хитрец Тревор уговорил Афанасия поставить подпись под контрактом: американцы приобрели право публиковать тексты и фотокопии принадлежащих митрополиту рукописей за половину прибыли от этих публикаций. Из-за небольших тиражей научные публикации редко бывают прибыльными, но невежде Афанасию посулили настоящий долларовый дождь. Бэрроуз с Тревором давно выпустили двухтомник, посвященный наиболее сохранившимся свиткам Афанасия. Трехлетний контракт истек, жалкие двести долларов, которые получил по нему бывший митрополит, были истрачены. Публикация фотокопий не повысила, а понизила цену: научный мир получил возможность дискутировать о свитках, не имея их самих.

Наступил 1952 год. Митрополит съехал с отдельной квартиры и снял комнату у глухой старухи в Уэст-Энде. Все чаще его можно было встретить в сомнительных заведениях даун-тауна. Вот и сейчас бедолага скатился в пивной подвал и заказал двойную порцию кубинского рома, самый дешевый и убойный напиток. На пьяницу с презрением посмотрела толстая черная проститутка -- с ее точки зрения было разумнее тратить деньги на иные утехи.

Когда Афанасий направился наконец к выходу, то на ступеньках винтовой лестницы столкнулся с двумя молодыми пуэрториканцами. Мулаты успели нанюхаться кокаина, и кривоногий человек с тонкими губами показался им чертом. Один из парней ударил черта в нос, а второй пнул ногой. Кувыркнувшись разок через голову, Афанасий врезался в высокий табурет, на котором сидела чернокожая толстуха. Завизжав, она опрокинулась вместе с табуретом на бывшего митрополита. В следующий миг к нему вернулось сознание, и Афанасий обнаружил себя в объятиях самого сатаны.

-- Изыди! -- заорал он в ужасе по-арабски.-- Чур меня, чур!

Попытался совершить крестное знамение, но сверху лежала проститутка, и Афанасий лишь погладил ее жирную спину.

-- Деньги вперед! -- вопила в ответ женщина, решив, что ею хотят овладеть бесплатно.-- Пять баков!

Английский язык Афанасий немного освоил, но не настолько, чтобы понять, что от него хотят. С огромным трудом он выполз из-под придавившей его туши. Красный, потный и грязный Афанасий вновь бросился к выходу и налетел на чье-то огромное брюхо. Подняв глаза, митрополит увидел зловеще улыбающегося белого сержанта. В пивнушке все стихли, и даже мулатам из Пуэрто-Рико перестали мерещиться черти.

Волосатая лапа приподняла Афанасия за воротник:

-- Напился? Пойдем.

Полисмен ткнул несчастного под ребра дубинкой. Сириец был бы сейчас гораздо более несчастен, если бы знал, что в этот январский день 1952 года из Иерусалима в направлении Мертвого моря выступила экспедиция, издали похожая на переселение народов.

Спотыкаясь о камни, две белые фигуры брели по пустыне. Свирепое солнце опалило все живое, и даже ящерицы попрятались в трещины.

-- Не отставай, Дебора,-- взмолился Барух.-- Мы устроимся на дневку вон у того холма, там хватит тени на двоих.

-- Пить, Барух,-- прошептали пересохшие губы девушки.-- Пить…

-- Потерпи, любимая. Возможно, там есть пещера с мокрыми камнями.

Дебора вообразила мокрые камни и зашагала быстрее.

-- Куда мы идем? К Крестителю? -- спросила она.

Барух печально покачал головой:

-- Он не должен помогать таким, как мы. Иначе и его постигнет изгнание.

-- Разве Креститель убоится этого?

-- Нет, я уверен, что нет! -- воскликнул Барух.-- Однако мы недостойны ссорить Иоанна с "Новым заветом". Постараемся за ночь достичь Иордана и двинемся на север вдоль реки. Сейчас, летом, иначе не выжить.

-- Солнце печет все сильнее, Барух! -- взмолилась Дебора.-- Я совсем обессилела.

-- До привала уже немного. Там нас ждут очень мокрые камни, мы припадем к ним губами, а после насытимся.

-- Чем же мы насытимся в пустыне?

-- Иоанн рассказывал мне, как много дней провел здесь, поедая кузнечиков, цикад и саранчу. Он крупный мужчина, однако ему было довольно этой пищи и ночной росы. Мы же тем более пропитаемся, не нарушив Закона…

За несколько часов ночного суда и утреннего похода Барух резко повзрослел. На него свалилась вдруг ответственность не только за свою, но и за другую жизнь. Юноша сцепил зубы, стараясь дышать носом и не обжигать воздухом легкие. "Я дойду до тебя, Иехошуа,-- стучало в висках.-- Я увижу тебя, Сын Божий!"

Странные дела творятся в Земле обетованной: в 25 километрах от города, известного миру с незапамятных времен, кочуют дикие люди и в диких скалах находят величайшие памятники цивилизации. Пять пещер располагались к югу от развалин Кумрана. Едва приблизился головной отряд экспедиции Хардинга и де Во, как из камней врассыпную бросились бедуины, а за ними, задевая ногами приклады, погнались иорданские солдаты. Впрочем, часть тайных археологов тут же нанялась разнорабочими. Во вновь открытых пещерах люди жили еще в IV тысячелетии до нашей эры. Ученым достались орудия, керамика, деревянные и каменные сосуды, ткани, монеты времен Иисуса, долговая расписка, брачные контракты, религиозная литература на еврейском и греческом…

А из Иерусалима прилетела радиограмма: бедуины вновь торгуют рукописями! Так молодая Советская республика не успевала покончить с Юденичем, а уж объявлялся какой-нибудь Колчак. Племя археологов отыскало еще две извилистые норы с сокровищами рядом со знаменитой первой пещерой, которую семь лет назад случайно обнаружил раззява эд-Диб. Шоколад, жвачка, кока-кола и американские сигареты вошли в каждый бедуинский шатер.

