Не получается. Ускользаю. Опадаю. Вот: слышу вас, Фа и Ли, еще слышу. Но незачем говорить.

Хорошо исчезать в книжном магазине, с Бахтиным в руках, с Померанцем в сумочке, с Ли и Фа за спиной.

Впереди дорога между Небом и Землей. Я уже немножко не я, а "чистый разум". И в нем отражаются звезды и тайны. И я отражаюсь, и слышу, как бьют по щекам. Пальцами веки раздвигают, во внутрь заглядывают. Что видят?

- Боже мой!

Все тише голоса, все больше молока - это кровь моя белеет, из нее уходит жизнь. Лишь сгущенный сладкий смысл остается.

- Здравствуйте, милые, ясноглазые. Какое вольное дыхание у времени. Дихотомия смерти и жизни отпустила, и свет настольной лампы согревает ладонь, на которой лежит стеклянный шарик Мира.

Хочется конкретного.

Поэт Миролава в шерстяном свитере захлопывает дверь такси, вновь открывает, сосредоточенно целует мою руку, рука белее молока.

Мороз семь градусов, машина уплывает, поэт красив, и, отдаляясь, тает.

Мы едем мимо Александр - Хаоса, я вижу, что тебя в нем нет. Воскресенье. Ночь.

Мне жаль, что у тебя есть более серьезные и интересные вещи, чем я.

Как интересно это!

Я боюсь, что отнимаю у тебя время, когда говорю.

Я в замешательстве из-за утрачиваемых привычек быть среди агрессивной среды, к которой надоело приспосабливаться.

Я в замешательстве из-за разворачивающейся жизни, сияние огней ночной Москвы говорит о том, что мрак у меня в голове, раз вокруг блестит и ослепляет.

Но в голове моей плещется детство крови, разбавленной молоком.

Не хочу я пить этот напиток, с каждым невыпитым глотком детство мое продолжается.

О, как ты недоступен слуху, взгляду, ты словно собака на поводке, таком длинном, что я всегда за углом, а ты далеко, около свободы.

Я держусь за поводок крепко, а разожму, и мы умрем.

Не берегись, родной, не берегись. От свободы поступать не так, а иначе - не уберечься!

Но так ли, иначе - везде есть я, и на юге, и на юго-западе, по левую руку, и по правую, и в небе, и под землей - взгляд мой исподлобья вопрошает: "Где и когда? Когда и где?"

Отвечаешь:"Всегда". Отвечаешь:"Везде".

О чем шепчет вода в реке, леденея?

Чешуя чешется от мороза, - пожаловалась рыба, высовывая голову из-под глыбы,

плывущей по Нескучному саду, где я по тебе не скучаю, потому что, став гордой, набираю воздуха в грудь и взлетаю - к свободе твоего поступка.

Там, где окажешься ты - встречу тебя!

Фа, я не хочу их больше видеть, я жить их жизнью не хочу. Я памятью могу обидеть.

Завтра наступит сегодня, и Ли теребит: "Ты позвонила доктору?".

- О, да, я ему позвоню, через тридцать минут. Он скажет, что время не ждет. И вколет иглу, и мое молоко по иголке из крови уйдет. Это будет под вечер - красное на белом, румянец на щеках.

Я улыбнусь и всем скажу: "Привет"! Я вновь не только слышу - отвечаю! - И, значит, долго буду быть.".

О чем продолжить - чтобы не без смысла? - Продолжить надо начатую фразу про чистый разум. В нем горит печаль.

Утраченная память не сомнется, она висит на плечиках в шкафу, ты выпьешь водки, и она заткнется. Как плохо разговаривать стихами, а понимать и думать что хочу.

Возможно, в нашем мире нет ничего, что быть хотело б нами.

"Упрямо буду я мочить в сортире

врагов любви, всех тех, кто любит TV,

кто за стеклом".

Соседа по квартире мотив ворвался в мой прохладный дом. Ритм и размер - все было черте как, вновь мне хромать, и фыркать раздраженно, газетой вытирать те зеркала, что отражают загрязненный разум.

Произношу ненужные слова, по библии читаю про разлуку, и напеваю "Пам - парам, пам - пам".

Скука ... заполонила всю ... до чердака ....

Я протяну стареющую руку и свет включу. Ты помолчи, пока я раздвигаю

медлительные губы, чтобы ребенка в мир впустить, и вновь тебя спросить:

- Что с нами завтра будет?

Ведь завтра дети станут с потолка всей твоей жизни - в мир, срываясь, падать. Вместо того, чтобы спускаться лифтом...

Моя радость...

О, не бывает лучше, чем решили.

Жизнь так проста, что некуда в ней думать.

***