ЗОВУТ ЕЕ СМЕРТЬ, И НИ ПОНЯТЬ ЕЕ, НИ ПОЛЮБИТЬ
|
|
|
Бывают удивительные явления
в жизни. И удивительные встречи. Я решила в очередной раз уйти
из дому. Было мне тогда пять лет. Мои
родители уже привыкли, что со мной
такое случается, и, переволновавшись,
но отыскав в конце концов беглянку и
вымыв ее запыленные руки-ноги,
спрашивали голосами мягкими и
безнадежными: - Алена-гулена, почему ты
заставляешь нас тревожиться? Мы ведь
волнуемся за тебя: Пожалей нас! -
добавляла заплаканная мама. Я не умела ответить на этот
разъединственный вопрос.
Действительно, почему я их, таких
родных и хороших, заставляю
тревожиться? Я просто чувствую, что пришло
мгновение встать и пойти туда, где
дорога убегает мимо финских домиков
вдоль румынской границы, по-над Прутом,
туда, ну, туда, где очень тихо. И только
иногда речная волглая тишина
нарушается душераздирающей музыкой.
Чьи души она раздирает? Кого оплакивает? Там, откуда музыка
доносилась, было кладбище. И я ходила
смотреть, как взрослые закапывают того,
кто больше им не нужен. Покричат,
закопают и уйдут. Тогда я походила,
присаживалась на свежий бугорок и
думала всегда одно и тоже: «Эй, ты, там, в
ящике, - тебе страшно? Может, хоть цветы
скинуть, чтоб не так на тебя давило? А
может, вообще тебя откопать? Выпустить
из глубины?». Попыталась однажды, но
помешал солдат. Настоящий солдат,
только без винтовки. Он подошел и
спросил: - Ты что, могилу откапываешь?
Там кто-то твой? Лицо у солдата было
некрасивое, с длинным носом и
маленькими глазками, затерянными в
густых рыжих ресницах. Он из дремучих
этих ресниц смотрел не мигая и ждал.
Глаз с моих рук не сводил. А я
растерялась и потому продолжала копать.
- Солдат, - сказала я, -
понимаешь, я думаю, что в этой яме
холодно и одиноко, и дышать скоро будет
нечем. - А зачем дышать? - удивился
солдат. - Там ведь уже не дышат. Там
вечный покой, и его охранять надо. - А, значит, ты пришел
охранять? А где ружье? - Я пришел знакомую навестить,
она тут неподалеку лежит, - странно
ответил солдат. - И тоже не дышит? - Конечно, не дышит, она же
умерла. - А зачем ты тогда пришел?
Может быть, тебе помочь из ямы ее
забрать? Вдруг солдат спрашивает: - Тебе сколько лет? - Пять, но скоро будет десять. - А что такое умереть, ты
знаешь? - Да. Наказание такое -
закапыванием. Никого еще не простили за
умирание, никого отсюда назад не
забрали. А ты ее заберешь! Солдат расплакался и ушел. А
я поняла, что такое тревожиться. Я пошла
следом за солдатом, чтоб его утешить. Пришли мы к огромной яме. В
яме было много травы. - Сбросы шалфея, - объяснил
солдат. - Жмых, понимаешь? - Понимаю. А зачем его сюда
сбрасывают? Чтобы закопать? - Нет. Сюда недавно лошадь из
нашей части упала. Ее под нож
собирались пустить, из-за болезни. Но
лошадь пропала. Заблудилась, наверное.
И я нашел ее в этой яме. Приходил к ней,
смотрел. Она сначала глаз не открывала.
А потом вдруг голову подняла и
посмотрела, как живой человек. Как
будто попросила: «Не рассказывай
никому, что я в яме шалфеевой лежу. Мне
тут хорошо». Ну, я никому и не говорил.
Хлеб приносить стал, сахар. Но она
ничего не хотела. А в один прекрасный
день смотрю - стоит лошадь на всех своих
четырех ногах и морду на край ямы
положила. В общем, помог я ей выбраться;
доски настелил, ну, подпихивать стал, а
она все правильно делала, понимала: И мы
с ней пришли в часть. Она совсем
здоровая оказалась. Никто не верил, что
такое бывает. Мы с солдатом больше не
виделись. Но как-то раз я заболела - жар
приключился, кашель. Мама налепила мне
на спину и грудь горчичники и сказала: - Спи; попечет немножко, и я
сниму. А я помнила про лошадь и
шалфей. И поэтому вылезла через окно и
пошла со своим жаром и горчичниками
через кладбище, где люди лежат, смертью
наказанные. Нашла за кладбищем яму,
постояла у края: глубоко: Но лошади ведь
там хорошо было. И я прыгнула.
Представила, что я тоже лошадь. Стала
шалфей жевать, поправлять себя. И
уснула. Проснулась - больше не дрожу.
Тепло и спокойно мне. Будто и взаправду
я та лошадь. Попробовала встать, чтобы
голову на край ямы положить, но не
достала. Опять зарылась в шалфей, и не
знаю, как долго он меня лечил: Но когда
родители меня нашли (а их тот солдат,
лошади друг, привел, потому что на
поиски подняли папин полк), когда
отыскали меня, то оказалось, что
никаких горчичников больше не надо. Я
вся пропахла шалфеем - и ночная
зазелененная рубашка, и руки и волосы.
Меня папа нес на руках и вздыхал, а я
была выздоровевшая, я чувствовала это,
никакого кашля во мне не осталось. С тех пор я люблю шалфей. И
лошадей люблю, только побаиваюсь
почему-то. Всегда мне видится не просто
лошадь, а стоит вроде она в глубокой яме,
из которой по-человечьи смотрит: не
оставляйте меня одну, не наказывайте
меня закапыванием и цветами! А на кладбище я больше не
хожу. Никто оттуда не вернулся на моей
памяти, никто головы на край ямы не
положил, как лошадь, никто. Понимаете? |
||