Однажды племя совещалось, где бы еще разжиться свитками. Бесконечные разговоры о пещерах вывели из прострации дряхлого аксакала -- оказывается, лет сто или двести назад он гонял куропаток в Кумранской долине. В поисках раненой куропатки старик забрел в пещеру и увидел глиняный светильник. Такими даже бедуины уже не пользовались -- выходит, светильник оставили в пещере древние!

Никто в мире не знает пустыню лучше бедуинов: аксакал словно указал координаты пещеры в градусах, минутах и секундах. Таамире тут же выступили в поход. Свод пещеры обвалился много веков назад, и пришлось как следует попотеть. Так было открыто самое большое хранилище свитков. Бедуины приносили их в Палестинский музей аж до 1958 года: как закончатся шоколад с кока-колой, так и несут! Впрочем, кто-то из детей природы за небольшую плату показал пещеру ученым. Из Иерихона туда отправился наряд полиции, и тайные копатели разбежались.

В марте 1952 года, наскоро пополнив запасы воды, еды и солярки, переселение народов под водительством неутомимых Хардинга и Ролана де Во вернулось в Кумран. После скотоводов удалось выгрести обломки десяти сосудов и сотни кусков кожи. Ученые складывали в мозаику даже обрывки, которые использовали в своих гнездах крысы. Иные свитки ссохлись и сморщились, почернели от влаги и воздуха. Их покрывала земля и известь, и для очистки использовали кисточки из верблюжьего волоса. Затем обрывки смачивали увлажнителями, возвращая коже утраченную гибкость.

От каждой подобной находки свитки беглого митрополита утрачивали свою уникальность. Афанасий походил уже не столько на настоятеля святой обители, сколько на заурядного нью-йоркского бомжа. Отказывая себе во всем, он продолжал посещать редакцию респектабельного "Уолл Стрит Джорнал". На обратном пути бывший вождь сирийских христиан покупал кубинский ром или мексиканскую текилу. Ничего дешевле этого омерзительного пойла в Нью-Йорке не было.

Питаясь насекомыми и пойманной в Иордане рыбой, изгнанники дотащились до притока Тавор -- он должен был привести их в Нацерет. Сейчас, летом, речка Тавор пересохла, но Барух откапывал в сухом русле ямки, которые вскоре заполнялись водой.

Из бурого, как свернувшаяся кровь, базальта Нижней Галилеи торчали сосны. Эти края почти не были заселены, а при виде путников или караванов изгнанники прятались в чаще. Согласно Уставу коммуны они принимали чужаков скорее за врагов, чем за друзей -- хорошее правило в те разбойные годы. За две ночи одолели тридцать километров и вышли наконец к жилищам, разбросанным на склонах окрестных гор. Сандалии были подмотаны лозой, на туниках зияли дыры. Барух решился окликнуть козопаса:

-- Не укажешь ли ты дом, где живет Иехошуа?

Козопас едва ли был старше Баруха. Он испуганно обернулся:

-- Какой Иехошуа? У нас их, Иехошуа, немало.

-- Он говорил, что его мать зовут Мирьям! -- вспомнил Барух.

-- А-а, тебе нужен Иехошуа, сын плотника Иосифа? Его дом на обратной стороне холма. Но Иехошуа бар-Йосеф покинул Нацерет.

Барух с Деборой переглянулись. Главная надежда рухнула в один миг.

-- Не скажешь ли ты, где живут местные эссены?

Козопас указал кнутом:

-- Вот дом собраний, где молятся и поют свои псалмы эссены…

Коза, сводя какие-то старые счеты, разбежалась и так боднула козопаса в зад, что тот грохнулся на бурые камни. Барух выбежал из-за деревьев:

-- Не ушибся ли ты, почтеннейший?

-- А пошел ты! -- огрызнулся парень и поспешил, прихрамывая, за противной козой.-- Вот сейчас я тебя проучу…

Следом с топотом и блеянием рвануло все стадо, а изгнанники побрели к эссенской общине. В одном из дворов чернобородый мужчина рубил дрова. Он всмотрелся в лица Деборы и Баруха, оглядел их рваные одежды и демонстративно отвернулся.

-- Почтеннейший, мы идем из Кумрана и давно не ели хлеба, -- сказал Барух.-- Не дашь ли ты нам по лепешке, чтобы мы могли продолжить путь?

Мужчина простер топор над головой юноши и стал звать:

-- Эссены, сыны и дщери света, собирайтесь же скорее, и вы увидите кумранских изгоев, о коих присылал предупредить мудрый Мордехай!

Из строений и дворов выбегали люди в белых одеждах. Метко пущенный камень угодил Баруху точно в лоб.

-- Кровь! -- закричала Дебора.-- Они разбили тебе голову…

Общинники загалдели:

-- Вот они, преступники, пощаженные Неизреченным в пустыне!

-- Смотрите, как бесстыдно выставляют они сквозь прорехи свои тела!

-- Они осмелились просить хлеба! -- орал чернобородый, потрясая топором.-- Нечестивцы пришли к сынам света за пищей!

Подросток высунулся из окна дома и вновь метнул камень.

-- Аах! -- Дебора схватилась за грудь.-- Больно!

Не дожидаясь, пока вид крови возбудит взрослых, Барух схватил девушку за руку и потянул за собой.

