На легком мартовском морозе
У предподъездного крыльца
Скворечник ладит мафиози
Для бесквартирного скворца.
Я знаю: он великий грешник,
Он круче всех на этаже,
Поможет ли простой скворечник
Его томящейся душе?
Но он строгает, он строгает,
Умелец! – видно по рукам.
А может, вправду сострадает
Тем бескорыстным челнокам?
Когда на облаке покатом
Его досье возьмет Творец,
Вспорхнет крылатым адвокатом
Семью устроивший скворец.
Расскажет, как морозной ранью
Искал он прочного жилья.
...Ну что же, всякому дыханью
Внимает грозный Судия.
* * *
Помню сонную позолоту
Володимерского села,
Помню бабушкину заботу
И зареванного себя.
От обиды коленки ныли:
Пылью бросил в меня мой друг,
И набрал я ответной пыли,
Но – меняется все вокруг.
Как назло, подоспело стадо,
Сердце будущей мести радо,
– Ну-ка, бабушка, отпусти!
– Сколь пылинок, внучок, в горсти?
Ты сочти. И, коль будет надо,
Столько раз ты людей прости.
* * *
Снова снится мне равнина,
Черный бор и талый снег,
Словно что-то обронила
Там душа моя навек.
Я не знаю точный адрес,
Мне оттуда нет вестей,
Но, наверно, и состарясь
Я увижу на кресте
Колокольни обветшавшей
Гроздь растрепанных ворон,
И как сумерки из чащи
С четырех ползут сторон.
Может, это вид дорожный,
Поразивший всех сильней?
Или это лик тревожный
Прежней родины моей?
* * *
Маклер, брокер, рокер, покер –
Русский стих как будто помер.
Мне капиталист один
Объясняет без заминок:
– Цепь нужна: болото – рынок,
Клюкву Родине дадим.
Продадим своим емелям
Клюкву в пудре. Сахар смелем
В кофемолках.
Светлый ум!
– По рукам.
Не кормят строчки.
Но отдай ты мне в цепочке
Тот конец, где сосен шум.
Я люблю и дождь, и слякоть,
Я люблю бидоном звякать
Между кочек-островков.
Там стихи свисают с веток,
Там они плывут в просветах
Тяжеленных облаков.
* * *
Цыганка нагадала мне,
Что я проснусь в чужой стране,
Но я схитрил и не проснулся.
Бреду сквозь милосердный сон,
И вот влекущий чудный звон,
Небесный гул ушей коснулся.
В какой-то светоносной тьме
Возникла церковь на холме,
Она, как девушка босая,
В безглазье внешней темноты
Густые звоны, как цветы,
Во все концы земли бросала.
На холм святой стекалась рать
Под уговор: мечей не брать,
И вот уже переминалась
Людская скорбная стена
От Сергия до Шукшина,
А дальше не припоминалось.
Туман текучий моросил.
– Вы тоже спите? – я спросил,
И предо мной явилось блюдце:
– По краю яблочко катни,
И узришь ты дела и дни
Всех, не умеющих проснуться.
И узрил я: клубится пар,
Резвятся бесы, и угар
Привычно отроки вдыхают,
В почете смертные грехи,
И те в том сонмище плохи,
Кто плохо Русь святую хает.
И мне сказал незримый страж:
– Молись, коль помнишь "Отче наш",
Коль что-то из такого помнишь.
Молись за них. Они горят
В аду земном, и что творят –
Не ведают. А где им помощь?
* * *
– Чем торгуешь, цыганка?
– Тенями.
– Дай же тени родителей мне,
Тень вечернего луга с конями,
Тень березы на пыльной стерне.
– Я не теми тенями торгую,
А я теми, что лягут у глаз,
Чтобы князь не смотрел на другую,
Как случается часто у вас.
Чтоб смотрел на свою –
До озноба,
Чтоб любить ему было не лень,
Покупай, дорогой, для зазнобы
Вот хоть эту, лиловую, тень!
– Ты напрасно, цыганка, хлопочешь.
Я давно от любимой вдали,
И потемки ее одиночеств
Ей глаза синевой обвели.
И она через мглу вопрошает:
Мол, теперь я смотрюсь хорошо?
Так любимую украшает
Тот, кто землю измерить ушел.
Мне об этом рассказывать трудно,
Хоть беседовать славно с тобой.
– Коли так, то прощай, изумрудный,
Видишь: смотрит сюда постовой.
* * *
Что ни делаю я – все не так,
И потуги напрасные жалки,
Но толките, комарики, мак,
Чтоб наутро просохли лужайки.
Я полжизни уже промотал,
Рассказать ли, как дни погибали?
Но оденься пыльцой, краснотал,
Чтобы пчелы тебя пригибали.
Ты давай, ледоход, напролом
С удалой и веселою спесью!
Пусть оттает с зарей под окном
Голубая скворчиная песня.
Может быть, заглядевшись в простор,
Весь объятый движением древним,
И моя возлетит на забор,
Как петух с обмороженным гребнем.
