Ольга Ильницкая

УБЕЙ СВОЕГО МАДЬЯРА

Рассказ

Спустя время я рассказала об этом отцу. Он удивился. Задумался. И поведал историю, после которой мне захотелось увидеть места, о которых вспоминал папа. Увидеть памятник Шандору Петефи на берегу Дуная.

Я сразу увидела его, выйдя из машины в Буда-Пеште - сумасшедше красивого бронзового поэта. Он одиннадцать дней первым встречал меня по утрам, и провожал по вечерам, а в промежутке была - Венгрия.

…С чердака игрушечного дома строчит пулемет. Бой идет на площади у городской ратуши, где домик синий соперничает с домиком желтым яростью красок. Припадая на левую ногу, натертую новым хромовым сапогом, молоденький капитан бежит за усатым ординарцем, не поспевая. Потом ординарец станет толстым председателем колхоза. А капитан - моим отцом.
Все происходит быстро и сразу. Они взбегают на чердак, папа стреляет в пулеметчика, и, как внезапная летучая мышь, из тени выскакивает женщина. Федька, ординарец, бросается вперед и вбок, собою прикрывает командира. Автоматная очередь. Федор падает. Женщина мечется, крича, раскинув крыльями руки. Над отброшенным автоматом дымок, как над чашкой чая.

…Белая скатерть вышита гладью, поле лиловых анютиных глазок на круглом столе. Сидят за столом черноглазые дети, пьют чай из фарфоровых чашек. Младшенького держа на коленях, смеющаяся женщина вытирает ему пускающему пузыри, смеющийся беззубый рот.
Папа головой трясет, отгоняя видение. Федька лежит - и розовая пена пузырится в его пшеничных усах. Четыре пули вошли и остались в Федоре. Папа переступает через ординарца и идет убивать женщину.

…Пододвинули чашку, варенье в блюдечке…
Детей у женщины трое, мал-мала. Папа смотрит на тонкие пальчики младенца. Женщина замерла. Убивать стало некого.
Отец возвращается к Федору, уже опустившему поголубевшие веки, и тащит его вниз, взвалив на спину.
Женщина догоняет на лестничном пролете, прижимается к стене и, задевая папу горячим телом, протискивается, протягивает папе маленький немецкий вальтер, требуя непонятного. Потом кричать перестает, внятно, настойчиво говорит: “Пуф”. “Пуф”, повторяет громче, и опять кричит: “Пуф”! Верещат дети. Папа идет прямо на неё, а она отступает, пятится, наставив на папу дрожащий пистолет и - падает. Папа не останавливается.

Я запомнила, случилось это в Секешвехерваре, в одном из домиков на центральной площади, в 1945 году.

Спустя время, папа возвращается в этот домик, и женщина не кричит на него, а из сложного чувства ненависти и удивления закрывает лицо руками. Говорит еле слышно:
- Он защищал свой дом, - почему, почему ты, - она бьет отца ребром ладошки, - не застрелил всех, что теперь делать?
Дети стоят, смотрят черными глазами. Молча.

Постепенно, из-за материнского инстинкта - необходимости выжить, женщина привыкла брать у папы его офицерский паёк. И подарила пистолет, из которого хотела убить, но не убила.

Её муж не был фашистом. Он был мобилизованным мадьярским солдатом немецкой армии, так сложилась его венгерская жизнь. Она же любила его, и еще любила национального поэта, героического офицера, скончавшегося от боевых ран в позапрошлом веке - Шандора Петефи.

Покачивая почти мертвым лицом с гордым маленьким лбом, мадьярская женщина читает убийце своего мужа стихи великого поэта-воина.

На папином кителе много орденов и медалей. Я гладила их и пальцами читала буквы: “За взятие Праги и Берлина”, “За взятие Кракова, Будапешта и Вены”, “За взятие Секешвехервара”.
Мне скажут, что медали дают только за столицы? Что нет медали за город Секешвехервар? Но мои пальцы знают, там еще были буквы: “За озеро Балатон”, “За переправу через Влтаву”. Они так знают!
И - я держала в руках тот пистолет.

Вот я опять приехала в Венгрию. И вновь отправилась в Секешвехервар.

…И произошло расширение сознания но не в голове, а… в груди. Стало сердце думающим. И твердым.
Дышу-дышу, продышаться не могу, боюсь вздохнуть, до посинения задерживаю выдох и - иду в голубых носочках, сквозь удушье, сняв туфли, и вижу труп.
Голоса работников в белых халатах говорят:
- Вы тело заберете? Не заберете тело? Оно вишен просит! И просит пистолет. Мы вам не выдадим тело. Пусть лежит!
Рядом женщины кормят детей из голубых чашек.
Когда ходишь в одном башмачке, мама умрет. Нельзя в одном. А когда вообще без башмаков? Нет такой приметы.
В голубой чашечке белая кровь. Лейкемия у детей, разве не очевидно тебе? - говорят работники в белых халатах.
Вещий это сон, с четверга на пятницу - вещий!