У митрополита покраснел нос. По утрам руки тряслись так, что первый глоток текилы приходилось делать прямо из горлышка. Деньги, прихваченные у сирийских христиан, таяли. Настал черед выбирать: либо бросать пить, либо съезжать с квартиры. Первое было никак невозможно, и Афанасий выбрал второе. Он удрал от своей глухой старухи, не рассчитавшись за последние месяцы, и поселился неподалеку от порта в картонном шалаше. В первый же вечер на бывшего настоятеля напали два черных, как ночь, негритенка. Под воздействием текилы Афанасий принял их за дьяволят и припустил с такой прытью, что его не догнал бы и сам сатана.

Перемахивая через куст, любитель древних свитков запутался в ветвях и рухнул. Подростки попинали бесчувственное тело ногами. Из денег в карманах нашлась десятицентовая монетка: Афанасий благоразумно хранил остатки сбережений в банке. От скуки негритята дотащили шалаш до Гудзона и спихнули в воду: медленно намокая, картон поплыл в океан. Афанасий очухался, пролез сквозь дырку в ограде порта и забрался на какой-то ящик. Проснулся митрополит от того, что ящик под ним раскачивался. Он осторожно глянул вниз и обнаружил, что земля удаляется.

-- О Господи, отпусти грехи мои…

Афанасий лег на спину, чтобы сложить руки на груди, да так и войти в райские врата. Наверху, однако, он увидел не архангела Гавриила, а хохочущего мулата в башне портового крана.

Зато первобытные скотоводы в нищей Палестине процветали. Ушло время, когда таамире считали фунты десятками -- сейчас их гребли тысячами. В стойбищах шумели свадьбы: у парней появились деньги на верблюдов, а без выкупа в пять или десять верблюдов невесту не сыскать. Под звуки бараньих рогов дикие помощники европейской науки лихо отплясывали свои древние танцы -- те самые, которые исполнялись четыре тысячи лет назад на свадьбе праотца Авраама и праматери Сарры, первых бедуинов, чьи имена сохранила история. Именно в 50-е годы численность таамире резко возросла.

-- А-а-а-а! -- орал бывший настоятель.-- Мама-а-а-а!!!

Обеими руками он вцепился в одну из строп, за которые кран перемещал ящик тушеной говядины. Внизу величественно катил к океану Гудзон, наполовину состоящий из мазута. Вверху надрывался от хохота крановщик.

Из Нацерета изгнанники потащились в Тивериаду, но тамошние эссены обращались с ними, как с прокаженными. Люди в белых одеждах уходили прочь от измученной пары -- все мольбы оставались без ответа. Изгнанники спустились на берег. Впереди полной синей чашей лежало Галилейское море, за ним высились Голаны, и ветер трепал мокрые сети. Барух поплелся к рыбакам, которые вытаскивали лодку. На дне билось несколько рыбин.

-- Подайте изгнаннику! -- взмолился Барух.-- Жена моя умирает от голода.

-- Улов сегодня плохой, разве не видишь? -- сказал рыбак, вынимая снасти из плоскодонки.-- Подойди в другой раз…

-- Чем мы сами накормим свои семьи? -- поддержал его второй.

Еще двое рыбаков отвели от Баруха глаза.

-- Поешь, любимая,-- юноша протянул Деборе кузнечика.

-- Благодарю, Барух, это уже не поможет.

Она лежала на песке, прикрыв глаза. Барух бросил кузнечика себе в рот и проглотил: желудок разберется, что к чему. Потом лег рядом.

-- Здесь мы и расстанемся с тобой. Уповай на милость Неизреченного…

-- Неизреченный не удостоит нас милости,-- прошептала Дебора.-- Грешны мы. Заповеди нарушали.

Она плакала, но слезы уже не шли.

Ролан де Во стал главным кротом берегов Мертвого моря. Все у него было схвачено, смазано, подвязано. Француз оттеснил даже Ланкастера Хардинга -- тот больше занимался популяризацией находок в "Иллюстрированных лондонских новостях", чем поиском свитков.

Наконец де Во спросил себя: "Где жили люди, которые нафаршировали своими письменами пещеры?" Единственным подходящим местом было плато между морем и грядой скал, и французы увязли здесь на долгих восемь лет. Хирбет Кумран представлял собой слоеный пирог из четырех эссенских поселений, расположенных одно под другим, все древнее и древнее.

Откопали даже столы древних писцов с выемками для воды. Сюда писец обмакивал руки, когда встречал имя Бога. В глазах ученых блестели слезы: эти стены видел Креститель и, скорее всего, сам Иисус! Де Во нанял вертолет, усадил в него журналистов и целый час возил их над панорамой раскопок.

Митрополит Афанасий, хотя и выучился читать по-английски, уже не имел денег на газеты и потому остался в неведении -- иначе завыл бы по-волчьи, да и перегрыз себе вены. Бедняга еще в Иерусалиме вбил в голову, что его свитком пророка Исайи пользовался один из членов пещерной секты по имени Иисус Галилеянин! Природа наделила Афанасия потрясающим даром угадывания, однако наука верит не догадкам, а доказательствам. Митрополит изнывал от алкоголизма, безденежья и бездомности, а вдобавок начались неприятности с полицией: истек пятилетний вид на жительство, полученный с помощью Тревора.

Более всего пещерокопателей -- за исключением бедуинов -- занимало, каким образом христианство произросло из иудаизма. Человечество получило ответ: Кумран и есть то самое место, где зародилось христианство. Христианский мир заволновался, а Ватикан, пережив серию инфарктов, направил в Иерусалим своих эмиссаров с безумным поручением скупить все, абсолютно все рукописи. Кардиналы собирались их засекретить: если верующие узнают, что их религия восходит к пещерной секте, это может вызвать большое разочарование. Среди таамире произошел ужасный переполох.

