Чувство голоса, чувство голода...
Золотая игра в слова.
В топях горестей, в путах города
мы — осенние дерева.

Облетевшие, отшумевшие,
позабывшие о родстве...
Что ж нам снятся все песни вешние,
солнце легкое в синеве?

И все бродит цветными лужами
продолженьем земного сна
детство светлое, неуклюжее,
все простившее нам сполна.

* * *

Этот взгляд — будто утренний сон в изголовье.
Эта нежность еще не встречалась с любовью.
Трепет ранней весны, душу ранящий свет.
Ей — четырнадцать лет.

Так тягучи, напевны, туманны ресницы.
Ей еще ничего не успело присниться,
кроме рук материнских и розовых лент.
Ей — четырнадцать лет.

В ней по-детски довольно мечтаний и лени,
но по-женски уже округлились колени.
Чей-то завтра она обессилит рассвет.
Ей — четырнадцать лет.

* * *

О, как прекрасен детский рот,
когда он рифмы извлекает.
Ребенок истины не знает,
но истиной уже живет.

Ребенок пробует стихи
на звук, на запах, на страданье...
Ресницы смелы и легки,
и чуть прерывисто дыханье.

Всего шесть лет. Но тех начал
он позабыть уже не сможет,
коль слово темное «печаль»
сознанье детское тревожит.

И глаз небесных озерца
уже влажны... Душа готова
принять все муки до конца,
которые присудит Слово.

* * *

О, детство! Окраин твоих пустыри
И тайны твоих подворотен!
Судьба, все что хочешь навеки сотри —
Не тронь тех роскошных полотен.

Оставь их на том, зоревом рубеже,
Где дня нам и праздника мало,
А я накажу бесприютной душе,
Чтоб всуе не поминала.

Мне памятью этой беду укрощать
В угоду влюбленному слуху
Мне той добротою любить, и прощать,
И благословлять на разлуку.

* * *

Волхвованье разбуженных рощ,
Белой яблони медленный танец.
Все сирени отпущены в ночь,
Чтоб венчать быстроглазых красавиц.

Май идет по широкой воде,
Отражается в листьях и лицах.
И гадают по синей звезде
Те, которым от счастья не спится.

* * *

За свободу заплатишь душою,
даже если свобода не та,
лишь бы губ ускользающий шепот
нотной фразой читался с листа.

Лишь бы дух назначеньем удался
через ад, через звездный простор,
и на птичьих шарнирах качался
освещенный судьбой дирижер.

И смотрели б темно и крамольно
те глаза, что вне слов и времен,
в час твоей тишины обновленной,
где ты вечен и опустошен.

* * *

Простуженный город в преддверье весны
Был ветренен, мрачен и жалок.
И снились под утро тяжелые сны
Сквозь крики встревоженных галок.

И серое небо глядело окрест
Болезненным стынущим взглядом.
А сердце откуда? Из этих ли мест
Иль где-то пугающе рядом?

Оно еще помнит живое тепло
И в силах еще посмеяться
Над жизнью, где время настолько мало,
Что здесь уже не оправдаться.

* * *

И снова жизнь у памяти в долгу...
Торопит март перевернуть страницу.
Но медлят чьи-то тени на снегу,
И кружит растревоженная птица
над местностью, где новый снегопад
спешит с окраин в город на этюды.
Он так навязчив, что себе не рад,
его холсты разбросаны повсюду.
Он приближает прошлого черты
Болезненно и непреодолимо.
В пейзаже старом вместе я и ты.
Что кликать нас? Мы вновь проходим мимо.
Я ту картинку снежную люблю,
Все оттого, что вновь весне не верю,
Как боль не верит в малые потери
У старого безумья на краю.

* * *

В синий день в предвестие апреля
В воздухе вдруг ощутишь едва
Птичьих грез невнятнейшие трели,
Грез людских нежнейшие слова.

По тропинкам, солнышком пригретым,
Окаймленным прошлою листвой,
Бродится влюбленным и поэтам
Трепетно и сладко, как впервой.

А с небес — зовуще и щемяще
Льется свет — распахнут и широк,
Будто бы ничто не преходяще,
Будто бы никто не одинок.

* * *

Белым-бела стояла тишина.
И женщина смотрела из окна,
Как сквозь летящий невесомый снег,
Шел в сторону от дома человек.

Коробки зданий, контуры афиш,
Стволы деревьев и изломы крыш,
Прохожие на скользкой мостовой,
Мешаясь с легкой тенью снеговой,

Утрачивали ясные черты.
Сжигала жизнь привычные мосты.
И под присмотром стынущих небес
Судьба иной приобретала вес.

У темного морозного окна
Стояла боль, в себя погружена.
И время свой не задержало бег,
Бесстрастное, как налетевший снег.

* * *

Не звук, не боль — молчанье снилось мне.
Я просыпалась, мир не узнавая.
Чужая осень таяла в окне,
Своей красой души не задевая.

Но так просторен был ее уход, —
Пронзительный и безутешно гордый,
Что память нерастраченных высот
густой волной подкатывала к горлу.

