|
|
| …Это был последний
рейс доктора. И предпоследний - «Нахимова».
Она родила в полночь. Принявший их, роды и младенца, сказал: «Другой бы завязал культю бантиком, умыл руки, и забыл об этой истории на веки вечные. Просто вышел бы за дверь - в свою жизнь. А этот, - и он грустно мотнул слишком крупной головой, - станет теперь досматривать жизнь свою, будто и не знает, что можно жить другую. Жить полноценно и счастливо. Нет, этот станет досматривать…» Он вымыл руки. Родившая была ему близка. Молодая сельская деваха с крупным бюстом и детским разумом, непосредственным и чистым. Она будет делать всё, чтобы «хорошо было». Дура. А сможет она немало. Но бороться - он обречёно потряс головой, но бороться за всё хорошее, - додумал, - она станет до конца. Конец ему ведом. Ой, как ему ведом конец. «Господи, - думал он, - что я Тебе не сделал? За что Ты наказываешь меня этим? А её? - он покосился на молодую мать. - За что?». Младенец лежал аккуратненький. Промытый в семижды-семи потах, как в водах. Чистенький. Душемот. Пузыри пускает… Розовые. Доктор глубоко задумался. Пузыри напомнили будущее… Он вытер младенцу рыбий ротик ладонью. Ладонь покрылась розовыми пузырьками. Отёр руку о халат и вышел прочь, не выдержал и вышел прочь, на палубу. В ночь. В без девахи и младенца. В начавшееся уже новое и вечное теперь отчаяние. Родильница была ему близка, так близка, что он обречён отныне на отчаяние. И одиночество.
СПУСТЯ ШЕСТЬ ЛЕТ Красивая пара отдыхала, и весь пароход наблюдал за ней. Было что наблюдать. Крупные. Счастливые. Семейство! Был с ними ребёнок. Таких любят описывать в литературе. Ну, такой ребёнок… Почемучка. Лезет во всё. Надоедает. Малый спросил, ткнув пальцем за борт: «Богатее город будет?». - Не понимаю, - отмахнулся отец. - Город богатее будет, чем Евпатория? - Какой? - тупо переспросил крупноголовый папа. Мальчик внимательно на него посмотрел, с искоркой посмотрел. - Новороссийский. В нём будет больше будок? Мороженых? И вообще киосков? - А, богаче. Да, богаче. В нём людей больше живёт, - забежал вперёд следующего вопроса отец. Когда через сорок минут причалили и уже шли по набережной, мальчик подумал вслух: - Почему здесь улицы не как Советской Армии, а как в парке аллея? Цветы и деревья. Почему? Ни машин, ни трамвая. Ни будок с мороженым. Где всё? Люди? Много где людей? И мороженое? Отец ответил, что здесь ещё порт, город будет дальше, а люди пока спят, ещё рано. Мальчик сказал: - Каюта это хорошо. Это комната уюта. И жить в другом месте, дома, - он покосился на мать, - жить в другом месте, чем каюта, вовсе - подчёркнуто опять на мать, посмотрев, - не хочется. - А улица, как Советская Армия, могла бы уже быть, начаться, - последовательно закончил он мысль, посмотрев по сторонам. - Назвали бы её какой - нибудь Татаро-Монгольской Армии. …Деваха была хороша. Акварелью писаная. С улыбкой, текущей по лицу безостановочно, стекающей в радостный смех крепкой груди, не упакованной в лиф, а выпущенной на свободу. Смех голубями ходил, под желтеньким коттоновым сарафанчиком гулькал, переливался дальше, в тонкую усмешку талии, ироничные развороты бёдер, стекал в скорлупки английских лодочек на антично завершённом штрихе русалочьих прелестей… О, как хорошо, что всё когда-то уже сказано, и большеголовый заулыбался так же акварельно. Вот Андерсен в «Русалочке», какие ножки описывал, как они у него там, у неё, запутался отец мальчика, раздваивались, и брызги радужные разлетались…о!… Он потёр глаза и не понял, что произошло. Что это они щиплют и режут, и слёзы текут, - а в голове пронеслось - ведь мыла нет давно, и порошков, и даже талонов на них.… И тут же поверил в невозможность случившегося, что мыла нет, а мыльные пузыри - вот они, в глазах и вокруг. Есть, значит. Проснувшаяся набережная начала тереть глаза и ловить мыльные пузыри. Отец посмотрел отчаянными глазами, остановился на одном из переливающихся в утреннем солнце, отмахнул ладонью от лица и обмер. Пузырь прилип к ладони, разбился, и розовая пена запузырилась мелко, напомнив… Большеголовый повернулся к жене и сказал: - Милая! Женщина посмотрела на мальчика, выдувавшего мыльные пузыри и по-рыбьи округлявшего капризный рот. - Милая, - повторил мужчина, - надо подарить живоглоту что-нибудь завлекательное. Чтобы - он покрутил головой в поисках точного слова. Не подыскав, продолжил старательно: - чтобы он увлёкся и не помнил ни о чём, кроме своего дня рождения. Чтобы хватило надолго, он замучил меня вконец! - Давай пистолет с присосками, - сказала женщина, улыбаясь, и голуби под желтеньким хлопком загулькали, затрепыхались. - Пока присоски не улетят за борт, он будет занят. - Да, - крупноголовый согласно закивал и, забывшись, потрогал голубёнка. Отдёрнул руку и, убедившись, что на ладони нет пузырей, заулыбался радостно. Женщина засмеялась: - Конечно! Пистолет с присосками! И на палубе посоветуем не стрелять. - Запретим! Чтобы сразу не улетели... - подмигнул мужчина голубям. - Пусть в каюте стреляет! Пусть там сидит, - закончил ожесточаясь. И в это же время мальчик заканючил: - Пистолет хочу, с присосками, и выстрелить на палубе, на палубе можно, потому что у меня сегодня день рождения! …Женщина была при нём. Вот уже семь лет, как была при нём. Он, по прежнему, наблюдал её и себя - с отстранённым интересом. С момента рождения сына, неожиданного и нежеланного, в нём хрупнуло и сломалось главное - способность чего - то ждать от жизни. Раньше он всё чего-то ждал: вот - встреча случится! Событие произойдёт! Судовым врачом стал сразу после интернатуры, повезло! И загранрейсы, страны - города, жизнь такая, что на вопрос - ну, как тебе живётся? - Отвечал односложно: - Этого у меня уже не отнимут. Девочку привадил нетронутую. Официанточку со своего «Нахимова». В первом же рейсе и привадил. А потом - роды принял. Своего мальчика. Собственного. Первые роды в своей жизни. И - всё. Больше ничего от жизни не ждал. Ни-че-го. Стало всё ясно надолго и вперёд. Ясно и пресно. На берег сошли вместе - втроём. Всем на удивление. Зажили спокойно. Счастливо. Как все живут. Тоже - всем на удивление. Но он - то знал, что всё кончилось. И осталось только досмотреть жизнь свою.
1992 г. |
||