А владыка Кумрана Ролан де Во порадовал мир очередной находкой: особым топориком, какой имел при себе каждый эссен. Иудейская пустыня каменистая, песка в ней нет. Стоило эссену почувствовать большую нужду, как он киркообразным топором высекал ямку, присаживался и окружал ее полами туники, дабы не оскорбить взгляда Неизреченного.

Последнее поселение "сынов света" солдаты Х легиона разрушили в июне 68 года -- шла Иудейская война. В Кумране оставили гарнизон, который простоял здесь больше 30 лет. В отличие от эссенов, римляне справляли нужду где придется, и после находки киркообразного топорика у науки не осталось сомнений в том, что к концу I века нашей эры пустыню колоссально загадили.

Над Гудзоном завывал противный мартовский ветер. Бывший настоятель монастыря св.Марка сидел в новом картонном шалаше и отчаянно мерз. От холода не спасал даже кубинский ром -- гнусное пойло лишь било по мозгам и разрушало печень. Наконец Афанасий решил, что быстрее согреется, если отравится на прогулку. Маршрут был определен заранее: всякий раз митрополит брел на своих кривых ногах от Гудзона на юг и почти на самом берегу реки заходил в почтовое отделение.

-- Добрый день,-- с чудовищным акцентом поздоровался Афанасий.

-- Хелло, мистер Сэмьюэль,-- приветствовала его служащая.-- Этот господин дожидается вас со вчерашнего утра. Впрочем, на ночь он уходил домой…

Сердце митрополита встрепенулось так, что пропустило один удар. В углу с газетой в руках сидел незнакомый мужчина.

-- Игаль Ядин,-- представился он, пожимая ледяную руку Афанасия, и добавил по-английски: -- Я хотел бы поговорить с вами о свитках…

Несколько лет назад Игаль Ядин, сын профессора Сукеника, был начальником генерального штаба Армии обороны Израиля. Открытие отцом свитков Мертвого моря произвело ошеломляющее впечатление: генерал оставил службу и подался в археологи. Очень скоро он стал профессором, чему способствовали как генеральский авторитет, так и отцовские заслуги.

Ядин жил в Западном Иерусалиме -- в 25 километрах от Кумрана. Манускрипты, которые сотнями находили французы, бельгийцы, бедуины и вообще все кому не лень, были некогда написаны предками Игаля Ядина. Однако именно ему путь в Иудейскую пустыню был заказан: пустыня принадлежала Иордании. Ученые разных стран делали на свитках головокружительные карьеры. Тысячами публиковались статьи, одна за другой выходили монографии, десятками защищались диссертации. Издавались журналы, каталоги и справочники. На древе истории невиданно ярким цветком распустилось кумрановедение.

А в распоряжении Игаля Ядина по-прежнему были лишь свитки, добытые его отцом. В 1955 году Ядин прилетел в Нью-Йорк с докладом о творчестве… своего выдающегося отца. В перерыве знакомый журналист отозвал Ядина в сторонку, раскрыл на 14-й странице "Уолл Стрит Джорнал" и отчеркнул ногтем крохотное объявление.

Ядин окаменел. Придя в себя, он развил бурную деятельность по отлову бывшего митрополита. Вот когда пригодился опыт генштабиста! Профессор выяснил, где находится почтовое отделение, номер которого указан в объявлении. Сейчас перед профессором стоял кривоногий нью-йоркский алкаш. "Вряд ли он вообще имеет отношение к свиткам",-- подумал Ядин и услышал:

-- Я предлагаю "Устав", комментарий на книгу пророка Аввакума, полный текст Исайи и "Апокалипсис Ламеха".

"Да ведь это Афанасий Самуил! -- осенило Ядина.-- Это же те самые свитки, которые три дня находились в руках отца! Именно их первыми сфотографировали американцы…"

-- Давай переговорим на воздухе,-- Ядин перешел на арабский и продолжил, когда дверь почты за ними захлопнулась.-- Все названные тобой тексты опубликованы еще в сорок восьмом году!

-- Ты хочешь сказать, что это снижает их стоимость? -- подозрительно спросил Афанасий.

-- Разумеется. Свитки полностью прочитаны, откомментированы и с научной точки зрения не представляют интереса.

Афанасий еще раз проклял день, когда связался с хитрецом Тревором.

-- "Апокалипсис Ламеха" не прочитан,-- упрямо сказал митрополит.-- Там слипшаяся масса листов.

-- Ты напрасно хочешь выдать этот недостаток за достоинство. Если "Апокалипсис" не удастся прочитать, его ценность для науки нулевая. Сейчас ученые располагают сотнями свитков, найдены даже гороскопы кумранитов.

Афанасий почувствовал, что проигрывает торг, и воскликнул:

-- Моей книгой Исайи пользовался сам Спаситель!

-- Иисус Христос?

-- Он держал в руках этот свиток, он читал его, там должны быть отпечатки его пальцев.

Профессор усмехнулся:

-- Отпечатки пальцев сохраняются в лучшем случае годы, потом они без следа исчезают. А что касается пребывания Иисуса в эссенской коммуне, то в этом нет полной уверенности. Из твоих четырех свитков еще в начале сорок восьмого мой отец делал выписки. Помнишь, ты на три дня отдал рукописи некоему Сукенику через Антона Кираза?

-- Сукеник твой отец?!

Митрополит застыл на тротуаре, как громом пораженный.

-- Он предлагал купить свитки, Кираз передал тебе это? Но ты решил продать их подороже, в Америке, верно? -- Афанасий молчал, и профессор решил добить его: -- Тогда Иерусалимский университет уплатил бы тебе миллион, но теперь, после многочисленных находок, это невозможно. Двести пятьдесят тысяч.

-- Не пойдет,-- грязная рука митрополита легла на пальто Ядина.-- Я согласен отдать свитки за полмиллиона.