А облака стояли над рекой
Безмолвные, как будто в карауле,
И вечный, всепрощающий покой
Был странно слышен в падающем гуле.

* * *

Уйдет любимый, но оставит речь,
черты и жесты, праздничные даты,
и станет память медленно беречь
все то, что жизнь не сберегла когда-то.

И пусть былому память не равна,
и времени теченья не нарушит —
она хранит, как добрая родня,
от зла и тьмы еще живую душу.

Пусть с каждым годом горше и трудней
ее рассказ, но в ночи откровенья
порою память чище и честней
самой любви, что скрылась в отдаленье.

* * *

Вот так: затеряться в глуши листопада
и зимних не знать холодов.
Не надо движенья, не надо надсада,
не надо великих трудов.

Средь русской равнины следить за полетом,
пронзившим щемящую высь.
И что за последним найдешь поворотом —
неважно — печали сбылись.

* * *

Жизнь все распишет, все расставит
На отведенные места.
И ничего уже не станет
Так близко, как сама мечта.

Так близко разве только стужа
И этот ненасытный снег.
Душа плетет подобье кружев
Из детских снов, из чистых рек.

Все, что уже необратимо,
Все, что отпущено во тьму, —
Вновь сердцу дорого и зримо,
Вновь обольстительно ему.

Касаясь выстуженных окон,
Плывет нездешняя луна.
И дышат ровно и глубоко
Утраченные времена.

* * *

В этой осени главное то,
что ее я знавала когда-то...
В детском, тесно сидящем пальто
я летела в объятья Арбата.

Я бежала навстречу к тебе,
только имя не ведала вовсе.
Я б давно затерялась в толпе,
если б не расторопная осень.

Я сновала по гулкой Тверской,
Возвращалась в Лефортово снова.
Я искала тебя день-деньской
И отчаянно верила в Слово.

Я кружила Бульварным кольцом,
Словно лист, оскорбленный неволей.
И душа торопливым птенцом
Задыхалась от завтрашней боли.

Может, нет тебя в городе том,
Где сменила я детство и юность,
Может, где-то за Крымским мостом
Наши судьбы в веках разминулись?

Теплый дождик слонялся за мной,
Как посредник меж мглой и бедою...
Говоришь, это было весной?
Просто осень была молодою.

* * *

К исходу август. Зябки вечера.
В вагонах пахнет свежими грибами.
И дух тумана бродит над лугами,
Мешаясь с дымом позднего костра.

Уходит лето, обращаясь в сон,
В легенду, в растревоженную память —
Иным погодам над землею править,
И с осенью нам спорить не резон.

Еще нас осень будет удивлять
Закатами и спелыми дарами,
Еще реки темнеющая гладь
Поманит золотыми вечерами.

Мы примем все. И пришлые дожди,
И снега беспросветную унылость.
И все ж, помедли, август, сделай милость,
Оставь надежду нам, не уходи...

* * *

Предзимье. Грусть. Береговая глина
еще хранит следы вчерашних встреч.
И тянется волнующе старинно
плывущих листьев медленная речь.

О чем она? О завтрашних разлуках,
о памяти, непрочной меж людьми?
Природа тонет в странствующих звуках
неутоленной, зябнущей любви.

И тесен обнаженный и просторный
осенний мир и сердцу, и уму,
где истины мучительны и спорны,
должно быть, даже небу самому.

* * *

Седой рассвет. Бессоницею зла
Я сведена на нет, как снег в апреле.
И что мне птиц назойливые трели?
Я все сказала, что сказать могла.

Вдоль просеки, отмеченной дождем,
Чрез жар утрат, душевные раздоры
Мне жег зрачки небесный окоем
И затевал ночные разговоры.

И голос тот, расслышанный тобой
Наперекор молве и тусклым лицам,
Я так наивно назвала судьбой,
Что никогда уже не расплатиться.

Почти безумье — небо осязать
Сквозь лютую словесную неволю.
Я не сказала миру сотой доли
Того, что так хотелось мне сказать.

* * *

Там, где в чаще дремотной бедует зверье,
где метели судьбу хороводят, —
отзывается ночи сознанье мое
и рассветной тропы не находит.

Я устала искать в этом мире угла
по чужим, незнакомым приметам.
Я сгорела дотла. Я давно умерла...
Только мне не сказали об этом.

* * *

Показавшись на миг, — оставайся за той же чертой,
До которой и ходу, и лету, и плачу — несметно.
Ты затем и мечта, чтоб навеки остаться мечтой...
Это детский альбом, где каракули так самоцветны.
Это мыльный пузырь, что как дивная рыба дрожит
на весах тишины, как на царственной плахе вселенной.
Что же мальчик босой за безумием этим бежит?
О, не вскидывай рук — этот миф исчезает бесследно.
Это даже не оклик и даже не вальс при свечах —
Мотыльковая пыль, стрекозиное сложное зренье.
Это ангелы знают, да только до срока молчат,
В наших темных зрачках повторяя свое отраженье...