…Спешит поезд Будапешт - Львов, спешу я, заглядываю в глубину свою. А за окном уже мелькание земли украинской. Что за городок “Пiдзамкове”. Под замком или под замком? Замок сохранился? Это - Львовщина. Значит, не сохранился замок. Подумать бы о чем-то целом. За окном то руины, то новострой, и составы товарняков бесконечны.
А когда по Венгрии - то сплошь цветы за окном, и крыши яркие в телевизионных спутниковых тарелках.
До чего же не празднична, убога - серая моя родина. У мадьяр - кирпичи в целлофановой упаковке, на земле Украины сикось-накось палки в заборах, удобрения в рассыпку - все мусор, все в мусор.
И вдруг белый храм о пяти головах, вдали, у горизонта. И белый аист на телеграфном столбе посреди поля, а по полю брызги зайцев - врассыпную!

В Венгрии пережила сильное чувство - над каменным мадьяром в фашистской каске с рожками. Он лежит, схваченный в камень, с лицом, похожим на лицо отца моего. Может быть, его мой отец убил? Я точно знаю, что на главной площади Секешвехервара мой папа убил своего мадьяра.

Почему жена и дети его были на чердаке, откуда поливал он пулеметным огнем советских солдат? Почему не в подвале была женщина и дети? Почему на их глазах - мой отец застрелил - их отца? Почему их мать не смогла убить моего папу?

Над памятником мадьяру в немецкой форме подумала я, что хороший мадьяр - мертвый мадьяр. Ведь не лежи здесь он - камнем бы стал мой отец. Вот почему они так лицами похожи. И не было бы меня, с моей уже почти прожитой жизнью, мужчинами моими и нашими детьми.
Я испугалась. Не о папе, о себе испугалась. Ощутила пустоту здесь, рядом, в месте жизни, заполненном судьбой моей. Где бы мы все были, если бы не отец, а - отца? На той, второй мировой.
На базилике, рядом с памятником, видела я распятие, не похожее ни на одно из виденных прежде. На желтой стене вспучивается огромным, беременным животом, во всю стену, крест. И благодаря страшному напряжению тела Иисусова крест не сламывается над лаконичным: 1956.

Помню этот год. Мне пять лет. Папин полк поднят по тревоге. Нас, детей, сажают в теплушку, на солому. Вокзал приграничного городка Унгены. Молдова. Эшелоны направляются на станцию Чоп. Оттуда - с семьями в глубину Союза, воинские эшелоны - на Венгрию.

А где-то еще есть трое детей, того, каменного в немецкой каске, те дети…они могут смотреть на меня - здесь и сейчас, на меня, вечно теперь стоящую под распятием…Из окошек яркого домика, какой из них - красненький, желтенький, голубой - скрывает этих моих побратимов смертью? И не знают они родства нашего.

Опустошенной почувствовала я себя, виноватой. Это место, в Секешвехерваре, вошло в меня новым о себе и о жизни знанием: нет от него защиты! Ни памятью, ни надеждой. Мечтой? Мечтой о Мiре.
Чтобы мiр был во всем Мире всегда. Потому что убитый мадьяр и убивший отец - два солдата, уже сделавших свое дело. Они, тогда, в 1945, и я здесь и сейчас, в 2002…

Уже мой отец умер, и умрем мы, дети солдат второй мировой, и наши дети - их внуки, станут жить дальше, дольше…Хорошо - то как! Пусть будет мир!

Я трогаю, глажу отцовский пистолет, из которого мадьярская женщина не убила моего отца, убившего мужа и отца ее детей…
Он долго лежал под моей подушкой. Спустя годы после той трагической военной истории - я поняла, что надо мне сделать с ним. Я провезла его через таможенные границы, и, просверлив в стволе сквозную дырку, подарила любимому. А себе на память оставила обойму. Она всегда со мной, вместе с шомполом для чистки ствола.

И вот я опять приехала в Венгрию. И отправилась автобусом из Будапешта в Секешвехервар.

На игрушечной площади, чуть свернув в сторону, чтобы не смотрел на меня отовсюду тот самый чердак, ярко-желтая, сверкающая в солнечных лучах базилика приковала меня: два обнаженных бронзовых тела в позах римских легионеров и в фашистских касках смотрели с фронтона храма. А перед ними на ступенях лежал окаменевший мадьяр в солдатских обмотках. Носки каменных ботинок смотрели в небо.
А из неба смотрела я, десятилетняя, испуганная. Из того времени смотрела, когда захотела побывать в этих, с боями пройденными отцом местах.
Вот я вижу его точеные и знакомые черты, и знаю, что это его, отцовские скулы - на мадьярском каменном лице.
Это тот, кого убил мой папа. Вот почему они так похожи друг на друга.
Я поцеловала каменное лицо.
Я нашла своего мадьяра, не успевшего убить меня.

11 апреля 2001 - 10 апреля 2002 - 28 января 2003гг. Будапешт - Москва.

БАЕМИСТ-2

ЛИТЕРАТУРНОЕ
АГЕНТСТВО

ПУБЛИКАЦИИ

САКАНСАЙТ