-- Нет,-- покачал головой профессор и осторожно высвободил кашемировый рукав.-- Двести пятьдесят тысяч и ни центом больше.

Прохожие с любопытством поглядывали на странную пару. Стайка чернокожих подростков даже остановилась неподалеку. Возможно, вид этих малолетних хулиганов помог Афанасию принять решение. Четыре манускрипта были не единственными в его коллекции, но он хотел избавиться сперва именно от них, поскольку слишком многие знали об их происхождении. Прочие свитки были откопаны для Афанасия монахами, и он их еще никому не показывал.

250 тысяч долларов были достаточной суммой, чтобы никогда больше не ютиться в картонном шалаше, не пить кубинский ром и не закусывать соевой котлетой. В пятидесятые годы на 5% годовых от этой суммы можно было вести в США безбедное существование.

-- Согласен,-- выдавил Афанасий.-- Когда я смогу получить деньги?

-- Я сейчас же свяжусь с университетом.

-- Тогда нам лучше вернуться на почту.

Грязный оборванец и солидный джентльмен как по команде развернулись. Негритята с криками бросились врассыпную.

Из Нью-Йорка Игаль Ядин вернулся триумфатором. Лучшие силы Иерусалимского университета были брошены на реставрацию свитка, на котором сначала можно было разобрать лишь слово "апокалипсис" и имя "Ламех". Слипшуюся массу листов с немалым трудом расклеили и прочитали. "Апокалипсис" оказался расширенным пересказом первой книги Моисеева пятикнижия "Бытие". На фоне сенсаций первых лет кумранской лихорадки удача эта выглядела довольно жалко.

Тем временем великий крот Ролан де Во дорыл Кумран и перешел в расположенный тремя километрами южнее заброшенный оазис Эйн-Фехша. Набравшимся бесценного археологического опыта французам хватило двух месяцев 1958 года, чтобы откопать поселение, аналогичное кумранскому. Де Во не успевал сообщать об очередных находках. Среди его трудов поэтому встречались и такие, предварительные, по горячим следам: "Свитки Эйн-Фехши. Прелиминарное сообщение. Библейское ревю, 1959, 66, №2".

Игаль Ядин в соседнем Иерусалиме от этих прелиминариев мрачнел.

А в США появился новый гражданин. Внешне его портили красный нос и кривые ноги. Одевался он в новые, добротные вещи, по поводу и без повода пользовался такси и переживал разве что из-за своего дурного английского. Бывший митрополит пребывал в состоянии непрерывной эйфории, которую усиливал при помощи советской водки: благодаря хрущевской "оттепели" она только-только появилась на американских прилавках. Главным развлечением Афанасия Самуила стали местные бордели -- святого отца возбуждали исключительно черные мальчики не старше шестнадцати лет. Психоаналитик объяснил бы это страхом, который Афанасий испытывал перед чернокожими мальчишками с того дня, когда они утопили в Гудзоне его картонный домик. Афанасий о существовании психоаналитиков не подозревал. Зато он уже догадывался, что нуждается в помощи других специалистов. Венерологов.

Дебора ступала по райскому саду в костюме Евы. Неподалеку в апельсиновой роще кормился Барух в костюме Адама. Цитрусовые гроздьями свешивались с ветвей, как виноград, и молодые люди быстро почувствовали сытую усталость. Они прилегли в тени развесистой яблони, одну из ветвей которой обвила гигантская змея. Она смотрела на влюбленных оранжевыми глазами, шипела и разевала пасть с раздвоенным жалом. Постепенно Деборе стало казаться, что небо над головой приобретает какие-то очертания -- миндалевидные глаза, длинные волнистые волосы, впалые щеки, борода… С голубого неба словно спускалось чье-то лицо.

"Да ведь это Иехошуа! -- поняла девушка.-- Мы искали в его Нацерете и в Тивериаде. Выходит, он тоже в раю?" Над Иехошуа бар-Йосефом сияло солнце, и Дебора отчетливо видела вокруг его головы золотую корону.

-- Шалом, Иехошуа,-- прошептали губы.-- Шалом, царь Иудейский…

-- Благодарю тебя, Отец мой,-- произнес над ней Иехошуа.-- Она ожила.

Он скинул с плеча котомку и достал хлебную корку.

-- Иехошуа, ты вернулся? -- послышался слабый, но восторженный голос Баруха.-- Где же ты был, мы так долго искали тебя?

-- Я был в Египте. Тоже кое-что искал. Но не нашел.

Зеленоглазый галилеянин поднял корку хлеба к солнцу. Пришедшая в себя после голодного обморока Дебора охнула. На ее глазах корка разбухла, приобрела округлую форму, превратившись в каравай.

-- Ты Бог,-- твердо молвил Барух и приподнялся, опершись локтями о песок.-- Я это давно понял. Это Бог, Дебора.

-- Я знаю,-- ответила девушка и тоже приподнялась.

Рыбаки вернулись на закате. Они оторопели, увидав на берегу юных нищих в обществе Иехошуа из Нацерета. Один из рыбаков стал оправдываться:

-- Мы хотели поделиться с ними рыбой, но улов был слишком мал!

Другие низко опустили головы.

-- То ли вы говорили, когда звали меня на эти берега крестить ваших детей в водах моря Галилейского? -- вопросил Иехошуа.-- Чад Божьих обрекли вы на гибель, и ведали вы, что творили!

Рыбаки опустились на колени и воздели свои натруженные руки.

-- Прости, Иехошуа! -- повторяли они.-- Недостоин я святого крещения!

-- Не у меня прощения просить вам, а у тех, кому вы в смертный миг отказали! Нет у них даже уды, коей могли бы рыбу ловить.

Не вставая с колен, рыбаки обратились к влюбленным.

-- Прости меня, сынок,-- сказал один.-- И ты, дочка, прости.

А другой добавил:

-- Ты, сынок, мог бы ставить с нами сети и вытаскивать их из воды.

-- А у нас ты мог бы с женой своей поселиться,-- сказал третий рыбак.

-- Братья мы,-- пояснил четвертый.-- Своих семей не завели еще, живем вдвоем, места в доме на всех хватит.

-- И я верной служанкой буду вашей,-- прозвенел голосок Деборы.-- Освяти же наш брак, Сын Божий, ибо ни один жрец не соединит изгоев!

Девушка простерлась у ног Иехошуа, а тот произнес:

-- Живите с миром и чтите Отца моего Небесного. Помни, Барух, кто разводится с женою своею, не только сам намерен совершить прелюбодеяние, но и ей подает повод прелюбодействовать. Навек ся жена дана тебе.

Иехошуа надел на тонкий палец Деборы медный перстень с обыкновенным озерным камешком. Девушка залилась счастливыми слезами. Иехошуа же ощутил смутное беспокойство. Он напрягся, и мысленному взору открылась картина, которая заставила содрогнуться. Взмах острого меча -- и голова Иоанна слетела на выщербленные ступени, ведущие в темницу. Не обращая внимания на кровь, палач ухватил непокорные прежде волосы и водрузил голову на блюдо.

-- Иоанн, брат мой! -- вскричал Иехошуа.-- Отец Небесный, зачем ты позволил это?

В это мгновение в ста двадцати километрах отсюда пришел в движение берег Мертвого моря. Люди в белых одеждах выбегали из пещер и палаток, но камни не держали их: кумранское плато расползалось. Седобородый Мордехай, вцепившись ногтями в огромный валун, в отчаянии шептал:

-- Князья тьмы победили нас, это кара за Баруха и Дебору…

Рушились своды пещер. С криком соскользнул в трещину десятник Иехуда. Валун оторвался и покатился все быстрее и быстрее, растирая о камни останки главного жреца. Землетрясение продолжалось.

Век спустя после распятия Иехошуа в Иудее вспыхнет невиданной силы восстание. Возглавит его богатырь по имени Шимон и прозвищу Бар-Кохба -- Сын Звезды. Часть населения, да и сам Бар-Кохба поверит, что он и есть мессия. Прапраправнук Баруха и Деборы по имени Элиша станет в 132 году одним из полевых командиров нового спасителя. Христианство Элиши нисколько этому не помешает: ранние христиане молились в синагогах и соблюдали все иудейские обычаи. Разница в том, что христиане упоминали в молитвах Христа, называя его богом. Враг у иудеев и христиан был общий -- Рим.

Повстанцы вырежут зажиревший римский гарнизон, захватят полуразрушенный Иерусалим и начнут восстанавливать Храм. XXII легион, примчавшийся из Египта, будет немедленно разбит. То же случится с легионами, переброшенными из Испании. Император Адриан вызовет войска из Британии и весной 134 года лично поведет их в Иудею.

Бар-Кохба учтет урок 66--73 годов, когда иудеи, воюя с римлянами, вели гражданскую войну и друг с другом. "Мессия" установит в рядах повстанцев железную дисциплину. Римлянам придется штурмовать 50 горных крепостей и разгромить 1000 селений. Свыше 580 тысяч человек будет убито, и сотни тысяч будут обращены в рабство.

Харизма Бар-Кохбы действовала даже на животных. Плененный, он был доставлен в Кесарию и выведен на арену цирка со скованными руками. Выпустили хищников. Сын Звезды разорвал железную цепь, вскочил на самого большого льва и на глазах римлян умчался прямо в Бейтар, опорный пункт мятежников. Во время осады Бейтара Бар-Кохбе приносили камни, выпущенные из баллист, а он голыми руками швырял их обратно. Элишу он отправил за подмогой, чтобы ударить римлянам в тыл. При Элише находились канцелярия повстанцев, религиозные книги иудеев и христиан, а также мандат: "Сделай все, что скажет Элиша. Шалом". Но выполнить приказ Элиша не успел. В 135 году легионеры ворвались в крепость, и Бар-Кохба пал на меч -- он не желал участвовать в триумфе Адриана с веревкой на шее.

Последний бой отряд Элиши принял среди мрачных холмов Иудейской пустыни. Остатки разбитых повстанцев рассеялись. Потомок Баруха и Деборы укрыл документы и священные свитки в скалах, изъеденных соленым ветром, и там же встретил голодную смерть. Первому христианскому роду уготовано было длиться сто четыре года.

Спустя почти девятнадцать веков безработный питерский палеограф Шурик Оползнев пришел к главарю "воронежцев" с гениальной идеей. Клык сперва чуть было не прибил очкарика, но потом призадумался:

-- Скажи спасибо кризису, плесень: никакой конъюнктуры. Поедешь. Будешь научным руководителем, а один человечек -- администратором, понял?

Человечек оказался двухметровым рецидивистом по кличке Духовник. С точки зрения Клыка он идеально подходил для такого поручения, поскольку был священником, отлученном от церкви за торговлю иконами и хищение денежных средств прихожан. Шурик уже и не рад был, что проявил инициативу: если в пещерах ничего нет, бандиты его в порошок сотрут.

Для проведения тайных раскопок авантюристы навербовали на рынке "Кармель" бригаду русских безработных -- подлинный тельавивский бомжатник. В одной из пещер Духовник нашел под слоем пыли странный предмет, осторожно поднял и показал Оползневу. Шурик выпучил глаза от изумления: это была фаланга человеческого пальца с медным перстеньком. Самое поразительное, что медь не превратилась в ноздреватую зеленую массу окисла.

-- Это кольцо мог носить сам Иисус! -- воскликнул Оползнев.-- Постой…

Он отстранил одного из бомжей и поднял сморщенный клок кожи.

-- Свети ему! -- приказал Духовник.

На каракули упал луч фонаря.

-- Ша-лом,-- прочитал палеограф и заметил: -- Нужно, конечно, сверить по таблицам, но, по-моему, это написано не позднее второго века.

-- До нашей эры? -- с надеждой спросил Духовник.

Никто не заметил, как один из бомжей положил в карман монетку. А скоро руководство Московской патриархии собралось на экстренное совещание. Из ФСБ передали: россияне тайно ищут эссенские манускрипты, и уже найдена серебряная тетрадрахма царя Ирода.

-- Хочу напомнить вам, владыки, что кумраниты именовали себя "сынами света", а прочих людей "сынами тьмы",-- начал молодой архиепископ Петр.-- Это противопоставление встречается и в евангелиях, а апостол Павел прямо заявил: "Ибо все вы -- сыны света и сыны дня: мы не сыны ночи, ни тьмы". Кумраниты ожидали возвращения своего погибшего учителя праведности -- отсюда полшага до веры в воскресение Иисуса.

Один из архиереев, величавый старец, опасался отправки на пенсию в далекий монастырь и решил блеснуть памятью.

-- Один из авторов кумранской библиотеки, некто Иосиф, пишет,-- старец принялся декламировать: -- "Я был продан в рабство, и Бог меня освободил; я был пленен, и его сильная рука пришла ко мне на помощь; я был голоден, и сам Бог накормил меня; я был одинок, и Бог утешил меня; я был болен, и Бог навестил меня; я был в темнице, и мой Бог оказал мне милость, я был в оковах, и он освободил меня".

-- Евангелие от Матфея! -- выкрикнули сразу несколько голосов.

-- Конечно! Матфей сообщает: "Ибо алкал я, и вы дали мне есть; жаждал, и вы напоили меня; был странником, и вы приняли меня; был болен, и вы посетили меня; в темнице был, и вы пришли ко мне…"

-- Выходит, Матфей, Лука, Марк и Иоанн плагиаторы? -- внезапно вопросил рыжебородый митрополит.-- Передрали, извините меня, сочинения пещерной секты, разве что удосужились на греческий перевести?

Патриарх по-прежнему хранил молчание, и в борьбу вступил Петр:

-- Еще в пятьдесят седьмом году Михаил, светлой памяти епископ Смоленский и Дорогобужский, объяснил сходство кумранских свитков с евангелиями тем, что сын Божий благоволил беседовать с людьми на понятном им языке!

-- Владыки, полноте копья ломать,-- произнес патриарший казначей.-- Если ценность свитков значительно превышает стоимость их добывания, я за то, чтобы свитки были доставлены в патриархию.

За окнами поплыл густой звон. Митрополит с рыжей бородой знал, по ком звонит колокол. Отношение к манускриптам -- лишь предлог. "Это месть казначея,-- догадался он.-- Толстогубый лис мстит за те два вагона стрелкового оружия, что ушли в Таджикистан…"

В кабинете заместителя директора ФСБ казначей помалкивал, и изложить проблему пришлось архиепископу Петру.

-- Мы не можем рисковать резидентурой, если риск не оправдан заботой о безопасности страны,-- предупредил генерал-лейтенант Бусаров.

-- Тем не менее вы любезно сообщили нам о тетрадрахме,-- парировал архиепископ.-- Россия имеет право на свою долю уникальных рукописей. Эмиссары Ватикана перекупали свитки по двойной цене.

-- Никогда прежде не сталкивался с предметом нашей беседы,-- признался генерал.-- Мне хотелось бы убедиться в уникальности этих… манускриптов.

-- В кумранском скриптории, сидя на полу за низкими столами, трудились современники Иисуса,-- с замиранием в голосе произнес Петр.-- А неподалеку проповедовал Иоанн Креститель. Лука в своем Евангелии сообщает, что Креститель воспитывался в пустыне, а мы знаем, что во всех тамошних поселениях жили представители одной-единственной секты.

-- Эти свитки могли держать в руках Креститель и даже Иисус?! -- от удивления генерал закурил.

Архиепископ развернул пожелтевшую газету:

-- Вот "Иллюстрированные лондонские новости" за третье сентября пятьдесят пятого года. Ланкастер Хардинг пишет: "Иоанн Креститель почти наверняка был эссеном и должен был работать в этом помещении... Многие ученые полагают, что сам Иисус также занимался с ними. Это те стены, на которые он смотрел, те коридоры, через которые он проходил…"

-- Вы превосходно знаете английский,-- заметил генерал.-- О каком помещении идет речь в этой статье?

-- Хардинг имеет в виду откопанный в пустыне скрипторий, в котором сидели писцы. Вот, взгляните.

Архиепископ протянул другую пожелтевшую газету с фотоснимком.

"Может, все это заурядная деза? -- спросил себя генерал.-- Может, эта история была выдумана британцами для того, чтобы замаскировать разведку нефти в пустыне?" Вслух он выразился дипломатичнее:

-- Почему же в России почти не известно о потрясающих открытиях?

-- Наше незнание объясняется изоляцией Советского Союза и его атеизмом,-- сказал архиепископ Петр.-- Уже к концу пятьдесят пятого года было издано около двух тысяч всевозможных работ по этой теме на двадцати двух языках, а за следующие три года появились еще столько же. С пятьдесят четвертого года издается библиографический обзор "Рукописи Иудейской пустыни", ежегодно публикуются все более полные собрания свитков.

-- Допустим, нам удастся доставить в Москву несколько рукописей,-- медленно произнес Бусаров.-- Однако все тайное становится явным. Как будет выглядеть патриархия, когда выяснится, что рукописи добыты незаконно?

В разговор вступил главный на Руси импортер безакцизного алкоголя и безакцизного табака.

-- Рынок свитков -- черный, и аукционов не проводится,-- сказал патриарший казначей.-- Заведомо известно, что свитки контрабандой вывезены либо из Иордании, либо, начиная с шестьдесят седьмого года, из Израиля. Патриархия заявит, что их приобрели верующие, скажем, в США.

-- Отчего же в самом деле не приобрести свитки через подставных лиц? -- оживился генерал.-- ФСБ поможет в переправке через таможенные кордоны.

-- Есть только одно препятствие,-- произнес казначей.-- На это потребуются миллионы долларов. В бюджете патриархии их нет.

-- Сегодня же обсужу этот вопрос с директором,-- пообещал Бусаров.

Иерархи задвигали стульями.

-- Материалы останутся у вас, и если директор захочет ознакомиться…

Бусаров постоял на пороге, глядя на удаляющиеся мантии. Вернувшись к столу, уставился на снимок. Вообразил Иоанна Крестителя -- в рубище, с буйными волосами и горящим взором. "Нет, такую дезу никому нагородить не под силу!" -- подумал генерал и потянулся к аппарату внутренней связи.

Но Духовнику с Оползневым это не поможет. Они услышат клекот вертолета, замечутся по пещере и будут схвачены полицией древностей. В наручниках их доставят в Иерусалим. Перстень Иисуса окажется под стеклом в музее Мертвого моря. Рядом с кожаным мандатом: "Сделай все, что скажет Элиша. Шалом". Довольные израильтяне ограничатся штрафами и депортацией туристов из России, а тельавивских бомжей привлекут к суду. С борта "боинга" компании "Эль-Аль" Оползнев и Духовник в последний раз увидят пальмы, забитый сверкающими автомобилями асфальт, виллы, море...

Шурик летел навстречу верной смерти и заглядывал в глаза Духовнику:

-- Что меня ждет, Сергей Петрович?

-- Отвали, плесень,-- отмахивался расстрига.

Душу терзали кошки: за провал Клык спросит именно с него. Очкарик не подвел -- в пещерах действительно кое-что есть! Обуреваемые черными мыслями, концессионеры упились в самолете до состояния риз. В аэропорту их поджидал сам Клык в окружении своих бритоголовых. "Неужели сразу мочить повезут?" -- сквозь водочный туман уныло подумал Духовник. А Шурик захотел по-маленькому и по-большому одновременно.

Но читатель уже догадывается, что все обошлось. Арест россиян в Иудейских горах получил широкую огласку, и Клык убедился, что в банду попал ценный кадр -- такого следовало беречь! Глава "воронежцев" решил взять под контроль черный рынок свитков -- сперва в Питере, потом в России, а дальше видно будет. Духовник тоже отделался легким испугом. Клык приказал бывшему попу продать роскошный джип "тойота-чероки", взамен купить "жигули", а разницу вернуть в общак для компенсации расходов на экспедицию.

-- Продолжишь работать с этим хмырем,-- Клык кивнул на Шурика.-- Он теперь у нас главный эксперт по малявам!

-- Чего? -- встрепенулся Шурик.-- Кто я?

-- Цыть! -- шикнул Духовник.-- Не перебивай!

-- Если надумает сделать с малявами ноги, замочишь,-- сказал Клык, словно о покупке колбасы.-- Знаю я этих очкастых, так и норовят с капустой в Америку скосить.

-- Я его и в Штатах из-под земли найду,-- оскалился Духовник.

-- Забашляешь за командировку из своего кармана,-- предупредил Клык.-- Уж лучше дома его паси. Здесь и менты повязаны, и на кладбищах свои люди.

Шурику вновь захотелось в туалет.

Какими манускриптами он сегодня занимается, неизвестно.

Сегодня практически не встречаются люди, которые называют себя атеистами: это стало немодно. В то же время почти все нынешние верующие -- бывшие советские безбожники. Представления о религиях вообще и о своей, конкретной религии в частности, у этих "верующих" смутные. Спросите рядового христианина, на каком языке говорил его бог Иисус. Спросите любого христианина, чем отличается католицизм от православия или протестантизма. Поинтересуйтесь, отчего современная европейская цивилизация получила название "иудохристианской". В чем главное отличие иудаизма от христианства, а ислама от иудаизма? Религиозное невежество на просторах бывшего СССР поразительное. Максимум, на что способны "новые верующие", так это на чтение канонической литературы буддизма, даосизма, христианства и т.д. Однако созданные во тьме древнего разума каноны широкому читателю малопонятны, а главное -- они никак не объясняют происхождения той или иной религии. В то же время не секрет, что среди церковников всех мастей немало фанатиков, реакционеров и просто проходимцев. Их такое положение вполне устраивает: темный народ легко дурить и "доить", "доить" и дурить. Вот почему знакомство верующих с историей религий играет в наши дни громадную роль. Просвещению брошен вызов, и он должен быть принят во имя того, чтобы хотя бы дети и внуки "новых верующих" сделали свой выбор в пользу той или иной религии (либо -- о ужас! -- атеизма) осознано, со знанием дела. Эссе "Неизвестный Иисус" призвано пролить свет на историю зарождения христианства, которое выдающийся библеист Эрнест Ренан назвал "успешно развившейся эссенской ересью в иудаизме". Только не нужно воспринимать слово "ересь" как бранное. Полиглот Ренан употребил это слово в первоначальном древнегреческом значении "особое учение".
Сейчас уже никому не нужно доказывать, что христианство действительно зародилась в среде иудейских диссидентов, обосновавшихся на берегах Мертвого моря еще во II в. до н.э.